Мужской разговор. Рассказы

Содержание
Циля
Мужской разговор
Этот
 

Циля

Цилечка, душечка, ты ли это? А какая была девушка, о, вы не знаете, вас тогда не было. Да лучше бы вас и совсем не было, прости Господи. Какая была девушка, статуэточка, гордость наша, а волосы какие, наши волосы, нет теперь таких волос как были у нашей Цилечки. А умница какая, грамотная, и по-русски и по-английски умела, да. Это уж потом, прости Господи, был этот. Любил тебя, да, врать не буду, еще бы он тебя не любил! Этакому болвану такая умничка досталась. Хороший был человек, любил тебя, опять же, но какой дурак! Глуп был немилосердно, бедняга. А каково это терпеть умной женщине? Все ради детей, ради детей, известно. И где теперь эти дети? Лицом-то они наши, как будто и не было этого, прости Господи, хорошего человека, а вот тем на чем лицо крепится, все как есть в отца. И как больно тебе было это видеть, Цилечка, душечка, что дети-то твои…

– Подумать только, какая обида, оба глупы как пробки.

– А не надо выходить замуж за дураков! Я тебе говорила.

– Так, Феня, помилуй, кто же знал?

– Да ты и знала, с твоим-то умом?

– Слушался он меня, ни в чем не перечил.

– Тебе поперечишь…

Сын-дурак женился дважды, оба раза на полных дурах. У дочери, дуры, невыносимой иногда даже любящему отцу-дураку, была два мужа. Первый не вынес ее глупости и ушел (о позор тебе, всемогущая Циля!), а второго еле выносит даже такая дура как твоя дочь. Глуп, глуп безбожно. А уж внуки и правнуки, прости Господи, (это про них я говорил, что лучше бы их и вовсе не было), Цилечка, что же это такое? И глупость, и дурная привычка вступать в брак с дураками стали передаваться по наследству! Глупые гены сильнее умных, это ясно уже из того, что дураков на свете намного больше. Один неверный шаг умного человека и целые поколения потомственных идиотов! Вот она, страшная месть забитого капитана первого ранга.

И ведь учила, таскала и натаскивала, репетиторов нанимала, и пианино, и английский, сколько бессонных ночей, взяток, унижений и криков. А тебя-то вот никто не учил, да и кому было тебя у нас в местечке учить? Ты же не мальчик, тебе школы не положено было. Все сама, все слету, все в полете, Цилечка тут, Цилечка там, красавица ты наша, умница, ничего не боялась, ничего не стеснялась, везде пройдет, всего добьется, за всех за нас, пролезет, соблазнит, уговорит, голову заморочит и добьется, все равно своего добьется. Расступись. Выпустили вас, детей революции, как чертей из табакерки, та еще табакерочка была, Российская империя. Вы, как адские пружины, развернулись энергией предков, всех этих копошащихся нищих местечек, задыхающихся, удавленных собственными талантами и не находящим себе выхода честолюбием, презираемых людишек, и вдарили радостно и разом. И чего вам было жалеть? Все это было не ваше, вам это ясно, кажется, объяснили! Бешеная энергия взбаламученного гетто без разбора изрыгала революционеров, поэтов, палачей, любимых композиторов и народных артистов. Там, между Утесовым и Бернесом, которые, естественно, приходились ей родней толи через дядю Осю толи через тетю Фиру, явилась на свет и Циля. И не хуже, а лучше других.

Всего этого Цилечка не понимала, не знала, она не рассуждала, чтобы рассуждать, надо иметь капитал, Господа! Циля не управляла энергией, энергия управляла ей. Она действовала, всегда только действовала, делала карьеру за себя, за мужа, за детей. За первого зятя, за второго зятя, за сына второго зятя, этого недоумка, который вечно пúсал мимо унитаза, за сына, за первого внука, за второго внука, за первого мужа внучки… На второго мужа внучки тебя не хватило, так и остался дураком без диплома. А музыкальная школа внучки? Это у тебя были и слух, и гибкие пальцы, а в ней и капли от тебя не осталось, она и лицом и всем остальным пошла в того самого зятя, который вытер об тебя ноги! И ее не приняли, несмотря на испорченное долбежкой детство, угрозы и лучших репетиторов, твою внучку не приняли в Консерваторию, Циля!

А муж, которому вечная Циля одновременно и сделала и испортила карьеру! Испортила тем, что была Цилей, да еще и Давыдовной, да еще с этим неприличным адским акцентом (ну что это за имя такое в самом деле? Нечто среднее между килькой и цаплей). Все это теперь никуда не годилось. Гегемон опомнился и резко пожалел, что выпустил на волю всю эту местечковую шваль, молниеносно, с прямо-таки сверхъестественной скоростью, превратившуюся в докторов наук, академиков и директоров всех картин на Мосфильме. Мужу даже тактично предлагали жениться на дочке замполита в обмен на повышение в должности. А сделала тем, что он дослужился хотя бы до капитана первого ранга. Но чего ей стоили все эти рефераты и переэкзаменовки по стратегии и тактике! Свою некомпетентность в этих и других дисциплинах ей приходилось компенсировать ненавистными бережливой Циле зваными обедами, когда принесенное гостями вино заедалось, в основном, камнем ложащимися в желудке пирожками с рисом, приготовленными на самом дешевом жире. И опять рефераты, репетиторы, крики, бессонные ночи, обеды, гости, взятки, унижения…

А теперь Циля, седая и неподвижная, лежит на спине в своей квартире. Скоро придет преданная дочь. Остальные даже не звонят. Она, видишь ли, им испортила жизнь! Что там было портить? Они не оценили ее битвы, ее жертвы, ее мученичества ради них – неблагодарных, бесталанных, бестолковых! Они хотели жить своей головой! Да она всегда на всех была одна, эта голова. Одна голова среди головешек испепеленной Цилей семьи.

Она не умела умереть. Эта вечная живучесть, столь унизительная и всегда особенно цепкая в старости. И все-таки она умерла бы, но заботливая дочь, из одного чувства долга, добилась стимулятора. Теперь он одиноко и бессмысленно стучал в почти мертвой Циле. О, насмешка судьбы! Теперь, когда ей, наконец, не стало до них дела, когда их бессмысленные лица расплылись в памяти и когда времени, благодаря стимулятору, стало сколько хочешь, она уже не сможет сделать того, чего ей так хотелось, одного этого ей только и хотелось, всю жизнь – сесть и снова почитать Диккенса в подлиннике, как тогда, когда она была Цилечкой, самой-самой, не хуже, а лучше других, и когда их всех, прости Господи, еще не было на свете, провались они все пропадом!

Мужской разговор

Подслушан на детской площадке в Петербурге, весной 2005. Скамейка, бутылка, два пластиковых стакана и двое приличных молодых людей.

Ну, давай.

Ага.

Ты будешь?

Не, я уже.

А ты?

А я – не это.

А чего так?

Да ну!

Ну, в общем-то, да.

Ну, так ведь и я говорю.

Ну, так и что?

Ты – про это?

Ты если не хочешь, не говори.

Да нет, почему? Я нормально.

Долгая пауза.

Красивая?

Ну…

Ааа!

Да я и сам знаю.

Давно?

Да не…

Так ты сам?

Ну.

А чего?

Да так… А что было делать?

Ну, это да.

Давай, еще по одной?

Ага.

Только ты это, так-то сильно не надо, чего теперь!

Да не, я ничего, я нормально.

А там?

Ну, там, сам понимаешь.

Ну да, это ясно. Я и сам…

Да я помню.

Ну.

Ну, ты точно нормально? А то, я это, если что, то, пожалуйста.

Да не, ты только… никому об этом. Это я только тебе рассказал.

Ну.

Этот

(рассказ пожилого чеченца)

Думал сам, своими руками... Эх. Привели его нам, мол, нате, рвите. Стоит. Говорит, не он. Он, не он… Наши тоже были не они. Чистые были, хрустальные. Вообще ни при чем. Смотрю на него. Ну что я с ним? Кого они к нам присылают? Спрашиваю: отца нет, матери нет, то есть, оба есть, ясно, но он детдомовский. Из интерната. Это похоже, этих и шлют. После детдома прямиком в армию, потом или в армии останется, если выживет (а они выживают лучше домашних, после детдома-то), или на зону. Да это все одна зона: детдом, армия, тюрьма. Его командир на траву обменял. Такого не хватятся, а хватятся, так чеченцы-злодеи в рабство увели, в яме держат.

Страшён. Такого убить, ему еще одолжение сделать. То, что его в жизни ждет, пострашнее будет. Мараться только неохота, да и что с него возьмешь? В нем и так жизни немного, так, мертвородец. В прыщах весь, худой, голова какая-то кривая, низкий. Он же не понимает ничего, только боится и ненавидит, сейчас боится, потом ненавидит, сейчас ненавидит, потом боится. Иди, говорю. Стоит. Не верит, что ли? Иди, иди, не нужно тебя, дурак, пошел. Повернулся, стоит. Тут дошло до меня. Ведь за него уже уплачено, куда ему идти? Наши все же прибить его хотели, но когда до дела дошло, никто не нашелся. Твой он, говорят, раз за твоих тебе достался. Ну и бросили мы его, как будто нет его. Что ему рабство? Он в рабстве родился. Так и остался у нас в ауле, сначала прятался, не уходил, но и на свет не вылезал, как-то питался. Отъелся даже. Прыщи на солнце зажили. Мы народ не жалостливый, брезгливый. И потом, такому дай возможность, нелюдь ведь. Так и жил, ни кот, ни собака, и не гладили, и не пинали. Привыкли к нему, замечать перестали. Столько лет. А потом, когда мир пришел, прогнали мы его. Отвечать за него неохота было. Плакал, некуда ему идти, своих боится, от побоев отвык. Обменяли его обратно, никто ничего не помнил уже, командира его перевели, обошлось. Представьте, я и имени его не скажу, потом как не помню, может, и не знал никогда. Наши его кавказским непленником прозвали. А я просто: этот.