Номер 12(13) - декабрь 2010 | |
В гостях у Санта Клауса
С Новым годом! Нам его подарили. Не нам даже, ребенку. К нему прилагался сосуд и коробочка с кормом. Кот нового жильца проигнорировал, а малыш назвал его Тети, никто не знает почему. На сосуде была инструкция по содержанию, по уверениям дарителя, ухода подарок почти не требовал, и мы беззаботно зажили впятером. Когда Тети, самец рыбки Бета, чуть не умер после того, как подаривший его приятель хлопнул его прямо в воду из-под крана, мы были только слегка расстроены и собрались даже спустить казавшуюся мертвой рыбку в унитаз. Серо-красный красавец с черными перышками плавников, Тети резко побелел, выцвел и перестал плавать. Но в момент слива он жалко задергался, запрыгал и тем заявил, что хочет попробовать жить еще раз. Приятель – естественник и сын естественника, отнесся к несчастному случаю небрежно, заявив, что без проблем заменит нашу дешевую рыбку на точно такую же. Но в нас, людях ненужных, реликтовых профессий, отчаянная зависимость Тети от нашего произвола затронула лучшие струны. Мы, всесильные боги его крошечного мира, имели над ним безграничную власть и могли окачивать его холодной водой, гонять поварешкой, забывать кормить, оставлять в грязной взвеси, держать в одиночном заключении, выплескивать в кастрюлю и спустить в унитаз. После нескольких недель Тети отошел, снова обрел
веселую окраску, и жизнь впятером потекла дальше. Тети научился отличать наши
голоса от других шумов и всплывал на поверхность при нашем приближении. У нас
появились новые заботы: утром посмотреть как там Тети, постучать пальцем по его
банке, покормить, вспомнить, когда меняли воду. Тети мог чувствовать, бояться,
радоваться, узнавать и впадать в панику или депрессию. Так он панически боялся
поварешки, которой я вычерпывала его при смене воды, и при виде ее сразу
прятался в каменный «домик», построенный для него мужем. Так прошло несколько месяцев пока не выяснилось,
что выжить долго у таких варваров, как мы, у Тети не хватило здоровья. Наша
ошибка заключалась в том, что мы поверили лживой инструкции на его банке и
заверениям приятеля-естественника. Тети стал чахнуть, опух, его перекосило, а
один глаз чудовищно увеличился почти в четыре раза. Ажурный красавец
превратился в Квазимодо и на него страшно стало смотреть. Он явно и тяжело страдал.
Из Интернета мы узнали, что он тропическая, тепловодная рыбка и что, скорее
всего у него пневмония, вызванная плохим уходом и низкими температурами. Скоро
он перестал есть, лег на дно и сам стал заплывать в ненавистную поварешку.
Ветеринар, у которого хватило терпения выслушать нас по телефону, обругал
коммерческие зоомагазины за жадность и бессердечие к животным, но надежд не
оставил. Чтобы что-то сказать, посоветовал все же капать в Тетину банку раствор
антибиотика и часто менять заранее подогретую воду. Это помогло. Опухоль спала,
и глаз вернулся в исходное положение сбоку, но, судя по движениям, Тети
перестал им видеть. Он не ел уже месяц и, главное, не делал, как говорил наш
малыш, «ка-ка», что, по уверениям ветеринара, было самым безнадежным признаком
конца. Так продолжалось больше месяца. Мы стали обсуждать самый гуманный способ
положить конец Тетиным мучениям, но во всяком новом варианте открывались
ужасные подробности. Выяснилось, что тот факт, что Тети был маленький, жил в
банке, был нем и ничего не осознавал, никак не влиял на факт его страдания. Его
бытие было равно всякому другому бытию. Он знал, что ему плохо. Знал не так,
как знаем мы, сознанием, но, тем не менее, знал, и выражал свою рыбешкину муку
всем своим существом так очевидно, что казалось, он криком кричит из своей
ужасной пластмассовой банки, где ему так страшно, больно и безнадежно по нашей
вине. Мы стали бояться заглядывать в банку, каждый день
ожидая белесого перевернутого тельца. В доме был больной, и доводы что «это
просто рыбка» не помогали. Я махнула рукой, но муж, вопреки собственным словам
и убеждениям, продолжал упорно менять и греть рыбкину воду, мелко крошить
больному и так мелкий корм, а также уговаривать того выздороветь. В случае чуда
мы пообещали избавить Тети от банки и купить ему настоящий аквариум. Я была в
отъезде, когда, в ночь на Новый год, пришло сообщение от мужа: «Тети поел и
наоборот. Готовь аквариум. С Новым годом!» Вот оно, веселое новогоднее чудо,
живое и настоящее. В этом мире ненужных страданий, одним страданием стало
меньше и нет радости светлей. Милуйте, господа. Милуйте больших и маленьких,
немых и крикливых, плавающих, ползущих и летающих. Милуйте, если можете, это
очень приятно. *** В гостях у Санта Клауса Санта! Санта едет! Кругом загремели стулья, все
встают, двигаются в одном направлении, к узкому проходу, поспешно одевая себе и
детям шапки, куртки и рукавицы. Неуклюжее шествие перекатывается семейными
комками, из перенатопленного нутра наружу, на холод, на трескучий мороз, под
утробное беззвездное небо. Процессия выстраивается в нечаянную шеренгу, где по
одному, где по два, а где и по три, растягивается по всей длине окоченевшей
ресторанной веранды. Позади – развеселые рождественские огоньки веранды,
фонарики, гирлянды, очумевшая от украшений живая елка. Впереди – дорога,
параллельная шеренге. Дорога темная, без единого фонаря, ледяная, скользкая,
узкая дорога, припорошенная свежим снегом и, поближе к ресторану, гравием. За
дорогой лес, черный, острый, колючий, одеревенелый от стужи. Он довлеет и свисает
со всех сторон, самодостаточный, полный, счастливый. На многие сотни километров
ни огонька. Все переминаются, бьют в ладоши, подпрыгивают,
жмутся. Ну, где же, ну где же? Вспомнился недавно прочитанный Доктор Айболит:
«Они лежат и бредят, ну что же он не едет, ну что же он не едет, наш Доктор
Айболит». Все так, только здесь не Африка и эти не лежат. Лежачие остались
дома. Девочка лет пятнадцати, высокая, в ладных сапожках, от возбуждения
извивается в медицинских объятиях матери и бабушки. Она топает ногами, то ли
сердится, то ли радуется, брызжет слюной и широко размахивает скрюченными
руками. Мать и бабушка умеют ее понять и уверяют, что расстраиваться не нужно,
что мятные конфеты остались в машине. Но она не унимается, скорбно воет и ищет
глазами под ногами, разрывая сапожками снег. Тяжелые пузатые тела
двадцатилетних младенцев вытянуты в нетерпении вперед. Все глаза устремлены на
темную полосу. Неопределенного возраста усатый мальчик увертывается от
материнской руки, пытающейся вытереть ему слюни: «Такого тебя к Санте не
пустят», уверяет она его, и он перестает сопротивляться, пытаясь повернуть
намертво привинченную голову в сторону дороги. Пятилетние девочки-двойняшки
сразу, заранее, устали ждать. Одна кричит благим матом, заливаясь слезами.
Другая сначала смотрит на сестру безучастно и радостно, а потом вдруг пускается
в пляс, подхватив юбку нарядного платья. Ей аплодируют, хвалят, она не слышит
ничего, кружится, кружится на одном месте. Их мать не реагирует и просто
смотрит вперед. Молодое лицо ее атрофировано усталостью. Почти пустые глазницы.
То же одурение сквозит сквозь маски улыбок и автоматизм приветствий и на других
лицах. Тут уже нет ни натуги, ни фальши, ни игры. У них давно и навсегда нет
сил. Добряк организатор, толстенький дяденька в красной рождественской шапке,
бегает в одном свитере по обледенелой полосе дороги и часто задиристо
возвещает, что Санта уже едет, что он уже слышит колокольчики, видит вдали
огоньки. Группа даунов спокойно и тихо ждет, взявшись за
руки. Но девочка-подросток кричит уже в исступлении, выбросив никчемные
вывернутые руки вперед в отчаянном жесте. Великан, на котором повисли с двух
сторон отец и, видимо, дядя, жалобно клокочет, раскачиваясь всем телом. Санта, Санта едет! Откуда-то членораздельный
детский голос. Наверное, чей-то брат. И правда, едет. Катится в веселой
музыкальной упряжке, весь в огнях и бубенчиках. Все резко приходит в движение.
Родня и все сопровождающие отпускают детей, почти сбрасываются ими на снег, и
вся колченогая шеренга в одном движении, со стоном восторга, подается вперед.
«И рада счастливая вся детвора, приехал, приехал, ура, ура!» Первой пробивается
высокая девочка-подросток. Ее невозможно остановить. С диким криком «Мой Санта,
мой Санта!» она бросается в объятия тренированного, могучего Санты, плачет в
голос, смеется, целует его, прижимается всем телом, пряча лицо в его бархатном
искусственном животе: «Милый, милый». Похоже, он давно ее знает, или уже привык
ко всему, но он невозмутимо повторяет положенные «Ох, ох, ох» и «Счастливого
Рождества», обнимая ее в ответ. Но сзади уже наседают другие. Они подтягиваются
к саням на максимальной для каждого скорости, кто боком, кто задом наперед, кто
почти ползком. Изможденную девочку оттаскивают назад, и ее сменяет верзила. Он
не умеет говорить и только тихо плачет от счастья, стиснув в гигантских ладонях
красную рукавицу Санты. Санта хлопает его по плечу и по спине, незаметно
пытаясь привести его в чувство. Парень отходит без сопротивления, умиленный и
притихший. На Санту валятся, в последнем усилии, с хрипом и стенаниями,
остальные составляющие расстроенной шеренги, превратившейся за это время в
ухабистую и горбатую очередь. Все рыдания, вой, и зубовный скрежет затихают в
подушке Сантиного пуза. На помощников Санты, «оленя» и «медведя», никто не
обращает никакого внимания, будто их и нет. «Все счастливы?» – залихватски
вопрошает Санта. Очередной счастливец, согбенный под тяжестью пережитого
волнения, отходит умиротворенный, с блаженной улыбкой на губах. Продрогший
Санта привстает в санях. «Все, что ли?» Беленький, пушистый мальчик лет пяти, с
непокрытой головой, безмолвно и неподвижно стоит в стороне. «Что же ты не
подойдешь?» подбадривает его отец. Мальчик, очевидно перепутав момент,
спотыкаясь, как лунатик, подходит к бело-розовому, почти уже в обмороке, громко
произносит: «Самолет». «О хо-хо, самолет, это хорошо», басит Санта, а молодой
папа уже тащит ошалевшего мальчика назад: «Ну, что ты, ты напутал, самолет
потом надо просить, внутри». Еле переставляя переставшие сгибаться ноги,
мальчик заворожено пятится назад, к входу. Все остальные маленькие дети и их
семьи уже втекли обратно и заполнили резервуар актовой залы со сценой, троном и
до боли яркой елкой. Дальше все будет чинно. Санта усядется на свой
трон, и будет вызывать малышей по очереди, вкупе с братьями и сестрами, у кого
они есть, усаживать их к себе на колени, спрашивать об их заветных желаниях и
выдавать каждому то, что есть. Вне зависимости от разницы между первым и вторым
малыши неизменно рады содержимому блестящих свертков. «Больших»' больше не
видно. Притихшую девочку-подростка и других увезли сразу, незаметно и умело. Им
больше нечего здесь делать. Их, собственно, и не приглашали на
благотворительную елку в загородном ресторане, так как они уже не входят в
разряд детей. Их постаревшие родители сами привезли их, как привозили уже
многие годы. Их тут терпели, подпускали, даже ласкали, но путь назад, в теплое
брюхо ресторана с охающим Сантой внутри, им был заказан. Пушистый мальчик взошел на сцену последним. Он
ждал своей очереди все в том же почти бесчувственном оцепенении, сидя на
коленях на полу, в одной позе. Длинная шея напряженно торчала из белого
свитера, а тонкие пальчики застыли на коленках. Один только раз обернулся он к
родителям невидящими глазами. Когда папа подтолкнул его к сцене, мальчик сумел
сказать и свой возраст, и имя, и повторить заветное желание. Добрый Санта
подарил ему красную болтливую машинку, и мальчик был поражен мистическим
совпадением. Потрясенный, он вернулся на место, прижимая визгливую игрушку к
груди. Ресторан опустел. Можно было ехать. Околевшая до
самых железных кишок машина дребезжала от раздражения. На заднем сидении было
так тихо, что мать подумала, что мальчик заснул. Она обернулась и встретилась с
его взглядом. Мимо нее смотрели огромные расширенные глаза, почти спящие,
затуманенные, но еще полные чудом. Рот был открыт и на месте недавно выпавшего
молочного, уже торчала нежная сахарная гребенка постоянного, взрослого, зуба. |
|
|||
|