«…И боролся с ним кто-то»

…«И послал Яаков перед собою посланцев к Эйсаву, брату своему, в страну Сеир, во владения Эдома… И возвратились посланцы к Яакову, сказав: «Пришли мы к брату твоему Эйсаву, но и сам он идет тебе навстречу, и с ним четыреста человек». И весьма устрашился Яаков, и сердце его стеснилось в груди».

С тех пор разрослись владения Эдома тысячекратно, и в миллионы раз умножилось войско его. И мы, потомки Яакова, в скотском вагоне кочевали уже который месяц, спасаясь от нашествия, когда наш эшелон остановился в голой степи перед станцией Арысь…

Тут все было в одном пыльном цвете: земля, трава, верблюды с брезгливыми мордами. Из людей один казах в ватном халате, распахнутом на голой груди до пояса, подбежал с мешком, из которого выкатились веселые желтые дыни. И все кинулись покупать. Руки с деньгами потянулись из всех теплушек, торговец цепко перехватывал бумажки и прятал в свой пояс, который уже порядочно раздулся… Как вдруг лязгнули сцепления, вагоны дернулись. Люди засуетились: давай скорей свои дыни, а то поезд уйдет!..

Но торговец, не будь дурак, мешок на плечи и бегом от путей к своему верблюду.

А колеса крутятся, и кому хочется отстать от поезда? Только машут руками в дверях и окошках, прощаясь с деньгами и дынями.

И, вдруг, смотрим, один дядя из соседнего вагона, высоченный и справный такой, широкоплечий на пружинистых ногах бросается в погоню за казахом. Тот и мешок сбросил, да где там. Наш его догоняет, хватает поперек туловища и бросает с легкостью, будто азиат этот, как халат его, набит ватой. Казах, тоже не маленький, птичкой летит и шмяк о землю. Герой снимает с него пояс с деньгами, подбирает мешок и, даже не очень спеша, догоняет состав, который, скрежеща и звякая, то дернется, то снова остановится…

На станции Арысь мы получаем и деньги свои, и дыни. Как при коммунизме, бесплатно, ешь – не хочу. Скотский вагон наполнился сладким ароматом довоенного детства…

Но почему Яаков так боялся Эйсава? Ведь Эйсав брат его, и не просто брат, они, как бы теперь сказали, двуяйцовые близнецы, потому что не похожи друг на друга, хотя родились вместе. Сперва вышел Эйсав, «красный, весь мохнатый, как плащ пастуха», – так написано в древней еврейской библии, – а потом родился брат его, Яаков, держась рукою за пяту Эйсава». Но этой неизмеримо малой разницы в возрасте по тем временам было достаточно, чтобы Эйсав числился первенцем и имел неоспоримое право наследовать стада и шатры отца их Ицхака и все преимущества главы рода-племени, включая власть над младшим братом.

А время шло тогда, как до сих пор идет. И «выросли дети, и стал Эйсав человеком, сведущим в охоте, человеком степей, а Яаков был человеком кротким, сидящим в шатрах. И полюбил Ицхак Эйсава, потому что ел то, что приносил ему тот, а Ривка (их мама, между прочим) любила Яакова».

То есть Эйсав был любимец папин, а Яаков – маменькин сынок…

Но однажды пришел Эйсав с охоты, усталый, голодный, а Яаков чечевичную похлебку уплетает.

«И сказал Эйсав Яакову: "Дай, пожалуйста, хлебнуть мне этого красного"». (Кстати поэтому назвали его «Эдом» – красный). «А Яаков ему на это: "Продай мне свое первородство". И Эйсав, не задумываясь, отвечает: "На что мне первородство, когда я иду на смерть"». Обратите внимание: на смерть он ходит, а не на охоту за съедобными травоядными. И, между прочим, кроме лука со стрелами, не забывает прихватить с собою меч.

И уступил Эйсав Яакову свое первородство за чечевичную похлебку.

А наш эшелон притащился в Ташкент, на тифозный вокзал… Но в городе, порой, забывалось о войне, жизнь продолжалась, я даже в цирк пошел на «чемпионат по французской борьбе».

Зрелище это начиналось, как водится, парадом. На манеж выбегали, приплясывая, старые седые и плешивые дядьки с трясущимися животами и обвисшими сиськами. Шпрехшталмейстер выкрикивал их фамилии и прозвища одно другого страшней. Все они, если верить шпреху, были непобедимыми чемпионами, никто ни одной схватки не проиграл… Пока не начали бороться.

Я, надо признаться, был мальчик жалостливый, мне было больно смотреть, как они, бедняги, ворочали друг друга, стараясь уложить на лопатки. Время от времени один из соперников переходил в «партер» – становился на четвереньки или на «мост» – то есть выгибался дугой, упираясь затылком и ступнями ног в цирковой ковер. С четверенек его краном не поднимешь, а «мост» противник дожимал, пыхтя и обливаясь потом.

И эта возня еще долго бы продолжалась, если бы шпрехшталмейстер, не выпустил на арену заранее заготовленный сюрприз:

– Чемпион чемпионов, король арены, непобедимый и неповторимый Ян Цыган!

Ликующий голос шталмейстера не долетел еще до вершины купола, как живая молния ворвалась в манеж. То ли Давид, сбежавший с пьедестала, то ли другой атлет, образцовое воплощение силы, красоты и гармонии человеческого существа – не успеваешь рассмотреть из-за каскада акробатических трюков. Ян не давал противнику времени на захват: он змеей ускользал из рук, перекатывался, буквально уходил на голове, нырял под соперника и, вставая, поднимал его над собой, бросал, не давал укорениться в партере, и противник, как правило, оказывался прижатым лопатками к ковру, а Ян «делал свой комплимент» обходя манеж под восторженный вой публики. И тут я его в который раз узнавал: да это же он, тот самый, что отбил у лукавого азиата и вернул нам, пугливым беженцам, и деньги, и дыни в степи перед станцией Арысь.

…Но все-таки, почему Эйсав был так страшен Яакову, что даже мы, далекие потомки, все бежим, и бежим от мест своих в чужие города и пустыни?

А потому, что, когда Ицхак, отец их состарился и ослеп, позвал он Эйсава и сказал: «Пойди в степь и налови мне дичи, приготовь кушанья, как я люблю. И поем я, чтобы благословила тебя душа моя, прежде чем я умру».

Ривка, мать обоих братьев, слышала это. А она-то знала, что сын ее Эйсав не только на охоту выходит в поле, а и на разбой и грабеж караванов в пустыню, потому и играет со смертью, и нет для него единого Бога родителей своих, зато есть две жены из дочерей языческих племен.

Поэтому позвала Ривка Яакова, любимца своего, и сказала: «Пойди в стадо, возьми двух хороших козлят, я приготовлю из них кушанье, а ты отнесешь отцу, и он благословит тебя перед смертью, приняв за Эйсава».

«Но ведь Эйсав волосатый, а я гладкий. Отец дотронется до меня, и навлеку проклятье на себя за обман, а не благословение».

«Пусть на меня падет проклятье, только сделай, как я скажу», – настояла Ривка и принесла Яакову одежду Эйсава, которая пахла полем, и обернула руки Яакова шкурками козлят, чтоб показались волосатыми.

И удался обман их. Отец, по слепоте своей, вместо старшего сына Эйсава, благословил младшего Яакова наследовать все: и стада, и шатры, и главенство рода, и веру в единого Бога, которого Эйсав ни во что не ставил.

Но, когда Эйсав вернулся, обман открылся. «И возненавидел Эйсав Яакова, и сказал Эйсав в сердце своем: «Наступят дни траура по отцу моему – и убью Яакова, брата моего».

Спросите, причем тут эшелон с эвакуированными, казах с дынями, «чемпионат по французской борьбе» в Ташкентском цирке и благородный борец Ян Цыган?

А в истории иначе не бывает. Это, как в горах: столкнул всего лишь камешек, и он катится, катится, пока не разбудит лавину.

Я очень рано стал присматриваться к гримасам судьбы, считая, что мне повезло по крайней мере дважды: во-первых, родился мальчиком, а не девочкой, во-вторых, евреем. Как бы там пацаны не дразнились, а мы самые умные, потому что самые древние. Все наши соседи и ровесники из истории древнего мира рассеялись и развеялись, лишь память о них осела типографской пылью на страницах книг, а мы живем и работаем учеными, музыкантами и зубными врачами.

И вдруг выяснилось, что и нам запросто может прийти конец. Есть сила не только желающая, а и показавшая свою способность извести нас всех под корень. Тьма, пришедшая из Европы, уже накрыла белорусские местечки, любые, пригодные для того, углубления: рвы и яры Украины заполняются телами моих братьев и сестер, тех, кто не успел убежать, и оставлен без защиты армией, отступающей к Волге.

Так надо ли еще доказывать, что я не случайно оказался на станции Арысь в одном эшелоне с Яном Цыганом?

…Слова Эйсава «убью я Яакова, брата своего» были сообщены Ривке, матери их, и позвала она Яакова, и сказала: «Беги к Лавану, брату моему в Харан. Поживешь у него несколько лет, пока пройдет гнев брата твоего, и он позабудет, что ты сделал ему».

Дальше, не стану пересказывать в подробностях то, что знает все человечество, кроме той его большей части, которая, вообще, ничего не хочет знать. Достаточно того, что Лаван в Харане, оказался тем еще кровососом. Смекнул, что Яакову приглянулась его дочь Рахель, и заставил служить за Рахель пастухом при бесчисленных стадах его. Любовь зла – Яаков семь лет ишачил на дядю за Рахель, а в день свадьбы Лаван устроил такой пир, что Яаков поутру нашел у себя под боком не Рахель, а Лею, ее старшую сестру «Так в наших местах не делается: выдавать младшую прежде старшей», – объяснил ему Лаван свою «маленькую подлость». И Яаков вторые семь лет отбарабанил за возлюбленную свою Рахель, и еще шесть лет в придачу, пока хозяин соизволил заплатить за работу.

И тогда, через двадцать лет после прихода в Харан, Яаков, безмерно разбогатевший, тайком от тестя своего Лавана велел разобрать шатры, нагрузить имущество на верблюдов, посадить детей и жен на ослиц, и всем многолюдным станом, со стадами скота своего с приплодом, снялся с места и бежал без оглядки туда, откуда пришел, то есть домой, обратно в землю, завещанную Всевышним.

А там уже ждал его Эйсав. И с ним четыреста головорезов….

В ХХ веке новой эры несметные орды их ополчились на потомков Яакова. А мне в 1941-м в Ташкенте еще и семнадцати не исполнилось, я был начитанный домашний мальчик из приличной еврейской семьи. С умеренным плоскостопием и очками «для дали», которые носил еще пока в кармане. Родители когда-то попробовали водить меня в детский сад, и на всю жизнь зареклись. Ни пионерских лагерей, ни домов отдыха и санаториев – вообще никаких общежитий я не ведал, не знал, не хотел и слышать о них, а мне предстояла армия… Но мысли о ней, я откладывал в какие-то закоулки мозга. Меня занимали абстрактные вопросы, ответы на них я искал в читальном зале публичной библиотеки. И там набрел на кучу книг по истории евреев. Пирамиды книг на эту тему громоздилось передо мной на столе, и я, казалось, уже все мог понять и объяснить, кроме одной фразы в книге «Брейшит» – «Бытие» из «Пятикнижия Моисея»:

«И остался Яаков один, и боролся с ним кто-то до утренней зари».

Кроткий Яаков, человек шатров и пастбищ, так страшился войны с Эйсавом, что разделил народ, который с ним, и стада коз, овец, быков и коров на две части, решив, что, если нападет Эйсав на одну из них, другая спасется. И молил он Бога отцов своих: «О, избавь меня от руки брата моего Эйсава, ибо боюсь я, как бы он не убил меня и матерей с детьми!»

И отправил в подарок врагу своему двести коз и двадцать козлов, двести овец и двадцать баранов, тридцать верблюдиц, кормящих своих верблюжат.

Сорок коров, десять быков, двадцать ослиц и десять ослов…»

Я это читал, и мне было стыдно. В школе, на уроках физкультуры я тряпкой висел на турнике. Что же будет на фронте?

Но пока я сижу в читальном зале, на всех столах, как в мирное время, даже днем горят лампочки под зелеными абажурами…

А в стане Яакова уже наступила ночь.

«И встал он ночью и переправился через поток Ябок»

Я видел такие потоки и могу представить эту переправу. Ябок, он же Ярбук, приток Иордана, – речка, текущая с гор. В долине, где пастухи Яакова нашли брод, она разбилась на рукава, быстрая, но мелкая вода струилась между островами и мысами из камней, отшлифованных во время паводков, и каждый камешек на дне был виден в холодной ее прозрачности даже ночью, когда светила луна.

Яаков сначала переправился сам, балансируя на камнях и посохом измеряя глубину, – так он выбирал путь, удобный и безопасный. Этим путем вернулся, усадил двух жен своих, Рахель и Лею, на верблюдиц, двух служанок, Бильгу и Зильпу, на ослиц, а одиннадцать детей своих от жен и служанок он сам на руках носил, ощупывая ногой каждый камень, прежде чем ступить с драгоценной ношей.

Так все переправились и продолжили движение…

И вот тут-то в Книге и возникает она – та самая загадочная фраза «И остался Яаков один, и боролся с ним кто-то до утренней зари, и увидел, что не одолевает его, и тронул его бедренный сустав – и вывихнулся бедренный сустав его в борьбе с неизвестным»…Но Яаков терпел и держал противника мертвой хваткой. И просил тот: «Отпусти меня, ибо взошла заря» Но сказал Яаков: «Не отпущу тебя, пока не благословишь меня». И спросил тот его: «Как имя твое?» И он сказал: «Яаков».

И сказал тот: «Не Яаков будет отныне имя твое, а Исраэль, ибо ты боролся с ангелом и с людьми – и одолел».

Я много раз прочитал: «с ангелом и людьми». Так с кем же боролся Яаков?

Мне не пришлось бороться с ангелами. Хотя меня обучили самбо – самообороне без оружия. Надо было голыми руками одолеть человека с ножом или пистолетом. Тогда еще самбо не была спортом – это была борьба без правил, с выламыванием рук и ног, болевыми приемами, и смертельным ударом в конце.

При увольнении в запас с меня взяли подписку не применять боевое самбо на гражданке.

Вскоре после войны я натолкнулся на афишу: «Чемпионат по борьбе самбо» и, конечно, пошел смотреть.

Никогда я так не смеялся. Борьба без правил превратилась в борьбу правил.

Спортсмены то и дело норовили уползти за ковер, где становились недосягаемыми и неуязвимыми.

А с того ковра, где мы боролись, не уползешь… разве что, вынесут… Наш ковер простирался до горизонта и за горизонт… Край нашего ковра оказался не в пространстве, а во времени – 9 мая 1945 года. И никакой это был не ковер, а чаще всего грязь, замешанная с кровью и порохом сапогами, колесами пушек и грузовиков, танками, своими и чужими…

Простите, может, это было во сне, но мне помнится, я видел на том «ковре» танк Т-34, с надписью на башне: «Ян Цыган»…

…Яаков уже не был прежним кротким Яаковом – маминым сынком. За те двадцать лет, что Яаков служил в пастухах у Лавана, он сбросил лишний жир и нарастил мускулатуру, потому что и овечек пришлось перетаскивать через ручьи, и коз, и баранов и телят… А натягивать шатры и вбивать колья, где не земля, а камень, и верблюдов нагружать и разгружать то и дело… И был с ним такой случай: дочери Дине он подарил крашеное платье – длинную красную рубаху. И эта рубашонка бросилась в глаза бычку-трехлетке, тот отделился от стада и побежал на красное… А Яаков стал, раздвинув ноги для устойчивости, расставил руки, и, когда бык набежал на него, схватил его за рога и загнул голову набок. Бычки этого не любят, у них подгибаются коленки…

А Эйсав, наоборот, разбаловался, разнежился, нагулял жирок. Труд не велик – нападать на караваны, когда у тебя под рукой четыреста таких же бездельников, которые, кого хочешь, прирежут, а тебя на руки поднимут и усадят на верблюда.

Но с Эйсавом было четыреста воинов, а с Яаковом – женщины, дети, робкие пастухи… Но засияло ему солнце, когда, припадая на ногу, он проходил долиной, которую назвал Пнуэль, «ибо сошелся с ангелом лицом к лицу и остался жив».

Я тоже хотел бы встретиться лицом к лицу с тем, кто боролся с Яаковом. Не для того, чтобы мне вывихнули бедро, а потому что… открою секрет: мне не терпелось написать о Яакове. Много раз начинал и бросал. Этот сюжет преследует меня, как видите, до сих пор. Но я не умею писать о том, чего в моей жизни не было. Где бы ни происходило действие: да хоть бы в шумерском царстве или в загробном мире, – все это, можете не сомневаться, написано не с чужих слов, а на основе личных наблюдений. Эйсава и Яакова, Ицхака и Ривку, Рахель и Лею я запросто мог списать с натуры: Харьков, куда я вернулся с войны, был, на редкость, богат библейскими лицами. Но тот, о котором написано «кто-то неизвестный», у кого, в отличие от всех персонажей Книги, нет даже имени, оставался в моем повествовании без лица. «Скажи мне, пожалуйста, свое имя», – спросил Яаков. «К чему это? – ответил тот. – Зачем спрашиваешь о моем имени?» Только и всего.

Но однажды меня с приятелем занесло в один гостеприимный дом. Да какой там дом – комната в коммуналке. Но очень большая комната, набитая под завязку харьковскими типажами. А, надо сказать, курящими дамами и мясистыми «жентльменами» неизвестной еврейско-украинской национальности, от которых брызги сочного юмора разлетаются на версту, город Харьков был богат ничуть не меньше, чем Одесса. Достаточно описать одного, уже изрядно потасканного годами и не в пример другим худощавого дяденьку c обнаженной головой, похожей на вытянутую дыньку. Дяденька заслужил, видимо, право молча весь вечер возвышаться за столом, потому что он был герой. Правда, в своей долгой жизни он совершил только один подвиг (но какой!) за что и заслужил прозвище Гриня Обосривокзал. До революции вокзал был местом светских променадов. По перрону фланировали кавалеры и барышни с зонтикам. Начальник станции в белом кителе и красной фуражке звонил в идеально начищенный медный колокол. А Гриня, тогда еще молодой и бравый, взялся, на пари с приятелем, наложить на этом священном месте кучу. И наложил. За что и вошел в историю. Мы с приятелем, хотя и рожденные в этом городе, не выходя из комнаты, прокатились на «рембуле» – так называли в нашем городе трамвай – в прошлое старой Петинки Клочковки, Холодайки, Журавлевки, Конного рынка, Бурсацкого спуска… далее, везде.

Тут все знали друг друга наизусть, беседовали задушевно, по-дружески, но при этом говорили одновременно, хотя и не хором, а каждый за себя. Как в опере, когда герой поет свой речитатив у одной кулисы, героиня – у другой, прямо противоположной, – и так, друг друга не слушая, они объясняются в любви.

Дирижировала оперой хозяйка, дама не первой молодости, резкая на язык, и еврейских кровей. Хотя национальность здесь определялась по месту жительства. Например, Армянский переулок. Иногда ее властный взгляд дирижера сменялся растерянно женским, она подходила к дивану и поправляла спадающий плед, накрывая ребенка, который, видимо, привык к ежевечернему хору гостей или принимал этот шум за колыбельную.

После очередного такого вояжа, хозяйка с подругой, достали из буфета и показали гостям весьма объемистый сосуд, вряд ли предназначенный для питья, скорее спортивный кубок.

– Это Янова чаша, – сказала хозяйка.

– Ян только с нее и пил, – подтвердила подруга.

Мы были в доме Яна Цыгана, у его вдовы.

…«И взглянул Яаков вдаль, и увидел: вот Эйсав подходит, и с ним четыреста человек.

Живой поток из четырехсот верблюдов и всадников на их горбах, высоко сидящих, свирепых, с луками и копьями для метания, перегораживал ущелье от горы до горы. Брошенное сильной рукой копье пробивает грудь человека.

Но Яаков шел домой, в землю, которую назовут впоследствии его новым именем – Исраэль.

И его единственным оружием против этих четырехсот было – не бояться их.

«И разделил Яаков своих детей, поставив их к матерям: Лее, Рахели и двум служанкам, а сам пошел вперед…

«И побежал Эйсав ему навстречу и обнял его, и пал на грудь к нему, и целовал его, и оба плакали»…

А Ян Цыган остался без работы. Чемпионаты борьбы в цирке прекратили, «как опошляющие идею советского спорта»… А для спорта он был не в том возрасте.

Заслуженный артист республики, подаривший стране танк Т-34, купленный в сорок третьем за свои деньги, пошел работать водителем грузовика на богом проклятых дорогах. И в один недобрый день грузовик перевернулся, то ли упал под мост, который держался на честном слове, – не знаю точно, но кабина сплющилась, рулевое управление въехало Яну в грудь, и некому было прийти на помощь на этой пустой дороге. Двенадцать часов, говорят, Ян боролся с железом, пытаясь освободиться от смертельного захвата. Но и ангелу не дано побороть Бога.