Андрей Пелипенко - радиаторы арбония

Ещё сравнительно недавно, в эпоху торжества постмодернистского релятивизма, сам термин эволюция, да ещё глобальная, скорее всего, вызвал бы презрительную усмешку. К эволюционистской идее накрепко прилипли одиозные и потому компрометирующие её прогрессистские представления. Концепция целостности объявлялась чистой эпистемологической условностью, и видеть за ней объективную действительность было «законодательно» запрещено. Однако реабилитация холистического, в широком понимании, мировидения в русле постнеклассических подходов, неослабевающая популярность синергетики и близких к ней направлений[1] снимают с эволюционистской парадигматики печать ретроградства, а естественное стремление интеллекта к генерализации своих представлений о мире вновь обретает законные права. Можно, разумеется, возразить, что за всякими рациональными обобщениями и генерализациями прячется глубинный иррационализм неотрефлектированных психологических установок. А потому все логические конструкции, обосновывающие рациональное, в широком, а не узко механистическом его понимании, устройство мира – суть условные спекуляции, основанные на «чистой психологии». Правда, психологический детерминизм можно с тем же успехом вменить и всякого рода релятивизму. Но главное: разве универсальность психологических интенций к построению целостной картины мира сама по себе ни о чём не говорит? Разве призрак такой картины не маячит, словно тень отца Гамлета, в головах самых, казалось бы, последовательных релятивистов, то и дело прорываясь наружу в виде досадных, но совершенно неизбежных «оговорок по Фрейду»? Кстати, в такого рода возражения напоминают о лукавстве психоаналитика, уличающего любого своего оппонента в том, что его псевдорациональные построения есть не что иное, как формализация и оправдание скрытых комплексов. Предполагается, что при этом оппонент должен краснеть, бледнеть, прятать глаза и лепетать что-то невнятное в своё оправдание. На это можно ответить следующее: да, мотивы построения тех или иных картин мироздания кроются в тени бессознательного, и вытащить их из этой тени – дело не столь уж трудное. Но из чего следует, что содержание и результаты любой познавательной деятельности могут быть сведены к её пусть даже скрытым мотивам? Возможно, думать о глобальной эволюции и макрокультурных процессах меня заставляет нечто «человеческое, слишком человеческое», но вытекает ли из этого, что сам феномен эволюции является чисто психологической конструкцией? Релятивист из принципа ответит – да! Я же, скорее, признаю, что у меня с релятивистами просто разные установки, оставляя за собой право быть убеждённым в том, что психологическое стремление к целостности хотя бы в некоторой степени идёт навстречу объективным свойствам самой реальности. Разумеется, здесь можно тотчас же придраться к понятию объективности, но если объективизм – это ретроградство, то солипсизм – почти диагноз. Спор этот бесконечен.

Итак, термин эволюция, как и многие другие в современном употреблении, относится к тем, которые схватываются скорее интуитивно, чем осмысляется в строгих понятийных рамках. Все примерно понимают, о чём идёт речь, но очертить ясный круг значений нет ни возможности, ни желания. Да и сам принцип эволюционизма сегодня находится в двусмысленном, «подвешенном» состоянии. По причине связанности с осмеянной идеей прогресса и линейно-поступательного развития его отвергают и третируют, всячески давая понять, насколько он надоел, но при этом продолжают использовать – каждый на свой лад, ибо заменить его нечем. Идея эволюционизма, таким образом, оказывается в положении того ребёнка, которого никак не удаётся выплеснуть вместе с грязной водой раскритикованных эволюционных теорий. Неустранимость эволюционистской лексики компенсируют произвольностью её понимания. С некоторых пор появилась тенденция понимать под эволюцией любые изменения вообще, что лишает понятие «эволюция» всякого содержания. На другом фланге, напротив, значение этого понятия сужается до ограниченного набора строго определённых изменений. Такое положение дел имеет свои плюсы и минусы. С одной стороны, размытость значения термина постоянно создаёт угрозу путаницы и эффекта «испорченного телефона», но с другой – избавляет от необходимости укладываться в прокрустово ложе предустановленных норм. Последнее особенно важно при междисциплинарном, синтетическом подходе, присущем теоретической культурологии. Здесь метод и, соответственно, терминологический инструментарий всякий раз конструируются вместе с самим предметом, а не в готовом виде достаются с полки и «применяются». Поэтому теоретизирующий культуролог не только вправе, но и просто обязан обозначить содержание и дискурсивные границы используемых им ключевых терминов.

Не вдаваясь в долгий сравнительно-методологический анализ, следует указать на то, что смыслогенетическая позиция в целом примыкает к широко понимаемому неоэволюционизму. Широта понимания в данном случае предполагает свободу от необходимости строгого согласования с какими-либо частными направлениями (например, эволюционной эпистемологией, теорией коэволюции и др.). И хотя повод для «выяснения отношений» с теми или иными теориями будет неоднократно возникать в ходе исследования, выносить эти рассуждения в виде оторванной от материала абстрактной преамбулы я не считаю нужным.

Итак, что же понимается под эволюционным процессом в смыслогенетической теории? Самое общее определение таково: эволюция – это последовательное и направленное изменение системных конфигураций, протекающее на всех уровнях их самоорганизации.[2] Любого рода изменения не самоорганизующихся образований эволюцией не являются. Кроме того, к эволюционным изменениям относятся лишь те, которые рождают новые качества, выходящие за пределы исходной формы или, иными словами, те изменения, которые превосходят пределы флуктуационных амплитуд для того или иного конфигуративного паттерна. (К примеру, простое онтогенетическое развитие организма также эволюцией не является). Здесь, конечно же, возникает вопрос о том, каково содержание этих направленных изменений, но об этом, к сожалению, нельзя сказать одной фразой.

Чтобы пояснить определение это, начать придётся издалека, обращаясь к фундаментальным основаниям современных представлений о реальности, которые нам предоставляет квантовая физика, теория относительности, общая теория систем (ОТС) и некоторые другие направления. Попытаюсь предельно кратко резюмировать наиболее важные положения в виде тезисного очерка – «натурфилософского» этюда, с необходимой оговоркой, что вся эта «метафизика» возможна лишь в пределах нашего интеллектуального горизонта и, как любые иные умопостроения, ограничивается эпистемологическими возможностями языка. Кроме того, следует пояснить, что дальнейшие рассуждения не есть эпигонский аналог «классических» натурфилософских интуиций, свойственных ранним философам. Подробное изложение естественнонаучных и теоретических обоснований с соответствующим понятийно-терминологическим аппаратом здесь намеренно опускается. Излагается лишь квинтэссенция в виде предельно сжатых тезисов, отчасти представляющих собой перевод с языка естественных наук на язык общегумантарный и релевантный культурологическому дискурсу. Вынужденно мирясь с неизбежно происходящими при таком переводе, потерями, я могу лишь предупредить, что каждую нижеследующую фразу следовало бы начинать словами «говоря упрощённо,…».

Стремясь избегать эклектики, я в то же время не опираюсь на какую-либо одну из известных теорий, но, сохраняя критическое к ним отношение, пытаюсь лишь гипотетически обозначить путь к теоретическому синтезу.

Прекрасно осознаю, что, обращаясь в дальнейших рассуждениях к опыту естественных наук и, в частности, к квантовой механике, я становлюсь в очень уязвимую позицию, ибо здесь сами собой напрашиваются обвинения в вульгарном универсализме, проклятой метафизике, онтологизме, жёстком схематизме и т.п. К тому же, «залезая в чужой огород» я рискую вызвать на себя огонь критики, связанный с чувством профессиональной ревности. Надеюсь, тем не менее, хотя бы частично смягчить эти обвинения следующими оговорками.

Экскурсы в квантовую физику, биологию, нейрофизиологию и другие не гуманитарные области делаются не с целью чем-то обогатить соответствующие науки, а единственно с целью нахождения точек опоры для выхода за пределы культуры как анализируемой системы. (Ни в каком ином смысле мы из культуры выйти не можем). Ведь если культура – звено в цепи глобальной эволюции систем, то постичь её основы можно лишь выйдя мыслью за её пределы. И только здесь, в области наук, изучающих иные (соседние) системы, удаётся нащупать основания, опираясь на которые, представляется возможным избавиться от собственно культурологических метафизических и иных стереотипов: телеологизма, историоцентризма и т.п. Иными словами причина, заставляющая меня пускаться в рискованные путешествия по территории естественных наук связана не со стремлением объять необъятное или построить некую «общую теорию всего», но лишь с необходимостью прослеживать корни культуры, протягивающиеся далека за пределы её собственной территории.

И, кроме того, считаю чрезвычайно важным подчеркнуть, что вся собственно теоретико-культурная парадигматика, излагаемая как в этой, так и в других частях исследования никоим образом не дедуцируется из нижеследующих «натурфилософских» с подключением квантовой физики посылок.

Итак, если пока чисто постулативно допустить, что культура не есть абстракция ума (в этом случае об её эволюции просто бессмысленно было бы говорить), а реально существующая самоорганизующаяся система – звено в цепи эволюционных образований Вселенной, – то её внутренняя эволюция, которая в том или ином ракурсе выступает предметом культурологического знания, оказывается продолжением эволюции глобальной. В этой связи возникает необходимость хотя бы частично расшифровать расхожий тезис о единстве законов сущего[3] в аспекте общей логики эволюционирования.

Если принять теорию Большого Взрыва,[4] и пульсирующей Вселенной (а оснований для этого, вроде бы, достаточно),[5] наиболее фундаментальным динамическим началом бытия оказывается дуализм интеграции (генерализации) и дезинтеграции (фрагментации, локализации)[6]. Соединяясь в ритмических пульсациях, эти противонаправленные силы организуют все доступные нашему восприятию процессы во Вселенной. Заданные импульсом Большого Взрыва, процессы разбегания, дивергенции, сепарирования, радиации сдерживаются и компенсируются действием сил «реликтового» единства, «памятью» о первичном не-дуально-целостном бытии (если сингулярное состояние можно назвать бытием). Интегративные силы устремлены к преодолению фрагментации и возврату Вселенной в холономное состояние.

Борьба между этими силами пронизывает все уровни существования, инициируя процессы возникновения и развития систем. Контрапункт интегративных и дезинтегративных сил рождает дуализм двух типов связей: когерентных и каузальных, которые в своём диалектическом[7] взаимодействии образуют два полемизирующих между собой модуса реальности. Пересекаясь, они отражаются друг в друге благодаря вовлечённости в общие ритмические отношения.

Понятие когерентности здесь трактуется в смысле, приближенном к первоначальному: со-haerentia – внутренняя связь. Под когеренцией понимается независимая от времени, а на высоком уровне абстрагирования – и от пространства, корреляция/согласование онтологических модусов любого рода объектов/явлений, берущая начало от уровня квантовых состояний, а возможно и глубже. В своей атемпоральности когеренция противостоит каузальности как связи, развёрнутой во времени. Т.е. если под каузальностью понимается причинно следственная связь явлений, то под когерентностью – вневременная, акаузальная корреспонденция, которую можно назвать чем-то вроде со-пребывания или со-осуществления.[8]

С противоборством центробежной (дезинтегративной) и центростремительной (интегративной) сил – от микроуровня, с его испусканием и поглощением виртуальных частиц, до «грубо» физического и психического уровней и далее вплоть до метагалактик – связан и феномен ритма в его всеохватной фундаментальности.

С одной стороны, такты ритма формально связаны между собой временной последовательностью, которую можно трактовать как причинно-следственную (каузальную) связь. С другой же стороны, универсальная повторяемость ритма, согласованность «вложенных» друг в друга ритмических вибраций продуцирует когерентное начало. Глубинная ритмическая согласованность внешне разнородных и разноуровневых феноменов обеспечивает их акаузальное со-осуществление в когерентной взаимообусловленности.

Пронизывающая Вселенную ритмическая согласованность – это вынужденная замена утраченного в результате Большого взрыва холономного единства. Благодаря ритмическим скрепам всеобщей когеренции фрагментарность и автономность «разбегающихся» онтологий всегда оказывается относительной, неполной. Так, «реликтовая память» о холономном состоянии, «предшествующем» Большому Взрыву, указывает на модус бытия, определяемый интегративно-центростремительной силой. Говоря о центростремительности, я не имею в виду стремление к некоему точно фиксированному во времени и пространстве центру. Речь идёт о присущей всем локальным образованиям во Вселенной интенции к центрообразованию, т.е. структурированию по принципу центр – периферия, где фокус интенциональных связей (центр) уравновешивает силы разбегания и бесконечного дробления. Процесс фокусировки здесь может быть представлен на основе картины образования интерференционных паттернов – точек «турбуленции», возникающих в результате столкновения и наложения частотных волн и рождающих тем самым из интенционального «ничто» субстанциональное нечто. Образующиеся в таких точках относительно устойчивые во времени «вихри» располагаются в интерференционный узор – точечный костяк будущей структуры.

Интенциональность по сути своей соприродна волновым колебаниям, а возникновение дискретных образований элементов структуры – интерференционному эффекту. Однако погружаться в анализ этих аналогий нет необходимости. Главное – не упускать из виду гомоморфность процессов, протекающих на разных уровнях реальности.

Флуктуации процессов фрагментирования по отношению к центру образуют периферию. Центр – это сгусток интенций/энергий, который за счёт их силы и концентрации, набирает достаточный «вес» для того, чтобы самому (вот основа всякой самости) начать испускать пучки преобразованных в своём интерференционном паттерне интенций и тем самым превратиться в ядерный элемент организующейся в «диалоге» интенций структуры. Устанавливающаяся при этом устойчивая иерархическая связь по принципу доминирование – подчинение обуславливается тем, что интенции, испускаемые из ядерного элемента (центра), привязывают к себе элементы периферии, как бы «навязывая» им ту или иную онтологическую или функциональную модальность, пронизывая, облучая их и отчасти подавляя, ограничивая их собственную имманентность. Так, в частности, человеческие эмоции, как пучки интенциональных энергий, воздействуют на удалённые объекты, например, как подтверждено опытами, на молекулы ДНК.[9] А ответить на вопрос: почему в конкретной ситуации именно те или иные элементы набирают особенный вес, фокусируя и концентрируя в себе больший по сравнению с ближайшей периферией интенционально-энергетический потенциал, очень трудно. Возможно, ответ на этот вопрос вообще не может быть дан в виде общей формулы. Не менее труден и вопрос о том, почему в такого рода иерархических взаимодействиях, более сложные структуры всегда подчиняют себе более простые. На этот счёт можно предположить, что более сложные структуры, являясь более интенционально плотными и насыщенными, способны связывать соответственно, больший энергетический потенциал.

Следует также помнить о фрактальной «вложенности» структурно-системных образований: то, что на одном уровне организации выглядит как система (например, живой организм с точки зрения его молекулярно-клеточного строения), то на другом уровне предстаёт в роли элемента структуры более сложного порядка (вида, таксона, биоценоза и т.д.)

Интенция центрообразования действует и на микроуровнях, где само вещество обнаруживает свою иллюзорность. Механистическая картина мира, согласно которой «твёрдые кусочки» вещества разбросаны в пустоте, давно опровергнуты квантовой физикой. Здесь центр, как уже было сказано, – это сгусток энергии, энергетический узел поля.[10] Таким образом, любого рода связи и отношения в своей глубинной природе суть проявления чистой интенциональности, лежащей в основе сущего, и лишь актуализация её в становлении структур рождает всякого рода онтологию.[11]

«…мир делится не на различные группы объектов, а на различные группы связей… Единственное, что поддаётся выделению, это тип связи, имеющий особенно важное значение для того или иного явления…. Мир, таким образом, представляется нам в виде сложного переплетения событий, в котором связи различного вида чередуются, накладываются и сочетаются друг с другом, определяя таким образом текстуру целого»[12].

Принцип, согласно которому интенциональность глубинным образом предшествует субстанциональности, действует на всех уровнях системной организации.

«Частицы субатомарного мира активны не только потому, что они быстро движутся; они являются процессами сами по себе! Мы не можем отделить существование материи от производимой ею работы, эти понятия представляют собой только различные аспекты одной и той же пространственно-временной действительности»[13]

Среди множества научных свидетельств действия этого принципа в мире живого вещества приведу лишь одно «...гены не являются ни живыми существами, ни кусками хромосомы, ни молекулами автокаталитических ферментов, ни радикалами, ни физической структурой, ни силой, вызываемой материальным носителем; мы должны признать ген, как нематериальную субстанцию, ...но потенциальную»; «...взаимоотношение наследственности и хромосом подобно отношению материи и памяти... Гены в генотипе образуют не мозаику, а гармоническое единство, подобное хору... хромосомы ... признаются маневренным построением». «Гены – это оркестр, хор»[14].

Первичность интенциональности по отношению к субстанциональности объясняется тем, что первая есть не завершённая онтология, нечто располагающееся между неким «намерением», чистой устремлённостью и наличным локальным исполнением в материале. Любой «чтойности», т.е. онтологической определённости предшествует направленность в её сторону некоего интенционального вектора, потенциально способного реализоваться в наборе вариантов, одни из которых, воплощаясь, рождает онтологию сущего. Интенциональность, таким образом, связывает потенциально-вероятностный и онтологический планы бытия, будучи соприродна и сопричастна им обоим. Под этим углом зрения онтология как таковая представляется концентрацией интенций, точкой пересечения (интерференцией) несовпадающих направленностей, которая именно ввиду этих несовпадений, «притормаживается» и фиксируется в виде субстанции. Иными словами, фокусирование интенциональных векторов рождает некую относительно константную их диспозицию, которая и образует основу внутренней конфигурации всякой вещи, обнаруживающей себя в том или ином материале. Но физическая конечность, «замкнутость» вещи, «окончательность» её эмпирической оболочки не останавливает её внутреннюю интенциональную динамику: не только любые референции о цели или функции вещи, но и даже дрейф смысла под её внешней оболочкой – проявления неостановимого самодвижения интенциональных энергий, в чей космический танец вовлечены все вещи и структуры, включая и психический аппарат смыслопорождения.

Можно сказать, что потенциальное, и холономно-нерасчленённое бытие, проецируясь из свёрнутого (когерентного мира) и осуществляясь в мире эмпирическом, оказывается «расплющенным» и разъятым во времени. А силой, сохраняющей взаимопритяжение темпорально разъятого со-осуществления и есть интенциональность.

Эти представления отчасти согласуются с теорией бутсрапа (bootstrap) Дж. Чу и Д. Бома[15], согласно которой Вселенная предстаёт как голографическая целостность, пребывающая в постоянной динамике сворачивания и разворачивания, т.е. переходов из состояния внутреннего (импликативного) порядка в порядок развёрнутый, эксплицитный, доступный нашему эмпирическому восприятию. Теория эта, приобретающая всё большее число сторонников,[16] действительно в высшей степени эвристична, и мы, сохраняя, разумеется, критический подход, будем по разным поводам к ней обращаться.

Вообще идеи Д. Бома о глубинном холономном уровне реальности и фрактально-голографической устройстве Вселенной имеют сложную судьбу. Долгое время они рассматривались не более как теоретический казус¸ однако последующие исследование квантовой запутанности вновь возродили к ним интерес, дополнительно простимулированный открытием Б. Мальдельбротом фрактальной геометрии, описывающей «упорядоченный хаос» природы в образе фрактально-голографический принцип бесконечного вложения самоподобных структур друг в друга. А выводы из теории Бома относительно океана энергии, скрытого за границей пространственно-временного континуума нашли подтверждение в открытии «тёмного вещества» и «тёмной энергии».

Но приторможенная в материале интенциональность (онтология) есть отрицание чистой направленности. Это её, говоря языком диалектической логики, инобытие, т.е. превращённое качество существования. Сгустки интенциональных энергий, овеществлённые по поводу актуализации какой-либо из множества заключённых в них потенций, есть перевод самой этой потенциальности из синхронно-когерентного плана в план темпоральной процессуальности и, следовательно, каузальности. Синхронность предсуществования бесчисленного количества возможностей посредством актуализующейся интенциональности преобразуется (уплощается) в растянутое во времени физическое бытие, которое по мере «затвердевания», кристаллизации структур, обретения ими онтологической определённости (самости) всё более погружается в темпоральную процессуальность с её причинно-следственными зависимостями. Но сами интенциональные энергии не затухают, будучи заперты в онтологической оболочке вещи. Они продолжают своё незримое бытие, пронизывая мир ставших и единичных вещей «флюидами» бесконечного становления, задавая мелодии для неостановимой хореографии структур.

В этой связи нелишне напомнить, что никакая онтология не является окончательной. Любые структуры, начиная с материально-вещественных, рано или поздно распадаются: различия – лишь во временных отрезках, на протяжении которых интенциональные энергии тормозятся и фокусируются в этих структурах, не говоря уже о возможности «подхватывания» их новыми интенциональными векторами. И потому, несмотря на пренебрежительно малую по сравнению с психическими и социокультурными процессами, скорость изменения «фундаментальных онтологий», фундаментальность эта остаётся условной, а онтология никогда не окончательна. Но и мир бесконечной потенциальности, мир интенциональных потоков также не есть нечто метафизически неизменное, каковым его представляли под именем Духа богословы и философы. (Провидение, воля, жизненный порыв, устремлённость и т.п. – всё это ярлыки, обозначающие интенциональность с различной акцентуацией). Однако трансцендентность мира чистых интенций миру наличных онтологий (единичных вещей) делает всякие рассуждения об этой изменчивости слишком умозрительными и гипотетическими. Тем не менее, без такого рода гипотетических суждений в данном исследовании, не обойтись. Во всяком случае, можно вполне определённо утверждать, что данная нам эмпирически интенциональность выступает медиатором, связующим и передаточным звеном между многомерным миром возможностей и уплощённым миром локализованной в пространственно-временном континууме действительности. При этом интенциональность не только и, быть может, даже не столько разделяет эти миры, сколько указывает на их взаимосвязь, взаимоприсутсвие друг в друге.

Таким образом, интенциональность и субстанциональность образуют диалектическую дихотомию «метафизических» начал, являя тем самым относительность принципа дуализма. На квантовом уровне это дуализм/единство волны и частицы[17], на биологическом – столь же относительный дуализм гена-вещества и гена-поля[18]. В дальнейшем мы увидим, что все эти, казалось бы, совершенно отвлечённые и далёкие от гуманитарных вопросов умопостроения, в силу универсальности законов сущего, имеют самое непосредственное отношение к морфологии культуры.

С дуализмом интенциональности и субстанциональности сопряжён и универсальный дуализм дискретности и континуальности. Дискретизация, если так можно выразиться, интенциональных потоков на «сгустки» автономных онтологий, с их последующей деструкцией и повторным растворением в потоках энергетических направленностей, – фундаментальный алгоритм структурообразования. И если на глубинном онтологическом уровне дуализм дискретного и континуального обнаруживает свою иллюзорность (вспомним, условность дуализма волны и частицы), то на более «грубых» уровнях структурообразование приобретает вид процесса, связывающего изначально разрозненные и дискретные точечные узлы будущей структуры, неявно мерцающие в глубине исходного материала, с завершённым, онтологически полноценным образом этой структуры. Образования на любых онтологических уровнях возникают не путём механического присоединения элементов к некой основе, а путём симультанного вспыхивания нового типа связей между дискретными элементами, после чего возможно дальнейшее преобразование этих элементов в соответствии с требованием новых связей и функций. Дискретизация, выпадение чего-либо из континуальной связанности, начинаясь с ритмических сбоев, инициирует любого рода изменения, как конструктивного, так и деструктивного характера. Или, иными словами, предпосылкой всякого рода изменений служит дискретизация, онтологическое обособление элементов от данной в той или иной модальности всеобщей связи на основе ритмических рассогласований.

На квантовом уровне это описывается как нарушение нелокальной связи. Так, редукция или коллапс квантового состояния какой-либо элементарной частицы внутри сложной многоуровневой структуры приводит к тому, что эта частица оказывается локализованной только внутри этой структуры и теряет способность участвовать в организованном движении и согласованном квантовом состоянии за её пределами. Таким образом, частица (группа частиц) необратимо отпадает от всеобщей нелокальной (когерентной) связи. Здесь возникает соблазн, связав феномен дискретизации и отпадения с редукцией квантовых состояний, найти элементарно простое объяснение едва ли не всему на свете – от феномена старения и смерти живых организмов до психологических стереотипов предпочтения единого множественности и т.п.[19]

Тем не менее, не впадая в редукционизм, можно сказать, что дискретные элементы оказываются наименее устойчивы (жизнеспособны), в ситуации максимального отпадения. Когда же они «подхватывая» новыми интенциональными векторами, их онтологическая локальность оказывается отчасти уравновешена вовлечённостью в континуальность новых структурных связей. В этом контексте и разворачивается диалектика становления. Так, становление человеческого сознания разворачивается в диалектике континуальности психического потока и дискретности актов мышления.

Особенно важно отметить, что диалектика дискретного и континуального происходит на всех без исключения структурных уровнях: непрерывность интенционально-энергетических векторов и связей диалектически «полемизирует» с дискретностью входящих в структуру элементов. При этом сама структура, являющая внутри себя континуум, извне представляется как дискретный элемент структуры (системы) более сложного порядка.

Идея всеохватного интегративного начала оформилось в концепции универсальной связи, на квантовом уровне охватывающей всё сущее во Вселенной. (На языке квантовой физики такая связь называется нелокальной).

Феномен квантовой нелокальности традиционно поясняется так называемым парадоксом Эйнштейна-Подольского-Розена: в ходе мысленного эксперимента при аннигиляции электрона и позитрона возникают два фотона с противоположными спинами, которые разлетаются в разные концы Вселенной. Парадокс же, в одной из расширенных его формулировок, заключается в том, что результат измерения одного фотона, зависящий от условий измерения, будет определять результат измерения другого независимо от расстояния между наблюдателями. Примечательно, что существование нелокальной связи и, соответственно, возможности мгновенного воздействия на расстоянии экспериментально доказано. Так, весьма примечателен эксперимент А. Аспекта[20], в котором проводилось измерение на спина, а поляризации фотонов, излучаемых атомом при переходе из возбуждённого состояния в состояние с меньшей энергией. Наблюдатели были разделены расстоянием, которое скоррелированные фотоны преодолевают за некоторое время. При этом один из наблюдателей может за это время произвольно менять настройки измерительного прибора. Однако показания прибора второго наблюдателя всё равно будут зависеть от показания прибора первого. Иными словами, эксперимент А.Аспекта и его сотрудников показывает, что для двух скоррелированных квантовых объектов, при схлопывании волновой функции одного из них, то же самое мгновенно происходит и с другим. Причём когеренция здесь осуществляется на макроскопическом расстоянии и в отсутствие пространственно-временного сигнала, опосредующего их связь. Из этого делается смелый вывод, что опираясь на теорию Большого Взрыва, можно утверждать, что вся Вселенная была «приготовлена» как одно квантовое событие и потому состоит из скоррелированных (когерентных) (нелокальная корреляция = когеренция) квантовых объектов, пронизываемых нелокальными связями.

«…Вселенную нельзя, строго говоря, расчленять на резко разграниченные части. Наоборот, её следует рассматривать как неделимую единицу, а представление об её отдельных частях может быть хорошим приближением только в классическим пределе»[21].

«Современные достижения космологии всё более настойчиво подталкивают нас к выводу, что условия нашей повседневной жизни не могли бы существовать в отрыве от далёких частей Вселенной, и если бы эти части каким-то образом были изъяты, то все наши представления о пространстве и геометрии моментально утратили бы свой смысл. Наш повседневный опыт, до самых мельчайших деталей, настолько тесно связан с крупномасштабными параметрами Вселенной, что невозможно даже представить себе, как одно могло бы быть отделено от другого»[22].

Если к многочисленным научным определениям этой связи, начиная со старомодного термина эфир[23], и далее – Природного разума (Э. Митчелл), квантовой голограммы (М. Каку), матрицы сущего (М.Планк) и др., добавить определения, которыми изобилуют религиозные и мистические источники, то и в этом случае мы не охватим всего разнообразия форм выражения идеи всеобщей связи. Не стану отвлекаться на пересказ доказательств наличия универсальной связи в современных физических теориях: при желании с ними можно познакомиться, обратившись к соответствующей литературе[24]. Отмечу лишь несколько очевидно доказанных выводов квантовой физики, имеющих прямое отношение к постулированию всеобщей универсальной связи.

– квантовый скачок: квантовый объект (к примеру, электрон), переставая существовать в одной точке пространства, обнаруживает себя в другой, не проходя через разделяющее эти точки пространство,

– коллапс волны: квантовый объект не проявляет себя в обычной пространственно-временной реальности, пока мы не наблюдаем его как частицу.

– волновое качество: квантовый объект способен пребывать одновременно более чем в одной точке пространства,

– эффект нелокальности: проявление квантового объекта, вызываемое наблюдением параллельно воздействует на скоррелированный с ним объект-двойник независимо от разделяющего их расстояния.

В качестве резюме приведу высказывание авторитетного физика М. Каку.

«Существует космическое «сцепление» (entanglement) между каждым атомом нашего тела и атомами, которые находятся на расстоянии световых лет от нас. Поскольку всё вещество произошло из одного источника – Большого Взрыва, – то в каком-то смысле все атому нашего тела связаны с атомами на другом конце Вселенной при помощи космической квантовой паутины. Сцеплённые частицы чем-то похожи на близнецов, всё ещё связанных между собой пуповиной (волновой функцией), которая может быть длиной во много световых лет. Происходящее с одним близнецом автоматически воздействует и на другого, а отсюда знание об одной частице может незамедлительно представить информацию о её двойнике. Сцеплённые частицы ведут себя так, как если бы они представляли собой единый объект, хотя они могут быть разделены неимоверными расстояниями. (Если выразиться точнее, то можно сказать, что поскольку волновые функции частиц в Большом Взрыве были когда-то связаны и когерентны, то эти волновые функции всё ещё могут быть частично соединены миллиарды лет спустя после Большого Взрыва таком образом, что возмущения в одной части волновой функции могут воздействовать на другую часть той же волновой функции)»[25].

В нашем исследовании понятие универсальной связи дополняется определением «эмпатическая». Связано это с тем, что внешне разрозненные элементы сущего связаны не формальной механической связью, как то представлялось в механистической парадигме классического рационализма, а находятся между собой в отношениях эмпатии – взаимного воздействия на разных онтологических уровнях.

Приведу лишь одно из множества научных подтверждений. В ходе эксперимента В. Попонина и П. Гаряева было исследовано воздействие молекулы ДНК на поведение фотонов. Наблюдаемые в вакуумной трубке, они выстраиваются в соответствии со структурой помещённой туда молекулы человеческой ДНК и сохраняют эту структуру после её удаления из трубки[26].

Из этого же ряда и т.н. зеркальный цитопатическмй эффект, (живые клетки, разделенные кварцевым стеклом, обмениваются стратегической регуляторной информацией), и давно известный эффект «перерождения» верхних молекулярных слоёв вещества при длительном контакте с другим веществом на «простом» физическом уровне, и неоспоримо доказанная способность воды и других жидких субстанций нести и предавать информационные коды, и способность человеческих эмоций воздействовать на расстоянии на образцы ДНК,[27] и многое другое, от чего академическая наука с упорством, достойным лучшего применения, продолжает отмахиваться.

Через концепцию всеобщей эмпатической связи может быть понят и феномен всякого рода целеполагания. Цель оказывается ничем иным, как стремлением восстановить утрачиваемую когерентную связь, реакцией на расплющивание, растяжение во времени сетевой синхронности элементов сущего. И потому нет ничего удивительного в том, что телеологию обнаруживают и в биосистеме, и в физической Вселенной. Однако разница между «телеологией» природной и человеческой состоит в том, что природная цель детерминирована восстановлением уже налично выраженной (эмпирически данной) связи, выраженной в форме генетически закреплённых и универсально повторяющихся сценариев поведения живых существ, тогда как цель в культуре предполагает ключевую роль субъективной воли, т.е. инстинкта со сбитой настройкой. Потому-то в культуре стремление к восстановлению прежних, нарушенных в ходе антропогенеза сетевых когерентных связей приводит не только, а по мере развития культуры уже и не столько к такого рода восстановлению, сколько к формированию новых связей. И связи эти всё более явственно обнаруживают себя в становящемся человеческом сознании как связи не когерентные, а каузальные. Так мучительно формирующееся человеческого сознание адаптируется не столько к внешней физической среде, сколько к новому уровню разрыва оболочки всеобщей когерентной (эмпатической) связи в мире.

Тема всеобщей эмпатической связи, являясь одной из ключевых в данном исследовании, будет подниматься неоднократно. Сейчас же, с учётом сказанного, вернёмся к общим вопросам эволюции.

Общим местом для широко понимаемого современного неоэволюционизма является постулирование, в различной акцентуации и терминологии, неких глобальных эволюционных векторов (в авторской аббревиатуре – ГЭВ), связанных с последовательным наращиванием, от системы к системе, таких качеств, как:

– морфологическая, структурная и функциональная дифференцированность,

Для исследования проблематики «региональных онтологий» и «средних уровней» конкретности, концепция ГЭВ как некой императивной данности вполне операбельна. Но эссенциалистские рефлексы сознания тотчас же подбрасывают сакраментальный вопрос: откуда взялись ГЭВ и куда они направлены? И пока на этот вопрос не будет дан хотя бы формальный ответ, сознание не отделается от навязчивого ощущения «подвешенности» концепции. Проще всего было бы сказать, что в признании невозможности окончательного ответа на этот вопрос нет ничего зазорного. Стоит ли в очередной раз искать в пределах нашего умственного и языкового горизонта точку, в которую удобно вбить гвоздик метафизического предела и подвесить на него Вселенную? Тем более что неразрешимость метафизических вопросов нисколько не мешает культурологическому дискурсу заниматься вполне конкретными и достаточно важными вещами.

ГЭВ представляют собой частный случай интенциональности, действующей не на локальном, а на глобальном уровне. Если противоборство интегративного и дезинтегративного[28] начал во Вселенной определяют, не только её внутренние ритмы, но и внешний для неё «большой» ритм, регулирующий её расширение и «схлопывание», (в терминах Д. Бома, сворачивание и разворачивание), то допустимо предположить, что имманентной целью эволюции является снятие времени и пространства, посредством которого завершается такт большого ритма, охватывающего собой существование Вселенной. Впрочем, учитывая гетерегенность Вселенной, масштабы которой ещё далеко не определены наукой, метафизичность последнего утверждения можно смягчить, предположив, что Большой ритм разворачивания и схлопывания действует не в масштабе всей Вселенной, но лишь в тех или иных её локусах, в одном из которых имеем счастье обитать мы. Однако никакого практического значения эта оговорка не имеет.

Эволюция, таким образом, есть процесс фазовых системных преобразований, конфигурирующих реальность по «генеральной линии» локальность – холономность. Или, иными словами, эволюция – проявление «внутреннего» пульса Вселенной, стремящегося завершить свой большой такт. Причём, образ завершения здесь совершенно не обязательно представлять в финалистской оптике. Оно может выглядеть и как бесконечное приближение к некой точке X. Впрочем, для культуры как некого промежуточного звена на этом пути данная проблема практического значения не имеет.

В таком случае ГЭВ предстают не как пучок разрозненных и самопричинных сил, а как аспекты единой глобальной эволюционной интенции, раскрывающейся в разных своих модусах. При этом, проявляясь в каждой локальной системе как нечто ей трансцендентное, эта интенция всякий раз обнаруживает себя через вполне имманентные ей факторы и локальные связи.

Рассмотрим вкратце означенные векторы/аспекты.

Сложность. Рассуждения о том, что среда сама по себе стимулирует усложнение формы жизни, (к эволюции неживых систем это, впрочем, тоже относится) без прояснения того, о каких конкретно компонентах среды идёт речь, в каком направлении сама эта среда эволюционирует и каков характер прямых и обратных взаимовоздействий между средой и рассматриваемой формой, бессмысленны. Среда в этом случае предстаёт как некое самопричинное и мистифицированное начало, односторонне, с фаталистической непреложностью, механистически воздействующее на форму. Попытки преодолеть такой механицизм предпринимаются, в частности, в коэволюционной теории, но наш подход обладает некоторыми особенностями.

Даже если не вдаваться в различия между синергетическим и общепринятым пониманием сложности, нетрудно убедиться, что само эпигенетическое[29] надстраивание новой системы над предшествующей и хотя бы локальный их синтез в зоне эволюционного фронта создают конфигурацию более сложную, нежели первоначальная. Чем выше порог сложности, тем сильнее сопротивление ему со стороны стабилизирующих сил системы. Эти силы, стремящиеся завершить процесс эволюции на уровне каждой локальной структуры, которая «не знает», что она не есть последняя форма бытия, тщатся превратить всякую локальную систему (структуру) в завершающую коду вселенского танца энергий. Глубинный «витальный рефлекс» всякой локальной структуры – остановить собой динамику изменений «здесь, теперь и так», т.е. зафиксировать собой процесс эволюционирования, будто никаких эволюционных процессов более глобального масштаба не существует. (О рефлектирующей и моделирующей способности человеческого интеллекта – разговор особый). Но на локальном уровне завершаются лишь локальные ритмы, регулирующие становление, соответственно, локальных структур и систем. Процесс эволюционного усложнения идёт дальше, и «рефлекс остановки» переходит на следующие уровни. Разумеется, речь идёт об упорядоченной, т.е. структурно организованной сложности; беспорядочное усложнение критерием эволюционного уровня не является. Такой хаотичной сложностью система прежде всего и жертвует, производя «расчистку» подсистем.

Здесь, конечно, напрашивается вопрос: в чём причина усложнения? Зачем оно нужно? Борьба с энтропией? Повышение жизнеспособности системы, её гибкости и реактивности? Глядя изнутри системы, можно удовлетвориться и этими объяснениями. Но ведь вектор усложнения трансцендентен каждой отдельно взятой системе и, стало быть, сквозную трассистемную интенцию к усложнению ими одними не объяснить. Тем более, что на локальных уровне всякие оформившиеся структуры всегда и всячески сопротивляются эволюционному усложнению. Ведь более простые и более сложные состояния не могут сравниваться в понятиях лучше и хуже, поскольку эволюционные преимущества более сложных систем всегда относительны и проявляются постепенно.

И в биологии, простые формы оказываются во многих случаях более адаптивны, чем сложные, да и в культуре сложность организации как отдельных образований, так и целых социоально-исторических систем вовсе не даёт гарантий их выживания и успешного ответа на различного рода вызовы.

Думается, что трансцендентность вектора усложнения обусловлена тем, что сложность структуры прямо пропорциональна скорости протекающей в ней процессов. Ведь чем выше уровень сложности, тем выше скорость внутренних взаимодействий. А ускорение процессов – показатель сжатия времени, на глобальном уровне стремящегося к своему снятию. В этом смысле, каждая локальная система живёт в своём внутренне ускоряющемся по ходу эволюционных итераций темпомире. Так, вектор усложнения устремляется к возврату (на новом, разумеется, уровне) в состояние не-длительности.

Но, если сжатие времени и не достигает (никогда не достигнет?) метафизической точки снятия, а просто стремится к бесконечности, то и этого достаточно, чтобы служить глобальным трендом эволюционного усложнения форм и систем. Стремление доводить всё до логического конца – в данном случае до финализма квазигегелевского толка – въевшаяся в подсознание привычка, выработанная рационалистическим логицизмом. Однако сама действительность никаких «логических концов», как правило, не являет. Так результатом «критического» уплотнения времени может стать растворение каузальности в когерентности, преодоление необратимости времени и т.п.

Главное эволюционное преимущество, которое нарастающая сложность даёт новообразованным системам – это выведение их в иной по отношению к материнской системе темпомир, что, в свою очередь, ослабляет их зависимость от последней. Внутренняя динамика как плотность процессов на единицу времени в новообразованной системе на порядки выше, чем в системе материнской, следовательно, вероятность внешних деструктивных импульсов, из этого «фонового» и «замедленного» мира резко снижается. Так, зависимость биосистемы от геохимической системы земли меньше, чем зависимость последней от событий в солнечной системе, но больше, чем зависимость культуры от биосистемы. Так вектор сложности сопрягается с вектором самости и наращивания субъектности.

Если в глобальном масштабе общая тенденция к наращиванию уровня сложности достаточно очевидна, то применительно к культурно-исторической эволюции требуется сделать некоторые оговорки. Сталкиваясь с нелинейностью культурно-исторического развития, исследователи задают вопрос: является ли растущая сложность универсальной характеристикой развития?[30] Как ни странно, многие авторы не понимают, что не все процессы в системной самоорганизации обществ направлены на увеличение сложности, а критерием последней отнюдь не является технологическо-потребительский прогресс в новоевропейском понимании. В процессуальном плане, и упрощение подсистем, и их дробление, и деструктивные, на первый взгляд, «расчистки» культурного пространства, т.е. процессы, обычно трактуемые как инволютивные, могут выступать (и, как правило, выступают) факторами развития, т.е. предпосылками или прямыми факторами последующего усложнения.

Так, согласно Г. Джонсону, в любой социальной структуре существуют некие организационные пороги, за рамками которых происходит либо увеличение сложности социополитической организации (более развитое и разветвлённое центрообразование), либо дезинтеграция системы. [31] Другие авторы показывают, как рост населения с необходимостью требует системного самоограничения числа потенциальных связей, т.е. жизнеспособность системы обуславливается ограничением увеличения сложности.[32] (Здесь, впрочем, речь идёт о сложности не структурной, а чисто количественной). При этом выбор пути самоограничения (о принципе самоограничения см. ниже) для всякого сообщества выступает в некотором смысле судьбоносным: изменить историческую колею с каждым новым актом выбора становится всё труднее. Так, абстрактная свобода сворачивается до все более и более конкретной, а абстрактная количественная сложность аморфной и слабо упорядоченной разнородности сжимается и «переупаковывается» в структурную сложность в рамках избранного направления.

Однако главная оговорка заключается в том, что в моменты скачковой смены конфигурации (см. ниже о вертикальном векторе эволюции), особенно на начальных стадиях этого процесса, на первый план выходит деструкция несущих опор материнской системы, поэтому немедленного достижения следующего порядка сложности не происходит. Или, иначе говоря, путь к качественно новому уровню сложности лежит через ситуационную хаотизацию, о чём говорят синергетики.

Итак, если не сводить критерии развития общественных систем к росту производительности труда, совершенству технологии и прогрессу утилитаризма, то его режимы в любом случае будут замыкаться на увеличение сложности. Ибо развитие, как бы его ни понимать, всегда приводит к образованию инноваций и, соответственно, к дроблению и дискретизации первоначально синкретических образований. А это, в свою очередь, может служить самым общим, хотя и абстрактным критерием сложности.

Итеративное уплотнение фронта эволюции – от гигантских облаков космической пыли, через образование галактик, планетарных систем и далее: к геофизическим и геохимическим процессам на отдельной планете, а затем к биосистеме и АС, – прослеживается достаточно ясно. Однако выглядит это не как стягивание эволюционирующей процесса Вселенной в одну единственную точку, а как процесс, протекающим в бесконечном множестве пространственно-временных локусов. В наблюдаемой нами части Вселенной, вернее, в той её части, в которой можно говорить о наблюдении эволюционных процессов, межсистемные переходы – лишь «выходящие на поверхность» проявление перманентного давления уплотняющего вектора, постоянно действующего на систему и вызывающего в ней специфический комплекс процессов. К таковым можно отнести прежде всего периодически имеющие место фазовые «вторичные упрощения»[33], переупаковку структур, повышение информационной концентрации элементов системы и особенно её структурных узлов.

Наращивание структурно-функциональной сложности нацелено на снятие времени. Сжатие фронта эволюции – на снятие пространства, и эмпирическая нераздельность этих векторов связана с нераздельностью самого пространственно-временного континуума. Тенденция к уплотнению пространства эволюционного конфигурирования на каждом локальном уровне противостоит всепроникающим центробежным силам.

Морфологическая и структурно-функциональная дифференцированность, будучи одним из проявлений сложности, тем не менее, целиком к ней не сводится и представляет собой относительно самостоятельный вектор. И здесь транценденция ГЭВ предстаёт в обличье имманентных процессов: специализации форм и структур развивающейся системы в их опять же совершенно имманентном устремлении к вписанию в среду, каковой выступает эпигенетическая совокупность материнских систем. Органически присущая всякой системе, направленность к неограниченному экспансивному росту, освоению всех возможных ниш в границах материнской системы опосредует сквозную кумулятивную интенцию к дифференцирующему усложнению. И потому полная инволюция к пройденным уровням невозможна никогда и ни при каких обстоятельствах. (Это подтверждается законами, выведенными на материале частных систем. Например, закон необратимости эволюции). В рамках отдельно взятой системы или на стыках межсистемных переходов возникают самые разные по своим причинам и режимам протекания процессы упрощения и структурно-функциональной редукции. Но в общеэволюционном масштабе попятное движение невозможно в принципе. И это лишний раз показывает, что сам дифференцирующий вектор не выводится из имманентных процессов системы, но, будучи, им трансцендентен, лишь опосредуется ими.

Движущей силой дифференциации выступает принцип комбинирования, проявления которого будут неоднократно рассматриваться по ходу исследования.

Вектор нарастания субъектности выражается в неуклонном повышении способности новообразованных систем к обратному влиянию на среду (прежде всего, материнскую систему), усилению автономности (в смысле возможностей саморазвития за счёт внутренних противоречий), а также концентрации когнитивных потенций в отдельных элементах системы. На стадии культуры этот вектор вызывает к жизни феномен субъекта с присущей ему способностью к рефлексии и когнитивному моделированию. Забегая вперёд, скажу, что под субъектом здесь понимается не только человек, что само собой разумеется, но также и сама культура как системное образование. Субъект, таким образом, не равен субъектности. Последняя – общая тенденция, направленность ГЭВ, лишь на стадии культуры достигающая относительной самоадекватности.

Механизм становления субъектности задаётся действием упомянутого выше принципа центрообразования, когда структурная конфигурация некоего локального фрагмента пространственно-временного континуума организуется вокруг определённой точки фокуса. Таковой может выступать на микроуровне энергетический узел, сгусток поля, на биологическом уровне – клетка, затем живой организм и по ходу разворачивания биосистемы – группы организмов, популяции. Поведенческо-ролевая дифференциация в популяциях высших животных совмещает точку – организующий центр (по крайней мере, некоторые его функции) с отдельной особью. Например, у приматов роли центра выступает альфа-самец.

Центр, в силу тех или иных внутриструктурных комбинаций и складывания «розы ветров» перекрестных взаимодействий, оказывается в позиции наиболее устойчивого элемента становящейся структуры. Он фокусирует в себе все ключевые векторы её внутренних связей и неуклонно наращивает свойства субъектности: способности к автономному от внешней среды целеполаганию, самоорганизации и рефлексии. Но проявляются эти свойства центра не в отрыве от всей структуры, а в контексте их нераздельного и взаимообуславливающего существования, где центр задаёт высшую точку и форму проявления самости, на которую способна выйти структура как целое.

Во всех системах до появления культуры фокусировка центра, так или иначе, уступала по силе центробежным периферийным силам структур, хотя преобладание их неуклонно минимизировалось. Становление культуры окончательно изменило это соотношение: с одной стороны, центр структурирования сместился в человеческий мозг, дав импульс историческому развитию индивидуальной самости, и, с другой стороны, открылась возможность развития субъектности самих культурных паттернов и входящих в них структур – институтов, традиций, смысловых комплексов и т.п. Но эту ситуацию не следует понимать как поражение центробежных сил: наращивание центрирующей самости в Культуре было оплачено усилением отпадения от реликтовой холономности «нижних» системных уровней. Тема эта ещё не раз будет рассматриваться позднее.

Универсальный для не-холономного модуса бытия принцип дуализма проявляется не только в противоречивом стремлении всякой системы к самосохранению и изменению. Дуалистически противоречива и сама эволюционная динамика.

Видение эволюции как однонаправленного вектора, пусть даже с учётом разнообразно понимаемой нелинейности, по моему убеждению, является односторонним и методологически ущербным. При таком подходе направляющие силы эволюции приходится искать где-то за её пределами, что неизбежно приводит к провиденциализму и одиозным метафизическим объяснениям. При этом содержание эволюционных процессов, как правило, сводят к адаптации и специализации форм, не выходя за рамки обстоятельств взаимоотношений эволюционирующих структур с внешней средой.

Комплекс изменений, связанный с адаптацией и специализацией структур и форм в эволюционном становлении системы, можно условно назвать горизонтальным, или внутрисистемным направлением эволюции. Наряду с ним, однако, действует и другое – вертикальное, связанное с транссистемным устремлением ГЭВ. Направление это – не просто продолжение внутрисистемной эволюции – выведение её процессов за пределы системы, но процесс, имеющий принципиально иную механику. Коренится она в неизбывном противоречии между бесконечностью принципа и конечностью форм его воплощения. Под бесконечностью принципа здесь имеется в виду трансцендентность вышеперечисленных характеристик ГЭВ по отношению к каждой локальной системе, в которой они себя обнаруживают. А конечность форм – это прогрессия становящихся и останавливающихся в своём имманентном развитии форм и структур, ограниченная рамками общесистемной конфигурации. Поскольку всякое горизонтальное эволюционирование – разворачивание системы вширь – обусловлено контекстом взаимодействия со средой (эпигенетической суммой материнских систем), то это с неизбежностью умаляет чистоту воплощения принципа в каждой конкретной ситуации, ибо становящиеся формы оказываются не идеальным выражением устремлений ГЭВ, а компромиссом со средой. Иными словами, в любой эволюционной ситуации возникает нетождество и, соответственно, конфликт между универсальными принципами конфигурирования и самой получаемой в результате наличной конфигурацией, т.к. последняя всегда несёт в себе черты компромисса с активно воздействующей на её формирование средой.

В силу этого конфликта вечно неудовлетворённый интенциональный принцип ГЭВ и предстаёт сквозной транссистемной силой. По мере того, как дифференциация и специализация форм всё больше вязнет в горизонтальном растекании и адаптационном освоении всех возможных ниш, предоставляемых средой, набирает силу вертикальное (транссистемное) устремление, стремящееся переориентировать эволюционный фронт, взломать «съезжающую в горизонталь» конфигурацию и воплотить интенциональный принцип на более высоком (в идеале – абсолютном) уровне проявления. Для этого вертикальные силы отыскивают в системе наименее специализированное звено и «выталкивают» его на следующий эволюционный уровень. (Высоко специализированная форма к вертикальному эволюционированию не способна в принципе).[34] Кроме того, каждая установившаяся в ходе эволюции форма – от отдельных автономных образований до всей локальной системы – «не знает», что она не последний и окончательный «венец творения» и потому стремиться заблокировать любые дальнейшие изменения. Отсюда проистекает неизменное для всякой системы стремление к самосохранению и минимизации изменений, что и «провоцирует» давление вертикальных сил ГЭВ, которые, повторю, внешне, выглядят как имманентные силы самой системы. Когда противоречие между стремлением системы к самосохранению, нарастающее по мере исчерпания потенциала горизонтальной эволюции и необходимостью прорыва на следующий уровень проявления ГЭВ, достигает критической величины, вертикальные силы создают, образно говоря, воронку, затягивающую не вниз, а вверх. Образуется сужающийся кверху конус, у основания которого – уплотняющаяся по мере движения к вершине прогрессия переходных форм, а на вершине – лидеры – пионеры новой системной конфигурации.

Так действует perpetuum mobile эволюционной динамики, свободный от провиденциалистских вмешательств Творца, Вселенского Разума и т.п.

Вертикальная линия эволюции, как уже говорилось, никоим образом не является линейным продолжением горизонтальной. Более того, она выступает отрицанием последней. Вертикальный прорыв (скачок) по своей направленности не имеет никакого отношения к адаптации и специализации форм. Напротив, движение в этом направлении начинается с разрушения ритмических согласованностей, дисгармонии «вложенных» ритмических пульсаций, что неизменно сказывается на «самочувствии» форм. С точки зрения приоритетов горизонтальной эволюции, изменения, связанные с вертикальным эволюционированием, особенно на начальных этапах прорыва, выглядят как тяжёлая патология, аномалия, жёстко отторгаемая системой, ибо изменения эти не направлены на адаптацию к среде, а скорее, бросают ей вызов. И в любом случае, не сулят поначалу никаких эволюционных преимуществ. Принцип этот неизменно действует на всех уровнях эволюции. Так, давно замечено, что носителями новых культурных парадигм и лежащих в их основе ментальных конфигураций всегда выступают «маргиналы», «отщепенцы», минимально адаптированные к среде, но внутренне нацеленные на создание своей собственной системной среды более сложного порядка. Поэтому превращение слабого звена эволюции в её авангард в межсистемном переходе – не парадокс и не частный случай, а скорее, общая закономерность. Всякий вертикальный эволюционный переход связан для его участников с частичным ослаблением программ выживания и адаптации к среде, ибо переходные формы по природе своей из неё выпадают. Поэтому всякого рода приобретения на этом пути изначально не имеют очевидного положительного значения с точки зрения горизонтального направления эволюции. Это значение проявляется лишь тогда, когда развивающаяся форма начинает оказывать существенное обратное воздействие на среду и, таким образом, принципиально изменяет её характеристики. Животные оказывают такое воздействие на среду самим фактом своей жизнедеятельности, человек – посредством культурных практик.

Итак, если горизонтальное направление эволюции обеспечивает развивающейся системе максимальное разнообразие форм, «оккупирующих» все возможные средовые пространства, то направление вертикальное осуществляет качественные скачки эволюции, порождая при этом межсистемные переходы. И механизмы этих переходов принципиальным образом отличаются от горизонтального адаптационного формообразования.

Факт диалектического противоречия горизонтальной и вертикальной эволюционных линий настолько важен, что для их различения следовало бы использовать разные термины. Однако, терминологические инновации – дело неблагодарное. Придётся, мирясь с инерцией, всякий раз уточнять, о каком именно направлении эволюции идёт речь.

Дихотомия глобального (вертикального) и внутрисистемного (горизонтального) эволюционных направлений – это не примитивная механистическая дуализация, где просто разграничиваются и перечисляются по отдельности проявляющиеся функции. Всё намного сложнее. Разграничение, которое в данном дискурсивном изложении неизбежно выглядит грубо и схематично, в реальности проводится не где-то в вышине умозрительного абстрагирования, а в среде самих эволюционирующих структур. Т.е. одна и та же функция ГЭВ выступает одновременно проявлением и того, и другого вектора. В этом-то и заключается хитрость эволюции, прячущей трансцендентное за имманентным. Ведь, казалось бы, налицо противоречие: с одной стороны, ГЭВ трактуются как сила трансцендентная, связанная с вертикальным направлением эволюции, но, с другой стороны, из описания их проявлений, вытекает также и причастность их к направлению горизонтальному. Причём, касается этот всех вышеперечисленных характеристик ГЭВ. И, тем не менее, говорить об относительно ясном фронтире всё же можно. К примеру, очевидна принципиальная разница между нарастанием морфологической сложности живого организма в пределах адаптационных возможностей вида и скачковым прорывом к качественно новому уровню сложности в принципиально иной и изначально ограниченно адаптивной морфологической конфигурации.

Различение внутрисистемного и глобального эволюционных направлений – это не формальная сортировка по отдельности проявляющихся функций, а контрапункт модусов ГЭВ, имеющих единую субстанцию. (Не уверен, что эта терминология здесь вполне уместна, но более точной не существует). Модусы эти отражают двойственность когерентно-каузального мира в перманентном противоборстве этих сил. Так, вектор нарастания субъектности и автономности работает также и на временную устойчивость и фиксированность форм, т.е. подпитывает не только динамический, но и стабилизирующий потенциал системы. Без относительной стабилизации «самость» любой формы или структуры теряет онтологические основания, а на уровне рефлексии – идентичность. То же можно сказать и о проявлении других функций ГЭВ. Обращаясь к модной синергетической лексике, можно сказать, что горизонтальное направление эволюции, подгоняя формы и структуры под среду и, таким образом, стабилизируя систему, увеличивает уровень её равновесия со средой, в то время как вертикальное – выводит её из этого равновесия. Таким образом, любые изменения системы, связанные с действием ГЭВ, всегда имеют двойственные, противоречивые последствия.

Эволюция, таким образом, предстаёт как итеративный процесс изменения конфигурации системы (или подсистемы), вызванный переходом количественного давления факторов ГЭВ в качественную трансформацию структур системы.

Почему векторы действуют итеративно? Почему эволюция не носит непрерывно-континуального характера? Для того, чтобы ГЭВ могли найти слабое звено в системе, последняя должна дойти до максимального уровня внутреннего разнообразия. Взаимодействие адаптирующихся и специализирующихся форм со средой должно создать достаточно широкой каталог вариантов, чтобы на периферии системы появились «маргиналы», которых можно использовать для скачка на следующий уровень. Эти маргинальные формы, как уже говорилось, никогда не являются «передовиками» горизонтальной эволюции, но всегда аутсайдерами, носителями «избыточного» эволюционного материала и своего рода бескачественности. Поэтому эволюционный процесс протекает в фазовом, итеративном режиме, где длительные периоды горизонтального развития системы периодически сменяются скачковыми переходами на следующий системный уровень. Картина усложняется и тем, что тот же самый закон действует и на подсистемных уровнях. Причём, чем сложнее система, чем более автономны друг от друга её компоненты, тем сильнее нарастает локальный ритмический разнобой эволюционных процессов в различных частях системы. Наивысший уровень сложности и эволюционной аритмии являет АС. Но и при таком усложнённом режиме можно выделить вертикальные внутрисистемные и межсистемные эволюционные переходы, сохраняющие между собой принципиальные отличия.

Вырываясь на следующий уровень, ГЭВ, подтверждая хрестоматийный закон отрицания отрицания, «растекаются» по горизонтали: те эволюционные направления, которые были в фазе перехода связаны с вертикальным скачком, по ходу становления новой системы, превращаются в горизонтальные, служа платформой для следующего вертикального скачка.

Таким образом, ритмичность эволюционных процессов обусловлена переменным доминированием горизонтального и вертикального направлений, а сам процесс ритмизуется в трёхфазовом режиме:

1. доминирование горизонтальной эволюции с компонентой латентного вызревания вертикального скачка,

2. вертикальный скачок и формирование новой системной конфигурации. Фронт эволюции смещается в новообразованную систему, а материнская система переходит в фазу инерционного горизонтального доразвития.

3. стабилизация системы в режиме доминирования горизонтального эволюционного направления.

Остаётся добавить, что в отличие от привычной однонаправленной модели эволюции, где периоды относительно плавного развития и скачковые ускорения располагаются на одной линии, здесь горизонтальный и вертикальный векторы всегда действуют одновременно в разных направлениях.

Смещение эволюционного фронта от горизонтального к вертикальному направлению раскрывает природу феномена переходности как особого состояния системы. В режиме вертикального прорыва к новой конфигурации система наименее стабильна: включение скопившегося на её периферии разнообразного «маргинального» диссистемного материала в инновационное структурообразование придает процессу нелинейную многовариантность. (Синергетики называют такие состояния точками бифуркаций). В ситуации, когда в противоборстве вертикального и горизонтального эволюционных направлений решается вопрос о том, что из арсенала материнской системы-донора способно трансформироваться и инкорпорироваться в новую систему-акцептор, отдельные подсистемные структуры оказываются в наиболее неопределенном положении. (Для систем, достигающих уровня субъектной рефлексии, это оборачивается проблемой свободы как коридора возможностей дальнейших трансформаций). Связано это тем, что режим вертикального скачка резко уплотняет время, «схлопывая», сворачивая каузальные связи и, соответственно, всякого рода процессуально-темпоральные длительности. При этом уплотняются, интенсифицируются процессы комбинаторных взаимодействий между элементами-агентами формо- и структурообразования, вследствие чего запускается «марафон вариантов»: параллельное движение в одном направлении по разным эволюционным линиям. Такая синхронная полифония эволюционирования в ситуации межсистемного перехода есть, по сути, тактическое и локальное наступление интегративных (в глобальном смысле) сил на позиции сил дезинтегративных, импульсно-ритмическое давление когеренции – на казуальность, холономности на дивергенцию.

Каждый вертикальный переход – это, как уже говорилось, очередная попытка преодоления времени и подавления каузальности когерентностью. Ведь новообразованные формы изначально живут не по законам материнской системы, а как бы уже в той новой системе, которая лишь предсуществует «эйдетически» и которой только предстоит воплотиться налично. Стоит ли в таком случае удивляться, что элементы новой системы не адаптивны к старой? И что они ведут себя не оптимально с точки зрения самосохранения и в случае активно-агрессивного противодействия среде, и в случае относительно пассивного существования?

Разумеется, горизонтальное эволюционирование тоже осуществляется посредством переходов, но совершенно по-иному. Здесь речь идёт об адаптации и специализации форм по мере их экспансии в среду или ответов на вызовы среды, и не более того. При этом всякого рода эволюционные изменения в данном случае возможны лишь в границах, очерченных конфигуративным паттерном системы. Выход за его пределы в рамках горизонтального эволюционирования невозможен. К различиям в режимах переходности для вертикального и горизонтального эволюционных направлений мы ещё будем неоднократно возвращаться. Сейчас же хочу обратить внимание ещё на некоторые моменты.

Вертикальный прорыв к новой системной конфигурации не означает полной остановки горизонтального эволюционирования в материнской системе. Просто с этого момента она перестаёт испытывать внутреннее давление ГЭВ и занимается лишь инерционным доразвитием: освоением недозаполненных ниш и ответами на вызовы внешней среды. Поскольку для вертикального скачка этот материал более не интересен, то здесь воцаряется каузальность: процессы растягиваются во времени, интенсивность комбинаторики элементов снижается, масштаб изменений мельчает. А главное, в этой сфере уже в принципе невозможно рождение принципиально новых системных конфигураций: вертикальное устремление ГЭВ не знает «дубля № 2» хотя бы потому, что материнская система, однажды создав условия для скачка, истощается. С этого момента она существует лишь как витальный фон, необходимая жизненная среда для систем более сложного и высокого порядка.

С феноменом снижения разнообразия на системных витках, отпавших от глобального эволюционного фронта, напрямую связан закон иерархических компенсаций Е.А. Седова (закон Седова – Эшби), согласно которому, увеличение разнообразия на высших системных уровнях автоматически снижает его на уровнях низших. А увеличение разнообразия на низших уровнях обрушивает всю систему. Хотя закон этот выведен первоначально на материале информатики, область его применения оказывается всё более обширной, если не универсальной.[35] Так, некоторые исследователи социально-исторической эволюции пришли к сходным выводам: сокращение многообразия и вариативности на уровне подсистем позволяет развиваться верхним уровням системы, поэтому центр, во избежание дестабилизации, стремится к уменьшению сложности подсистем, «узурпируя» и стягивая к себе их функции[36].

С позиций более сложной и потому гораздо более динамичной системы-акцептора, процессы эволюционного доразвития материнской системы представляются настолько медленными, что их ход зачастую просто не замечается и система кажется застывшей. Так, процессы космогенеза по своей длительности совершенно несоизмеримы с длительностями исторических процессов на земле, на более локальном уровне. Примером может служить представление о современных первобытных народах, остановившихся, как представляется на первый взгляд, в своём развитии. На самом же деле речь может идти не о полной остановке развития, а лишь о том, что в отпавших от фронта глобальной (вертикальной) эволюции системах, оно скатывается в «дурную бесконечность» всё более незначительных и формальных изменений адаптивно-специализационного характера.

Здесь напрашиваются многочисленные примеры из области биологи, но я всё же приведу пример из области культуры: мустьерские технологии в большинстве ареалов сменилось не верхнепалеолитическими (ориньякскими), порождёнными точечным вертикальным скачком, а так называемыми постмусьтерскими, продолжавшими горизонтальную линию эволюции, во многом наследующим техническим традициям мустье. И доживали они очень долго, постепенно вытесняясь заимствованными уже извне более «продвинутыми» технологиями. Нет никаких оснований полагать, что в случае отсутствия таких заимствований они сами по себе вырвались бы на уровень ориньяка.

Точно такая же картина наблюдается и на более ранних эволюционных развилках; «внезапность» ашельской технологической революции, основанной на совершенно иных, нежели олдувайские, технологических принципах, никоем образом не выводится из последних «по горизонтали» т.е. её нельзя рассматривать как кумулятивный результат постепенных и отдельных изменений.

И ещё один пример из области антропогенеза. В своё время В.П. Якимов[37] писал о поздних неандертальцах, как о существах, чья морфофизиологическая организация была хороша для выживания в приледниковой зоне (холодный климат, обилие крупных хищников) и потому она поддерживалась естественным и половым отбором. Но эта эволюционная линия оказалась побочным направлением антропогенеза. У поздних (классических) неандертальцев имело место лишь количественное увеличение массы мозга без каких-либо качественных структурно-функциональных трансформаций. Наращивались участки коры, связанные с ориентацией в среде (главным образом, «афеллированные» с правым полушарием), что не имело никакого отношения к вертикальному (в традиционной терминологии – прогрессивному) направлению эволюции, породившей на очередном витке сапиенсов. Однако, отмечая эти факты, теоретических выводов о не-тождестве или хотя бы локальном несовпадении адаптациогенеза и «прогрессивной» эволюции ни В.П. Якимов, ни другие авторы не делают.

Ещё одна эволюционная ситуация: коэволюционист Р. Фоули[38] увидел в развитии австралопитеков два альтернативных пути: специализацию и генерализацию. Первый путь, что характерно, завел в эволюционный тупик,[39] второй открыл перед гоминидами дальнейшие эволюционные возможности. Строя свой анализ исключительно на эмпирическом материале, Р. Фоули в данном случае не выходил за пределы анализа межвидовых взаимодействий и локальной конкуренции, и потому не увидел стоящей за ситуационными процессами глобальной дихотомии эволюционных направлений. Для нас же важно подчеркнуть, что эта и многие другие эволюционные развилки, при всей важности каждой из них, есть, прежде всего, воплощения фундаментальной двунаправленности эволюционного процесса, иллюстрации её проявления в наиболее значимых эпизодах генезиса систем.

Если, подбирая примеры, перепрыгнуть через несколько эволюционных развилок, то аналогичную ситуацию можно наблюдать и в ситуации зарождения государства. Первичные государственные образования возникают опять-таки, как результат вертикального скачка, т.е. не выводятся из системы горизонтальных эволюционных трансформаций стадиально предшествующих социальных сообществ – племён, племенных союзов, вождеств и нек. др. Горизонтальный принцип эволюционирования мог преобразовать первобытные сообщества в постпервобытные – не первобытные, но и не государственные. Причём все эти продукты горизонтального направления могли, не уступая раннему государству в общем уровне сложности, выступать по отношению к нему в качестве конкурирующей альтернативы, особенно учитывая, что эволюционные преимущества государства, как это всегда бывает в случаях вертикального скачка, обнаруживают себя далеко не сразу, но лишь в достаточно долгой исторической перспективе. Но вот качественное отличие государства от различного рода квазигосударственных образований, проявляющееся, разумеется, не в одном лишь параметре сложности, обнаруживается и действует сразу, хотя это, конечно же, не сознаётся современниками[40].

Системы, разделённые вертикальным переходом живут в разных темпомирах и потому концепции, согласно которым, процесс продуктивного эволюционирования в системе бесконечен, вряд ли верны.[41]

Ещё одним существенным моментом в контексте темы переходности является вопрос о паллиативных формах. По-видимому, восходящий ещё к античности принцип типологизма[42] оказывается, хотя и с некоторыми оговорками, справедлив для всех уровней глобальной эволюции, ибо отражает дискретно-итерационный и ритмически пульсационный характер эволюционного движения. Чем локальнее уровень процессов, тем мягче и незаметнее переходы. Однако механизмы их и в вертикальном, и в горизонтальном направлении эволюции едины. В ином случае нам бы пришлось искать переходные формы между детьми и родителями. В то же время, если в биологии решение вопроса о том, где и как провести границу между типами, опирается вроде бы на твёрдую объективную почву, то в культуре дело обстоит сложнее. Здесь вопрос о типах и переходных между ними формах рискует перейти в чисто эпистемологический план, т.е. зависит прежде всего от масштаба рассмотрения того или иного отрезка эволюции. Считать ли переходными, например, культуры архаических народов, «застрявших» на полпути между первобытностью и неолитом, если они, остановившись на этой стадии, никуда более не переходят? В каком смысле считать переходными такие, например, культуры, как критская или финикийская? Если с макроисторической точки зрения в них можно увидеть черты некоей паллиативности, «неполнокачественности», то сами для себя, они обладали не менее полноценным, внутренне завершенным бытием, чем античность, к которой и был устремлён вектор перехода. А что говорить об участниках драмы антропогенеза! Насколько прав антрополог, принимая обезьяну и человека за крайние позиции зоны перехода – чистые, совершенные формы, между которыми располагается ряд «эйдетически» неполноценных и незавершённых паллиаций. И это невнятное «ни то – ни сё», проходя отмеренную ему дистанцию развития в пределах видовой конфигурации, безжалостно выбраковывается эволюцией. Такого рода рассуждения можно было бы вполне принять, если бы были обоснованы хотя бы относительно ясные критерии переходности. Но поскольку таковые отсутствуют, возникает соблазн спросить: а на каком основании замыкающими переход «назначены» именно эти виды (формы, структуры)? Нет ли здесь натяжки, аберративного искажения картины в сторону «я – центра», да ещё с лёгким эстетическим привкусом? Ведь как хочется вынести себя за скобки эволюционного фатализма! И хотя границы как межсистемных, так и внутрисистемных переходов, всё же могут быть выявлены объективно, здесь всякий раз возникает множество сложных вопросов, некоторые из которых будут рассматриваться в ходе исследования.

Кроме того, линейное понимание переходности оказалось существенным образом переосмыслено в связи с тем, что современный неоэволюционизм видит метафору эволюционного процесса не столько в кладогенезе (дерево с отходящими ветвями), сколько в фамногенезе (куст с коротким общим корнем и многими отходящими от основания ветвями). Не то чтобы общее направление перехода перестало обнаруживаться: куст ведь тоже растёт снизу вверх. Просто саму прогрессию перехода стало невозможно представлять в виде выстроенной «в затылок» цепочки типов. Эволюционные судьбы последних оказались более сложны и прихотливы, да и общий контекст сосуществования параллельно развивающихся разных – в том числе и в стадиальном отношении – линий, существенно отличается от той картины, которую рисовал классический эволюционизм.

Как уже отмечалось, проявления вертикальных и горизонтальных сил ГЭВ на всех без исключения уровнях эволюционирования даны в неразрывном соединении, и непротиворечивая связь этого обстоятельства с принципиально разной направленностью этих сил с трудом поддаётся описанию в категориях формальной логики. Можно сказать, что ни вертикальное, ни горизонтальное проявление ГЭВ никогда до конца не подавляется своей противоположностью. Речь может идти лишь об амплитуде количественных соотношений: на раннем этапе самооформления новой системы, наступающем после вертикального перехода, горизонтальное направление господствует почти безраздельно. И, напротив: в периоды вертикальных эволюционных скачков горизонтальное «расползание» вширь максимально подавляется.

Амбивалентность действий ГЭВ в отдельных локусах системы обнаруживается в несовпадении ответов «объектов» воздействия на создаваемые ими вызовы. К примеру, универсально распространённые в культуре практики ИСС (изменённые состояния сознания) выступают, обобщённо говоря, одновременно и одной из главных стратегий адаптации в культуре, и в то же время едва ли не как первейший способ достижения трансцендирования, т.е. путь бегства из культуры.[43] Если же говорить не обобщенно, а присмотреться к конкретным культурным ситуациям, то можно вполне разобраться, какими характеристиками должны обладать те или иные субъектные группы, чтобы посредством ИСС стать агентами вертикальной эволюции. Одно дело, когда ИСС просто притупляет нервное перевозбуждение и помогает приглушить фон психического отчуждения от травматически дуализованного мира. И совсем другое дело, когда ИСС открывают подготовленному сознанию путь к считыванию новых психических паттернов – смутно мерцающих провозвестников ещё не сформировавшихся, но лишь предсуществующих культурных форм, утверждение которых в среде наличной культурной системы явно не имеет ничего общего с задачами адаптации в ней. Скорее напротив, они с той или иной мерой жёсткости отторгаются системой вместе с субъектной группой-проводником. Потому и статус практик ИСС в культуре, как правило, двойственен. С одной стороны, система, защищаясь от инноваций, стремится их маргинализовать или, по меньшей мере, регламентировать. С другой же стороны, даже при самых жестоких репрессиях, с помощью которых система «воспитывает» людей в духе «благонадёжной» адаптации и специализации (понимаемой, разумеется, уже не биологически, а социокультурно), практики ИСС никогда не оказываются подавлены до конца. Предполагая для ИСС роль амортизатора, облегчающего адаптацию, культура, тем самым, волей-неволей оставляет неперекрытым канал, через который сознание может прорываться к диссистемным инновационным смыслам. Грубо говоря, и бытовой пьяница, и визионер-духовидец испытывают воздействие одних и тех же сил, но, прибегая к ИСС, практикуют их в совершено разных режимах и, соответственно, с совершенно разным результатом: в зависимости от ментальной конституции, культурного опыта и «принимающего устройства» психики.

Таким образом, дуализм вертикальных и горизонтальных направлений ГЭВ не присущ последним a priori как некое метафизическое свойство, а обнаруживается лишь в конкретном приложении к разнообразным (т.е. по-разному отзывающимся) формам. Насколько этот отзыв зависит от непреодолимого естества, а насколько от субъектности данных форм – отдельная тема.

Ещё одной особенностью переходных режимов выступает явление, которое можно назвать эффектом отката. Заключается он в том, что в ситуации, предшествующей вертикальному скачку, возникает необходимость соответствующим образом подготовить условия для прорыва предуготовленных для этого форм. По этой причине происходит то, что внешне предстаёт как регресс, частичная деструкция, эволюционный откат. Но с контрпродуктивными деструкциями это не имеет ничего общего. В преддверии вертикального скачка всегда появляются terribles simpificateurs[44], избавляющие формы от излишней специализированности и вписанности в среду.

Так, в культуре движение в горизонтальном эволюционном направлении привязывает психику и, соответственно ментально-смысловую сферу к базовым импринтам, запрограммированным на программы и физического выживания, адаптации, воспроизводства, и специализации «под нишу». Но высшие импринты, связанные с логико-знаковой и абстрактно-моделирующей деятельностью, сами, будучи порождены вынужденной корректирующей самонастройкой в ответ на вызовы вертикального давления ГЭВ, открывают возможность дальнейшей эволюции в вертикальном фарватере. Однако, движение это жёстко обусловлено необходимостью частичного подавления базовых программ выживания и демонтажа (в той или иной мере ситуативного) соответствующих импринтов. Т.е. для дальнейшего продвижения в вертикальном направлении ГЭВ необходимо, в качестве предварительного условия, сделать «шаг назад» и избавиться от рамок, с помощью которых система ограничивает потенциальное разнообразие: в природе – форм, в культуре – смыслов. Таким образом, принцип самоограничения, позволяющий в начале фазы вертикального эволюционного перехода сфокусировать направление эволюции, придаёт формирующейся системе такую конфигурацию, которую на следующем витке приходится преодолевать и взламывать. Но это может быть достигнуто лишь на пути возвращения к тем развилкам, где ГЭВ данную конфигурацию «выбрали». (Слово выбор здесь взято в кавычки потому, что речь идёт не о свободном и недетерминированном выборе, а о реализации пути, наиболее вероятного из ограниченного числа вариантов, детерминированного широким спектром факторов материнской системы). В связи с этим, становится понятно, почему в культуре условием вертикального эволюционного прорыва всегда служит разрушение программных стереотипов, связанных со стабилизирующими и горизонтально-эволюционными силами исходной системы: выживание, приспособление и т.п. (Инстинкт выживания – программа стабилизации системы на уровне отдельных её элементов). При этом едва ли не универсальной формой такого рода демонтажа выступают, упомянутые практики ИСС, «расширяющие сознание» (не люблю это выражение!) и возвращающие (на том или ином уровне) ментальность к той развилке, где был определён общее направление развития системы. Расширяя (впрочем, по другим параметрам, напротив, снижая) диапазон и изменяя режимы сенсорного восприятия, практики ИСС вновь актуализуют возможности, утраченные в результате модального самоопределения системы на последней пройденной эволюционной развилке. И тогда, носители таким образом преобразованной ментальности оказываются способны видеть и осмыслять то, что не могут видеть и осмыслять «зашоренные» стереотипными программами адаптации и специализации другие. Однако условие это – не более чем условие. Сами по себе практики ИСС отнюдь не гарантируют вхождение в «лифт глобальной эволюции». В большинстве случаев блокировка и разрушение базовых импринтов носит контрпродуктивный характер, ибо служит прежде всего для увиливания от тягот адаптации человека в культуре или, по крайней мере, их смягчения. И в этом – одна из главных (но не единственная) функций ИСС в культуре. Иными словами, ИСС открывают ворота новых эволюционных возможностей, но войти в них могут лишь «избранные», т.е. те, кого в эти ворота толкают и другие факторы и обстоятельства.

Примечательно, что хитрость эволюции проявляется в том, что, эксплуатируя извечные ностальгические устремления человека к возврату в золотой век гармонии и единства с космосом, отмеченный смутными (хотя как сказать!) воспоминаниями о более широких психических возможностях, культура частично приоткрывает перед человеком двери в прошлое и тем самым создаёт платформу для следующего витка системной эволюции, т.е. саморазвития. Ибо на пути заглядывания за ограничители и редукционного демонтажа кардонов, он если не нащупывает магистральный путь следующего эволюционного перехода, то, по меньшей мере, создаёт потенциал избыточного разнообразия смыслов. Часть из них блокируется и отсеивается культурой. Но другая, пусть сколь угодно малая часть, «оседает» на её периферии, дожидаясь часа своего востребования.

1.6. Принципы и закономерности эволюционных процессов

В очередной раз оговариваясь, что не намерен строить даже в эскизном виде общую теорию эволюции, скажу буквально несколько слов в простом перечислительном ключе о некоторых принципах, имеющих отношение к сквозным эволюционным процессам. Принципы эти хорошо известны, важна лишь их акцентуация в данном контексте.

Принцип самоограничения. Согласно некоторым современным космологическим концепциям, «В дополнение к трём пространственным измерениям и одному временному, которые мы воспринимаем в обыденной жизни, существуют ещё семь (или больше) измерений, которые до сих пор никем замечены не были»[45]. Как бы ни относиться к такому взгляду на мир, но в любом случае, здесь кроме очевидной и существенной самой по себе, переклички с идеей Д. Бома о незримых мирах «свёрнутого порядка», важно отметить, что появление трёх-четырёхмерной эмпирической Вселенной связано с актом самоограничения. Словно капля воды, упавшая на ровную поверхность, Вселенная претерпела уплощение до трёх (не считая времени) физических измерений. «Толщина» растёкшейся капли-Вселенной – это иногда приоткрывающееся пространство так называемой параллельной реальности. Так впервые проявился принцип самоограничения, сопутствующий переходным рубежам в эволюции систем. Межсистемные переходы и в физическом, и в биологическом мирах всегда осуществляются посредством актов самоограничения, в результате которых, переходящее в дурную бесконечность горизонтальное движение переориентируется на открывающее новые эволюционные возможности, движение вертикальное.

Тот же принцип действует и в эволюции социокультурных систем. Уже самое начало культурогенеза было связано с ограничением животной инстинктивности и постепенным инкорпорированием природного психизма в сферу культурного сознания, что, собственно, и входило в первичные задачи нарождающейся культуры. Ограничение тотальности инстинкта и спонтанности его проявления обернулось разворачиванием пространства культуры, а сам режим самоограничения – в русле становления субъектности – инициировал возникновение феномена воли как в психологическом, так и в философском его понимании.

Дальнейший ход системного развития культуры демонстрирует богатую типологию актов самоограничения, которые по ходу эволюции систем становятся всё более сложными и утончёнными, ибо сам фронт развития, в силу своего уплотнения, охватывает всё более тонкие материи. Так, приход логоцентрического мышления на смену тотальности мифа с его почти безграничной полисемантичностью и плюрализмом также был следствием сужения коридора потенциального смыслообразования – самоограничения в точке межсистемного перехода. Последовательность итерационных самоограничений можно поставить в ряд сквозных векторов, пронизывающих макроэволюционный процесс. И потому, если когда-то прото-интеллект осуществлял ограничение природного начала, то теперь пришло время обуздать и сам интеллект, ибо поздняя логоцентрическая дискурсивность с определённостью являет скатывание в дурную бесконечность инерционного доразвития. К этой теме, однако, ещё будет повод вернуться. Разговор же о том, какая сила заставляет системы себя ограничивать, уведет нас в область метафизических спекуляций, которых мне хотелось бы избежать. Пока достаточно признать этот принцип как очевидную данность.

С эпигенетической «вложенностью» эволюционирующих систем связан принцип структурно-процессуальной диффузии. Обусловлен он вышеописанным эффектом полемики и смешения материала материнской и новообразуемой системы, когда новые формы не только несут в себе подспудный эпигенетический базис, но и всегда являются в той или степени, прямыми паллиациями с исходной средой. Причём, средой не только внешней, но и, главным образом, внутренней, т.е. теми структурами, связями и интенциями, которые непреложно привязывают любую новую форму к её исходным онтологическим основаниям. Иными словами, инновационный импульс всегда оказывается приторможен и разбавлен инерцией: так имманентность материала сдерживает интенциональную динамику. И, как говорилось выше, инновационные формы никогда не воплощают устремления ГЭВ в абсолютом виде, но лишь в рамках, установленных трансформативным потенциалом структур материнской системы, а последний всегда имеют лимит. И поскольку здесь речь идёт не об изменениях в пределах прежнего структурного паттерна, а о качественных конфигуративных преобразованиях, то уместно говорить о том, что этот лимит определяется возможной глубиной структурной деконструкции, в ходе которой формы материнской системы превращаются в материал строительства системных структур более сложного порядка.

Этот фактор часто не учитывается прогрессистским сознанием. Инновационность представляется в чистом виде, не обременённой «балластом» прошлого, что вызывает многочисленные аберрации и искажения картины реальности. Более того, в рефлектирующем сознании рождается миф (ложная априорная императивная установка) о дихотомии активного преобразующего духа и инертной, косной неподатливой материи, совершенстве идеи и «неготовности» воплощающего её материала, совершенстве сущности и порочности исполнения, чистоте идеи и извращённости её реализации и т.п. На первый взгляд, здесь просматривается лишь сниженный до бытовой мифологии логоцентрический дуализм Должного и Сущего со всеми его изофункциональнми коррелятами, казалось бы, давно изгнанный из высоких интеллектуальных сфер. На самом же деле корни этого мифа глубже. Тоска по полному, незамутнённо чистому воплощению идеи (психической интенции) – есть проявление трансцендентной природы ГЭВ (см. выше), эхом резонирующее в преобразованной культурогенезом человеческой психике. Стремление к преобразованию «неправильно ведущего себя» материала в соответствии с трансцендентной ему идеей – старше и глубже логоцентрической доктрины дуализма духа и материи. Стремление это, будучи изначально и органически присуще культурному сознанию, достигло развитых, осознанных и самоадекватных форм лишь в эпоху Дуалистической революции (I тыс. до н.э.),[46] и на то были свои причины.

Остаётся добавить, что, прельщаясь возможностью совпадения идеи и её наличного воплощения в материале, человек попадает в ловушку: диффузно-динамическая, извечно паллиативная природа вещей ускользает от его понимания.

В понимании процессуального аспекта эволюционного новообразования значительную роль играет уже упомянутый выше принцип комбинаторики. Здесь следует отметить два момента. Первый связан с развитием разнообразия форм и качества из изначально минимального набора первоэлементов за счёт их меж собой комбинирования. Так, известно, что всё разнообразие форм и связей во Вселенной развилось на основе комбинаторики нескольких первоначал – суперструн. То же самое происходит и на всех локальных уровнях. Второй момент связан с процессом структурообразования, в ходе которого имеет место трёхтактовый алгоритм: частичная или полная деструкция наличных структур – рекомбинация входящих в неё элементов – стабилизация в качестве новой структуры. Рекомбинация «освобождённых» деструкцией элементов здесь оказывается ключевым пунктом, ибо служит проводником новых интенциональных направленностей, заставляющих элементы, с которыми она оперируют, повернуться друг к другу иными своими аспектами, вступая в новые структурные отношения и раскрывая в себе всякий раз новые грани своей онтологии.

Стабилизация, «кристаллизация» любого рода структуры/системы – это всегда ограничение разнообразия внутренних комбинаций её элементов. Соответственно, онтологическая конституция для всякой структуры/системы обнаруживается в правилах внутреннего комбинирования. В культуре эти правила, принимая вид разнообразных прямых и косвенных табуаций, «правил игры», ограничений и т.п. выходят постепенно из тени подсознательного и попадают в поле интеллектуальной рефлексии. Строя соответствующие смысловые конструкции, всякая культурная система (или подсистема) самоопределяется в своём конфигуративном качестве; ведь вопрос о идентичности – это всегда вопрос о границах и правилах самоизменения. Путь бытия любой автомизующейся структуры простирается от предельно широких возможностей полуспонтанного комбинирования и максимально широким полем потенциальных самоизменений до «окостенелого» состояния, когда всякого рода самоизменения укладываются в узкую палитру незначительных флуктуаций. Ранним состояниям структуры присуща открытость внешнему контексту, который и устанавливает пределы разнообразия комбинаций. И эти границы выступают фактором творческой продуктивности (без кавычек это выражение применимо, разумеется, лишь к поздним культурным системам) не в меньшей степени, чем сам процесс комбинирования. Для поздних же стадий характерна всеподавляющая инертность, когда структура «наслаждается» иллюзией своей окончательности. «Золотая середина» – фаза, неизменно образуемая равновесием нисходящих и восходящих тенденций – счастливый, но, как правило, краткосрочный период, когда контрапункт внутренней гибкости и устойчивости проявляет себя в наиболее мягких формах.

Ограничение поля потенциальных комбинаций по мере структурообразования затрагивает прежде всего две области: центр (несущую конструкцию) и границы. Отсюда начинается самоопределение и соответственно, самоограничение структуры. Именно здесь в первую голову подавляется нелегитимная, «неправильная» и в тенденции деструктивная комбинаторная активность. (Нетрудно заметить, в любой культурной системе наиболее ригидными к изменениям являются структуры и институты, связанные с её сакрально-нормативным ядром и с «внешним контуром» – зоной медиации с окружающим контекстом). Можно, однако, заметить, что в общем ходе эволюции, тенденция гибкости и расширение рамок допустимого комбинирования всё же неуклонно усиливается. Границы структур становятся менее жёсткими, несущий каркас «уходит внутрь», оказываясь всё менее зависим от комбинаторных мутаций в пограничных зонах.

Так даже в регидных архаичных культурах появляется трикстер – нарушитель установленных правил смыслового комбинирования. А в дельнейшем противоядие от омертвляющей правильности было прочно связано со сферой юмора; часто весьма неудобной, но никогда до конца не подавляемой.

Многочисленными примеры комбинаторных режимов в культуре не раз окажутся в дальнейшем в поле нашего интереса.

Из диалектики дискретного и континуального вытекает принцип фрактальности: структурно морфологического подобия (гомоморфизма) локальных образований разных системных уровней. Отрывающиеся (дискретизующиеся) от изначальной целостности образования, обладающие способностью к автономной самоорганизации и тем отличающиеся от «несамостоятельных» функциональных элементов, в своём имманентном развитии всегда устремлены к воспроизводству той целостности, от которой они отпали, и к воспроизводству максимальной полноты её функций. Другое дело, что эти устремления, будучи ограничены локальностью структурной конфигурации, всегда разворачиваются уже в более узком коридоре возможностей. Любая дискретность как бы стягивает в себя сущностную квинтэссенцию континуального целого. Исходная структура здесь соотносится с континуальным началом на том основании, что структурные связи по отношению к вовлеченным в них элементам действуют непрерывно, т.е. континуально, тогда как сами элементы в своей дискретности выступают диалектическим отрицанием этой континуальности. Стягивание, сжатие, снятие (в гегелевском смысле) онтологических характеристик континуума в границах дискретной структуры обуславливает возможность её вторичного разворачивания в ходе имманентной эволюции дискретной структуры. Модифицируясь в среде её онтологических характеристик, «сжатая» континуальность превращается к генокод будущей эволюционной формы. Так обеспечивается преемственность эволюционного процесса, который можно представить в виде последовательного умаления первичной универсальной взаимосвязанности (континуальности) и почти не ограниченной потенциальности, шаг за шагом «урезаемой» и замыкаемой в рамки всё более и более локальных и онтологически определённых (благодаря нарастающий сложности и дифференцированности) специализированных систем.

Несомненно, кодирование общего в особенном и универсального в специализированном, раскрывающее глубинную природу феномена фрактальности, имеет основания в когеренции квантовых состояний, т.е. опять же воспроизводит универсальную эмпатическую связь, всякий раз искажённую, ослабленную и ограниченную специализированной функциональностью структуры-носителя. Однако наличие фрактальной связи между структурами, иерархизованными по принципу часть – целое, само по себе не инициирует эволюционного процесса, являясь лишь одной из его предпосылок. В подавляющем количестве случаев потенции вторичного разворачивания сжатой онтологической формулы в новом материале так и остаются не реализованы. Чтобы запустить этот процесс, необходим ряд условий, о некоторых из которых было вкратце сказано выше. Однако давление «спящей» потенциальности на всех уровнях фрактальных связей при любых обстоятельствах выступает важным эволюционным фактором. Через неё ГЭВ «нащупывают» слабые звенья в цепи специализированных форм системы, дабы инициировать вертикальный прорыв на следующий уровень своего само проявления.

Феномен фрактальности нередко связывают с эффектом голограммы. При известных различиях в значении этих терминов, оба они, указывают, на одно, по сути, явление. Так, концепцию голограммного устройства человеческого мозга (К. Прибрам и др.) вполне можно описать в терминах фрактальных отношений. На сегодняшний день, можно говорить, ни больше ни меньше как о голографической теории Вселенной набирающей авторитет в полемике с механистической парадигматикой. С лёгкой руки М. Тэлбота,[47] две ключевые фигуры этой теории физик Д. Бом и нейрофизиолог К. Прибрам теперь фигурируют в глазах читающей публики в тесной связке.[48] Впрочем, связка эта действительно заключает в себе немалые эвристические горизонты, поскольку впервые открывает возможность системного объяснения явлений микромира в его органической связи с миом психического. Однако, обращаясь к наработкам голографической теории, я всё же предпочитаю термин фрактальность термину голограмма.

Разумеется, каждый из перечисленных принципов заслуживает гораздо более подробного разговора и, поводы для него будут возникать неоднократно.

Исходя из вышесказанного, нетрудно обнаружить, что социокультурная реальность, со всеми скидками на искажённость и субъективность нашего на неё взгляда, обладает всеми характеристиками саморазвивающейся системы, являя предельный на данном этапе глобальной эволюции уровень сложности и внутренней дифференцированности. Поэтому, смыслогенетическая парадигма в самом общем виде определяет культуру как системно самоорганизованный и саморазвивающийся порядок существования надприродных феноменов. «Физическим» носителем культуры выступает ментальная сфера человеческого индивидуума, а структурной единицей – производимый ею СМЫСЛ. Подробному раскрытию понятия смысла и его значения как своего рода кванта культурного пространства будут посвящены последующие главы.

Аналогия кванта и смысла – не только метафора. Если квант приобретает вид дискретной частицы, только попадая в поле измерения и под действием сознания наблюдателя, то и смысл, существуя изначально в виде интенции, направленности, лишь под воздействием психической концентрации (в пределе – рефлексии) обретает относительно статичные, дискретные формы в семантике, когда континуальный поток возможных смысловых осуществлений «притормаживается» и замыкается в границах значения, превращаясь тем самым в относительно автономную дискретную структуру.

Как и в случае с термином логос (см. Введение), термин культура употребляется двояко: с большой и с маленькой буквы. Культура с большой буквы – всеобщий системный принцип надприродного порядка. С маленькой – развёрнутые в конечном историческом времени и пространстве локальные культурные системы.

Спускаясь с глобального уровня на локальный, направим наше внимание главным образом, на внутрикультурные процессы, включая и межсистемный переход, приведший к самому образованию Культуры как относительно самостоятельной системы. Поскольку за целое берётся уже только Культура (в некоторых случаях АС или межсистемная связка культура – биосистема), то под межсистемными переходами будет пониматься вертикальное эволюционное движение в рамках общекультурного целого. Из этого, однако, не следует, что всё, что говорилось о природе и закономерностях глобальных эволюционных процессах, можно оставить в стороне и забыть. Напротив, исследуя культуру, мы всякий раз будем убеждаться в том, что все эти закономерности в полном наборе присутствуют и проявляются в самоорганизующейся культурной реальности.

Что бы мы ни говорили об автономности этой самоорганизации в смысле независимости имманентного развития культуры от материнской среды – биосистемы, нельзя забывать о логике эпигенеза. Хотя культура является наиболее автономной системой из возможных для данного этапа глобальной эволюции, её развитие детерминируется глубинными эпигенетическими факторами, лежащими за её пределами. Разворачивание этого тезиса составляет один из ключевых мотивов последующих рассуждений. Сейчас же, забегая вперёд, сформулирую лишь краткие, но чрезвычайно важные положения.

Эволюционные изменения системных конфигураций культуры детерминируются «изнутри» скрытой динамикой эволюции мозга – связующего звена между биосистемой и АС. Причём, что имманентность этой эволюции всё более умаляется встречным воздействием культурных факторов. Иными словами, если на ранних этапах культурной эволюции её ход в максимальной степени подчинялся динамике эволюции психофизиологической, то впоследствии, по ходу эмансипации культуры от своих природных оснований, эта подспудная психическая эволюция стала, по меньшей мере, существенно корректироваться культурно-историческими факторами и в значительной степени от них зависеть. Зависимость выражается в том, что подспудные тектонические процессы психической эволюции, не изменяясь по своему существу, могут не только ускоряться или притормаживаться в тех или иных культурно- исторических ситуациях, но и в целом их содержание получает возможность многовариантного (альтернативного) воплощения. Эта многовариантность есть пространство свободы, разворачивающееся, в тех или иных границах, перед каждой локальной культурной системой.

Что же касается имманентных эволюционных процессов в культуре, то они закономерным образом протекают в русле ГЭВ. Так, вектор уплотнения эволюционного фронта не только сжимает географическое пространство культурно-исторического эволюционирования, но и смещает его от больших социальных общностей – этносов, наций, социальных, конфессиональных и т.п. сообществ – к уровню малых групп и отдельных субъектов, манифестирующих наивысший уровень субъектности в общеэволюционном масштабе. Такой субъект, в полном соответствии с эволюционной логикой, перерастает функцию элемента в социокультурной системе и сам становится системой или, по меньшей мере, приобретает некоторые её черты.

Характерно, что вектор уплотнения особенно наглядно проявляется в переходные эпохи, когда прорывы к новым конфигурациям происходят точечно и в режиме революций (Ш. Ито).

О векторах наращивания сложности и дифференцированности можно даже не упоминать: их проявления очевидны.

Итак, каким же образом можно представить системную эволюцию культуры как продолжение эволюции глобальной? Предельно обобщённый эскиз может выглядеть так.

Антропогенез явился следствием вертикального прорыва ГЭВ в контексте «сползания» развития млекопитающих и всей биосистемы в целом. (См. гл.2) в тупик горизонтального эволюционного направления. Уплотняющиеся во времени этапы этого вертикального перехода отмечают последовательное смещение эволюционного фронта от области морфофизиологии к нейро- и психофизиологии, далее – к области психического и, наконец, – когнитивного, где и достигается качественно нового уровень субъектности. Причём носителем этого субъектного качества выступает не только человеческая ментальность, но и вся система культуры в целом, Начиная своё становление с дискретно-точечного состояния и неустойчивых локальных структур, культура оформилась в систему лишь с завершением видовой эволюцией человека в верхнем палеолите. Тем самым закончилась эпоха раннего культурогенеза, подспудным психофизиологическим локомотивом которой было пробуждение функций левого мозга (Гл.2). Сама культура в этот период выступала главным образом эпифеноменом самонастройки разбалансированных в процессе вертикального скачка биологических и психических режимов. Впрочем, к концу верхнего палеолита культурная эволюция настолько усилила свою имманентность, что окончательно приобрела способность развиваться за счёт своих внутренних противоречий.

На уровне историко-культурной эмпирии это приобрело вид чисто культурного ответа на вызовы, порождённые усилением левополушарных когнитивных технологий и связанных с ними культурных практик, взрывным образом усилившихся в верхнепалеолитической революции. Революция неолита явилась, грубо говоря, попыткой первого «правополушарного реванша» – корректирующей самонастройкой становящейся культурной системы, осуществляемой против течения имманентной эволюции мозга, утверждавшей доминирование левополушарных функций. Неолит, с его двойственными культурными результатами, – важнейший внутрисистемный вертикальный переход для первой системной стадии существования культуры – мифоритуальной. В результате этого перехода присущая раннему культурогенезу стратегия жизни в условиях константного ресурса сменилась стратегией перманентного его расширения, определив тем самым переход от раннего культурогенеза (на поздней его стадии – от архаического состояния культуры) к фазе цивилизации. Эпоха ранних цивилизаций – финал мифоритуальной системы, завершившийся её системным кризисом. Причины его в предельно лапидарном перечислении «от глубины к поверхности» таковы[49].

Инерционное доминирование правополушарных когнитивных функций исчерпало свой эволюционный потенциал в форме мифоритуальных системных оснований культуры.

Нарастающее доминирование левополушарных когнитивных технологий не могло более осуществляться в оболочке мифоритуальных форм и ментальных конфигураций: требовался переход к новому типу смыслообразования

К этому времени культура, будучи уже далеко не точечным, а развитым системным образованием со множеством подсистем и специализированных структур, включающая в себя многочисленные и высокоспециализированные социальные группы, нуждалась не только в выработке принципиально новых механизмов координации функций подсистем, но и в их вторичном упрощении: сбросе рецессивного материала и уплотнении эволюционного опыта, – для чего требовались принципиально новые способы кодирования и трансляции.

Уход мифоритуальной культуры в дурную бесконечность горизонтального дробления и самоумножения форм и феноменов привёл к перенасыщению культурного пространства дискретными и хаотизованными смысловыми структурами, что с точки зрения субъекта культуры приняло вид распада традиционного мифоритуального космоса.

Единственно возможным выходом из кризиса был опять же таки вертикальный эволюционный переход к новой культурной стратегии, основанной на левополушарном доминировании. Переход этот, занявший период от рубежа II – I тыс. до н. э. до VII в., определяется как Дуалистическая революция[50], поскольку ключевой формой выражения новых когнитивных технологий и ментальных структур явился доктринальный дуализм. Здесь на арену выходит логос, в предельно широком его понимании, выступающий «псевдонимом» самой культуры, решительно отрывающейся от своих природных оснований и выходящей на следующий уровень автономности своего развития. При этом важно подчеркнуть, что нацеленность на логос, как концентрированное выражение левополушарной когнитивности, берёт начало ещё, по меньшей мере, в верхнем палеолите с его взрывным развитием языковых практик. Можно сказать, что дискурсы языка стали тем «белым конём», на котором логос триумфально въехал в историю.

Таким образом, Дуалистическая революция дала жизнь новой культурной системе – логоцентрической. В связи с этим радикальным образом усложнилась общесистемная конфигурация культуры как целого. С одной стороны, ментальность человека как субъекта культура стало двуслойной: над первичным слоем культурного сознания мифоритуальной эпохи надстроился второй, связанный с логоцентрическими дискурсами. А в социально-историческом измерении логоцентрический авангард культуры теперь налаживал отношения главным образом, не с природой, а со своими собственными культурными основаниями – мифоритуальным базисом. Так в культурной эволюции проявляется принцип структурно-функциональной диффузии.

Становление логоцентрической системы протекало в фазовом режиме посредством образования дискретных культурно-цивилизационных центров, являющих последовательную прогрессию на пути становления логоцентрического синтеза. Первый шаг в этом направлении сделала Индия, следующий – Китай, затем (в стадиальном, а не хронологическом смысле) Иран и Иудея. В средиземноморском ареале логоцентризм достиг своей окончательной зрелости. Греция обнаружила и выявила логос в самоадекватных формах, а христианство и ислам довели логоцентрическую парадигму культуры до предельного выражения[51]. Нельзя забывать и о том, что в силу уплотнения эволюционного фронта значительная часть культурно-исторического пространства оказалась «за бортом» Дуалистической революции, Теперь эволюция этой «отодвинутой» от фронта развития культурно-исторической среды определялась с одной стороны затухающими инерционными импульсами горизонтальных изменений, и с другой – ответами на вызовы «сверху», исходящие от доминирующей логоцентрической «надстройки». Средневековье стало золотым веком логоцентризма и логоцентрика как ментального типа. Не случайно в средиземноморье в зрелом средневековье доминировала цивилизация ислама – самая логоцентрическая из возможных.

Однако очередной вертикальный прорыв не заставил себя ждать. Западные европейцы – эти вчерашние варвары и обитатели бедных задворок ойкумены[52], в полном соответствии с общеэволюционной логикой, совершили в XIV–XVI вв. вертикальный прорыв. Это ещё не было рождение совершенно новой культурной системы, но именно переходом. Западноевропейскую культурную систему можно определить как финишную прямую логоцентризма, систему, сочетающую в себе логоцентрический базис и черты, указывающие на исчерпание логоцентрической парадигмы. Субъект переходной эпохи – автономная самодостаточная буржуазная личность – имеет уже трёхслойную структуру ментальности, где над вышеозначенными двумя надстраивается третий, связанный с особым переходным качеством, что собственно и отличает современного «рационального» человека от средневекового.

Современная эпоха являет системный кризис логоцентризма и поворот ко второму правополушарному реваншу. На смену «людям слова» приходят «люди цифры». Причём. В отличие от неолита возврат (на новом, разумеется, эволюционном витке) к стратегическому правополушарному доминированию совершается не против неодолимого течения имманентной психофизиологической эволюции. Доминанты сменяются вновь, и утрачивающая имманентность, эволюция психики подчиняется и корректируется историко-культурными факторами. Иными словами, усиление левополушарных когнитивных функций и движение к их доминированию в форме логоцентризма протекало в русле имманентной, т.е. имеющей природные основания, психофизиологической эволюции. Оттого и неолитический «проект» торможения развития левополушарной когнитивности не привёл к желаемым результатам, а лишь особым образом конфигурировал дальнейших ход культурогенеза в том же предопределённом направлении – к логоцентризму. Но и логоцентрическая система пришла к своему кризису. Однако здесь определяющими были уже не детерминированные природными факторами векторы психофизиологического или даже психического развития, а факторы собственно культурные. Поэтому в ситуации системного кризиса логоцентризма, смена доминант гемисфер оказывается продиктованной главным образом обстоятельствами культурно-исторической эволюции. Это один из многочисленных примеров того, как сложная система подчиняет себе более простую, хотя и вынуждена подстраиваться под базовые конфигурации последней.

Причём, в авангарде завершающей стадии перехода к постлогоцентрической (иного термина пока не существует) культурной системе оказываются те ментальные и, соответственно, культурные типы, которые в начале Дуалистической революции делали первые шаги в направлении ухода от древней мифоритуальной системы. В таких культурных типах правополушарное доминирование лишь немного сдало свои позиции, а логоцентрические дискурсы укоренились с большими компромиссами и в паллиативных формах. Вот почему ментальные типы, сформировавшиеся в Индии и Китае, оказываются в ситуации перехода в наивыгоднейшем эволюционном положении. То, что на протяжении долгих столетий господства логоцентрической системы, было лишь «спящим» избыточным материалом на её периферии, сейчас, на новом эволюционном витке, выдвигается в область вертикального прорыва.

Напротив, отличники горизонтальной эволюции логоцентрической системы оказываются в эволюционном тупике. Причём здесь водораздел между зашедшими в тупик «отличниками» и прогрессией вертикальных переходных форм проводится не точно по границам локальных культур и цивилизаций, В диффузном и глобализующимся современном мире, где в контексте означенного перехода складываются новые формы идентичности, требуются более тонкие дефиниции, учитывающие не столько формальную принадлежность к тем или иным традиционно сложившимся культурно-цивилизационным общностям, сколько особенности ментальной конституции субъекта и малых групп. А субъект этот, как уже отмечалось, теперь превращается в систему в системе. Согласно эволюционной логике, всё, что было до сих пор связано с социальным измерением культуры, должно «уйти в фон» и снизить имманентную динамику своего эволюционирования.

Подробнее темы этой «увертюры», начиная с подробного анализа мифоритуальной системы, будут развёрнуты в последующих частях исследования.

В связи с тем, что было сказано о дуализме универсальных типов связи – когерентности и каузальности, рискну высказать первую из «безумных» гипотез.

Если исходить из идей квантовой физики о том, что существует модальность мира, где нет времени, то можно предположить, что одной из главных интриг изменений Вселенной являются взаимоотношения между двумя мирами: миром всеобщей когерентности (синхронной взаимосвязанности) и миром, данным в модусе пространственно-временных протяжённостей. Чем выше степень разбегания и фрагментации структур, чем сильнее их причастность к пространственно-временным процессуальным отношениям. И тем более скрытой, неявленной становится их когерентность. Быть может, сходство между микро- и макромиром (к примеру, вращение планет вокруг звёзд в сравнении с «вращением» электронов вокруг ядра) было бы больше, если бы макромир не отличался такой чудовищно растянутой растянутостью во времени и пространстве. (Т.е. в этом случае, планетарная модель атома Н. Бора не казалась бы настолько устаревшей). Растянутость эта не столько ослабляет когерентную связь, сколько прячет её. Но она, тем не менее, всегда мерцает, проступает сквозь пелену «расплющенной» во времени реальности. В когерентном мире нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего (по крайней мере, в нашем понимании), и этот когерентный мир – не теоретическая абстракция, а самая непосредственная реальность, присутствующая во всех срезах бытия. (На подобных допущениях основаны некоторые современные космологические гипотезы: концепция «космических нор» Дж. Уиллера и др.)

Я не стану здесь апеллировать к холистическим идеям осевой эпохи (главным образом Индии и Китая), с удивительной точностью корреспондирующим с современными квантовыми представлениями. И не только потому, что такие сопоставления, в силу игнорирования проблемы герменевтики древних текстов, в ряде случаев действительно выглядят легковесно и не вполне научно, а скорее потому, что заслуживает особого внимания и отдельного культурологического анализа сам феномен возможностей постижения глубинных основ мироздания, открывшийся интеллекту, наполовину отпавшему от древних холистических интуиций и, впервые, благодаря пробуждению дискурсивного мышления обретший возможность облечь эти интуиции в относительно ясные текстовые формы, К тому же, у меня нет желания становиться в один ряд с авторами паранаучных и откровенно «попсовых» изданий, с легкостью необыкновенной выдающие плохо понятые сентенции мыслителей двухтысячелетней (а то и больше) давности и их современных последователей за истину в последней инстанции. (Это замечание отчасти относится и к упомянутой книге Ф. Капры, хотя на фоне многих подобных изданий она – едва ли не образец научной корректности).

В когерентном мире все события каузального мира как бы предсуществуют в виде нереализованных возможностей, чистых потенций, паттернов «свёрнутого порядка» (по Д. Бому). Рождение каких-либо структур в каузальном мире – это считывание «своего» предсуществующего паттерна, соединение с ним, его воплощение в наличном, предметно-овеществлённом бытии, «вытягивание» его из мира возможностей и мир актуального существования.

Вспомним эксперимент Гаряева и Попонина, а также знаменитый парадокс квантовой механики, когда квант превращается из волны в частицу, попадая в поле зрения наблюдателя. Здесь можно вспомнить и «экзотическую» гипотезу всё того же Дж. Уиллера, согласно которой, Вселенная перманентно расщепляется на бесконечное число копий. В этом случае доступная восприятию реальность – коридор осуществившихся на нашем уровне существования возможностей, линейная во времени цепочка актов бытия, нить, выделенная из бесконечной паутины возможностей наличной актуализованностью своего существования.

Рождение структур, как уже говорилось, происходит не путём «ползучего» приращения, постепенного добавления элементов в конфигурацию (тогда, между свечой и лампочкой существовало бы множество переходных форм), а путём мгновенного совпадения «эйдетической» матрицы с точечной совокупностью дискретных элементов, готовых организоваться в структуру, воплотить «эйдос». Стремление формы (наличной структуры) к абсолютному совпадению со своим эйдетическим паттерном рождает имманентную диалектику существования всякого рода образований: от физической и психической организации организма до макросистем. Здесь коренится и онтологическая причина эволюционного типологизма (объясняющая пресловутую проблему отсутствия переходных форм), и дуализм того, что было принято называть материальным и идеальным (психофизический дуализм), и объяснение многочисленных отражений когерентного мира в каузальной реальности на уровне феноменов сознания: предвидения будущего, вещие сны, интуиция и мн. др. Достаточно вспомнить универсально распространённый в архаике (о более поздних временах не говорю) мотив двойничества всех вещей: наличия у каждой вещи или существа некоего незримого психического двойника, онтологически принадлежащего (хотя бы отчасти) иному, трансцендентному миру. Двойник этот, несомненно, есть не что иное, как посредник между каузальным и когерентным мирами, отношения с которыми определяют самые важные и глубинные стороны жизни: идентичность, саморефлексию и экзистенциальное[53] самоопределение культурного сознания.

Суть «безумной» идеи такова: скрытый механизм эволюционирования заключается в том, что:

– пронизывающая мир на всех его уровнях интенциональность связывает не просто эмпирически данные феномены, но и несёт информацию о процессах, протекающих (если здесь вообще можно говорить о каком-либо протекании) на иных уровнях существования;

– рождение новых структур связано с актуализацией, «вытягиванием» их из плана потенциального в план наличного бытия по дискретным точкам, интерференционным узлам, созданным интенциальными силами;

– актуализация эта обусловлена рядом обстоятельств: так, структуры некоего порядка сложности восприимчивы лишь к релевантным по отношению к ним интенциональным импульсам. Т.е. существует определённая корреляция между уровнем сложности наличных структур и сложностью предсуществующих структур следующего эволюционного уровня, испускающего интенциональные импульсы из мира потенциальных возможностей, в котором они изначально пребывают. Иными словами, испускаемые «оттуда» интенции могут быть считаны «здесь» лишь структурами определённого характера и уровня сложности. Поэтому эволюционные преобразования, хотя и носят эйдетический и скачковый характер, но скачки эти, тем не менее, имеют ясно ограниченные пороговые величины, определяемые уровнем и формами проявления ГЭВ в материнской системе, ибо интенциональные импульсы более высокого порядка системой просто не воспринимаются. Этим объясняется стадиально-поступательная компонента эволюционного движения, не знающего перепрыгивания через несколько ступеней.

И хотя различного рода мутации и заглядывания за эволюционный горизонт в единичных случаях имеет место (феномен гениальности и т.п.), в целом разбег эволюционного фронта – т.е. диапазон считывания паттернов скрытого порядка – определяется дельтой флуктуационной изменчивости «принимающих устройств» наличной системы. Дальнейшее развитие этой темы – в следующих частях.

[1] Речь идёт об Общей теории систем (ОТС), Универсальной истории (Big History), глобальном эволюционизме и некоторых других направлениях.

[2] Понятие самоорганизации здесь используется в широком контексте, не предполагающем обязательного соотнесения с синергетикой. В каком именно – станет ясно из последующего изложения.

[3] Тривиальность этого тезиса не означает, однако, его бесспорности. «Космология… представляется нам наукой, не имеющей под собой прочного основания, хотя бы потому, что она изучает огромную Вселенную на примере небольшой её части, исследования которой, не могут дать объективной картины реальности. Мы наблюдаем её на протяжении очень короткого отрезка времени и имеем относительно полное представление лишь о ничтожно малой части её объёма. Boulding K.E. Science: Our Common Heritage. Science. Vol.207. 1980. P. 834.

[4] Имеется в виду «инфляционная теория Вселенной» А. Гуса (Guth) – усовершенствованная теория Большого Взрыва.

[5] Теория Большого Взрыва, как известно, не является общепризнанной. Впрочем, ожидать появления общепризнанной на основе абсолютной доказанности, космологической теории, по-видимому, не приходится. Тем не менее, именно теория Большого Взрыва на сегодняшний день является наиболее авторитетной и вызывающей наименьшее количество возражений, поскольку при всех нерешённых вопросах, она по своим объяснительным возможностям превосходит другие. И к тому же, поскольку приводимые здесь общетеоретические выводы из теории Большого Взрыва минимально затрагивают её собственные обоснования, то они оказываются достаточно валидны даже с учётом возможных естественнонаучных корректив. Приводить же сейчас аргументацию в пользу теории Большого Взрыва как таковой, означало бы слишком далеко уйти от основной темы.

[6] Разумеется, речь не идёт о простом редуцировании всех процессов Вселенной к этому дуализму. Речь идёт всего лишь об одном из процессуальных аспектов её жизни. Но важность именно этого аспекта для нашей реальности первостепенна.

[7] «Диалектическая» лексика теперь не только не модна, но и почти до неприличия одиозна. Это неудивительно, если вспомнить, во что она была превращена марксизмом-ленинизмом. Однако вопреки сложившимся, особенно в нашем отечестве, психологическим стереотипам есть основания утверждать, что обращение к фигурам диалектической логики, разработанным немецкой классической философией, не утратили своего эвристического потенциала, хотя применение их в современном контексте требует, разумеется, значительных коррективов.

[8] Если оставить в стороне современную теоретическую физику, то в сфере гуманитарной, рассмотрение феномена вневременной асинхронной когеренции между психическими процессами и событиями физического мира находим в поздних работах Юнга. Впрочем, без влияния физики не обошлось и там. К теме синхронизмов по Юнгу мы ещё обратимся далее.

[9] Silvertooth E. W. Spectral Relativity. Nature, vol. 322 (14 August 1986). P. 590.

[10] «Мы можем считать, что вещество состоит из таких участков пространства, в которых поле достигает чрезвычайно большой интенсивности…(Эйнштейн)» Capek M. The Philosophical Impact of Contemporary Physics. Princeton. N.J.: D. Van Nostrand. 1961. P. 319.

[11] Здесь очевидна перекличка с концепцией В. Гейзенберга и В.А. Фока, согласно которой квантовое явление скрывает субстанцию более глубокого порядка, чем субстанция наличного существования. Это «субстанция субстанции» – суть чистая интенция (потенция, возможность), направленность на существование.

[12] Heisenberg W. Physics and Philosophy. N-Y. Harper Torch-books. 1958. P. 107.

[13] Капра Ф. Дао физики. СОФИЯ 2008. С. 234.

[14] А.А. Любищев, 1925. О природе наследственных факторов.1 С. 105, 119, 120.

[15] Бом Д. Квантовая теория. М., Физматгиз. 1961; Bohm D., Hiley B. On the Intuitive Understanding of Nonlocality as Implied by Quantum Theory. Foundation of Physics, Vol.5, 1975. P. 93-109.

[16] См. напр. Швебс Г.И, Холистическая научно-эзотерическая доктрина мироздания // Сознание и физическая реальность. Т. 3. № 5, 1998., С. 3-15.

[17] Такая формулировка, впрочем, содержит неприемлемую для квантовой механики онтологизацию: речь может идти не о свойствах волны или частицы, присущих квантовым объектам самим по себе, а лишь о проявлении соответствующих эффектов, косвенным образом фиксируемых в ходе наблюдений. Т.е. дистанция меду феноменами микромира и причастными к макромиру средствами измерения, включая самого наблюдающего, делает вопрос об онтологии невозможным.

[18] «…независимыми методами подтвержден постулат Гурвича - Любищева - Казначеева - Дзян Каньдженя о биополевом уровне геноинформации. Иными словами, дуализм совмещающего единства «волна-частица» или «вещество-поле», принятый в квантовой электродинамике, оказался применимым в биологии, что и предсказывали в свое время А.Г. Гурвич и А.А. Любищев. Ген-вещество и ген-поле не исключают друг друга, но взаимно дополняют. Это естественно и логично, поскольку живая материя состоит из не живых атомов и элементарных частиц, которые и совмещают «паранормальным» образом эти фундаментальные свойства, но эти же свойства используются биосистемами в качестве основы для волнового энерго-информационного «метаболизма». Гаряев П.П. Волновая генетика как реальность. Институт квантовой генетики. М., 1995. С. 14.

[19] См. напр. Янчилин В.Л. Логика квантового мира и возникновение жизни на земле. М., Новый центр.2007.

[20] Речь идёт об экспериментах, доказывающих квантовую нелокальность, проведённых А.Аспектом и его сотрудниками в университете Пари-Зюд в 1982г. и нек. др. Результаты экспериментов опубликованы в журнале «Foundations of Physics» за 1975– 1985 гг.

[21] Бом Д.Квантовая теория. М.: Наука. 1965. С. 196.

[22]. Hoyle, F., Frontiers of Astronomy. N-Y: Harper, 1955. P.304. Из одних лишь кратких высказываний самых авторитетных авторов по поводу универсальной связи всего сущего можно было бы без труда собрать целую книгу.

[23] Идея всеобщей симпатии, конечно же, значительно древнее. Так, учение о всепроникающей пневме восходит через флорентийских неоплатоников и естественной магии Ренессанса к пифагорейству, платонизму, аристотелизму, неоплатонизму и гностицизму,

[24] См. напр. Капра Ф. Дао физики. М., СОФИЯ, 2008.

[25] Мичио Каку. Параллельные миры. Об устройстве мироздания, высших измерениях и будущем Космоса. Киев. СОФИЯ. 008. С. 202.

[26] Inverstigation of the Fluctuation Dynamics of DNA Solutions by Laser Correlation Spectrocopy.

Bulletin of the Lebedev Physics Institute. № 11-12 (1992) . P. 23-30.

[27] Cм. ссылку 2.

[28] Согласно данным современной астрофизики, дезинтегрирующая сила порождается антигравитационным полем, которое обязана своим существованием так неназываемому «тёмному веществу» и «тёмной энергии». См. напр. М. Каку. Указ. С. 26.

[29] Употребление терминов эпигенез в нашем контексте требует некоторого пояснения. Речь идёт не столько о философской традиции их употребления, восходящей ещё к аристотелевским представлениям о самозарождении организмов, и не о борьбе эпигенетиков и преформистов и философии, биологии и даже не о современном социобиологическом дискурсе, в русле которого вырабатываются два уровня эпигенетических правил. В смыслогенетической теории эпигенез связывается с межсистемной трансляцией и наследованием комплексного био-культурного опыта, снятого (в гегелевском смысле) в ряду качественных преобразований систем и опосредованного первичными элементарными конструкциями – «кирпичиками» культурной информации. Эти кирпичики – суть первичные смысловые конструкции, передаваемые в процессе инкультурации и опосредуемые семантическим материалом наличной культурной традиции. Последнее особенно важно, поскольку, при всей очевидности того, что культура, по крайней мере, с антропологической точки зрения, представляет собой особым образом организованную информационную систему, выявить предельную информационную «единицу» культуры в русле социобиологии, антропологии, информатики или генно-культурных теорий оказалось весьма затруднительно. (Вспоминается проф. Чик из Чикаго с его почти курьёзными «мемами»). Смыслогенетическая теория, в свою очередь, заявляет, что такой единицей является смысл. А эпигенез – есть археология смысла, уходящая корнями в глубинные слои биологической памяти.

[30] Попытку построить многолинейную модель эволюционного развития предпринял, в частности, Р. Карнейро. Однако различия между акцентировкой подобия социальных структур и институтов (однолинейный вариант) и различными путями социального эволюционирования (многолинейный вариант) сводится по сути лишь к нюансировке одних и тех же социокультурных явлений, а главное, к одним и тем же глубинным механизмам. Carneiro R.I. The Four facts of Evolution. In Honigman, J.J.(ed). Handbook of Social and Cultural Anthropology. Chicago. P. 89-110.

[31] Jonson J. Organizational Structure and Social stress. // Renfrew. C. et al. (ed). Theory and Explanation in Archaeology. N-Y.1986. P. 389-421.

[32] Hallpike C. The Principles of Social Evolution. Oxford University Press. 1986. P. 237 – 250.

[33] Сухотин А.К. Наука и информация. М.: Наука. 1971.

[34] Сама по себе эта идея не нова. Так, например, А.А. Зубов, рассматривая антропогенез как «звено единой эволюционной магистрали», представлял его как цепь ароморфозов, в основании которой лежат наименее специализированные формы, дающие начало высшим таксонам. Зубов А.А. Магистрализация и демагистрализация в ходе эволюционного процесса.// Общие предпосылки гоминизации. 1985. Вып. 75. С. 14-26.

[35]Седов. Е.А. Информационно-энтропийные свойства социальных систем.// Общественные науки и современность, 1995, №4; Седов. Е.А. Информационные критерии упорядоченности и сложности организации. // Системная концепция информационных процессов. М.: ВНИИСИ, 1988.

[36] Bargtzky T. Upward Evolution, Syprasystemic Dominance, and the Mature State. 1987. P. 24 – 38.

[37] Якимов В.П. О двух морфологических типах европейских неандертальцев // Природа. 1949. № 10. С. 27-42.

[38] Фоули Р. Ещё один неповторимый вид. М.: Мир, 1990.

[39] Попутно стоит заметить, что концепция дихотомии горизонтального и вертикального эволюционных векторов позволяет уточнить и расплывчатое понятие эволюционного тупика. Хотя в тупик рано или поздно заходят все без исключения формы, есть существенная разница между тупиком затухающего адапциогенеза горизонтально эволюционирующих форм, скатывающихся в дурную бесконечность, и тупиком исчерпавших потенциал системных трансформаций форм-пионеров вертикальных переходов.

[40] Об альтернативах раннему государству и некоторых особенностях его генезиса см.: Ранее государство, его альтернативы и аналоги. Под редакцией Л.Е. Гринина, Д.М. Бондаренко, Н.Н. Крадина, А.В. Коротаева. М., 2006.

[41] См. напр. Грант В. Эволюция организмов. М.: Мир, 1980. С. 333.

[42] Типологизм – философская доктрина, постулирующая существование независимых типов, выражающих качественно различные сущности. Восходит к Платону и Аристотелю, считавших, что между типами не может быть переходных форм.

[43] См. Пелипенко А.А. Дуалистическая революция и смыслогенез в истории. М., 2007.

[44] Ужасные упростители – франц.

[45] Davies P., The Eleventh Dimension. Science Digest. January 1984. P. 72.

[46] См. ПелипенкоА.А. Дуалистическая…

[47] Talbot M. The Holographic Universe. Harper Collins. 1995.

[48] Торчинов Е.А. Пути философии Востока и Запада: познание запредельного. СПб. 2005; Берснев П. Лабиринты ума. СПб., 2008 и нек. др.

[49] Сказанное здесь и далее – не более чем предельно сжатые тезисы, схематически упрощающие многоаспектную полифонию ментальных и культурных процессов в процессе их коэволюции. Некоторые из этих аспектов буду в дальнейшем рассмотрены частично в этой книге, частично – в следующей.

[50] См. Пелипенко А.А. Дуалистическая…

[51] Там же.

[52] Если отвлечься от «написанной победителями» всемирной истории с её очевидным европоцентристским уклоном, то становится очевидно, что это именно так. Впрочем, серьёзные историки (Ж. Ле Гофф, Ф. Бродель, Г. Франк и нек. др.) этот момент из виду не упускали.

[53] Термин экзистенциальность здесь и далее употребляется вне связи с традицией экзистенциальной философии, т.е. как фигура теоретико-культурного, а не философского дискурса.

***

А теперь несколько слов о новостях науки и техники. Дом - это, прежде всего, тепло. И стены, и крыша над головой - это замечательно. Но если в доме зимой не будет тепло, жить в таком доме нельзя. В наших климатических широтах без обогрева дома не обойтись. А вот как обогревать - это большой технический вопрос. Если рядом лес и дешевые дрова, то весьма разумно использовать для обогрева теплый воздух из камина. Сейчас есть специальные каминные печи, из которых воздух по трубам доставляется во все комнаты дома. А если леса рядом нет? Весьма эффективно обогрев через пол: под паркетом прокладываются трубы, по которым циркулирует теплая вода. Воздух в комнате становится равномерно прогретым. Нигде не наблюдаются конденсированные капли. Но и такой способ имеет недостатки. Если что-то нарушится в системе труб, придется вскрывать паркет. Надежнее и привычнее использовать радиаторы арбония, поставляемые немецкой фирмой. Они надежны, красивы и удобны в работе. Можно их сразу заказывать в нужном цвете, что удобно для загородного дома. На сайте teplovdom.com вся необходимая дополнительная информация.

***

Спец предложения на ipad последней модели, купить ipad 4 в москве теперь стало гораздо доступнее.


	Номер 8(9) - август 2010
Андрей Пелипенко