Память и покаяние
Приложение. Экспериментальные животные
 

Удивительное дело! Обычно начинаю писать рассказ, уже примерно зная его содержание. Или, в худшем случае, тему. А сейчас понятия не имею, с чего начать. Потому что подобие темы свалилось на меня совершенно неожиданно, неопределённо, невероятно удивительным одновременным потоком писем и телефонных звонков в пору очень печального расставания с книгами. Вероятно, это расставание я предвидел, когда написал

БАЛЛАДУ СО СЛЕЗАМИ

Как в прошлом пули и осколки,

Как боль в прощальных залпов миг,

Меня пронизывают с полки

Названия любимых книг.

Всей жизни путь послевоенной,

Моё адамово ребро.

На этих полках постепенно

Накапливал своё добро.

Студент. Проблема. Не интрига.

Серьёзней «быть или не быть».

Лимит стипендии. Толь книгу,

Толь хлеба порцию купить…

И после. С нищенской зарплаты

Я книги всласть приобретал.

В бюджете дыры и заплаты,

Но книги – в жизнь мою портал.

Сомнений не было и близко,

Чтоб отстоять (ну, в чём вопрос?)

На сочинения подписку

Ночную очередь в мороз.

Воспринимал всегда, как ренту,

Те книги, не подарок – дар –

От благодарных пациентов

Бесценный щедрый гонорар.

Изюмины литературы

Автографы моих друзей,

Вписавших имена в культуру.

Те книги надо бы в музей.

Приглушены у сердца звуки.

Увы, я знаю, почему.

Моим родным любимым внукам

Богатство это ни к чему.

Для них – ненужное наследство

Чужой незнаемый язык.

На полках цепь причин и следствий,

Всё то, к чему я так привык.

Но только всё это без толку.

И горестный в сознанье сдвиг.

Сквозь слёзы я смотрю на полки

С рядами книг. Любимых книг.

Декабрь 2006 г.

Да, вероятно, предвидел, хотя не представлял себе деталей этого похоронного процесса. Проще с художественной литературой. Раздариваю знакомым, библиотекам, которые неохотно принимают книги в связи с отсутствием места. Я их понимаю. Ведь именно поэтому сейчас расстаюсь с книгами. А что делать со специальной медицинской литературой? Например, куда деть тридцать восемь фундаментальных томов Медицинской энциклопедии и пять томов дорогого мне Военно-медицинского энциклопедического справочника? Разве только в бумажный мусоросборник. Кому они здесь нужны, да ещё на русском языке? Что уж говорить о книгах с дарственными автографами великих медиков! С какими дипломами и премиями можно сравнить посвящения этих выдающихся людей?

Как малая компенсация процесс изымания книг порой приводит к удивительным находкам записей, писем, о существовании которых я уже давно забыл. А о некоторых, как ни странно, даже не имел представления. Именно это причина затянувшегося вступления, возможно, не совсем согласующегося с тем, о чём собирался рассказать.

Хотя, кто знает?

Вот присланный из Киева в 1994 году сценарий документального фильма, написанный Виктором Некрасовым. Прислал мне его Григорий Кипнис после возвращения из Парижа, где у пасынка Виктора Платоновича он получил архив его отчима. Григорий заведовал в Киеве корреспондентским пунктом «Литературной газеты».

Невероятно! Всё написанное Виктором после 1962 года он давал мне прочитать ещё в рукописях, а об этом сценарии я не имел представления. К тому же, фильм этот, как выяснилось, должен был снимать мой друг режиссёр Рафаил Нахманович. Но ни он, ни Виктор Некрасов не обмолвились ни словом. Держали от меня в тайне. Не могу уверить, что всё документально точно в этом тексте:

«Поиск другой Елены привёл нас на работу к её знакомому. Он хирург, работает во 2-й больнице Печерского района. Мы прождали его довольно долго и даже стали уже нервничать. Нас успокаивали: «Сложная операция. Надо ждать». «А в чём дело?» – спросили мы. Привезли парня с ампутированной рукой. А доктор пытается эту руку сейчас пришить. Так, чтобы она была абсолютно полноценной. У него уже было несколько подобных случаев. Правда, после первого он получил выговор. Сказали: а вдруг не вышло бы? Зачем экспериментировать?! А восемнадцатилетняя девушка, которой он сохранил ногу, до сих пор носит по праздникам к нему в больницу охапки цветов».

Доктор вышел. Мы решили долго его не задерживать. Спросили о соседке – оказалось не та. Спросили об операции – А что ж такого? – ответил он. – Такую операцию обязан делать каждый хирург.

– Ну, а выговор? – спросили мы.

– А выговор, в конце концов, сняли.

Мы попрощались и уехали. Доктор, кстати, оказался бывшим танкистом, дважды горел в танке».

Ну, не совсем так. Не было ещё ничего подобного до этого случая. Это первая реплантация конечности не только у меня, но вообще в мировой медицине. Случай этот описан в статье в журнале «Хирургия», когда уже чётко определились отдалённые результаты. А у девушки задняя группа мышц бедра не была повреждена. Так что травма у неё далеко не ампутация. И не навестили меня после операции Вика и Рафа. Придумано. И выговора не было. Просто во время операции заведующий отделением сказал: «Сумасшедший!».

Ничего я не знал об этом сценарии. Мог бы уточнить. Но самое забавное, почти невероятное, что примерно за час до этой находки я написал письмо в Киев замечательному человеку Якову Махлину, журналисту, бывшему редактору газеты, но главное – человеку, который неизвестно почему меня опекает. Это именно он публикует мои рассказы в киевском журнале «Радуга». Это именно он, даже не намекнув мне, оказался редактором, почти без моего ведома изданной в Киеве книги «Записки гвардии лейтенанта». Узнал я, что он редактор, уже, когда изданная книга лежала предо мной. Дело в том, что Яков свои письма мне начинает обращением Дорогой мастер. Без излишней скромности я решил уточнить, в какой именно области действительно мастер, потому что долго учился этому мастерству.

Однокурсники как-то обратили внимание на то, что на всех наших фотографиях я всегда на заднем плане. Иногда с трудом угадываюсь. А ещё коллега по Киеву Игорь после недавнего моего вечера в Русском культурном центре в Тель-Авиве вспомнил, что на заседаниях Киевского ортопедического общества в течение 26 лет я постоянно сидел на одном и том же месте в последнем ряду. И если какой-нибудь новичок уже в годы, когда я был доктором медицинских наук, садился на это место, старожилы советовали ему на всякий случай пересесть. Почему задний план, объяснить не могу. Никогда не задумывался об этом. Так получается. Вероятно, осознаю, насколько меньше дал, чем получил. Поэтому решил, что Яков не посчитает моё письмо бахвальством.

«Сейчас регулярно общаюсь по Скайпу с пациентом, живущим на западном побережье США. Он показывает мне свою кисть. Его отлично прооперировали по поводу дюпюитреновской контрактуры. В очередной раз даю ему установку на лечение в течение следующей недели, что, к сожалению, иногда не совпадает с рекомендацией оперировавшего американского ортопеда. Разумеется, разногласие мной излагается весьма деликатно. Тем более что американский ортопед явно хороший врач. Просто он ещё не дожил до моего возраста, то есть, не успел совершить количества совершённых мной ошибок.

А где-то в шестидесятых годах ко мне обратился мой однокурсник, главный врач больницы в Бельцах (Молдавия). У первого секретаря Бельцского райкома партии – дюпюитреновская контрактура. Миша попросил меня посмотреть этого секретаря и прооперировать. Посмотрел. Случай нелёгкий. Положить пациента в нашу больницу на Козловке невозможно. Даже киевлянина, жителя не Печерского района госпитализировать тут проблема. Отказать сокурснику? Об этом не могло быть и речи.

Осматривал секретаря в поликлинике на Институтской улице. Представьте себе хирургический кабинет этой поликлиники… Никакого специального оборудования. И не специального тоже. Никого, кроме сестры и меня. Не помню уже, сколько времени смотрел на кисть молдавского господаря, намечая, под какими углами сделать разрезы, чтобы потом, когда распрямится кисть, удалось зашить рану. Короче, приступил к операции в амбулаторных условиях.

В какой-то момент отворилась дверь, и в кабинет из приёмной заглянул доктор Квартин. Вероятно, он кого-то искал.

Тут должен прерваться и представить доктора Квартина. Я работал вместе с его младшим братом, Юрием. Как и все остальные хирурги нашего отделения, прошедшие войну в медсанбатах, он был значительно старше меня. Имени его старшего брата не помню. И мне, и Юрию было далеко до старшего. Он – главный врач Первой Печерской больницы. Но главное не административная должность. Он был действительно выдающимся хирургом. Вдобавок, считал, что подобных ему хирургов в Киеве нет и быть не может.

Доктор Квартин уже повернулся спиной, но, увидев, что в кабинете происходит нечто необычное, закрыл за собой дверь изнутри. И до самого конца операции, до момента наложения повязки, стоял за моей спиной, не проронив ни звука. Операция оказалась невероятно сложной. Кожу на патологически согнутой ладони во всю её величину я разрезал наподобие большой буквы зет. Её предстояло деликатно отпрепарировать. Затем, если это вообще возможно, ещё более деликатно и осторожно, чтобы не повредить сухожилий сгибателей пальцев, убрать перерождённый ладонный апоневроз. Затем…

Затем перестану морочить Вам голову. Зашил. Наложил повязку. Наложил гипс. И тут услышал приглушенный голос доктора Квартина:

– Мастер! Оказывается, то, что Юра рассказывал мне о вас, не легенда. В поликлинике, без ассистента, фактически без инструментов, без стерильного халата, с больным, сидящим на стуле, прооперировать такую дюпюитреновскую контрактуру! Ваше счастье, что вы не в моей больнице. Я за такой кунц погнал бы вас к чёртовой матери! А через неделю приполз бы на пузе пригласить работать у меня на самых лучших условиях. Мастер! – И доктор Квартин вышел, не пожелав выслушать моих объяснений.

Кстати, молдавский господарь, когда через три недели я снял гипсовую повязку, вручил мне 4 (четыре!) бутылки марочного молдавского коньяка. Который по закону не коньяк, а бренди. Но, независимо от названия, пился с огромным удовольствием. А Вы говорите мастер».

Но как я трудился, чтобы заслужить похвалу от самого Квартина! Прежде всего, техника оперативных вмешательств. Как я разрабатывал кисти рук после ранения, чтобы с точностью до долей миллиметра они выполняли команду моего сознания! Затем прочнейшее знание анатомии, которое, разумеется, не ограничивалось многочасовым изучением учебников и атласов, а сопровождалось бесконечными препарированиями трупов. Ну, а о знании предмета и главное – о мышлении врача я уже не говорю. Как трудно, как медленно и с преодолением каких препятствий приобретался этот капитал!

А Яков Махлин говорит: мастер. Не уверен, что память о писаниях, которые Яков считает мастерством, продержится считанные месяцы. Но память о моей работе, которой отдавал всего себя, уже хранится десятилетиями.

Телефонный звонок из штата Орегон:

– Здравствуйте, дорогой Ион Лазаревич. Вас беспокоит пациент, которого пятьдесят лет тому назад вы прооперировали по поводу срединной кисты шеи. Я узнал в Интернете, что вы пишете. Не имел об этом представления. А я ведь так вам благодарен! Так благодарен!

– Боря! Это ты?

– Вы меня помните? Даже моё имя? – Удивляется по моим подсчётам шестидесятилетний мальчик Боря. И начинается разговор.

Чему удивляется Боря? Как можно не запомнить такого пациента? Его, мальчика десяти лет, привели ко мне со срединной кистой шеи, рецидивировавшей после семи операций. Кто-то посоветовал родителям обратиться ко мне. «Но ведь он ортопед, а это операция, не имеющая ничего общего с ортопедией». «Он оперирует всё» – возразили родителям.

Заведовал нашим отделением в ту пору замечательный хирург, профессор Борис Михайлович Городинский. (Тот самый, который сказал «сумасшедший», зайдя в операционную и увидев, что я пришиваю руку). В 1913 году он окончил медицинский факультет Киевского университета имени святого Владимира. Так что опыта ему было не занимать. Увидев, как я осматриваю мальчика, и уже зная его анамнез, профессор мрачно изрёк:

– Ион, отойдите от зла и сотворите благо. Рецидив после семи операций. И учтите, что среди семи оперировавших его хирургов были вовсе неплохие врачи.

– Борис Михайлович, мне понятна причина рецидивов. Ни один из этих хирургов, по-видимому, не знал истиной толщины хряща, что пугало его. Не был радикально удалён источник кисты.

Оказалось, что я прав. После моей операции рецидива не было. Всё просто. Не надо было хирургам лениться препарировать трупы.

Благодарственные письма по почте традиционной и электронной. Телефонные звонки. Вот она – память. Уже привык к этому. Но иногда случаются удивительные совпадения. Одно из них наконец и подвигло меня взяться за этот рассказ. Вернее, ускорило.

В свежем журнале на портале многоуважаемого Евгения Берковича прочитал очень добрый некролог о необычном человеке, с которым имел счастье и честь быть знакомым. Тут же в благодарность отличному автору, которого ещё ранее оценил, читая его умные профессиональные эссе, написал отзыв. Не успел окончить, как позвонила незнакомая женщина из Иерусалима.

Она представилась, напомнила, как родители привели её ко мне, отчаявшуюся восемнадцатилетнюю девушку. Она мечтала стать пианисткой. А врачи заявили, что заболевание её руки неизлечимо и что она в том возрасте, когда просто и естественно подумать о другой профессии.

– Но вы подарили мне сорок шесть лет любимого труда. Вам удалось вылечить меня.

К сожалению, вспомнить эту пациентку не мог. Ведь я лечил много сотен музыкантов со всего Советского Союза, а случай был, по-видимому, не из ряда вон выходящим. Выяснилось, что она ученица ученицы Якова Флиера, который тоже был моим пациентом. Но всё это не идёт в сравнение с удивлением, когда во время этой беседы я узнал, что она жена автора некролога, на который я только что написал отзыв.

Эти многочисленные благодарности иногда помогают мне надеяться на то, что всё сделанное добросовестным старательным врачом в какой-то мере послужит компенсацией за грехи моей первой профессии. А может быть, даже за другие грехи. Может быть, каждая книга, которую я отрываю от своего сердца, тоже крупица покаяния. Капора.

04.12.2011 г.

Приложение. Экспериментальные животные

С детства люблю кошек и собак, лошадей и птиц (кроме голубей). А ведь экспериментировать приходилось на животных.

Во время самого эксперимента думаешь только о том, что делаешь. Осмысленная работа. Без всяких эмоций. На эмоции нет времени. В мозгу работает только один центр. Остальные заторможены, чтобы не мешать работающему. Сейчас родилось сравнение с состоянием во время танковой атаки, когда ты уже не испытываешь страха, подлого страха, от которого так трудно отделаться на исходной позиции. Некогда испытывать. Надо работать. Но когда перед экспериментом достаёшь животное… Если бы можно было обойтись без этого! Но как?

За всё время медицинской деятельности, включая годы учения в институте, только одна кошка была объектом моего эксперимента. Резекция участка тонкой кишки. Зачем кошка? Вот он случай, когда можно было обойтись без ненужной жестокости, когда незачем было издеваться над животным. Ведь легче и разумнее с учебной целью произвести такую операцию на трупе в анатомке. Обстановку операционной можно было создать без особых усилий. И трупов хватало. В те далёкие голодные послевоенные студенческие годы единственным отсутствием дефицита было неограниченное количество трупов физически крепких мужчин. Убитых бандеровцев. Препарируй, учись – не хочу!

Зачем же кошка?

Как часто задавал себе этот вопрос – зачем? Задавал его уже потом, уже совершив глупость или гадость. Почему, а ещё лучше – зачем, не задавал вопроса зачем до этого? Каким порядочным и умным дожил бы до этих дней. Но трудноподъёмным грузом тянется за мной это проклятое зачем, внезапно в очередной раз возникшее сейчас при упоминании операции на кошке.

А ведь кошек я не просто люблю. Я их к тому же очень уважаю за логичную самостоятельность. Кстати, в этом случае пользуюсь взаимностью. Кошки меня тоже любят.

Обычным объектом моих экспериментальных операций были собаки и белые крысы.

Написал и задумался: кто умнее, крысы или собаки? Не сомневаюсь в том, что этот вопрос удивит значительное число читателей. (Тешу себя надеждой о значительном числе читателей, может быть, даже около сотни). До определённого момента я и сам бы удивился.

Вспоминаю мою первую экспериментальную работу. Я был студентом второго курса. Мои родные партия и правительство подняли на недосягаемую высоту учение о нервизме. У меня, правоверного коммуниста, не могло быть ни малейших сомнений в истинности этого учения, в правомерности его во всех областях и во всех случаях медицинской практики. Я уже наперёд (чтобы подчеркнуть мою ученость, следовало написать a priori) знал результаты экспериментов, которые ещё только предстояло поставить. Почему-то всё получилось наоборот. Речь идёт о результатах. И первой моей научной работой при всём страстном желании я не сумел поддержать родную партию и правительство.

Но речь не об этом. Собаке следовало вечером и ночью сделать очередные инъекции. Поэтому собаку из вивария привёл домой и поместил её в нашем подвале. Света в подвале не было. Я спускался туда с керосиновой лампой в одной руке и шприцом в другой. Не могу уверить, что при моей инвалидности это было очень просто. Как только я вонзил иглу в собаку, она зубами схватила мою кисть. Но не укусила! Понимаете? Не отомстила за причинённую боль!

Шесть сложных операций я сделал на умнейшей немецкой овчарке, которую подлый хозяин сдал в виварий только потому, что собака не лаяла.

Рыжая дворняжка Венера забивалась в угол своей клети, как только я появлялся в виварии. Служительница не могла вытащить её оттуда вытащить её оттуда специальными клешами с метровыми ручками. Я подходил к открытой двери клети и начинал просветительскую работу, объясняя Венере, какое огромное значение для будущего здравоохранения, особенно для лечения воинов с огнестрельными ранениями, имеет следующая в этапе эксперимента операция, которую должен сейчас произвести. Невероятно! Венера, уже имея опыт предварительных операций, не выходила, а испуганно выползала из клети. Невероятно!

Не спрашивайте о моих чувствах и ощущениях перед тем, как приступал к очередной операции на собаке. А сколько таких операций мне пришлось проделать!

Виварий института ортопедии находился посреди густо населённых жилых кварталов. Ночью собаки оглашали окрестности лаем. Соседи обратились к городским властям с законным и справедливым требованием дать им возможность выспаться. В институте приняли решение обезголосить всех собак. Для этого с двух сторон шеи перерезаются нервы, идущие к голосовым связкам. Гортань не область, на которой работают ортопеды. Правда, лично я всегда считал, что ортопед обязан уметь оперировать всё. К тому же, двенадцать лет в дополнение к своей основной профессии проработал общим хирургом, оперируя все случаи, доставляемые ночью каретами скорой помощи. Даже сегодня, при всём прогрессе медицины, врачей, специализирующихся в какой-нибудь ограниченной области и не умеющих выйти за её пределы, я называю специалистами по ногтевой фаланге четвёртого пальца левой стопы. Я не удостоился чести быть сотрудником института. Более того, был весьма не желаемой личностью в стенах этого института. (Необходимо объяснить причину?). Не будь поддержки заместителя министра здравоохранения Украины, родственники которого были моими пациентами, меня вообще не допустили бы сюда на пушечный выстрел. Поэтому операциями на шее должен был оплатить пользование виварием и экспериментальной операционной. Оперируя раз, а иногда два раза в неделю по девять собак в день, обезголосил шестьдесят или семьдесят несчастных животных.

Для своих экспериментов собак я, как правило, покупал у мальчишек Кто знает, только ли бездомных собак они мне сбывали? Какие умницы попадались среди этих животных! И они были обречены на муки. А я ведь так люблю собак!

Но оставим их в покое.

Как писал Александр Галич: «Непричастный к искусству, недопущенный в храм», рядовой врач, научными исследованиями я занимался не совсем в нормальных условиях. Следует даже несколько изменить порядок слов в предложении: научными исследованиями я занимался в совсем не нормальных условиях.

Белые крысы жили в виварии ортопедического института. В субботу и в воскресенье виварий был закрыт. А именно в субботу и в воскресенье у меня выкраивались свободные от работы в больнице и в поликлинике часы для экспериментальных исследований. Поэтому крыс приходилось приносить домой. Находились они в туалете в стеклянных банках, которые я вталкивал за унитаз.

Как-то утром сын, проснувшийся первым, ворвался из туалета с криком «Крыса убежала!».

Этого мне не хватало! Туалет почти примыкал к стене экстраординарной гостиницы Центрального Комитета нашей родной партии, гостями которой были от секретарей обкомов и выше. Представляете себе, что ожидало меня, диверсанта, запускающего в этот сверхизолированный рай белых крыс? К тому же диверсант вполне мог быть идентифицирован агентом Джойнта, который, как известно, является отделением ЦРУ. Поэтому по тревоге с невероятной для меня быстротой я вскочил в туалет.

Крыса в гостиницу ЦК, оказывается, не торопилась. Она просто пока притаилась за унитазом. Длинным корнцангом я пытался извлечь её оттуда. Но она кричала, увёртывалась, лапами и пастью отбивала корнцанг. Кончилось сражение тем, что, сверкнув красными глазками, крыса впрыгнула в банку, в которой ей надлежало пребывать. За интеллект я тут же вне очереди преподнёс ей кусочек сыра, который она съела весьма деликатно. Так впервые меня удивила сообразительность крысы. Удивила, но тогда ещё не поразила.

Случилось это во время эксперимента в виварии ортопедического института, где я полулегально проводил серию опытов по влиянию постоянного магнитного поля на сращение отломков костей при переломе. Объектом опытов были белые крысы. Из полихромвинила соорудил тесную коробочку, в которой находилось животное с переломанной лапкой. Коробочка, к сожалению, с весьма эластичными стенками на двадцать минут помещалась между полюсами двух твёрдосплавных магнитов. Магнитами этими, деталью бортовых радиолокаторов, меня щедро снабжали… Не буду здесь уточнять материальных источников, позволявших мне заниматься научной работой. Общим для всех их являлось фактически воровство. Но кто задумывался над этим? Кто считал воровством нелегальный вынос чего-либо за стены производства? Необходимые аппараты безвозмездно сооружали мне на киевских заводах. Магниты, о которых сейчас идёт речь, поставлялись из воинской части.

Это здесь, в Израиле, ничего не понимавший, я столкнулся с проблемой материального снабжения. Это здесь, в Израиле всё необходимое не достают, а просто покупают.

Отвлёкся. Рассказ ведь совершено о другом. Об уме белых крыс.

У читателя могло сложиться впечатление, что в Киеве у меня были идеальные условия для научной работы. Всё необходимое для неё воровалось в неограниченном количестве. Но как можно было своровать время? Время – именно то, чего постоянно мне не хватало. Я ведь был практическим врачом. Операции в больнице. Приём больных в поликлинике. Руководство работами диссертантов. Рецензии, которые, кстати, неплохо оплачивались. Поэтому в виварии, как и всюду, старался сэкономить каждую минуту.

Крыса пребывала в магнитном поле, находясь в тесной коробочке. Предполагалось, что она будет неподвижной. Но ведь это коробочка из довольно гибкого полихромвинила. В это время за хвост из клетки доставал другую крысу, чтобы сразу же, не теряя времени, поместить её в освободившуюся коробочку.

В тот раз уже корнцангом достал из клетки очередную крысу. У неё даже было собственное имя – Куцый. Потому что не было хвоста. Возможно, потеряла в баталиях. Именно поэтому был применён корнцанг. Куцый сидел на столе, ожидая своей очереди. В этот момент крыса в коробочке начала шевелиться. Такое случалось и раньше. Но на этот раз подлая крыса повалила магниты. Один из них упал со стола и разбился. Тут же я поставил другой. У меня их хватало, но всё-таки жалко. Крыса продолжала активное шевеление. Я выразился. Конечно, относительно сдержано, так как в помещении были и женщины. Но всё же весьма эмоционально. Куцый посмотрел на меня, подошёл к коробочке и что-то пропищал. Крыса немедленно прекратила шевеление. Все присутствовавшие посмотрели друг на друга, не скрывая удивления.

Крысу из коробочки сменил на другую, оставив Куцего на столе. В это трудно поверить. Куцый стал моим постоянным ассистентом. Как только крыса начинала шевелиться, Куцый немедленно наводил порядок. Я уже не пользовался корнцангом, доставая Куцего. Был уверен в том, что он меня не укусит. Если бы вы знали, чего мне стоило забить Куцего для гистологического исследования!

Продолжение рассказа уже не имеет отношения к интеллекту животных, а только к экстерьеру одного единственного представителя этого вида. И с искренней радостью могу предупредить, что представитель не был экспериментальным животным.

Весной 1977 года у меня дома раздался телефонный звонок:

– Здравствуйте, Ион Лазаревич. Вам звонит музыкант оркестра радио и телевидения. Многие мои друзья-музыканты ваши пациенты. У меня, слава Богу, руки в порядке. Но я очень нуждаюсь в вашей помощи. Разрешите к вам придти.

– На что вы жалуетесь?

– Я же сказал, что здоров. Но это не телефонный разговор. Разрешите к вам придти. Я займу у вас всего несколько минут.

Пришёл ко мне симпатичный молодой человек, и рассказал следующую историю. В Финляндии удалось вывести пусть не породу, но удивительный вид собак. В настоящее время в мире шесть особей этой породы. (Всё-таки, породы! Куда денешься?). Одна собака, сука, в Ленинграде. А у него кобель. В девятимесячном возрасте во время тренировки пёс упал с бума и сломал бедро. Бедро уже срослось, но неправильно. Он обратился к трём ветеринарам. И каждый из них посоветовал обратиться к ортопеду-травматологу Дегену. Вот он и обратился.

Меня рассмешила рекомендация ветеринаров. Кстати, и сегодня не знаю их фамилий, никогда с ними не общался и не догадываюсь, почему они назвали именно меня, почему совпали мнения ветеринаров, не договорившихся между собой.

Я отказал в просьбе, сославшись на то, что у меня нет места, где мог бы прооперировать собаку. Но основной причиной отказа было то, что в самое ближайшее время мы собирались подать документы на выезд в Израиль, и я вообще сворачивал свою деятельность. Этого, разумеется, я ему не сказал.

Музыкант немедленно объявил, что место операции он обеспечит. Я продолжал стойко сопротивлялся. В конце концов, посетитель произнёс:

– Разрешите хотя бы показать вам собаку.

Я разрешил. Это была моя ошибка.

Вы когда-нибудь видели колли голубого цвета? К тому ещё такого колли, в экстерьере, в осанке, даже во взгляде которого ощущалось нечто царственное? С женой мы онемели, увидев этого красавца. Мы не были в состоянии отпустить наших гостей.

Но что интересно. У подъезда на нашей тихой, почти безлюдной улице, куда мы проводили музыканта с собакой, мгновенно собралась толпа восторженных зрителей.

Летом на собачьей выставке пёс без единого недостатка заслужено получил первое место. Жюри решило единогласно. И в отличие от многих случаев, на сей раз, не было размолвки и разногласий между жюри и мнением многочисленной публики.

Ещё до выставки музыкант сказал мне:

– Я знаю, вы не берёте гонораров. Но сейчас, я уверен, вы не откажетесь. Зимой я повезу пса на случку в Ленинград. Мне положен один щенок из помёта. Это будет ваш щенок.

В данном случае – увы, а вообще – к счастью, мы ничего не узнали о продолжении новой породы голубых колли. Во время рождения обещанного щенка я уже работал в Израиле. Моими пациентами были только люди.

9.10.2011 г.