Из ранних стихов

ВЕСНА, БУКОВИНА

Такая одинокая весна!
Душа в садах блуждает,

в небе где-то.
И в помыслы дождя углублена.
И эта капля, - может быть, она:
вон, по ветвям бежит полуодетым.

И что ни делаю, и что ни слышу - сон.
А наяву:
плыву
сквозь крыши, тучи.
Листком нераспустившимся закручен.
Пушинкой в лужу занесён.

В предчувствии вечерней синевы
гляжу, как за тынами, за садами
заныли окна желтыми шмелями
и влагу пьют из молодой листвы.

А дождь бродил, шумел и ненароком
уснул, как цапля, на одной ноге.
Остался лепет капли в бочаге
и за город скатился грома рокот.

И пауза со вкусом вишни пьяной -
как пауза в сонате фортепьянной:
звук не растаял полностью,
завис
и каплею
вот-вот сорвется вниз...

1957

ВОРОЖБА

Дождь. Темно. Тишина.
В водосточных трубах
       струйки колотятся.
Я один, и гляжу в окно, как со дна
колодца.

Жду тебя с сумеречной поры.
С вечера.
Деревьев сомкнутые шары
зыблются и просвечивают.

Трубки дневного света слепят,
над проводами подвешены.
Их лунный свет у листвы нарасхват;
       струится асфальт
             голубым потоком,
и желтые пятна к воде (от окон)
подмешаны.

Перекресток. Я взглядом к нему пригвожден.
И сквозь дым водяной, что над ним -
             как торец пластового стекла,
появляешься ты: в одиночку, в обнимку,
                    и с треском зонтов купола
раскрываешь. И брызжут цвета. Обрастают тени дождём.

Все равно ты придешь. Ты сама.
Больше нет ничего: только дождь,
       как танцующий, руки раскинул.
Только окна в ресницах. И как лошади, сбились дома,
уложив свои головы на ночь друг другу на спины.

Только я. Только яма, в которой тепло.
И глаза в этой яме:
мир проходит сквозь них,
словно лунного света пятно,
расплываясь краями.

1958

ЛЕТО, ЛЬВОВЩИНА

Старик в зеленой шляпе старомодной

(ей не хватает белого пера

за узелком плетёного шнура) -

старик в зеленой шляпе старомодной

слоняется с утра

под окнами по стёжке огородной.

Глядят подсолнухи, ощерясь.

Кочны капустные сопят.

По грядке ходит красный перец

и задирает всех подряд.

Под сводом неба колоссальным

у тучи сжались кулаки.

и не своими голосами

кликушествуют индюки.

Он как-то криво произрос:

одна лопатка у него горбата,
другая вмята,
и подбородку кланяется нос.

Смешной старик. Я вспомнил: это он
в буфет является к обеду
и чинно отдает поклон
случайному соседу
(а тот, сглотнув бульон,
оторопело кланяется деду).
Путейский шут. Из венгров, говорят.
Как видно, смене сдал шлагбаум
и предаётся выходным забавам
на стариковский лад.

Здесь кухня. Кухонные девки
весь день к помойке - и назад.
И хохот, визг и сочный мат
сопровождает их проделки:
щипки, тяжелые шлепки,
бесстыдные дурные игры...
Дрожат под кофтами соски.
Мелькают розовые икры.

Он наблюдает, бровью поводя,
нездешний гном в зеленой шляпе,
не замечая первых редких капель
дождя...

И вдруг - петух! Он растерзал лопух,

продрался с треском через стебли

и выступил: взъерошен пух,

и красный перец в гребне.

Клюёт!.. Удар в ладоши: хлоп!

Теперь пинка: чтоб долго помнил! -

Старик сражается взахлёб.

По грядкам разлетелись комья.

Ударил гром. Но брови тучи рваной
задумались на несколько минут -
вот пауза меж вескими словами
которых ждет листва, тугие тыквы ждут...

Но снова гром! Забились ветки,
и дождь, обрушась, захлестал.
(Дырявый толь пристройки ветхой
накрыт заплатой из холста).

Кивая горбиком и шляпой,
старик во весь несется дух!
И взбалмошно кидая лапы,
в другую сторону - петух...

1958

РАННИЕ ПОЕЗДА

Я ими всеми побежден...

Б.П.

Забито снегом Переделкино. Плечом не высадишь калитку.

И как на плёнке передержанной, поселок слеп и недовыткан.

Крутым яйцом и чаем наскоро дымятся губы на морозе.
В мозгу бело, и рифмы заспаны и сдвоены, как след полозьев.

Вбирать рассвет бровями в инее. Идти, белея в негативе,
и коченеть до самой линии в демисезонном на ватине.
И хлопать валенком о валенок, взобравшись на перрон из досок...
Но вот, из-за лесов заваленных - сирены хриплый отголосок.

Вокруг, мерцая папиросками, с молвой житейскою, мирскою,
идет мостками, как подмостками, закутанное Подмосковье.
Зятьями, снохами и свёкрами переполняется платформа.
И тянет пряниками, свёклою, овчиной, варевом для корма...

Вагон. Глазищами бездонными попутчиков окинув мельком,
вслед за мешками и бидонами он пробирается к скамейкам.

Ему твердят, что в дни великие повесток, митингов, развёрсток
в домах осыпались религии, как ёлки в "дождиках" и звёздах.
Что связи вечные разрушены пятой железной и бетонной.
И нет душе иной отдушины, помимо бездны отворённой!
Но детский плач. И вёдер лязганье. И спор о ценах за спиною.
И говор акающий, ласковый. И смеха молоко парное!

У окон спят. В углу раскашлялись. В дверях мешки берут на плечи.
Вагоны катятся раскачливо, подобно акающей речи.
Все реже стук; уже передние заходят за угол вокзала.
И солнце в белом оперении седые окна продышало!

1961

БЕТХОВЕН

По площадям в огне реклам. По улочкам, где дух жаровен.
Сквозь толчею пальто-реглан. Среди борделей и диковин.
Среди процессий и костров, автомобильных катастроф,
ссутулившись, идет Бетховен.

Пригнувши голову, как бык, он подагрически ступает.
Его высокий воротник листва и перхоть посыпает.
Он гладко выбрит и скуласт. И на пути встречаясь с нами,
он побивает нас камнями
тяжёлых глаз.

Он глух. Не слыша ничего,
пытается упорным взглядом
постичь: какое торжество
опять отмечено парадом?
Зачем дрожат колокола? И запрокинуты фанфары?
С чего бы вновь на праздник старый
его Европа позвала?

Глухого обмануть легко. Не раз, не два к нему взывали,
когда трухлявое древко
во флаги новые вдевали.
Его тащили на балкон
вслед за ораторами в хаки.
Его вели перед полком. И в руку вкладывали факел!

Его никто не проведёт. И на пути встречаясь с нами,
он замкнуто сжимает рот
и побивает нас камнями.

1961