«И зачем на это место черт корягу приволок?»

Ниже публикуются воспоминания Бориса Альтшулера о детских годах в советском ядерном центре «Арзамас-16» в конце 1940-х – начале 1950-х гг. Из книги «Экстремальные состояния Льва Альтшулера: Наука, Бомба, Эпоха». Составители: Академик В.Е. Фортов, Б.Л. Альтшулер, Издательство физико-математической литературы (в печати). Аннотация к книге:

«Эта книга – о жизни и творчестве профессора Льва Владимировича Альтшулера (09.11.1913 – 23.12.2003) – пионера советского атомного проекта, одного из основателей и бессменного лидера новой научной дисциплины: исследований физических свойств веществ в условиях ударного сжатия при экстремально высоких давлениях и температурах, лауреата многих правительственных наград и премии Американского физического общества «За плодотворный вклад в развитие исследований материи при ударно-волновом сжатии» (1991), человека удивительной судьбы и, можно сказать, «экстремального характера», всегда остававшегося творческим и в науке, и в общественной жизни, внутренне свободным и способным открыто высказывать свои мнения в любой ситуации и в любых исторических обстоятельствах. Неоценим вклад Л.В. Альтшулера в разработку ядерного оружия – от проведения пионерских исследований в ударных и детонационных волнах физических свойств сжатого и разогретого вещества до остроумных конструктивных решений, резко поднявших эффективность ядерных зарядов.

Жизненный путь Л.В. Альтшулера пересекается с такими выдающимися учеными, как В.Л. Гинзбург, Я.Б. Зельдович, А.Д. Сахаров, Ю.Б. Харитон, В.А. Цукерман, с которыми его связывали не только научное сотрудничество, но и крепкая личная дружба. Люди, окружавшие Л.В. Альтшулера, те, с кем сводила его судьба, также являются «героями» этой книги – и как «объект воспоминаний» и в качестве авторов. Другим «героем» книги является Эпоха. Книга охватывает исторические события фактически всего XX века, представленные в воспоминаниях Л.В. Альтшулера о революционной деятельности его отца – одного из лидеров российской социал-демократии, а также во включенных в книгу воспоминаниях журналиста и популяризатора науки С.В. Альтшулера, старшего брата Льва Владимировича.

Таким образом, книга представляет с одной стороны собрание основных научных трудов Л.В. Альтшулера и его публикаций по истории атомного проекта России. С другой – редкий по богатству тем источник сведений об эпопее создания ядерного щита России, о науке высоких давлений и температур, об исторических событиях и исторических фигурах – и хорошо известных, и менее известных. Представленные в книге воспоминания – это живые свидетельства, позволяющие читателю взглянуть на знакомые по учебникам истории события глазами той давней эпохи, воспринимать эти события в «реальном времени».

В книге публикуются некоторые сравнительно недавно рассекреченные документы атомного проекта, она снабжена справочным материалом, приложениями, именным указателем, фотографиями, многие из которых публикуются впервые».

***

Редакции журнала "Семь искусств" и сетевого портала "Заметки по еврейской истории" с удовольствием поздравляют Бориса Львовича Альтшулера с присуждением ему Федерацией еврейских общин России почетного звания "Человек года 5769" в номинации «Общественная деятельность» за многолетнюю правозащитную деятельность, гуманитарные акции помощи детям.

***

Л.В. Альтшулер выступает на заседании Американского физического общества при вручении ему Премии «За плодотворный вклад в развитие исследований материи при ударно-волновом сжатии», Вильямсбург, США, 17 июня 1991 г.

«Ах, Протяжка ты, Протяжка, / Мой родимый уголок. / И зачем на это место / Черт корягу приволок?» – отец любил повторять это популярное в свое время в Сарове шуточное четверостишие. Протяжка – небольшая деревня в дальнем конце зоны. Там находился железнодорожный КПП (контрольно-пропускной пункт), где связывающая объект с Большой землей узкоколейка пересекала тщательно охраняемую границу нашей Малой земли. Среди незабываемых впечатлений детства – многочасовые воскресные пешие походы на Протяжку с отцом и Д.А. Франк-Каменецким. Чтобы вернуться домой засветло, выходить надо было очень рано. Шли напрямик по дремучему лесу, по раннему осеннему ледку.

По дороге на Протяжку погибла в августе 1970 года, через год после отъезда родителей из Сарова, многолетняя сотрудница отца Милица Ивановна Бражник (Шкуренок). Поезда по узкоколейке ходили редко, один-два раза в сутки. Вероятно, поэтому сидевшая за рулем ее знакомая не посмотрела по сторонам при пересечении неохраняемого лесного железнодорожного переезда и в прямом смысле слова въехала под поезд. Сама осталась жива, а Мила Бражник погибла. Отец и мама потом опекали ее дочек Лену и Наташу. После смерти мамы в 1977 году этим, особенно проблемами Наташи, очень много занимался отец. Брат Миша вспоминает: «Он сделал почти невозможное – добился, чтобы Наташу прописали в Ленинграде, дали там жилье, и чтобы ее взяли практически без экзаменов на факультет журналистики. Я был свидетелем телефонных «боев» на эту тему, и того труда, которого потребовало решение этих и множества других проблем». Но это все было уже в Москве.

Протяжка, Саров, Дивеево, речка Сатиз – употребление за пределами объекта любых слов, способных идентифицировать его географическое положение, было для нас – детей абсолютным табу, сохранившим свое значение на многие годы. Во всяком случае, так было для меня, поэтому я испытал настоящий шок, когда 25 ноября 1990 года прочитал в «Комсомольской правде»: «– Вы думаете, советскую атомную бомбу делали в Курчатовском институте, в Москве? – Нет! Думаете, в Челябинске на Урале? Нет! В районе Семипалатинского полигона? Нет! Ее делали в городе Сарове, в ядерном центре Арзамас-16». Впервые это было написано открытым текстом в газете! И хотя было мне уже 51, и уехал я из Сарова за 34 года до того, но помню, как невольно стал осматриваться, не подглядывает ли кто через плечо, что я там читаю.

Поделюсь некоторыми сохранившимися в памяти впечатлениями начального этапа жизни на объекте, куда мы приехали в мае 1947 года и поселились в «Финском доме» на две семьи с участками.

Мне было тогда без малого 8 лет, а брату Алику год и десять месяцев. И родители, которые «пропадали» на работе с утра до вечера, наняли нам, в первую очередь брату, няню Дуню, Евдокию Ивановну Муленкову (потом Дорощук), – 23-летнюю девушку из находящейся непосредственно за зоной деревни Балыково. Я больше никогда не встречал людей с такой яркой, интересной, веселой речью. К сожалению, мало что запомнилось. Много она нам порассказала о жизни в деревне, о полуголодном существовании, о гниющих «колосках», которые они – девчонки тайно по ночам собирали на убранных осенью колхозных полях, о подружках, которые на этом попались и получили свои 5 лет. Оказавшись в зоне «пробного коммунизма» (так называли объект местные жители) с немыслимым для нее продуктовым изобилием, Дуня первое время в принципе не могла выкидывать никакие продукты. Она подъедала все, гордо при этом поясняя: «В русском желудке долото сгниет!». Поразили ее никогда ею раньше не виданные шоколадные конфеты в фантиках. «А я думала они счётаны», – ответила Дуня маме, когда та, придя с работы, спросила, как Дуня обедала, брала ли к чаю конфеты. Я присутствовал при этом разговоре и страшно удивился самой этой мысли – что конфеты кто-то может подсчитывать.

Конечно, она была крещеная, носила крестик, слова «Господь», «Бог» естественно присутствовали в ее удивительных речевых оборотах. И особое дело – песни: «На киевской дорожке стояли три сосны, прощался со мной милой до будущей весны…» и многие другие. Позже у нее возник роман с «Гришкой», Григорием Яковлевичем Дорощуком. Был он с Западной Украины, работал там на железной дороге, однажды опоздал на работу и получил хороший срок, который отбывал в Сарове, где и остался навсегда после освобождения. Когда они поженились, то первое время жили в бараке для освобожденных, в комнате на три семьи, за занавеской. С Григорием они прошли вместе всю жизнь, вырастили двух дочек, внуки уже взрослые, живут в Сарове. Сейчас, конечно, условия жизни совсем другие, чем тогда в 1940-х, 1950-х. Недавно я говорил с Евдокией Ивановной по телефону: «Ой, Боря, миленький, я тебя по телевизору видела. Раз включила, гляжу – Боря сидит… А женёнка у тебя ничего?». Ничего не изменилось, годы бессильны, Дуня все та же: слово – золото. В семейном архиве сохранилось фото конца 1940-х Дуни с маленьким Аликом и мной.

Няня Дуня с Борей и Аликом (на коленях), Саров, 1948 г.

Серьезное воспоминание детства – это заключенные. Они работали везде, не только на строительстве производственных объектов, но и рядом с домом, во дворе, где угодно. Помню удивительно приятный запах свежераспиленных досок и бревен, с которого начиналось любое строительство – из них делали столбы ограждения и вышки для охранников; потом уже натягивали колючую проволоку. Весна 1948 года, в нашем переулке в Финском поселке огромные лужи. Я играю в лодочки. А вдоль переулка по его противоположной стороне натянута «колючка» – там идет какое-то строительство. И вдруг я заметил, что на меня внимательно смотрит из-за ограды немолодой мужчина-заключенный. Он смотрел на ухоженного домашнего мальчика, играющего с весенними лужицами, и такая в его взгляде была неизбывная тоска. Я мало что тогда понимал, мне просто стало как-то очень неуютно, и я переместился играть в другое место. Но взгляд этот запомнился на всю жизнь.

Какое-то время у нас во дворе заключенные прокладывали канализацию. Заграждения из колючей проволоки на этот раз не было, а вдоль переулка на определенном расстоянии друг от друга сидели охранники с винтовками. Границей «зоны», за пределы которой заключенные не могли выходить, был наш переулок. А жильцов, естественно, пропускали. Как-то иду из школы, собираюсь перейти переулок и вижу как вдоль нашей террасы к калитке быстрым шагом, энергично размахивая котелком, идет заключенный, открывает калитку и явно хочет быстро перейти на мою сторону. В общем, попытка побега. Я остановился, оглянулся на ближайшего солдата – тот смотрел в другую сторону. И в ту же секунду раздался крик другого охранника, сидевшего подальше, посреди переулка. Взглянув на него, я увидел, как он вскинул винтовку и выстрелил в беглеца, по счастью не попал. Тот сделал два огромных прыжка обратно к калитке и стремительно убежал назад за дом, нахлобучив при этом шапку – вероятно, чтобы не быть опознанным. А я с испугу еще минуту постоял, чтобы пуля уж наверняка пролетела, и пошел домой обедать. Ходили заключенные во двор и через нашу террасу, где у мамы стояла кадушка с солеными огурцами. В какой-то момент она заметила, что кадушка пустая. Но родители на них не обижались, наоборот старались подкармливать.

Еще запомнилось натаскивание охранниками собак, сопровождавших колонны заключенных. Почему-то они этим занимались недалеко от нашего дома на «Финском». Один солдат надевал специальный огромный ватный тулуп с длинными рукавами и ватные штаны и начинал дразнить немецкую овчарку, потом делал вид, что убегает. Второй вначале удерживал рвущуюся собаку на поводке, а потом спускал на «беглеца». Интересно было наблюдать, как тот от нее отбивается, а овчарка все больше свирепеет, набрасывается и кусает эту вату.

Отец любил рассказывать эпизод, когда в колонну идущих с работы заключенных забрела коза. Они ее схватили, а когда охрана стала, как это полагалось, их пересчитывать перед отправкой по баракам, зеки надели козе телогрейку, нахлобучили ушанку и поставили в ряд, зажав плечами. Охранник считает раз, считает два – каждый раз получается на одного больше, чем надо. Делать нечего, пошел докладывать об этом офицеру. А пока он ходил зеки козу отпустили. Офицер пришел, пересчитал, все в порядке, число голов равно списочному составу. Какими словами он набросился на охранника, воспроизводить здесь не буду, но в этом и состоял главный юмор реализованного заключенными сценария, его сверхзадача.

Кстати, вскоре после смерти Сталина и устранения Берии заключенные из города исчезли. На всех стройках объекта их сменили солдаты «чернопогонники» строительных батальонов.

«Классовое», социальное расслоение на объекте конца 1940-х – начала 1950-х было колоссальное. Начиная от коттеджей с удобствами для различного начальства и ведущих ученых, которых называли «бобрами» – по популярной тогда басне Сергея Михалкова «Лиса и бобер». Отец часто и публично употреблял это определение, стараясь этим, как я понимаю, подчеркнуть несправедливость того, что при социализме возможно такое противное его душе неравноправие. Затем по уровню бытового обеспечения шли рядовые ИТР (инженерно-технические работники), жившие в многоквартирных домах, затем – местные, затем – освобожденные, жившие в трущобного типа бараках, и на нижней ступеньке общественной лестницы – заключенные. В ужасных условиях жили «дообъектовские» обитатели бывших келий Саровского монастыря. И дети их, даже малолетки, составляли особый контингент, без бритвы они не ходили. Помню, как нас предупреждали не лазать по монастырским катакомбам, поскольку там местные отлавливают и бьют приезжих. Тем не менее, несколько раз мы с ребятами «обследовали» эти монашеские подземные ходы и кельи, хотя основная их часть была недоступна из-за обвалов грунта. И по счастью никого там не встретили.

В целом на объекте первых лет его существования было очень много всякой уголовщины – и взрослой, и детской. Об этом свидетельствуют и ныне рассекреченные официальные документы тех лет, публикуемые в книге. Впрочем, как писал А.И. Солженицын, это было характерно тогда для всей страны, являвшейся, по сути, окрестностью гигантского ГУЛАГа. А с другой стороны эти блатные нравы сочетались с невероятной идейностью, святой верой в товарища Сталина. Любопытна детская «притча-быль», которую с воодушевлением рассказывал мой одноклассник-второгодник то ли в четвертом, то ли в пятом классе – сам из таких «уличных», которые без бритвы или «шила» не ходили: «В сборной СССР по футболу был один знаменитый на всю страну нападающий, удар которого по мячу был такой силы, что убивал перехватывающего мяч вратаря. Поэтому ему специальным распоряжением Сталина было категорически запрещено играть правой ногой, играл он всегда более слабой левой ногой, а на правой была красная запретительная повязка. Но вот во время матча СССР-Турция в Стамбуле наши стали проигрывать, турки забивают один гол, другой, третий. Что делать? Единственный спасительный выход – тренер дает телеграмму-молнию Сталину с просьбой разрешить снять красную повязку с правой ноги того нападающего. Разрешение было, конечно, получено. И тогда наши им так врезали!!!».

Говоря о силе пропаганды того времени, ее тотальном влиянии на умы, Л.В.А. не раз вспоминал случайно услышанную им реплику кого-то из группы работавших на улице заключенных: «Во живут, как в Америке!», – это когда они увидели развалюху – почти землянку, в которой жили местные старик и старуха. Больше всего отца поразило, что сказано это было совершенно всерьез, просто человек искренне удивился убогости этого существования и выразил свое удивление в абсолютно понятной для него и окружающих форме. Отвратительная страшная Америка, отвратительная страшная Англия с вырезанной из фанеры жирной, метрового размера физиономией Черчилля, в широко открытый рот которого надо было попасть мячиком – был и такой аттракцион в городском Парке Культуры.

Но свято верили в прогрессивность социалистического строя и в неизбежный скорый конец капитализма не только люди «из народа». Помню, с каким воодушевлением показывал мне отец в 1949 году карту Китая, на которой отмечал постепенно расширяющееся пространство, подконтрольное коммунистической армии Мао Цзэдуна. Идея мировой революции была всем понятна и близка. Об этом всеобщем обалдении очень наглядно пишет Андрей Дмитриевич Сахаров в своих «Воспоминаниях». И мучительно трудно давалось прозрение, отказ от утопии. Трудно даже для таких критически мыслящих людей как А.Д. Сахаров или Л.В. Альтшулер.

Март 1953 года, умер Сталин, женщины на улицах плачут. Я 13-летний не плачу, но гнетущее ощущение рухнувшего мира, полной неясности как жить дальше помню хорошо. Запомнился случайно услышанный мной тогда разговор родителей. Мама плакала, отец ей стал что-то говорить о репрессиях, она стала говорить о большом числе врагов народа, во что тогда практически все свято верили. А на это отец, «сходя с рельсов», почти закричал: «А за что они Леонида посадили? За что?». Тут они заметили меня и сразу замолчали, что вполне понятно – любое мое «лишнее» слово могло обернуться катастрофой. Леонид, Леля (Израиль Соломонович Галынкер) – сосед по дому и один из ближайших друзей отца, арестованный в 1948 году (о нем, о его аресте, об усилиях отца и В.А. Цукермана добиться его освобождения см. в других материалах этой книги, в том числе в статье «Три друга», опубликованной в "Заметках по еврейской истории", №11-12, 2006).

Вот этот вопрос «за что?» очень характерен для той эпохи. Осознание, что репрессии, уничтожение невиновных – это имманентное свойство самой преступной системы пришло значительно позже. Однако и тогда, при всей искренней вере отца в единственность и справедливость именно нашего социалистического пути, его «протестный потенциал» был необычно для того времени высок. Хорошо известные «хулиганские выходки Альтшулера» (его заявление в ноябре 1950 г., что он не согласен с линией партии в области биологии) – это лишь вершина айсберга его высказываний. Но дома и в кругу друзей эти вещи произносились либо в виде шутки («шантрапизация руководства», «наши планы – всё обманы», «осмотрев нашу страну, "ну и ну" сказал У Ну»^[1] и т. п.), либо иносказательно – стихами.

О любви отца к поэзии вспоминают многие. Стихи – это был его язык, способ общения, способ выразить главные мысли. Хорошо помню, как в эпоху борьбы с космополитами, разгрома генетики, дела врачей, звериного государственного антисемитизма он не раз повторял, что Пушкин не страдал этой стыдной болезнью, и в качестве доказательства громко, с наслаждением декламировал начало «Гаврилиады»: «Воистину, еврейки молодой мне дорого душевное спасенье…». И, конечно, постоянно звучал пушкинский ответ на всякое мракобесие: «…Да здравствуют музы, да здравствует разум, / Ты, Солнце святое, гори…».

По поводу лысенковщины часто декламировал немного им переделанное «Послание к М.Н. Лонгинову о дарвинизме» Алексея Константиновича Толстого: «Брось Трофим свои повадки, у науки нрав не робкий / Не заткнешь ее теченья ты своей гнилою пробкой», и его же «Против течения» («Мы же поднимем течение встречное – против течения…»). Четырехтомник А.К. Толстого, 1909 года издания, был предметом почти ежедневного употребления: «История государства Российского от Гостомысла до наших дней» («порядка нет как нет»), «Сказание о Потоке Богатыре» («Каб не этот не мой да не девичий стыд, что иного словца мне сказать не велит…», «потребность лежать то пред тем, то пред этим на брюхе на вчерашнем основана духе»), весь Козьма Прутков, «Князь Серебряный» и т. п.

И в связи с пресловутой борьбой с махизмом, космополитизмом и «преклонением перед заграницей» в доме постоянно звучали строки знаменитой студенческой поэмы «Евгений Стромынкин» (авт. Г. Копылов) – в части, где он издевается над сложившейся в то время на Физическом факультете МГУ погромной обстановкой в отношении теории относительности и квантовой механики:

…Грозя махизма семенам,

Идеализма пни корчуя...

А впрочем, хватит! Не хочу я

Касаться этих скользких тем...

Скажу лишь вот что: тьму проблем

Гоняли в жарких словопреньях:

Что глуп Эйнштейн, что сволочь Бор,

Что физик – не макроприбор,

А социальное явленье…

Описывая Физфак того времени, Стромынкин язвит: «А вот и памятника сын^[2] / Встав пред затихшим семинаром, / Взметает ворохи старья, / Академически остря...»,… «Жуя мочалу, лепет детский / Здесь издает Я.П. Терлецкий»,… «И Иваненко^[3] – эрудит / По часу кряду ерундит...». И потом вспоминает прежний Физфак: «В те дни, когда на бюст у двери / Садился первый пыли слой, / Науки нашей Гулливеры / Сюда являлись. Здесь порой / Столетов^[4] выступал блестящий, /И Тимирязев – настоящий!^[5] – / Его послушать приходил. / Вавилов^[6] кванты здесь ловил. / И здесь встречали дружбой жаркой / Ленгмюра, Бора, Жолио…, / Из наших тоже кой кого: / Здесь выступал отважный Марков^[7], / Здесь Хайкин курс махистский свой^[8] / Прочел…». Иронические слова поэмы «памятника сын», «и Тимирязев – настоящий» и другие были для отца чем-то вроде часто повторяемого заклинания, веселого проклятья в адрес гонителей науки.

М.А. Марков и С.Е. Хайкин работали тогда в ФИАНе, а на Физфаке читали лекции, пока не были оттуда изгнаны. В то время четко обозначились два бастиона: мракобесный физический факультет МГУ и Физический институт АН СССР, не поступавшийся принципами. В ФИАНе работал и В.Л. Гинзбург, которого «Комсомольская правда» в 1947 году обвинила в космополитизме. А несколько позже, вероятно в самом начале 1950-х, И.Е. Тамм чуть не сломал стул у нас дома в Сарове – это была реакция на соответствующую установкам времени статью Д.И. Блохинцева. Все это было очень близко и воспринималось очень остро. О планировавшемся в 1949 году «лысенковании» советской физики написано немало.

Примерно через год после смерти Сталина, в 1954 году в доме появились привезенные из Москвы машинописные (как потом стали говорить «самиздатские») листки поэмы Александра Твардовского «Теркин на том свете»: «Дед мой сеял рожь, пшеницу, / Обрабатывал надел. / Он не ездил за границу, / Связей также не имел / Пить пивал, порой без шапки / Шел домой, в сенях шумел, / Но, помимо как от бабки, / Он взысканий не имел…» (это по поводу анкет), или вызывавшие неизменное веселье слова Теркина о «духе последних указаний»: «– Дух-то дух. / Мол, и я не против духа, / В духе смолоду учен. / И по части духа – / Слуха, / Да и нюха – / Не лишен». Но в этой замечательной поэме самого начала «оттепели» – не только ирония по поводу советских послевоенных бюрократических реалий. «Тот свет» – это и номенклатура, и Органы, и Система, которую «чтобы сократить, надо увеличить», и условные оклад и паек («– Вроде, значит, трудодня? – В некотором роде»), и Особый отдел («…Там – рядами по годам / Шли в строю незримом / Колыма и Магадан, / Воркута с Нарымом»), которым управляет сам Верховный («– Да, но сам-то он живой? / И живой. Отчасти»… «Он в Кремле при жизни склеп / Сам себе устроил»).

Подумать только, что строки эти звучали в нашем доме в Сарове задолго до знаменитого доклада Хрущева на XX Съезде в мае 1956 года. Поэма Твардовского написана в 1954 году, а впервые полностью была опубликована лишь в 1963-м, в эпоху второй кампании Хрущева по разоблачению культа личности Сталина. Помню, что когда отец всё это с восторгом зачитывал, мама всегда говорила «тише, тише», очевидно опасаясь, что я начну повторять где-нибудь вне дома. Я уже был в том возрасте (1954-1956 годы – это мои 8, 9, 10 классы в школе; потом я поступил на физфак МГУ и переехал в Москву к дедушке с бабушкой на Пречистенку), когда уже кое-что понимал и лишнего не болтал. Но опасения мамы были все-таки обоснованны. Например, была у нас с друзьями-одноклассниками (человек 5-6) такая забава: после демонстрации 1 мая или 7 ноября удаляться на природу, закупив как можно больше бутылок водки. После таких безмерных вливаний язык неизбежно развязывался. Но всё обходилось. Друзья, хорошие, честные ребята, бесконечно далекие от «политики», моим высказываниям очень удивлялись: «Ну ты даешь!», чем дело и ограничивалось.

Но эта поэма Твардовского – не только сатира. В конце Теркин с того света возвращается («редкий случай в медицине»): «Но вела, вела солдата / Сила жизни – наш ходатай / И заступник всей верней, – / Жизни бренной, небогатой / Золотым запасом дней». Очень отец любил эти строки. «Сила жизни», – это и про него. Есть в этой поэме и такие драматические строфы:

Но солдат – везде солдат:

То ли, се ли – виноват.

Виноват, что в этой фляге

Не нашлось ни капли влаги, –

Старшина был скуповат,

Не уважил – виноват.

Виноват, что холод жуткий

Жег тебя вторые сутки,

Что вблизи упал снаряд,

Разорвался – виноват.

Виноват, что на том свете

За живых мертвец в ответе.

Сколько раз отец произносил это вслух! И, очевидно, что со знанием дела, все-таки более двух лет (1940-1942) армейской службы. Как он взбесился, когда узнал, что муж молодой сотрудницы его лаборатории в Сарове (конец 1940-х), военный офицер, дает зуботычины солдатам, поставленным им по команде «смирно»! Офицер сам похвалялся этими своими «геройствами», а когда дошло до Л.В.А., то, говоря современным языком, мало ему не показалось.

О своей военной службе Л.В.А. рассказывал с юмором, как однажды чуть не попал под расстрел. Самое начало войны, военный эшелон, на котором их часть, как и многие другие, направлялась на фронт, подвергся атаке немецких бомбардировщиков. Была команда всем эшелон покинуть и по мере возможности спрятаться в укрытиях. Л.В.А. нашел какую-то канаву, а потом заметил, что в нескольких метрах есть место еще пониже. И переместился туда, а винтовку поленился за собой тащить, благо ведь совсем рядом. А когда бомбежка кончилась, винтовки там, где он ее оставил, не было. Вернулся в поезд, сказал командиру. Тот ответил кратко: «Иди ищи по вагонам, иначе трибунал и вышка». К счастью, еще раньше Л.В.А. чернильным карандашом написал номер винтовки на ладони. Это и спасло. Пошел он по вагонам и не сразу, но нашел солдата, который его винтовку прихватил, увидел на земле «ничью» винтовку и взял. Всё обошлось. На фронте он служил на военном аэродроме техником по обслуживанию самолетов. Бомбежки были постоянные. И самолеты наши не выдерживали конкуренции с немецкими, летчики улетали и не возвращались. Вообще об ужасе и безобразиях первых месяцев войны Л.В.А. никогда не мог говорить спокойно, а уничтожение перед войной высшего армейского комсостава считал совершенно справедливо одним из величайших преступлений власти.

И, тем не менее, отказ от утопии, «пересмотр первопринципов» давался мучительно трудно, происходил очень медленно. Много позже, уже в новые времена, отец вспоминал произнесенные в торжественной обстановке слова заместителя начальника объекта В.И. Алферова: «Настанет день, и наши ракеты с ядерными боеголовками поднимутся в воздух и поразят врага в его логове – в Соединенных Штатах Америки». А вспоминал он это для иллюстрации той мысли, что далеко не только оборонные задачи ставило пред собой руководство, получившее в руки создаваемое учеными оружие. Для Сахарова постепенное осознание всей этой ситуации началось еще в ноябре 1955 года – с его известного конфликта с военным руководителем испытаний М.И. Неделиным на банкете в честь успешного испытания двухступенчатого термоядерного заряда, принцип устройства которого позволял получать бомбы неограниченной мощности. Как вспоминал отец, после этого испытания Курчатов, потрясенные ужасающей мощью взрыва, произнес свои знаменитые слова: «Теперь война невозможна. На корпусе каждой водородной бомбы следует нарисовать голубя мира».

Сахарову, как «герою дня», Неделин предложил первым произнести тост и Андрей Дмитриевич сказал: «Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами и никогда – над городами». Этот пацифистский призыв шокировал окружающих, а Неделин в ответ рассказал непристойную притчу про старика и старуху на тему кто «укрепляет», а кто «направляет» – в том смысле, что вы ученые укрепляйте, создавайте оружие, а направить мы его сами сумеем. А.Д. Сахаров пишет о том шоке, который он испытал после этого генеральского выговора^[9]. Известно также, что именно из-за самодурства М.И. Неделина, ставшего к тому времени Главкомом РВСН^[10], заживо сгорели и он сам, и еще около 100 человек во время испытания новой межконтинентальной ракеты 24 октября 1960 года. (Гл. 13 Части I «Воспоминаний» А.Д. Сахарова). Осознание, что эти люди – те, которые «направляют», – могут таким же образом сжечь и все человечество, стремление уменьшить эту опасность были важнейшими побудительными мотивами общественной деятельности Сахарова.

Но вернемся к личным заметкам о самом начале жизни на «объекте». Навсегда запомнился день ноября 1949 года, когда, придя домой, я обнаружил, что наша квартира – половина дома в Финском поселке – вся заставлена удивительными вещами: мотоциклы, радиолы, ковры, сервизы… Это начальники двух дружественных отделов Альтшулер и Цукерман «решили поправить Правительство» – этими словами их потом песочило руководство. А они просто решили часть премиальных, полученных по Постановлению Совета Министров СССР от 29 октября 1949 г. за успешное испытание первой советской атомной бомбы, использовать для поощрения тех своих сотрудников, которым не достались правительственные награды. Потом у нас дома было организовано торжественное вручение этих подарков. Конечно, это было справедливо.

Помню столь же нестандартную реакцию отца в ситуации гораздо меньшего масштаба. Хотя в вопросах человечности, справедливости вряд ли можно задавать какой-то масштаб, проводить численные сопоставления. Тот же Финский поселок, конец 1940-х, воскресенье, звонок в дверь. Открывает Л.В.А. Два молодых парня просят стаканы для распития бутылки водки. Отец стаканы им не дает, а вместо этого приглашает в дом, раскладывает на веранде стол для пинг-понга, предлагает им поиграть. Ребятам, конечно, все это интересно. Поиграли, поговорили, потом вместе пообедали. Позже эти друзья вдвоем или поодиночке не раз заходили к отцу и к маме, о чем-то советовались, чем-то родители им помогали.

Это, наверно, особое качество: Л.В.А. всегда очень интересовался судьбами, жизненными проблемами людей, с которыми сводила его судьба. И отец, и мама были общительны, многих опекали. Кстати, к «народному» антисемитизму Л.В.А. относился очень терпимо, в отличие от вызывавшего у него глубокое отвращение антисемитизма людей образованных, «культурных». Сколько у нас в доме перебывало этих мастеров – и расконвоированных, и освобожденных, оставленных в Сарове. Со всеми он подробно общался, расспрашивал. Каждая судьба – новелла, и люди попадались очень колоритные («после войны домой вернуться не дали, а мобилизовали на шахты, но очень хотелось повидаться с семьей, вот я на второй год и ушел в самоволку; сняли с крыши поезда, получил 12 лет, оказался в Сарове», и т. п., и т. д.). И в поездках, в деревнях всегда заводил с местными доверительные разговоры о жизни. И каждый раз, конечно, получал очередное подтверждение, того, в чем и так был убежден – что колхозы с их неоплачиваемыми трудоднями, с запретом выхода из колхоза (окончательно выдача паспортов колхозникам на общих основаниях была установлена только в середине 1970-х), с дикими сроками «за колоски» – это форма современного рабства, крепостничества. Нередко, случалось, вмешивался, стараясь добиться справедливости. Брат Александр вспоминает, как, это было уже в конце 1950-х, они ездили в отпуск на недавно приобретенной «Волге». И в каком-то совхозе, где они остановились, мужики пожаловались отцу, что директор не платит зарплату. Л.В.А. тут же, узнав где дом директора, направился туда, вызвал его на порог и стал отчитывать, пригрозил, что приедет и проверит, заплатил ли он рабочим. Тот стоял и слушал, как школьник, он же не знал, что за начальник такой пожаловал.

Отец любил интересных собеседников. В 1950-х у нас дома часто бывал Анатолий Яковлевич Мальский, инженер-полковник, одно время заместитель начальника объекта и директор завода взрывчатых веществ № 2, где также собирались бомбы. Владимир Иванович Ритус, с которым я сейчас работаю в Отделении теоретической физики Физического института им. П.Н. Лебедева РАН и который тогда работал в Сарове в группе А.Д. Сахарова и по службе посещал этот завод, рассказывает, что в огромном заводском ангаре лежали примерно метрового диаметра блестящие полусферы – заготовки взрывчатки для обжатия центрального делящегося ядра атомной бомбы, стояли и лежали корпуса бомб (либо без «начинки», либо уже готовые к употреблению бомбы), среди которых ходили представители военной приемки. А, в то время единственный, экземпляр создаваемой водородной бомбы РДС-6с был подвешен в центре сборочного цеха.

Мальский был очень яркий человек – гигантского роста, с огромными ручищами, говорил громко и также громко смеялся. Я при некоторых этих встречах-беседах у нас дома присутствовал, помню, как интересно было слушать истории из его жизни военной и послевоенной поры. Но особенно запомнилось, как он рассказывал анекдот про двух американских индейских вождей на пиру у белых: «Эти в перьях и как положено раскрашенные, гордые индейцы никогда в жизни не видели горчицы. И вот один из них, ничего не подозревая, берет в рот полную столовую ложку горчицы. Мы знаем, какой волей и силой духа обладают индейцы – он не издал ни звука, ни один мускул не дрогнул на его лице, но только слезы ручьями потекли по щекам, остановить слезы не могла никакая воля. – "Что ты плачешь, брат мой?", – спросил его второй индеец. – "Плачу я потому, что я вспомнил, что ровно год назад умер мой отец". Тогда второй, опять же ничего не подозревая, берет в рот полную столовую ложку горчицы. И снова ни один мускул не дрогнул на его лице, и только слезы градом потекли из глаз. – "А о чем плачешь ты, брат мой ", – "Плачу я о том, что не умер ты вместе со своим отцом"». И на этой финальной ключевой фразе Мальский страшно, заразительно хохотал. Только такой веселый человек мог сотворить шутку, во многих воспоминаниях описанную, с Уполномоченным Совета Министров на объекте В.И. Детневым (тем самым, который писал Берии докладные на П.М. Павлова, Ю.Б. Харитона, В.А. Цукермана, Л.В. Альтшулера…). Мальский с Детневым были друзьями. Когда рано утром (10.07.1953) по радио объявили об аресте врага народа Лаврентии Берии, Анатолий Яковлевич, придя на работу, сразу направился в кабинет Детнева, у которого над столом, конечно же, висел большой портрет шефа, и говорит: «Что ты под этой сволочью сидишь?». Жестокая шутка. Детнев, который ничего еще не знал, жив все-таки остался.

А.Я. Мальский с младшим сыном Л.В. Альтшулера Мишей, Саров, 1958 г.

Физики любят шутить. От отца я слышал не раз (хотя и много позже, когда уже не надо было от меня скрывать, чем они там занимались) популярный среди саровских ядерщиков начала 1950-х стишок – парафраз знаменитого «Гаврилы» Ильфа и Петрова (привожу по памяти, возможно с неточностями):

Встал Гаврила утром рано,

Взял из сейфа кус урана.

По секрету вам сказать:

Уран был двести тридцать пять…

Потом не дрогнувшей рукой

К нему подносит кус другой.

Наливши чан воды тяжелой,

В него Гаврила лезет голый.

Пока не поздно, в назиданье

Прочти Стокгольмское воззванье.

Кипит тяжелая вода,

Исчез Гаврила без следа.

Здесь очевидна и «политическая» насмешка. Поясню: Стокгольмское воззванье – один из важнейших пропагандистских штампов тех лет, принятое в марте 1950 года обращение Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира, требующее запрещения атомного оружия, установления строгого международного контроля за выполнением этого решения и объявления военным преступником правительства, которое первым применит атомное оружие против какой-либо страны. С марта по ноябрь 1950 г. под Стокгольмским воззванием поставили подписи около 500 млн. чел. В СССР Стокгольмское воззвание подписали 115 514 703 чел., т. е. всё взрослое население страны. Автор этого стихотворения один из ведущих сотрудников объекта, начальник Отдела ядерных исследований Виктор Александрович Давиденко – «в отношении юмора и свежих анекдотов он, может быть, и уступал Я.Б. Зельдовичу, но совсем ненамного…» (А.П. Зыков, в книге «Люди "объекта"», Саров-Москва, 1996, стр. 46).

На объекте было много удивительных людей. Например, Виталий Александрович Александрóвич (1904-1959), о котором я знаю с детства по восхищенным рассказам отца, а потом почерпнул из статьи Г. Окутиной и интереснейших воспоминаний его сына Эдуарда-Гелия Витальевича, опубликованных в книге «Люди "объекта"» (Саров-Москва, 1996, стр. 8-16), а также из книги В.А. Цукермана и З.М. Азарх «Люди и взрывы». Своим детям он дал имена по названиям элементов таблицы Менделеева: Гелий, Рений, Селена («выпал» из таблицы Константин, которого без ведома отца зарегистрировали дедушка с бабушкой). Но легендарен В.А. Александрович, разумеется, не только этим. Гениальный изобретатель, мастер, выдумщик, потомок по материнской линии запорожских казаков, по видимому унаследовавший некоторые замечательные родовые черты этих своих предков. К работе в КБ-11 его привлекли Ю.Б. Харитон и Я.Б. Зельдович, с которыми он познакомился еще до войны. В течение многих лет он возглавлял один из отделов научно-исследовательского сектора института.

А.А. Бриш – другой легендарный участник советского атомного проекта. Только что, в мае 2009 года, ему исполнилось 92, с чем я Аркадия Адамовича искренне поздравляю. Он продолжает работать, являясь последние годы почетным научным руководителем Всероссийского научно-исследовательского института автоматики (ВНИИА) им. Н.Л. Духова. Еще там в Сарове, в моем детстве отец рассказывал мне, что Бриш был партизаном в Белоруссии во время Великой отечественной войны. И при этом добавлял с уважением, что сам Аркадий Адамович про свое героическое прошлое рассказывать не любит. Правда, когда я повторил эти слова отца недавно на одном торжественном мероприятии памяти Ю.Б. Харитона (меня пригласил выступить А.Ю. Семенов – внук академиков Ю.Б. Харитона и Н.Н. Семенова), сидевший в президиуме Аркадий Адамович пояснил, что его сдержанность в рассказах была обусловлена тем, что в сталинские годы нельзя было подчеркивать, что во время войны он был на оккупированной территории. За это могли выгнать с объекта, и никакое героическое партизанское прошлое не помогло бы. Аркадий Адамович, рассказывал при встрече про докладные-доносы на эту тему, которые писали на него – и в 1949-ом, и в 1951-м, но Юлий Борисович Харитон отстоял. О своей семье, об участии в партизанской войне, о жене Любовь Моисеевне (1919-2003), с которой он прошел рука об руку всю жизнь, он рассказывает в изданной к его 90-летнему юбилею книге [«Творцы ядерного века. Аркадий Адамович Бриш. М.: ИздАТ. 2007»]. Во время войны всю ее еврейскую семью уничтожили немцы, а Любу прятали родственники Аркадия Адамовича, и никто из соседей не выдал, хотя многие об этом знали. Потом они оба много лет работали на «объекте». Кстати, Аркадий Адамович рассказал мне недавно легенду, объясняющую откуда у его русско-белорусского рода странная фамилия Бриш. Якобы это идет от французского солдата, дезертировавшего в 1812 году из армии Наполеона, наступавшей на Россию и спрятавшегося в затерянной в лесах глухой белорусской деревне, и там и оставшегося.

На объекте все жили близко. У нас, нашей семьи был постоянный контакт с семейством Франк-Каменецких: Давид Альбертович, мудрая Елена Ефимовна (о ней очень тепло в публикуемых в книге воспоминаниях Б.Н. Швилкина), их дети Тэма, Алик, Максим, Маша. Мой средний брат Александр учился в одном классе с Таней Сахаровой – старшей дочерью Андрея Дмитриевича и Клавдии Алексеевны Вихиревой. Младший брат Миша, родившийся в Сарове в 1955 году, в детстве дружил с соседскими Мишей Хаймовичем и Борей Моделем. Михаил Ильич – сын тоже легендарной Елены Михайловны Барской, первого библиотекаря института, скончавшейся в апреле 2009 года в возрасте 92 лет. Его воспоминания публикуются в книге. Семья Моделей тоже присутствует на страницах книги. Вера Ивановна Модель, замечательный детский врач, «пользовала» и моего первенца, когда после его рождения в июне 1968 года родители позвали нас с женой Ларисой Миллер пожить летом у них. Мама помогала Ларисе справляться с грудничком. Это было за год до отъезда родителей из Сарова, и это был мой последний визит на Малую Родину.

После того, как мы, кажется в 1952 году, переехали из «Финского поселка» на другой берег Сатиза в более благоустроенные тоже двухсемейные с участками коттеджи поселка ИТР, рядом оказался коттедж Цукерманов и Тарасовых. У Цукерманов был огромный добродушный пес – дворняга Бобик, названный, как утверждает Ира Цукерман, в мою честь. Бегал Бобик, где хотел, и был случай, когда его попытался пристрелить милиционер. Прострелил шею, но Бобик чудом выжил и добрался до дома. После этого он бросался на любого человека в синей форме и однажды сильно покусал милиционера, по какому-то вопросу пришедшего к Цукерманам. Но в данном случае у стража порядка не было никаких претензий, поскольку, как он пояснил, случилось это «на законных основаниях», т. е. дома, на территории Бобиком охраняемой. А вот за несколько лет до этого, когда мы еще жили на Финском, какой-то мужчина, кажется бывший заключенный, убил прекрасную собаку колли Тарасовых, просто проходил по улице мимо красивой собаки и камнем убил. Специфическая, мягко говоря, там была обстановка.

Но много было и хорошего. Например, мои с Валеркой Тарасовым бесчисленные прогулки пешком и на лыжах по дремучим саровским лесам. Валерий Диодорович (1939-2001), к сожалению, уже ушел из жизни. Мы с ним были однолетки и девять лет учились в одном классе. С его старшим братом Алешей я тоже дружил, а вот младший Миша – это уже другое поколение. Их родители Диодор Михайлович Тарасов и Мария Алексеевна Манакова – знаковые люди «объекта», их имена тоже не раз встречаются на страницах этой книги. «Двадцать шесть лет проработал Диодор Михайлович в институте. Прилагательное «первый» по отношению к нему может быть повторено, по крайней мере, трижды: первый научный сотрудник, первый руководитель взрывных рентгеновских экспериментов на площадках, первый директор и организатор филиала Московского вечернего инженерно-физического института» (из книги В.А. Цукерман, З.М. Азарх, «Люди и взрывы»). О Диодоре Михайловиче и Марии Алексеевне прекрасно написали в саровской газете «Новый город» (№ 31, 30 июля 2008 г.) их младший сын Михаил Диодорович и внук Валентин Алексеевич Тарасовы.

Д.М. Тарасов и М.А. Манакова провожают Л.В. Альтшулера, Дивеево, 14 сентября 1969 г.

В день отъезда родителей из Сарова отцу почему-то надо было попасть в Дивеево, куда его на машине отвезли Диодор Михайлович и Мария Алексеевна и где они сфотографировались на память.

И в заключение этих заметок – данные специально для этой книги устные свидетельства Алексея Диодоровича Тарасова и его жены Людмилы Ароновны, которая в течение 14 лет, 1955-1969 гг., работала под руководством Л.В.А. в его отделе во ВНИИЭФ. О рассеянности отца ходили легенды. Вспоминают они, например, как Лев Владимирович пришел на работу в двух левых ботинках, а когда Мария Парфеньевна (его жена и моя мама) в ужасе это заметила, он сказал: «Они не жмут, нормально». Или как он за рулем перепутал арки под знаменитой колокольней Саровского монастыря и нос к носу «столкнулся» под аркой с машиной большого начальника («столкнулся» в кавычках, поскольку столкновения не произошло, оба успели затормозить). Потом этот начальник возмущенно говорил на работе: «Что мы здесь всё толкуем о технике безопасности, а при этом позволяем Альтшулеру садиться за руль!».

Также они вспоминают, что на любом отдельском празднике, встреча Нового Года в «Генеральской столовой» и т. п. и т. д., всегда выходил Лев Владимирович и читал, разумеется наизусть, или «Воздушный корабль» Лермонтова, или что-то еще из любимой им классики.

И еще они рассказали о такой «картинке прошлого», имеющей отношение как к поэзии, так и к политике. Самое начало 1960-х, на объект приезжает докладчик ЦК Смирнов. Всех сотрудников ВНИИЭФ в обязательном порядке приглашают на его лекцию в городской театр. Зал переполнен. Докладчик инструктивно рассказывает о внутренней и международной обстановке, о политике партии и в какой-то момент недобрым словом поминает Евгения Евтушенко. (Дело было вскорости после публикации в центральной прессе его знаменитых «Бабий Яр» и «Наследники Сталина», которыми отец не только восхищался, но которые постоянно везде, где можно, пропагандировал). И только Смирнов это произнес, в первых рядах поднимается Лев Владимирович и громко на весь зал говорит: «Запомните, Евтушенко был, есть и будет замечательный русский поэт» и демонстративно уходит из зала. Как вспоминает Людмила Ароновна, Смирнов возмущенно сказал: «Какие у вас здесь невоспитанные люди», а когда ему из зала пояснили, что это очень уважаемый ученый, профессор, он добавил: «Профессора тоже бывают невоспитанными».

Вспоминала Л.А. Тарасова и партсобрание на работе во время шестидневной израильско-арабской войны июня 1967 года, на котором клеймили «израильского агрессора». Она говорит, что Лев Владимирович заглянул туда совершенно случайно, проходя мимо. Он же не был партийным, не был обязан присутствовать. А, послушав клеймящие речи, не выдержал и высказался в том духе, что непонятно что вы привязались, это же маленькая страна, посмотрите на карту, сколько места занимает Израиль и сколько арабские страны. Высказался и ушел. Но это ему тоже потом припомнили.

У партийцев было много, с их точки зрения, наверно, справедливых, претензий к Л.В. Альтшулеру. Недаром именно они в 1969 году затормозили его выдвижение в члены-корреспонденты АН СССР. Членом КПСС Л.В.А. никогда не был, но по существовавшему порядку любое выдвижение Ученым советом ВНИИЭФ должно было быть одобрено Горкомом партии. Обычно это проходило «на автомате» как чистая формальность, но в случае с Л.В.А. они припомнили всё, все его высказывания и единодушно его кандидатуру не утвердили. В результате Л.В.А. «хлопнул дверью». Но не потому, что горком партии не утвердил его выдвижение в Академию. В интервью 1995 года по поводу отказа в выдвижении в АН СССР он говорит: «Меня это не огорчило, так как мой научный престиж в нашей стране и за рубежом был достаточно велик, и официальное научное признание значило для меня очень мало». И это чистая правда, очень скептически он относился к разным званиям, включая академические.

В.А. Цукерман, Л.В .Альтшулер, Ю.Б.  Харитон, Саров, 1960 годы

А возникшей в 1969 году ситуацией он был всерьез травмирован потому, что выдвинувший его кандидатом в членкоры АН СССР Ученый совет и его Председатель Ю.Б. Харитон не стали отстаивать своей позиции, смирились с позицией горкома партии, никакого отношения к науке, очевидно, не имевшей. Л.В.А. совершенно справедливо воспринял это как неуважение и к себе лично, и к науке, и ушел, по сути, в никуда^[11]. Не мог он оставаться в институте после того, что случилось, продолжать работать, как будто ничего не произошло. А поскольку он бесконечно уважал Юлия Борисовича Харитона, то об этой своей обиде почти никогда не говорил, а если случалось – то очень скупо, мягко, в крайне сдержанных, вообще-то не свойственных ему выражениях. Добавлю от себя, что позицию Ю.Б. Харитона в тот момент тоже можно понять. История с публикацией за рубежом (июль 1968 г.) «Размышлений» А.Д. Сахарова, последующее отстранение Андрея Дмитриевича от работы в Сарове были для Юлия Борисовича величайшим личным испытанием, и начинать противостояние с партийным руководством из-за еще одного «диссидента» он тогда, по-видимому, был просто не в силах.