Мы писали, мы писали…

Кто же не помнит этого школьного стишка. "Мы писали, мы писали, // Наши пальчики устали…" – повторял весь класс, хором, за учительницей. И при этом, подняв обе руки, мы сжимали и разжимали эти самые уставшие пальчики, после чего с оптимизмом завершали заклинание: "Раз-два-три-четыре-пять, // Будем дальше мы писать!" И вновь ухватывали отложенные было ручки тремя натруженными пальчиками – большим, указательным и средним. Как ни смешно звучит на первый взгляд, а ведь это был явно выраженный элемент гигиены труда – быть может, и странноватое для послевоенной советской школы западное (точнее говоря, и вовсе американское) начинание. А сжимание-разжимание пальчиков (некоторые малосознательные учащиеся при этом еще и ухитрялись по-быстрому складывать фиги – впрочем, ни в чей-либо конкретный адрес, а так, в пространство, как бы мировому злу) – это была, по сути дела, производственная гимнастика. То есть, дело весьма небесполезное.

За такими партами мое поколение получало среднее образование

 Что касается ручек, отложенных на время гимнастики, то они представляли собой так называемые перьевые ручки: круглая палочка, длиной в стандартный карандаш и такого же диаметра, с металлическим наконечником, в который вставлялось перо. В стародавние времена такая ручка называлась "вставочкой". Вспомним, как девочка с голубыми волосами преподает Буратино урок письма: "Не держите вставочку судорожно и слишком близко к перу, иначе вы испачкаете пальцы в чернилах, – сказала Мальвина…" Что же касается перьев, то они бывали разные. Школьникам класса вроде бы до третьего разрешалось пользоваться только пресловутым "№ 86" – якобы с целью неухудшения почерка. Потому что считалось, что такое перо позволяет писать с правильным нажимом. Смутно припоминаются такие слова, как "нажим", "волосяная линия" и прочие термины, используемые на уроках чистописания. Существовал ведь (ну, правда, только при царском режиме) и специальный учитель чистописания: "Буква “Б”. Большая. Пишется так. Круг, колесом, легко, не нажимая. Потом нажим, черта над буквой и опять пусти перо легко. Хвост кверху…" (Это – для справки – цитата из Власа Дорошевича). В природе вообще-то существовало множество других перьев – и в числе прочих легендарное "рондо". Никто толком не знал, для чего оно нужно и как выглядит, но имелось народное поверье, будто оно само собой гарантирует пишущему красоту почерка, и именно на этом основании (никаких "само собой", все должно достигаться тяжелым и систематическим трудом!) рондо было якобы официально запрещено для использования в школе.

Ручка и чернильница-непроливайка

Существовала и такая вещь, как перочистка: четыре-пять кружочков плотной материи, диаметром сантиметров пять, сшитые воедино посредине. Использовалась она, как и подсказывает название, для чистки перьев, а точнее, для их обтирания. Справедливости ради скажу, что в мужской школе этот высокотехнологическое устройство как-то не использовалось, и даже учителя не принуждали нас к этому. Но вот в шестом классе обучение стало смешанным, и тогда мы впервые увидели, как вновь обретенные одноклассницы  ловко пользуются этими странными приспособлениями. Не исключаю, что такая странность, в числе многих других, способствовала упрочению в нашем мужском – пусть тогда еще и мальчиковом – сознании загадочного образа женщины, чьи поступки непостижимы. Как по большому счету, так и в повседневных мелочах.

 Но оставим женщин в покое и вернемся к ручкам, отложенным на время производственной гимнастики. Куда же мы их клали? Да очень просто: по верхнему краю парты имелись такие желобки, специально для ручек предназначенные – чтобы те не скатывались на пол. А посредине парты – круглое отверстие, в которое помещалась чернильница. Интересно, что в первом классе чернильница и, соответственно, чернила в ней, были казенными. Но первый класс я кончал в подмосковном городке, у дедушки с бабушкой – по той простой причине, что к первому сентября мне еще не исполнилось семь лет, и в Москве взять меня в школу отказывались категорически; терять же целый год по прихоти школьной администрации было бы глупо. А во втором классе, уже московской средней школы № 212, чернила надо было иметь свои – естественно, вместе с чернильницей, которая также приносилась из дома. Непроливайка – чернильница из толстого фаянса, этакой хитрой конструкции, что при переворачивании даже вверх ногами чернила из нее не выливались. Носили ее обычно в специальном мешочке, причем не в портфеле, а снаружи. Привязывали к портфелю – как сейчас привязывают к ранцам и рюкзачкам разных покемонов и прочих зверюшек. А к началу учебного года покупался, в числе прочих школьно-письменных принадлежностей, пакетик чернильного порошка, который впоследствии и разводился до кондиции. Этот водный раствор держали в бутылочке и по мере необходимости подливали в чернильницу.

 На уровне моего четвертого класса жить в стране стало лучше и веселей (как справедливо отметил товарищ Сталин, вскоре – в середине третьей четверти этого учебного года – избавивший нас от своего присутствия), и повышение жизненного уровня народа нашло отражение, в частности, в том, что школьная администрация взяла на себя заботу и расходы, связанные с обеспечением нас чернилами. А там не за горами были и последующие эпохальные перемены – начатые 20 съездом партии, осудившим культ личности Сталина. К числу перемен можно отнести и постепенную отмену запрета на использование авторучек, которые как-то исподволь стали внедряться в быт советского человека. Кое-кто, быть может, усмехнется при таком сопоставлении – а вот и напрасно. Авторучка была в свое время таким же символом (впрочем, одновременно и жупелом) буржуазного образа жизни, как пестрые галстуки, ботинки на толстой подошве и прочие органически чуждые нам мерзости. За сочинение или контрольную работу, написанные авторучкой, автоматически ставилась "двойка". И правильно: не выпендривайся. То есть, кончай это наглое, нахальное, пижонское поведение, не пускай пыль в глаза. В смысле, не выдрючивайся и не выеживайся.   

  Ручка-вставочка и перья к ней

 В народе авторучка звалась "самопиской", а высокопарно и торжественно именовалась "вечное перо". Суть, разумеется, была одна и та же: приспособление для письма, которое время от времени следовало наполнять чернилами. Отвернешь колпачок сверху, а там такая пипеточка, с помощью которой ты и накачиваешь себе чернила в резервуар авторучки. Ничего вечного в ней не было – чернильного запаса хватало обычно на неделю (впрочем, это зависело от объема писанины). Что до автоматического элемента конструкции, так это имелось в виду, что чернила как бы автоматически подаются на кончик пера, причем понемножку, не бурным потоком.

 В начале 60-х появились китайские авторучки, с вроде бы позолоченным пером, которые писали – ничего не скажешь – мягко и изящно, хотя и стоили при этом раза в два-три дороже советских, производства ленинградской фабрики "Союз". Есть мнение, что с этим китайским товаром связана популярная в народе классификация журналистов: "золотое перо" и далее, по нисходящей – серебряное и проч. Заметим в скобках, что тогда понятие "китайский товар" было весьма комплиментарным, означая добротность, функциональность и высокое качество при умеренной цене. И еще кстати, хотя и по другому поводу: покупать чернила для авторучки считалось дурным тоном – на Центральном телеграфе стояли чернильницы общественного пользования, вот там и заправлялись. Ну, это, разумеется, в студенческие годы, когда от факультета до телеграфа было десять минут ходьбы. А ко времени окончания Университета в быт окончательно вошли шариковые ручки.

Самописка, она же вечное перо

 Поначалу это была всем редкостям редкость, ибо заполучить ее можно было одним единственным путем: в дар от иностранного гражданина. Или подданного, что не слаще – в смысле, хрен редьки… Шариковые ручки были, как помнится, двух видов: разовые, то есть, совсем дешевые, типа "исписал – выбросил", и разборные, развинчивающиеся, куда можно было вставить новый стрежень. Или заново заправленный старый. Существовала сеть заправочных киосков, разбросанных по всему городу, на манер табачных. Впрочем, их было, разумеется, меньше, поскольку никотиновый яд пользовался у народа значительно большим спросом, нежели чернильный. Паста для заправки была разного сорта – в смысле, разного качества, и потому следовало пользоваться услугами приличных заправщиков. Которые, как правило, свивали себе гнезда в приличных местах. Одно из таким самых пристойных было в Ленинке – что и естественно для главного национального книгохранилища. Как войдешь в вестибюль – справа стояла такая будочка. И у мужика, сидящего там, имелась паста всех цветов – то есть, синяя, фиолетовая, черная, красная и зеленая. Существовали ведь и соответствующие многоцветные ручки – в металлическом корпусе, толстые, солидно выглядящие. 

 Кажется мне, причем не без основания, что у меня не было ни одной самостоятельно купленной шариковой ручки. Либо я получал их на работе, в качестве орудий труда, наряду с карандашами, ластиками, бумагой и т.д., либо это были дары тех иностранцев, с которыми доводилось работать. Дареная ручка могла практически ничем не отличаться от самой дешевой советской, которая за 35 коп. – кроме одного: на ней была оттиснута эмблема организации, к которой принадлежал даритель. В этом плане самыми, пожалуй, ценными (в моральном плане и с точки зрения похвальбы перед коллегами) были скромные белые ручки с голубым знаком ООН и соответствующей надписью на основных официальных языках данной почтенной организации, включая русский и китайский. Были также шикарные американские, достойные английские, изящные японские, добротные немецкие, никакие французские, топорные индийские… В основном (хотя и не всегда) это была разовая дешевка – но все равно: щеголяя в галстуке с эмблемой английского профсоюза, делать записи (во время перевода) ручкой с такой же эмблемой было куда как престижно. Постепенно в среднем ящике письменного стола накопилась приличная – не то, чтобы коллекция, а так, собрание – различных исписанных ручек. Жена все пилила: "Да выброси ты эту дрянь!" – а я как-то не соглашался: "Пусть лежат – места не пролежат…" Пришлось, конечно, выбросить – в смысле, не выбросить, а оставить при отъезде, в том же ящике того же стола. Который точно также никому не был нужен – ни на продажу, ни даже просто так.

Пишущая машинка. Та самая Эрика, которая, по словам Галича, берет четыре копии...

 Пишущей машинкой я овладел примерно в то же время, как и перешел исключительно на шариковые ручки. К сожалению, я – самоучка, и потому печатаю не всеми десятью пальцами, хотя и практически вслепую. В основном, разумеется, я печатал на работе, но потребность в собственной машинке со временем становилась все более и более настоятельной. В Москве тогда существовал один-единственный магазин "Пишущие машины" (на Пушкинской улице), где надо было оставить открытку и ждать больше года, чтобы получить право на приобретение агрегата системы "Оптима", производства ГДР. Надобно сказать, что прагматичные немцы отлично представляли себе разницу между двумя категориями потребителей: "Оптима" с кириллицей выпускалась для СССР, Болгарии и Монголии, тогда как "Оптима" с латиницей – для всего остального мира. На работе у нас было четыре машинки, все "Оптимы", три с кириллицей, одна с латиницей. Последняя была просто сказочной – удобная, приятная в эксплуатации, с мягкой печатью. Из трех с кириллицей более пристойной была та, что постарше, механическая; две остальные, электрические, с полуторной кареткой, сравнительно недавнего года выпуска, были просто безобразными. Так что разницу мы все ощущали всеми своими пальцами – кто двумя, кто пятью, кто почти десятью. Поэтому когда я приобрел машинку в личное пользование, то немедленно пригласил Николая Ивановича, нашего учрежденческого мастера, который и довел мне ее до ума. А печатать приходилось много, поскольку работы (помимо той, что за зарплату) было, слава Богу, выше крыши. 

 Разумеется, навыки машинописи отчасти способствовали и овладению компьютером. Это, равно как и знание английского, позволявшее залезать в HELP и тем самым не зависеть от надменных специалистов, которых в те времена было вообще считанное количество – особенно в неспециализированных организациях.  

 Люди, связанные с вычислительными машинами, составляли особую касту. Они прилагали максимум усилий к тому, чтобы никто из посторонних не смог проникнуть в мистическую и эзотерическую тайну их занятий. Они гордо говорили: "Завтра я весь день на машине!" – и уходили в Вычислительный центр, где занимались своей непостижимой для простого человека работой. И все смотрели на них с невольным почтением. Главная идея была: утвердиться в своей исключительности и не подпускать близко непосвященных.

А потом – потом в нашем НИИ появились две (счетом!) персональные ЭВМ, предназначенные исключительно для элиты. Меня, впрочем, подпускали к одной из них, чтобы я набирал на ней тексты переводов, которые делались для высшего начальства. Сидел я за клавиатурой как мартышка, ничегошеньки не понимая, и рядом со мной дежурил специалист, задача которого была помогать мне в затруднительных положениях, а также следить за мной, чтобы я, не дай Бог, не нажал на какую-нибудь "не ту" кнопочку. Интересно, что даже в процессе этих мартышечьих действий я стал потихоньку осознавать: ничего такого сверхъестественного в этом компьютерном деле нет.

 Но вот наступила перестройка, кончилась моя рабская жизнь старшего научного сотрудника, и оказался я волей судеб в совместном предприятии. Были тогда такие популярные структуры, создаваемые советскими гражданами из числа наиболее шустрых и продвинутых в разных смыслах, с привлечением к сотрудничеству иностранных граждан и подданных не менее шустрого характера, движимых честолюбивыми намерениями увеличить, причем без особого труда, свой стартовый капитал. Взят туда я был через посредство друзей-приятелей, на нехилую должность начальника международного отдела; дали нам, с моим замом, кабинет на два стола, и на моем столе была установлена уж точно персональная ЭВМ – в смысле, персонально мне предназначенная. Для ведения всей международной документации. Изначально это была самая элементарная двести восемьдесят шестая машина (черно-белый экран, примитивный "Лексикон"); обучили меня простейшим операциям, и я стал работать с нею – постоянно спрашивая себя: "Ну, и что тут такого сложного? Чего же мне голову морочили бывшие коллеги по научно-исследовательской работе?" А месяца через три наше СП закупило десяток более пристойных машин: и экран уже цветной, и редактор, именуемый иностранным словом Chi-Writer. Тот же "Лексикон" по сути своей, но вроде бы почище. А главное – там был Help, и я стал им пользоваться, ни в чем себе не отказывая. И через пару недель я испытал несказанное торжество. Рассказываю по порядку. Наше СП было вполне обычным Совместным предприятием тех дней, организованным группой молодых и весьма крутых докторов физматнаук, а генеральным директором был бывший доцент какого-то электронного института – то есть, специалист по этой самой вычислительной технике. И вот приходит он как-то ко мне, письмо писать иностранному партнеру. Сидим – я за клавиатурой, он рядышком, обсуждаем текст и пишем. И по ходу дела я, уже вполне автоматически, нажимаю какие-то hot keys. Этот доцент вытаращивает глаза: "Ну-ка, ну-ка, что это ты делаешь?" Объясняю ему. "А откуда ты такое узнал?" Объясняю и это: "F-1, говорю. Help, говорю".  Он балдеет: "Ну-ка, научи меня…" И вот тут-то я – не то, чтобы возгордился, отнюдь. А просто понял, что все на свете постижимо. Продолжу похвальбу. Когда настало время покидать коммерческую деятельность и переползать в более безопасные сферы, оказался я в правозащитной организации. Где из всей техники был старенький Macintosh, подаренный американцами. И этот самый Mac я вынужден был осваивать практически самостоятельно, время от времени консультируясь по телефону с его прежней владелицей. Делать нечего – освоил и даже коллектив обучил. А тут на человечество свалились Windows. Пришлось и с Биллом Гейтсом разбираться – никуда же не денешься. Самое смешное, что чем дальше заходил прогресс в своем безудержном развитии, тем понятнее становились его плоды. Нет, вру: не понятнее, разумеется, а проще  для повседневного использования.

 Что же касается любимого детища Билла Гейтса, то как вам понравится прекрасная цитата из книги "Персональные ЭВМ в инженерной практике" (М.: Радио и связь, 1989 г.):     

"...Одним из примеров громоздкой и, по мнению авторов, бесполезной надстройки является интегрированная система WINDOWS фирмы Microsoft. Эта система занимает почти 1 Мбайт дисковой памяти и рассчитана на преимущественное использование совместно с устройством типа "мышь"...

…Таким образом, читатель уже понял, что среди надстроек над ДОС бывают довольно бесполезные системы, которые только выглядят красиво, а на самом деле отнимают время пользователя, память на дисках и оперативную память ЭВМ.

…Обманчивая красота таких систем, однако, сильно воздействует на неискушенных пользователей, которые не имели практики работы на машине. Инерция мышления бывает столь сильна, что авторам приходилось наблюдать, как люди, начавшие работать с подобной настройкой, впоследствии с трудом заставляют себя изучать команды ДОС. Хочется предостеречь от этой ошибки читателей..."

Так вот, я лично никаких таких "команд ДОС" сроду не изучал, а просто пользовался предоставляющимися возможностями и допользовался до того, что приобрел право именовать себя "квалифицированным пользователем". Что же касается вышеприведенной замечательной цитаты, то я ее, разумеется, не вычитал из вышеупомянутой книги, а выудил сравнительно недавно из какой-то рассылки анекдотов о компьютерах. Книги вышеназванного издательства (именовавшегося на определенном этапе исторического развития "Советское радио") мне, будем называть вещи своими именами, были не по зубам. Впрочем – как ни смешно это звучит – но разок и мне довелось поучаствовать в интеллектуальном пиршестве этой, прямо скажем, весьма эксклюзивной организации, выпустив там книгу – ну, разумеется, переводную. Как мне это удалось – разговор отдельный. Карты легли и звезды сложились благоприятным образом – такой ответ вас устраивает?

Но как бы то ни было, а вышла у меня там книжка американских супругов Уилсон "Управление и творчество при проектировании систем"; давно это было, в 1976 году.

Суть, вообще-то, не в том, что мне удалось записать на свой творческий счет солидной издание в твердом переплете, да и не в полученных при этом деньгах (впрочем, весьма неплохих по тем временам), а в том, что я познакомился с очень интересным человеком – Гелием Николаевичем Поваровым, который, в частности, перевел на русский "Кибернетику" Норберта Винера (вышедшую, разумеется, в том же издательстве). Гелий Николаевич был внутренним рецензентом моей первой книги, и по его подначке я подготовил еще одну книжечку, сборник компьютерного юмора (для которой я придумал словечко, которым тайно гордился: "компьюмор"). Книжка состояла в основном из статей, публиковавшихся серьезными американскими журналами (типа Computers and People, Datamation и проч.) в своих несерьезных апрельских выпусках; Гелий Николаевич написал очень благожелательную внутреннюю рецензию и готов был выступить в качестве титульного редактора. Книжка прошла редсовет, но потом была резко приторможена в Комитете по печати, "по причине или причинам, неизвестным следствию", как любят говаривать английские сыщики в детективах с криминальным уклоном. Возможно, потому что эту компьютерную книгу я печатал все-таки на пишущей машинке – и это не дело, согласен. А возможно (как мне намекнули доброжелатели) по причине того, что слишком уж во многих ипостасях я возжелал выступить, написав на титульном листе: "Составление и перевод с английского В. Гопмана, с предисловием составителя и примечаниями переводчика". Скромнее надо быть – и с этим я тоже согласен.