Кафкианский мир Шостаковича

Каждый большой художник несет в себе тайну,

разгадать которую заманчиво, но вряд ли до конца

возможно. Важно, однако, попытаться

хотя бы приблизиться к разгадке.

Марк Арановский

Сон разума рождает чудовищ.

Франсиско Гойя

Сон совести превращает в

чудовище самого человека.

                    Марк Арановский

Советский миф долго владел моим сознанием, я жил в нем, как в скорлупе, и инстинктивно защищался от всего, что доносилось извне и противоречило его канонам. Сигналы из реальности, нарушавшие благостную картину, ранили психику, вызывая почти физическую боль. Их надо было немедленно нейтрализовать, истолковать при помощи вбитых в меня понятий и, если не забыть напрочь, то стараться о них не думать.

Вспоминать себя прежнего и свою затянувшуюся слепоту неприятно и стыдно. Одно сомнительное утешение: таких, как я, были миллионы. Мы жили в расколотом мире, охваченном энтузиазмом – и страхом, в атмосфере окрыляющих лозунгов – и неутихающих репрессий. Карл Ясперс, раньше многих постигший природу тоталитарных обществ, заметил однажды, что «в условиях террористических режимов человек испытывает небывалые, ранее непредставимые психологические муки, которые подчас гораздо острее физических, и единственный шанс уцелеть – повиновение, соучастие».

Марина Сабинина приводит эти слова Ясперса в статье, повествующей о бедах и страданиях, выпавших на долю Дмитрия Дмитриевича Шостаковича и заставивших его идти на «унизительные компромиссы, которые давали основания упрекать его в циничном конформизме». Уступки режиму проявлялись как в гражданском поведении, – «Шостакович, как известно, подписал позорное письмо в "Правду", обличающее А.Д. Сахарова (сентябрь 1973-го)», – так и в творчестве композитора: «Случалось, что, предвидя крайне негативный прием нового сочинения, он "подстраховывал" его сугубо лояльными опусами. Скажем, Прелюдии и фуги были "нейтрализованы" ораторией "Песнь о лесах" и обоймой кинофильмов типа "Падения Берлина", "Встречи на Эльбе"». И все же, считает Сабинина, конформистом, тем более циничным, Шостакович не был: «Настоящий конформист, ловко приноравливаясь к обстоятельствам, способен уютно устроиться при любой деспотии. А Шостакович терзался глубокой ненавистью к господствующему режиму и горько стыдился собственных, увы, неизбежных ему уступок»[1].

Уже в Первой симфонии (1925) Шостакович дерзко нарушил один из канонов классической сонатной формы: он весьма своевольно поступил с побочной темой первой части. В экспозиции она – нежный, насвистываемый флейтой прихотливо-изящный вальс, приносящий желанный покой после сурового и угловатого марша главной партии. Воспитанные на симфониях классиков – от Гайдна и Моцарта до Чайковского и Малера, – мы предвкушаем ее возвращение в репризе, где она должна прозвучать примерно так же, как прежде, хотя и в другой, «главной» тональности, как бы подчинившись ей. Но тема неожиданно возникает раньше, в разработке, на высшей точке напряжения и притом – в искаженном, трудно узнаваемом виде! От хрупкой вальсовой мелодии сохранен лишь мелодический контур, ритм механизирован, звучит она fortissimo, агрессивно и грубо и притом – на фоне ужесточенной маршевой темы главной партии, звучащей у медных и ударных...

Марк Генрихович Арановский

Всей практикой советской жизни человек был подготовлен к трансформации из «стахановца», «народного артиста», «главнокомандующего», «выдающегося ученого» во «врага народа». Вероятность такого – поистине кафкианского – превращения висела над каждым, как Дамоклов меч, вызывая чувство постоянной тревоги, психической неустойчивости, неуверенности в завтрашнем дне...

Для нормального человеческого сознания этот раскол жизни был нестерпимо мучителен, иссушал душу [и порождал] стремление его преодолеть, отторгнуть негативное, готовность ничего не видеть и не слышать и охотно, подчас с внутренним облегчением, принимать ложь за правду, маску за подлинный лик...

Отсюда столь заманчивое... инстинктивное желание перейти на позиции коллективной психики, отказаться от себя, от своего Я в пользу Анти-Я и надежно слиться с массой. Излишне доказывать, что это была только иллюзия, вызванная страхом и чувством самосохранения. Раскол личности на Я и Анти-Я при постоянном подчинении Анти-Я стал подлинной трагедией Человека XX века, в которой в индивидуальном плане отразилась глобальная трагедия Мира. Эта трагедия и образовала ядро симфонических концепций Шостаковича...

По мысли Арановского, антитеза индивидуальное – коллективное, равнозначная антитезе Я – Анти-Я, ярче всего реализована Шостаковичем в тематическом развитии первых частей Пятой, Восьмой и Десятой симфоний. При этом сам ход развития, превращающий углубленные лирические мелодии в уродливую пародию на них, подсказывает, что целью композитора было представить единое как разное. Этот драматургический замысел, – подчеркивает автор статьи, – воплощен с железной логикой, исключающей его неопределенные интерпретации. Закодированная в звуках идея расщепления сознания на противоположные сущности с явной тенденцией перерождения Я в Анти-Я становится темой произведения в широком смысле этого слова. Таким образом, зло у Шостаковича имеет сугубо земное происхождение, оно есть порождение человека, и именно он несет за него всю полноту ответственности. Так конфликт индивидуального и массового мифологизированного сознания, отраженный в первых частях трех его симфоний-трагедий, обретал смысл проблемы совести.

«Сон разума рождает чудовищ», – сказал Гойя. «Сон совести, – мог бы добавить Шостакович, – превращает в чудовище самого человека[7].

Примечания