Абрам дурак
Рассказ

- Папа, - сказала вдруг Аня, - не сиди дома, иди, погуляй. Смотри, как хорошо вокруг, словно в селе. Иди к озеру, покорми гусей, ты ведь любишь это делать.

Дочь с зятем только возвратились после дальней поездки: отвезли внуков в еврейский лагерь на летние месяцы, и им не очень нравилось, что Абрам «крутится под ногами». Он это сразу понял, и знал: когда Анюта обращается к нему официально - «папа», а не привычным словом «балабусик», как называла его покойная жена, значит, что-то ей не нравится. И лучше не перечить. И он вышел…

Старый кирпичный двухэтажный дом, который теперь принадлежал дочери и зятю, стоял на короткой, не более 200 метров в длину, улочке, похожей на лестницу, упирающуюся сверху в огромное ухоженное еврейское кладбище, а внизу – в дорогу, с другой стороны которой тоже было еще большее кладбище, но иное: без памятников и надгробий с могендовидами, а лишь с небольшими металлическими плитками, невидимыми над аккуратно подстриженной травой, если бы не маленькие американские флажки, воткнутые в землю почти у каждой из них.

И когда Абрама и внуков привезли сюда из Бруклина на смотрины, и он увидел эту удивительную чистоту и ухоженность на кладбищах, и сказал, подходя к дому, где им теперь предстояло жить: «прекрасное место, отсюда и носить-то далеко не надо», Аня ответила одним продолжительным словом – «Па-па!». И он, как обычно, умолк.

Уже в доме, когда они ходили из комнаты в комнату со второго этажа на первый, а затем спускались в бэйсмент с окнами, похожими на бойницы в дзотах времен войны, и снова поднимались вверх, младшенький – Яша, все время не отпускавший руку Абрама, вдруг тихо спросил: - Дедушка, почему ты сказал «носить далеко не надо»?

Абрам вышел из дому. Заканчивалась весна. Он остановился. Посмотрел направо вверх, налево вниз, их дом стоял примерно посредине. Пусть и короткая, но широкая улочка с асфальтированной дорогой, конечно, мало была похожа на сельскую, подумал он. Не видела Анюта еще настоящих сельских улиц, покрытых, в лучшем случае, булыжником. Когда мы уехали из Киева, Анютке было 14 лет, что она видела!

А что видели внуки, родившиеся уже в Америке, что они будут знать о прошлой жизни, думал он с огорчением. Аня не любит, когда я рассказываю Яше и Мише о прошлой жизни, о войне, об их прадедушке и прабабушке. Говорит: «Па-па, они еще успеют об этом узнать». И он умолкает.

Абрам постоял еще с минуту, раздумывая, и направился вверх «по лестнице». Он подошел к невысокой металлической ограде кладбища, сквозь которую оно хорошо просматривалось, и остановился передохнуть. Перед ним простиралось огромное поле памятников, похоже – из черного и серого гранита, подумал он, вспомнив оставленные в Киеве на Берковцах памятники отцу, матери и жене, внезапно умершей накануне эмиграции. На ближайших плитах он легко различал надписи на древнееврейском языке, но прочесть их не мог. И подумал: а если бы они были и на идиш, разве он смог их теперь прочитать?..

Может быть, внуки выучат идиш, подумал он. Так ведь бывает. Яша – возможно и выучит, но не Миша, очень похожий внешне на его покойную жену, прекрасно знавшую идиш. И это противоречие огорчало Абрама.

С тех пор, как они 15 лет тому назад эмигрировали в Америку, (он это хорошо помнил, ибо последние, особенно быстро летящие годы, считал) Абрам все чаще думал о своей прошлой жизни, о судьбе родителей, переживших две страшных войны, о жене - так рано оставившей его одиноким, о будущем дочери, зятя, внуков. Что ждет их завтра?.. Материально дети не особенно нуждались, оба работали программистами в серьезных американских компаниях и наступивший экономический кризис их, слава богу, не очень сильно коснулся. Но мир в последние годы стал очень уж напоминать Абраму годы его детства: беспокойные, агрессивные, непредсказуемые…

Абрам шел вдоль вершины холма по узкой дороге со странным названием Dwasline. Справа и слева вниз уходили улочки, очень похожие на ту, где теперь стоял дом его детей. Но здесь дома и участки вокруг них были побольше. И он вспомнил, как зять рассказывал накануне покупки дома, что еще 70 лет тому назад в этом районе была большая ферма, поля и пастбища. А перед войной хозяин фермы по имени Dwas стал распродавать свою землю. Сначала часть ее купили под кладбища, а затем началось здесь и строительство. Потому и их дому было всего 60-70 лет от роду. И жили здесь до них лишь три хозяина. Последней была женщина 93 лет, овдовевшая 30 лет тому назад и жившая больше с детьми, имевшими уже свои семьи. Да и дом сохранился в отличном состоянии, но участок за ним густо зарос деревьями, кустарником, бурьяном – настоящие джунгли.

Абрам любил ходить. Еще несколько лет тому назад, до того, как ему «стукнуло» 75, он не только много ходил, но и подрабатывал, разнося пиццу в районе Брайтона, где он тогда жил в большом кирпичном доме неподалеку от детей. Рядом с его домом была пиццерия, хозяином которой был многодетный эмигрант-албанец по имени Тони. Пиццу он готовил настолько профессионально, что Абрам первое время разевал рот, словно «варежку» (так он сам называл свое удивление), наблюдая как артистично Тони жонглировал тонко раскатанным куском теста, то подбрасывая его в воздух, то пружинисто ловя растопыренными пальцами, и снова ловко укладывая на гранитную плиту, посыпанную мукой. И жалел, что не может заснять это действо на видео.

- Это нужно видеть, - восхищенно говорил он Ане, рассказывая о своем боссе.

Но дочь не разделяла его восторга, говорила укоризненно: - Тебе, балабусик, что, есть нечего? Холодильник у тебя полный. Зачем ходишь подрабатывать? Не позорь нас перед соседями.

Но Абрам не слушал дочь. В молодости он пытался стать кинорежиссером, но ничего из этого не вышло. И потому до эмиграции проработал на своем заводе ровно 44 года: сначала слесарем-сборщиком, затем – монтажником, а последние 26 лет – инженером, окончив заочный московский институт. И теперь не представлял себя без работы. Он часто слышал от знакомых, что мы, мол, свое Там уже отработали, и потому Здесь можно уже отдохнуть. И отдыхали. И не только те, чей возраст позволял уходить на SSI, но и гораздо моложе, придумывая себе разные болячки, и таскаясь постоянно по врачам. И постепенно действительно становились больными, беспрерывно принимая лекарства от болезней, которых не имели, и говорить с ними о чем-либо другом, кроме их болячек, уже было невозможно. Так Абрам окончательно потерял интерес к своему другу детства Срулику Рабиновичу, ставшего Там Васей Реко, а Здесь – снова Рабиновичем, но теперь - Сэмом. И Абрам остался один, и поговорить-то не с кем было. А писать письма и звонить по телефону бывшим друзьям и коллегам, теперь живущим в разных странах, он не решался. А вскоре и звонить-то стало почти некому.

Сначала Тони давал Абраму только одну работу: мыть грязную посуду, ходить в близлежащий магазин за покупками, подметать в пиццерии, и чистить, выскабливать полы и столы после окончания работы. Но платил он исправно, выдавая Абраму в руки каждую пятницу наличными из расчета: по восемь долларов за час работы. Первые недели Абрам ежедневно записывал отработанные часы. Но каждый раз, когда получал расчет, оказывалось, что Тони округлял сумму в большую сторону. А когда Абрам сказал об этом, пытаясь вернуть незаработанные деньги, Тони рассмеялся, похлопал Абрама по плечу, сказал:

- Все правильно, ты отличный работник, заслужил.

Абрам понимал слова Тони не столько, зная английский язык, сколько по мимике и жестам. И почти никогда не ошибался.

Однажды, когда в пиццерии были часы пик, Тони послал Абрама отнести пиццу в соседний «билдинг», где жили, преимущественно, пожилые люди. И Абрам отнес, страшно покраснев, когда ему вручили чаевые: по доллару за каждую пиццу. И несколько секунд стоял перед закрывшейся перед ним дверью, ощущая неимоверное смущение, словно поступил нечестно, не по-мужски. Он знал, что молодые люди, развозящие пиццу на машине, работали здесь только ради чаевых. И понимал, что вскоре и ему придется так поступать, не быть же белой вороной. Но вдруг, впервые в жизни, получив эти деньги, не знал, что с ними делать. Возвратившись в пиццерию, он выложил два доллара перед Тони. И тот вдруг стал очень серьезным, не понимая, почему Абрам отдает их ему. А когда понял, усадил Абрама за стол, сел рядом и несколько минут объяснял, что это его честно заработанные деньги.

- Они твои, - несколько раз повторял он. И Абраму было стыдно, ему показалось, что Тони считает его недоумком. Но как объяснить, что это впервые в жизни.

Через несколько дней Тони снова послал Абрама в «билдинг» отнести пиццу, сказав, хитро улыбаясь: - Абрам, звонили твои бабульки, просят, чтобы только ты принес им пиццу. Чем ты их так приворожил, а?

Абрам знал, о ком говорил Тони. Он запомнил этих двух старушек, живущих в одной квартире. Когда он впервые принес им пиццу, они расспрашивали его: кто он и откуда. И он несколько минут объяснял на своем английском, что родился в Киеве, есть такой город в Украине. А Украина – это такое независимое теперь государство на территории бывшего СССР. Но только когда он произнес слово «СССР», старушки дружно улыбнулись, стали его благодарить, а когда он вышел за дверь и разжал кулак, увидел в ладони не один доллар, а пять. И снова стоял несколько секунд в замешательстве.

Перед отъездом из Бруклина Абрам пришел к Тони прощаться. Последние годы он уже не так часто подрабатывал в пиццерии, ноги болели бегать по этажам билдинга, но изредка заходил в гости, проведывал. И Тони всегда усаживал Абрама за стол, угощал самым вкусным, что имел в то время, и всегда передавал приветы от старушек, которые до сих пор спрашивали о нем.

В этот раз, выслушав Абрама, Тони стал грустным. Смотрел несколько минут в глаза, словно прощался навсегда. Поднялся, испек в печи свежую пиццу с сыром, грибами и помидорами, зная вкусы Абрама, уложил ее аккуратно в фирменную коробку. Улыбнулся. Обнял за плечи. Сказал, протягивая пиццу, и не обращая внимания на возражения Абрама:

- Будешь в Бруклине, заходи, я тебе всегда рад. - И они обнялись, словно старые друзья…

В последний день Абрам пошел «прощаться с Брайтоном». Он ходил по знакомым улицам, заглядывал в магазины, где сотни раз бывал, прислушивался к шуму метро над головой (теперь он ему не мешал), а напоследок направился на деревянный Бордвок, где особенно часто гулял, вглядываясь в далекую кромку океана и слушая русскую речь. И вдруг увидел Сэма. Он шел с незнакомой женщиной под ручку и громко смеялся.

Абрам отвернулся, но Сэм его заметил.

– Вера, - крикнул он, будто дама стояла в километре от него, - посмотри сюда, кого я вижу! Это правда: ты уезжаешь в Нью-Джерси? Ты что – дурак? Вера, посмотри на этого камикадзе. Ты что, там тоже будешь пиццу развозить, Абрам?..

Улица Dwasline закончилась, упираясь в другую, идущую перпендикулярно. Абрам остановился. Озеро находилось впереди, за домами. К нему было два пути: повернуть налево мимо большой ортодоксальной синагоги с огромными окнами из цветного стекла, либо направо - к хилой речушке, вытекающей из озера, вокруг которого круглый год паслись серо-зеленые дикие гуси, давно привыкшие к присутствию человека. Здесь их было много, не меньше сотни. Озеро заканчивалось небольшим, в два метра высотой, рукотворным водопадом, за которым речушка продолжала свой извилистый ход, прячась под мост, над которым проходило шоссе, а затем убегала в тень огромных деревьев, расширяясь, сбавляя течение.

Абрам повернул направо. Здесь у речушки в густой тени деревьев парка, было всегда сумрачно, пустынно, не плавали, как слева в озере, множество гусей, уток, чаек, разнообразных птиц, не гуляли люди, не ездили велосипедисты по многочисленным аллеям, не было шумно и весело вокруг. Но именно здесь в прошлый раз он вдруг увидел семь снежно-белых уточек. Они держались кучно, будто одна семья. А верховодил у них огромный, по сравнению с ними, гусь серого цвета с длинной светлой шеей. Он вальяжно переступал с лапы на лапу. И все уточки тут же послушно следовали за ним. Вода в речушке была чистой. Ее берега то суживались до расстояния в два-три метра, и тогда течение становилось быстрым, то расступались, и течение почти останавливалось. Здесь уточки и плавали, чаще всего – парами.

Абрам любил за ними наблюдать. Как они загребали воду короткими розовыми лапками, которые распрямлялись, словно весла, при гребке, и складывались, будто крылья, на холостом ходу. Чудо природы, восхищался Абрам. И наблюдал, как доверчиво и неуклюже выходили они из воды вслед за своим предводителем, распрямляясь, отряхивая водяную пыль. И еще он обратил внимание, что на небольшой полянке у воды, куда направились уточки, лежали зачерствевшие корки хлеба. Значит, не один я сюда прихожу, подумал он.

Сегодня белые уточки, все также плавая парами, теперь вели себя агрессивно, и часто одна из них притопливала другую, прытко взбираясь на ее спину сзади, словно топтала подругу, хлопая при этом крыльями, чтобы подольше удерживать равновесие. Игра эта повторялась, и повторялась. Абрам быстро сообразил - чем они занимались, кувыркаясь в воде. Улыбка не сходила с его лица. Как все в природе гармонично, думал он. Жизнь продолжается! И как несправедливо, что седьмая уточка хаотично плавала среди пар, занимающихся любовью, будто не обращая на них никакого внимания. Девочка она, или мальчик? думал Абрам. И когда «семерка» вдруг вспрыгнула на только что освободившуюся от притопливания «чужую девочку», и его тут же жестко отогнал зазевавшийся «мальчик», Абрам стал громко смеяться. И радоваться, что его сейчас никто не видит, и никто не слышит, что бы люди подумали…

Придя домой, он рассказал Ане об увиденном. Дочь грустно посмотрела на него, покачала головой, сказала: - Я знаю об этих утках, в синагоге люди рассказали. Кто-то купил их своим детям, а когда цыплята подросли, и хлопотно стало за ними ухаживать, отнес на озеро.

Абрам ничего не ответил. Может быть потому, что дочь напомнила о синагоге, где службы вела по субботам молодая женщина-раввин, играющая на гитаре. И ему казалось это диким. Тем более что водила она в эту синагогу и мальчишек, еще ничего не понимающих в жизни. Да и добираться до нее надо было на машине. В то время, когда на соседней улице стояла другая, привычная синагога.

Или же потому, что так все просто объяснилось, и его фантазии о происхождении белых уток рассыпались.

Теперь, приходя на озеро, он спускался ниже моста и долго смотрел на них, похожих на белокрылых ангелов, думая о своем. Они вызывали в его мозгу массу ассоциаций, связанных с его постоянными размышлениями о своей жизни, нынешней судьбе Израиля, многотысячелетней истории евреев, которые сегодня, как и 70 лет тому назад, когда началась война, словно кость в горле почти всем государствам в мире. Почему? За что? Спрашивал он себя, и не находил ответа.

Сумерки под деревьями наступили быстро. Абрам посмотрел на часы. Сказал, обращаясь к белоснежкам, беспечно снующим по поверхности воды:

- Пока, «мои жидята», до завтра. Я вам принесу свежего хлеба.

И пока он шел к дому, нежность к этим маленьким беззащитным существам не покидала его. И он подумал: а ведь действительно, эти белые уточки рядом с сотней других гусей, множества чаек, диких голубей, угольно черных нырков, почти постоянно обитающих на этом рукотворном озере, будто евреи, живущие среди других народов две тысячи лет.

- Может быть, они и есть евреи, а Абрам? - спросил он себя вслух, и снова стал смеяться, оглядываясь по сторонам, не обращает ли на него внимание кто-либо, еще подумают, что сумасшедший.

На другой день Абрам сел за свой компьютер, нашел в интернете «Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона», книгу «Мир животных…», и стал рассматривать фотографии и описание уток и гусей, сопоставляя их с тем, что видел на озере. Тут были «украинские», «московские», «пекинские», «мускусные», «американские», «индейские» белые утки, но ни одна из них не была похожа на белоснежек. Он выяснил, что утки имеют несколько групп, два десятка родов и около 50 тысяч видов. И пришел в уныние.

- Чем-то «мои жидята» таки похожи на евреев, - сказал он, с опаской снова оглянувшись по сторонам, и грустно улыбнулся. В это время к нему подошли дочь и зять. И Абрам поделился с ними своим «открытием». Аня промолчала, а зять сказал, покровительственно улыбаясь:

- Абрам Исаакович, если Оно выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то Это, вероятно, утка и есть.

Анюта улыбнулась, глядя на мужа. Абрам промолчал. Скептицизм зятя раздражал его. И он до сих пор иногда задавал себе мысленно вопрос: почему она так любит этого самовлюбленного умника?

Теперь он приходил к озеру почти каждый день, иногда встречая здесь женщин с детьми, приносящими хлеб, как и он. Еврейских детей он распознавал мгновенно: они все были очень аккуратно одеты, особенно – девочки, и смотрели на людей не по возрасту настороженно. Было ясно: родители их учат с пеленок остерегаться незнакомых. Абрам улыбался им, здоровался, помахивая рукой, но только самые маленькие отвечали встречной улыбкой, или движением руки. Кто повзрослей, смотрели с опаской, оглядываясь вопросительно на старших.

В районе, где жил теперь Абрам, было относительно много евреев, преимущественно – ортодоксальных. Их черные плащи, черные костюмы и шляпы, светлые кисти цицит, выглядывающие из-под пиджаков у взрослых мужчин, и из-под белых рубашечек у только научившихся ходить мальчиков, умиляла Абрама. Такой же строгой и однообразной была и одежда женщин и девочек. Такой концентрации религиозных евреев он не видел даже в Бруклине. И он теперь чаще обычного пытался представить себе своих внуков в этом же одеянии. С Яшей не было никаких проблем. Миша же, никак не вписывался в образ. Почему, задавал себе вопрос Абрам, и не находил логичного ответа.

Разглядывая встречных евреев, Абрама раздосадовало то обстоятельство, что все они, особенно – женщины, проходя мимо, словно не замечали его: никогда не посмотрят в лицо, не поздороваются. Но он не обижался. Не осуждал. Знал, откуда корни растут. И только одно беспокоило: как реагируют на такое поведение окружающее население?

По субботам, отправляясь к уточкам на озеро, и встречая по дороге религиозных евреев, он здоровался словами «а гит шабэс». И они непременно отвечали коротким «шабэс», на миг внимательно вглядываясь в его лицо. Только на миг. И все равно давно утерянное, таинственное, непередаваемое чувство причастности к далекому прошлому, ушедшему со смертью отца и мамы в неведомый мир, согревало его память.

Каждую субботу и воскресенье дети на день, иногда – на два, ездили к внукам, часто беря и Абрама с собой. И каждый раз, когда они подъезжали к частному пансионату, расположенному в горах среди лиственного леса и множества небольших озер вокруг, первыми, кого они видели, были их дети, стоявшие у ворот.

- Ах, ты мое золото, - говорил Абрам, обнимая Яшу, льнувшего к нему. - Мишенька, не прячься за маму, иди ко мне, я за тобой тоже соскучился...

В июне Абрам не ходил на озеро, и даже не навещал внуков, не было времени. Накануне Аня сказала, уезжая к ним:

- Балабусик, пожалуйста, ты остаешься в доме «старшим – куда пошлют». Я тебя очень прошу, будь серьезным, папа. Твои утки никуда не денутся.

Абрам удивился, когда она хочет, то и «папа» в ее устах звучит совсем иначе, даже нежней чем «балабусик», подумал он. Но сказал только: - Хорошо, Анютка, если нужно.

Теперь он все дни проводил на участке позади дома, на котором приглашенные зятем люди виртуозно, словно цирковые артисты, срезали бензопилой деревья частями, начиная с вершины, предварительно обвязывая каждую из них веревками. И осторожно опускали каждую часть на землю, распиливая уже здесь на более мелкие куски. Затем - все это вывезли. И теперь участок был покрыт лишь толстым слоем опилок, листьев, сучков, мелких веток. И Абрам пытался навести здесь хоть какой-то порядок. Страшно уставал. А когда зять и дочь возвращались с работы, он принимал душ и мгновенно засыпал.

Наконец, наступил день, когда он мог отправиться на озеро. С раннего утра Абрам готовился к встрече, словно собирался на свидание. Он взял с собой заранее купленные Аней пшено, просо и зерна пшеницы, разложенные по отдельным кулькам. Была суббота. Абрам спустился по «лестнице» вниз, и пошел к озеру напрямик. - «А гит шабэс», - радостно говорил он, встречая одетых по-праздничному мужчин. - «А гит шабэс»... Ближе к озеру появились на дороге и женщины с детьми: мал-мала – меньше. Они шли, словно уточки плыли по воде, один за другим. Замыкала шествие мама с коляской, в которой лежал самый маленький.

Абрам шел и радовался, глядя на детей. Они пробуждали в нем неимоверной силы чувство принадлежности к народу, внесшему неоценимый вклад в цивилизацию. Народу, гнанному отовсюду и всегда. Только в старости Абрам так остро стал ощущать эту свою принадлежность. И солидарность.

- Почему только сейчас? - спрашивал он себя. Но не было у него исчерпывающего ответа.

Впереди уже был виден мост. И справа, в низине, под еще больше разросшимися деревьями, семь белоснежных уточек ждут его.

Он спустился. Сегодня здесь было сумрачнее обычного. Сперва Абрам увидел белошеего гуся, медленно плывшего впереди. За ним тянулись уточки, выросшие, повзрослевшие. Абрам стал считать: один, два, три, четыре, пять. Где остальные? Он спустился к воде, ища глазами остальных, оглядываясь по сторонам. Берега речушки заросли высоким бурьяном. Абрам пошел налево, заглядывая под мост. Пусто. Направо. Пусто…

На знакомой лужайке у воды было много хлебных корок, крошек. Он подошел к воде и стал кликать уточек, демонстративно высыпая на лужайку пшено, просо, зерна пшеницы, но они никак не реагировали на его жестикуляцию, лишь отплыли к противоположному берегу, и что-то выискивали в нависшей над водой траве.

Абрам решил оставить их в покое. И стал бродить вдоль берега. Теперь он обратил внимание и на то, что оба берега были изрыты глубокими норами, особенно – у моста. Под мостом из воды торчали коряги, валялся мусор. И вдруг он увидел, словно движение рыбы на поверхности воды. Но из воды выплыла огромная водяная крыса с длиннющим хвостом, и спокойно, не обращая на него внимания, шмыгнула в одну из нор. Абрам остолбенел. Ему стало страшно. Он брезгливо оглянулся вокруг себя. Первая реакция сменилась ужасом и гневом: броситься вслед за этой крысой, растоптать ее, уничтожить, но он понял свое бессилие.

Может быть, забить норы камнями. Но где их взять столько? И что это даст? Они выроют другие. Осторожно оглядываясь по сторонам, он возвратился к уточкам. Казалось, они не сдвинулись с места, все еще прижимаясь друг к другу.

На другой день с утра он снова отправился к речушке. Ничего не изменилось. Затем Абрам захворал. Болело горло и текло из носа. Аня, уходя на работу, оставила на его столике термос с горячим чаем, банку мёда и его любимое овсяное печенье. И ничего не сказала, только грустно смотрела. И Абрам уснул.

Через неделю он выздоровел и снова отправился на озеро. Теперь за гусем плавали только три уточки. Берега речушки были еще больше изрыты норами. А недалеко от лужайки, в небольшом углублении среди травы, он нашел, похоже, два утиных яйца: одно больше, другое – поменьше. На большем, слегка пожелтевшем, была небольшая трещина. Меньшее – было белоснежным и невредимым. Он осторожно взял их в руки, и ему казалось, словно он чувствует тепло, проникающее сквозь скорлупу.

Абрам возвратился к речушке, склонился к воде в том месте, где у противоположного берега, прижимаясь к белошеему гусю, искали что-то в воде его «жидята», и осторожно, чтобы не уронить содержимое, раскрыл ладони, пытаясь привлечь их внимание. Но они никак не реагировали.

Придя домой, он нашел две пустых консервных металлических банки из-под итальянских помидоров, в которых дочь высаживала рассаду для огорода, и стал собирать на участке сухие листья, остатки опилок, опавшие и почерневшие почки с деревьев, мелкий мусор, выстеливая из всего этого ложе для яиц. Ему казалось, что если создать для них утепленное гнездо, накрывать его чем-нибудь, сохраняющим тепло, можно будет заменить наседку.

Пришла Аня, молча смотрела, чем занимается отец, сказала спокойно:

- Папа, лучше сделать гнездо в стеклянной посуде.

Она направилась на кухню и принесла две глубоких пиалы. А затем – и немного ваты. И стала смотреть, как Абрам готовил новое ложе для будущих утят. Когда он закончил, и стал искать место, где бы их расположить, она сказала.

- Ночью, лучше всего их оставлять на веранде, здесь безопаснее и теплее. А днем - выносить на солнышко.

Абрам так и сделал. И теперь каждое утро он выносил пиалы во двор, и размещал так, чтобы солнце согревало их. А вечером возвращал обратно и накрывал на ночь своей старой, изношенной шерстяной курткой, которую хранил уже более 30 лет. Иногда он осторожно брал яйца в руки, пытаясь почувствовать хоть какое-то шевеление в них, согревал дыханием, приставлял к уху, пытаясь услышать малейшие признаки жизни.

Еще через две недели белоснежные утки за мостом исчезли. Абрам мысленно представлял, как ночью крысы загрызали их, спящих. А, может быть, это сделали бродячие собаки, или какое-нибудь другое ночное зверье, думал он.

Еще несколько дней одиноко бродил вокруг лужайки большой гусь, словно искал своих уточек. Затем и он исчез. И ниже моста речушка стала выглядеть, словно мрачная пещера, где обитают лишь черные водяные крысы с длиннющими хвостами.

Теперь Абрам все свое внимание обращал на «высиживание» яиц. Поднаторев в Интернете, он строил планы о том, как это может произойти. Но время шло, а птенцы не появлялись.

Однажды вечером за вечерним чаем Аня объявила: - В следующее воскресенье едем забирать мальчиков. Зять молчал.

- Мы возвратимся к концу дня? - Неуверенно спросил Абрам.

Зять прекратил пить чай, макая в чашку овсяное печенье, посмотрел внимательно на Абрама, на жену, медленно сказал: - Естественно!..

Когда машина подъехала к пансионату, впервые у ворот не было детей. На территории негромко играла музыка, а дети сидели на временной сцене, перед которой, стоя, выступали их учителя и воспитатели. И Абрам подумал: почему на сцене «зрители», а в зале – «актеры»? Может быть так надо, как и алфавит – справа налево… Выступил и директор пансионата. Абраму показалось, что он его видел во время прогулок вокруг озера: такой же темный костюм, шляпа, черная борода с проседью.

В обратную дорогу машину вел зять. Теперь Аня сидела с ним рядом. А Абрам с мальчиками – на заднем сидении. Яша слева, Миша справа. И Миша спросил, едва они отъехали: - Абрам, скажи: ну, яйца уже вылупились? А Яша вдруг ткнул кулачком брата в бок и крикнул: - Он тебе не Абрам, а дедушка.

Аня удивленно оглянулась на сыновей, сокрушенно покачала головой. Оглянулся мельком и зять. Но оба ничего не сказали.

Еще через неделю, перед заходом солнца, когда Абрам переносил пиалы с улицы в дом, и укрывал их шерстяной курткой, на веранду вошли зять и Аня. Из-за их спин выглядывали Миша и Яша. И дочь сказала:

- Папа, послушай. Прошло уже 30 дней. Птенцы не появятся. Мы в Интернете посмотрели: для этих уток срок «высиживания» три недели. Что-то не сложилось. Не переживай, пожалуйста.

- Абрам Исаакович, - сказал зять, - если хотите, мы купим живых белых утят на рынке. А когда они подрастут, отнесем их на озеро.

Абрам выпрямился. Несколько секунд смотрел внимательно на обоих. Потом сказал, обращаясь к внукам: - А что вы думаете?..

- Oh, man![1]- Сказал Миша.

- I said stop it![2] - Крикнул Яша…

Миша пошел в школу. Яша – в подготовительный класс. Жаркое лето пролетело быстро. Наступала осень. В этом году она была теплой. Теперь, после того, как детей утром забирал от дома большой желтый школьный автобус, и до того времени, как привозил обратно, Абрам был свободен. Чаще всего он ходил гулять к озеру, но никогда не переходил дорогу у моста, даже старался не смотреть в ту сторону. Он по-прежнему любовался встречными детьми, и прислушивался к их голосам. И, глядя на озеро, где все меньше оставалось разнообразных птиц, чаек, и лишь тучные гуси все так же проворно ловили на лету хлеб, разбрасываемый детьми, он видел перед собой белоснежную семерку, почти вслух повторяя: где вы теперь, «мои жидята»?

Но теперь к нему вдруг возвратилась и старая, невыносимая боль, которую он гасил в себе все годы иммиграции: снова отчетливо увидел свою жену Розу – спокойную, ласковую, никогда не повышавшую голоса ни на него, ни на дочь. Снова вспомнил, как сучила она руками в последние секунды жизни, уже не видя ничего вокруг, будто искала на своей груди его руки, но не замечала их. И он плакал, горько рыдал, пряча слезы от посторонних, но ничего у него не получалось...

Однажды Аня с зятем решили поехать на Брайтон за покупками. Они делали это раз в два-три месяца, впрок закупая то, чего не купишь в местных магазинах. Дети и Абрам поехали с ними. Распределились так: Яша попросился гулять с Абрамом, а Миша – решил ходить за покупками с родителями. Абраму и Яше дали два часа времени. Аня оставила им свой телефон. И они двинулись в путь.

Дед с внуком шли вдоль Брайтона, держась за руки. И Абрам все время говорил, говорил.

- Смотри, Янкеле, ничего здесь не меняется. Живут люди в Америке, а вокруг – русская речь, русскоязычные вывески над магазинами, ресторанами, аптеками. Ты можешь себе это представить? Это феноменально, Янкеле!..

И трудно было понять: восхищается ли он, или критикует. И к шестилетнему ли внуку обращается, или к взрослому человеку. И сам он – взрослый ли человек, проживший жизнь. Или снова становится ребенком.

Яша молчал, глядя то на дедушку, то разглядывая вывески, людей. И еще крепче сжимал руку Абрама. Он не понимал его слов, но они его гипнотизировали. Он настолько верил в то, что говорил Абрам, что для него слова ничего не значили, только голос, интонации, убежденность завораживали его. Но если бы его попросили все эти слова повторить, он бы повторил, как набор непонятных звуков. Как музыку, которую понимать не обязательно, а только чувствовать и помнить. И ему казалось, будто все это он уже слышал. Но где, когда? Он не мог бы ответить, если бы кто-нибудь вдруг об этом спросил. И, вообще, что значит «думать»?

Миша часто кричит на него: «Думай, думай, а не болтай». Но он помнил, что мама говорила эти же слова Мише. - Сам думай, - отвечал ему Яша, отбегая в сторону, чтобы не получить тумака от брата. Но что это значит: думать?..

- Янкель, дорогой мой, - не унимался Абрам, - ты понимаешь: Брайтон – это единственное место во всем мире, в огромном мире, Яшенька, где до сих пор живет кусочек Советского Союза. Здесь можно снимать фильмы о прошлом прямо на улицах, и никому платить-то ничего не надо. Боже мой!..

И вдруг в голове мальчика что-то щелкнуло, заклинило, он перестал слышать слова Абрама.

- Дедушка, купи мне мороженое, - попросил он вдруг, словно не ел его тысячу лет. И Абрам остановился, замер на миг...

 Они пересекли Брайтон. Мальчик осторожно облизывал мороженое, поглядывая по сторонам, и не выпуская руки Абрама.

Абрам посмотрел на часы. Сказал внуку? - Янкеле, пойдем к океану.

Они вышли на Бордвок. И Абрам обратил внимание на то, что здесь ничего не изменилось, если не считать новой крытой ротонды, где теперь играли в домино, карты, шахматы и решали мировые проблемы.

Деревянный настил все так же был полон народу: гуляли парами, сидели на скамейках, ездили на велосипедах. Все так же был прекрасен океан, а пляж – полон загорающих и купающихся людей. А с противоположной стороны – рестораны, кафе, дома. И голоса, громкие голоса вокруг, русскоязычная речь со всех сторон… Он искоса смотрел на мальчика, увлеченно евшего мороженое, и думал о том, как мало он знает своих внуков.

И вдруг Абрам услышал истошный крик со стороны ротонды, словно человека резали по живому:

- Абрам! Абр-а-а-м! Иди сюда. Мы тебя давно не видели. Все еще развозишь пиццу, дурак!..

От неожиданности Абрам побледнел. Остановился. Сердце вдруг стало неистово колотиться. И больно дышать. Ему казалось – все вокруг смотрят на него. И вдруг Янкеле вырвал руку из его ладони и бросился к ротонде, крича на бегу что-то невнятное. Мороженое на бегу выпало из вафельной чашечки на деревянный настил. Но он этого не видел. Добежал, швырнул чашечку в человека перед собой, споткнулся, упал. И наступила тишина, словно парализовало всех вокруг.

Абрам с трудом поднял с настила внука, взял на руки, обнял. Мрачно посмотрел на остолбеневшего Сэма, и, ни на кого не глядя вокруг, развернулся и пошел прочь.

- Он сам дурак, дедушка, - шептал внук, все еще тяжело дыша и прижимаясь к Абраму.

- Не обращай внимания, Янкеле, - сказал Абрам, - мало ли на свете глупых людей. Ничего с этим не сделаешь. Это – от Бога!

Теперь они снова шли рядом, молча держась за руки. Абрам посмотрел на часы. Они опаздывали на 15 минут. И уже поспешно стали спускаться с Бордвока, направляясь в сторону книжного магазина Санкт-Петербург.

- А то, что уточки у тебя не родились, - это тоже «от Бога»? - вдруг спросил Яша.

И в это время зазвонил телефон. И почти одновременно они издали увидели, что их уже ждут. Зять весело размахивал рукой, обращая на себя внимание. Аня стояла молча. Миша что-то кричал.

- Все в порядке? - участливо спросил зять.

- Папа, мы же договорились! - сказала обиженно Аня.

- Ты ел мороженое! - воскликнул Миша, показывая на пятна на рубашечке брата.

- Ma-a-a-m! I want it too[3].