В немыслимо высоком бытии

בס"ד

А. Бродскому

«Хвалу и клевету

приемли равнодушно…»

А.С. Пушкин

Без тайного восхищения гляжу я в лицо другу. Насколько явна любовь моя, настолько явно признание. Стихи его я любила невымышленной и долгой любовью. Любила в нем все то, чем одарил Б-г.

Помню его страстную отвлеченность от всего, что не поэзия, от всего, что не Пушкин.

Я пришла в один из совершенных осенних вечеров, откровенно немея, не смея выдумать ни тени предстоящего счастья, ни возгласа, ни запятой от будущих воспоминаний.

Музыкальный слух предпочтителен – мать преподаватель сольфеджио в консерватории. В танце – движение оторванности от – чего-то? Кого-то?

Музыка сама и есть слух – на слух. Он же зрительно музыкален. Так музыкально ночное созвездие, заполнившее собой небосвод! Так всегда зрительно музыкальна осень.

Рояль голубые ребра

Выпячивает и прячет,

Когда ты на них пальцы

Свои сумасшедшие тратишь,

Когда ты играешь в море

С телом близкого берега,

И словно сквозь слезы, кони

От лунного света белые...

Пусть пианист пальцы ломает,

И пусть лодка

На горизонте тает,

Как звук голубой, плотный...

Но только ведь это эхо

Знакомую учит арию

В тихом своем аквариуме

Из скорлупы ореха.

Руки его образны. Длинные, нервные пальцы обыгрывают белизну листа до красноты в глазах. Преданным материалом может стать и куст сирени, и шиповник, надувший щеки, и звездное колье. Хлебом мастерства – совершенство. Ибо только, и вовеки, творчество – божественный акт.

За его спиной – Иерусалим, в его профиле – сотни и тысячи молящихся у Храмовой стены!

Снег клубится, отрывается развернутым, санным, белой шерсти, шарфом. Поленья в изразцовой печи, головешки постукивают уютно, полязгивают, поскрипывают огненными голенищами, осыпаются ягодами оголенных искр. Крепкий чай с мороза особенно вкусен, перехватывает дыхание от невыразимого счастья и неподъемной боли, и кажется, что жизнь только начинается вот сейчас, здесь, вот так удивительно просто.

Такие встречи кончались (никогда не кончались) чудом прикосновений к душе, к слову, к началу начал.

В немыслимо высоком бытии свершалось преодоление, совершалось наитие. Работа бесспорно единственная и прекрасная. Как следствие: совершенная гармония в переводе, в написанных стихах, в читке вслух Пушкина.

Окно настежь открыто. Стрекочет пишущая машинка.

В глубине комнаты высокий письменный стол, а над ним и на стенах, – офорты Ф. Гойи, полки с книгами, пластинками, художественными альбомами.

Дом начинается прямо на улице. Улица утопает в зелени. Дерево, растущее напротив окна, иногда так расцветает, что не видно дороги.

Летний послеобеденный полумрак. Запах знойной пыли. Теплый воск тишины. Единственная лампочка, облизывая губы, мигает над столом. Собственное отражение в оконном стекле. Занавесь резко рванула вперед и бестолково прижалась к окну. Звонок в знакомую, до щербинки, дверь.

Обмороженные пальцы ветвей. Вкус ледяного яблока. Недавно серые, облачка, быстрыми ящерками юркнули за дверь лиловой тучи, закрывшей полнеба.

Зябкий воздух, крылом медленной птицы, загребает меня, как горячие каштаны, всей пятерней – всю в жару безумного восторга.

Трава занесена снегами молодыми,

Истошным декабрем и беличьей пургой

Снежинками молвы, холодными и злыми,

И деревянной хрупкою корой.

Уйду под потолок воспоминаний, боли,

Когда затмит глаза дурман лесных невзгод,

Где надо мной листва двойная, будто кровля,

А островок вдали – зовущий древний плот!

Простая тишина, где кажется, до срока

Закончилась метель, и воздух занесен

Сюда на крыльях птиц, за золотым порогом

Оставивших полынный сон.

Такси останавливается. Прыгаем прямо в сугроб. Колокольчик застужено теряет голос. Дверь распахивается и нас встречает… Лорка!

«Ну вот, как хорошо, как замечательно, что приехали!.. Я вам сейчас прочту…»

Всю ночь Лорка перемежался с Вальехо, всю ночь Вивальди восхищался Шопеном и музыка, собираясь в клубок разноцветных лент, исчезала в свободном пространстве рифмами вольного перевода.

Опилки тьмы, белая косоворотка утра, соломенные ресницы дня. Все возвращается на круги своя. Наша духовная жизнь – аноним, ведающий, что творит. Наша биография похожа на бабочку-однодневку, прикорнувшую на моем плече, пока мы выпиваем и закусываем под сентиментальное шипение иглы на пластинке, в который раз прощаясь перед отъездом в Израиль.

«Есть три эпохи у воспоминаний»…

А.А.

Прошло более десяти лет, когда в один из ноябрьских дней в телефонной трубке раздался глуховатый мужской голос: «Это говорит А.Б., помните еще такого?»

В Иерусалиме было прохладно и ветрено. В маленьком ресторанчике просидели за полночь, не замечая, как идет время. Говорили, пили вино, говорили…как когда-то…

В Израиле продолжалась твоя командировка. На море ездили в Кейсарию, где волны, ударяясь о скалы, отползали на песок обиженными щенками.

На острове «Шазэль» не кончались стихи, перемежаясь с музыкой, а музыка располагала к воспоминаниям. Зима была засушливой. По-летнему звонкие цикады падали на паутинное полотно засохших роз. Полная луна взвешивала легкое серебро ночи на весах голубой травы, листья которой отрывались в гербарий Уолта Уитмена. Приглушенные звуки Моцарта не мешали сну египетских цапель, а дразнящий запах кофе вынуждал утомленных сов обнажать желтый зрачок.

Прошло почти двадцать лет. В один из декабрьских дней в Иерусалиме я купила книгу. С темной обложки удивленно глядел на мир веснушчатый мальчик.

Повзрослев, этот мальчик, когда-то давным-давно, был моим другом.

Неисповедимы и хороши пути твои, Господи!

В царстве моря и голубей

Прикорнули тени друзей,

Так кончается оттепель чувств –

Одиночеством наизусть.