Чувство Меры

בס''ד

Последние тринадцать лет я занимаюсь физикой. А физика, как известно, – наука точная (менее понятно, что это значит, ибо каждую лекцию я начинаю с: «пренебрежем тем-то и тем-то», но все привыкли к тому, что точная). По службе мне приходится иметь дело с измерениями. А также вдалбливать в голову студентам, что все наше знание покоится на могучем фундаменте измерений. В свободное от работы время я изучаю Талмуд (хоть следовало бы, наоборот, в свободное от Талмуда время – трудиться). И вот, что поразительно – и там приходится иметь дело с мерами. Мудрецы Талмуда озабочены тем, каков минимальный размер (квант) сукки, все еще позволяющий выполнить заповедь. А каков максимальный? Сколько, в точности, надо съесть квасного в Песах, дабы заповедь преступить? И с какого, опять же в точности, времени надо прекратить есть квасное? На какое расстояние все еще разрешено удаляться от города в Шабат? И, вообще, все ли вещи имеют меру? Подобными дискуссиями (временами утомительными) полон Талмуд. Откуда, казалось бы, столь неожиданный и обостренный интерес к мере у людей, отдавших жизнь комментированию Священного Писания?

Перенесемся в Афины. Казалось бы, Сократа (по крайней мере, знакомого нам по Платоновским диалогам морально озабоченного Сократа) менее всего должна интересовать проблема измерения. Но вот, что мы читаем в диалоге «Протагор»: «А если бы благополучие нашей жизни зависело от правильного выбора между четным и нечетным, от того, что один раз правильно будет выбрать большее, а другой меньшее, независимо от того, больше оно само по себе или по сравнению с чем-нибудь другим, вблизи ли оно находится или вдали, – то что бы сберегло нам жизнь? Не знание ли? И не искусство ли определять, что больше, и что меньше? А так как дело идет о четных и нечетных числах, то это не иное ли, как арифметика?» Согласились ли бы люди с этим или нет? Протагор решил, что согласились бы.

«– Пусть так, люди! Раз у нас выходит, что благополучие нашей жизни зависит от правильного выбора между удовольствием и страданием, между великим и незначительным, большим и меньшим, далеким и близким, то не выступает ли на первое место измерение, поскольку оно рассматривает, что больше, что меньше, а что между собою равно?

– Да это неизбежно.

– А раз здесь есть измерение, то неизбежно будет также искусство и знание» (Платон, «Протагор»).

Там, где есть измерение – там искусство и знание. При ближайшем рассмотрении вся ненавидимая и восславляемая западная цивилизация расположилась на измерении. Недаром греки испытали шок, открыв несоизмеримые отрезки. Но, что есть измерение? Ведь измерение – не более чем сравнение, сопоставление с образцом, подобным измеряемому. Делая ставку на измерение, мы отказываемся от вопроса о сути вещей, удовлетворяясь сравнением вещи с чем-то заранее известным и нами же установленным. Измеряя, мы переходим от естественного наблюдения событий к мышлению, заданному условными соглашениями. Утверждение о том, что длина моего пальца составляет 4,5 дюйма не более истинно, нежели утверждение о том, что она равна 11,4 сантиметра. Но, задав масштаб, мы договариваемся придерживаться его, и сами определяем меру истинного. Физика Аристотеля, покоясь на естественном наблюдении, не случайно проглядела значимость измерений (Аристотель и в «Физике» оставался биологом по способу мыслить). Именно измерения выдергивают событие из его окружения, дают возможность говорить о нем вне его контекста, открывая дорогу царице современной науки – теоретической физике.

Измеряя, мы, прежде всего, договариваемся о том, что считать равным. «И если речь идет об измерении длины… самое понятие измеряемой величины заключается не в объекте измерения, а в движениях, совмещающих объект и эталон. Таким образом, познание начинается лишь в рамках культуры, то есть соглашений, чуждых самому предмету, поскольку палке совершенно безразлично, равна ли она другой палке или нет». (Г. Соколик «Огненный лед»).

Человек в силу своей изменчивости – неважная мера всех вещей. Попросту говоря, человек не годится на роль меры оттого, что живой. Но по той же причине, человек – мера смысла, ибо смысл, как и жизнь, неразложим, неделим, или он есть полностью, целиком, или его нет вовсе.

***

Картина мира, доставляемая точными науками, в первую очередь определяется нашей способностью измерять. Именно грубость доступных XVII веку измерений определила торжество ньютоновской механики. Совершенствование измерений в ХХ веке повлекло за собой радикальную смену картины мира.

Отказ от онтологии в пользу измерения оказался эффективным, спору нет, но не слишком ли легко разум смирился с поражением? Мы научились измерять время с невероятной точностью, но понимаем ли мы, что есть время? Так и хочется, соскальзывая в порочный круг, объявить, что время это, то, что измеряется часами.

Измерение превращает мир в понятный, упорядоченный, обращает хаос в Космос. Ньютоновская Вселенная, натянутая на каркас простирающихся во все стороны линеек – уютна для разума. Разум не может мыслить непрерывное, континуальное[1]. Измерение услужливо вносит в мир дискретное, дробное, отмеренное, однако переход от непрерывного к дискретному разверзает перед разумом пасть апорий Зенона. Бытует мнение, что современная наука раз и навсегда покончила с парадоксами Зенона. Это неверно (см. Дж. Уитроу, «Естественная философия времени»).

Неверно и то, что квантовая механика превратила непрерывный мир классической науки в мир дискретный. Мир науки всегда был дискретным. Дискретным и остался. Изобретение компьютера, восьмого чуда света и вершины современной нам цивилизации, основано на идее дискретности информации. Дискретность, дробность, прерывистость сделала возможным накопление информации.

Наука отказалась от вопроса о сути вещей, предпочтя измерение. Об этом – слова Хайдеггера: «наука не мыслит». Но Хайдеггер полагал, что мыслит язык. Так ли? Глубокая аналогия между измерением и человеческой речью была подмечена Давидом Бомом. Процесс нашего мышления, по-видимому, непрерывен, но преобразование непрерывной мысли в слова, подобно скачку, происходящему при квантово-механическом измерении. Потери при таком скачке неизбежны. Именно в этом смысле можно толковать Тютчевский Silentium:

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи

Речь разбивает мышление, размечая пространство мысли, подобно тому, как ньютоновские линейки расчерчивают физическое пространство, превращая во вместилище наличных вещей. И, по-видимому, речь делает для нас непостижимыми явления сознания, по природе своей континуального (М. Мамардашвили). Платой за язык служит затемненность, непроницаемость актов сознания, подобно тому, как платою за измерение является наша неосведомленность в истинном состоянии физической системы.

Хайдеггер полагал язык чем-то большим, чем средством передачи мысли, говоря «язык мыслит». Это и верно и неверно, ибо «наши чувства принадлежат только нам и не могут быть адекватно выражены словами, потому что язык – это общее достояние, результат векового коллективного опыта. Подобное выражается только подобным…»(А. Воронель, «Качающийся мост»). Не только чувства, но и мысли схлопываются, редуцируются при возгонке в слова. Каждому, надолго задумывавшемуся над какой-либо проблемой, известно это ощущение потери, когда решение пришло, puzzle сложился, и цельную картину необходимо раздробить в символы или слова.

Язык прекрасно годится для фиксации предрассудков здравого смысла. Ведь для выражения принципиально новой мысли требуется и новый язык. Но к тому моменту, когда новый язык создан, он уже вполне пригоден для передачи следующего поколения предрассудков здравого смысла, в которые успело срелаксировать, окостенев, новое знание.

***

Но человеку присуща тоска по непрерывности, континуальности, и ее частному проявлению – бессмертию. Тоска по целостности бытия, утраченная при изгнании из Рая. Эту тоску отчасти утишивает высокое искусство. Живое искусство всякий раз рождается заново. «Не сравнивай: живущий несравним» (О. Мандельштам). И у Высоцкого:

«Я при жизни не клал тем, кто хищный,

В пасти палец,

Подходившие с меркой обычной –

Отступались, –

Но по снятии маски посмертной –

Тут же в ванной –

Гробовщик подошел ко мне с меркой

Деревянной…

Обмерить можно мертвое, мера искусства – мира живого, длящегося, непрерывного. Более всего в отражении континуального в сознание, наверное, преуспевает музыка, и поэзия, там, где она – музыка. К тому же, как мы уже заметили: «самое понятие измеряемой величины заключается не в объекте измерения, а в движениях, совмещающих объект и эталон» (Г. Соколик). Измерение оказывается замкнутым на движение!

Мысль о принципиальной несводимости длящегося к дискретному, дробному, конечно, Бергсоновская. «Непрерывная изменчивость, сохранение прошлого в настоящем, истинная длительность, – вот, по-видимому, свойства живого существа, общие со свойствами сознания. Нельзя ли пойти дальше и сказать, что жизнь, подобно сознательной деятельности, есть изобретение и тоже представляет собою творчество» (А. Бергсон, «Творческая эволюция»). Парадокс состоит в том, что и Бергсону пришлось облечь свою философию в слова, писать-то приходится словами, а не мыслями. Идея непрерывной и неразложимой длительности, разместившись на бумаге, подверглась неизбежному омертвлению. Философию Бергсона сегодня принято считать опровергнутой, немало едких страниц посвятил Бергсону в «Истории западной философии» Бертран Рассел. Но опровержима ли тоска?