Яркая заплата
Eesti Raamat: издательство и вокруг

Если у читателя нет принципиальных или обоснованных возражений, то я, пожалуй, построю наш разговор вокруг издательства "Ээсти раамат"ы («Эстонская книга» - издательство, основанное в 1964 г. Общественно-политическая, художественная, искусствоведческая и детская литература).Хотелось бы при этом надеяться, что нижеследующий текст содержит достаточно убедительную аргументацию в пользу такого выбора.

С момента своего основания, то есть с 1964 года, адресом издательства является город Таллинн, который на определенном этапе новейшей истории стал писаться с двумя "н" на конце, что вроде бы противоречило орфографическим нормам русского языка – зато отвечало требованиям высокой политики. Кстати, аналогичным образом Берег Слоновой Кости в 1968 году стал в обязательном и официальном порядке именоваться "Республика Кот-д'Ивуар", и в этой связи один мой знакомый африканист сказал (в том же 1968 году, по горячим следам), что неплохо бы, коли и другая сторона, на основе взаимности, начала бы теперь писать в официальных документах "Soyuz Sovetskikh Sotsialisticheskikh Respublik": дескать, авось при таком подходе они немного призадумаются – особенно над третьим словом.

Но к черту высокую, равно как и повседневную политику. Ведь мы – о литературе. Итак, в 1991 году "Ээсти раамат" выпускает книгу стихотворений Иосифа Бродского, в мягком переплете, на первой странице обложки известный фотопортрет поэта с кошкой в обнимку. В том же году произошли еще два немаловажных события новейшей истории – провалился августовский путч и развалился Советский Союз. Таким образом, сложилась новая политическая реальность, которая со всей очевидностью подчеркнута уже на обложке книги, где название издательства исполнено не кириллицей, а вовсе даже латиницей ("Eesti Raamat") – на национальном языке места издания.

Книжка эта мне особенно дорога по ряду причин, о которых мы сейчас и поговорим. Прежде всего, это был первый купленный мною сборник Бродского, ставший на некоторое время единственным источником текстов поэта; немедленно выяснилось, что кое-что известное мне со слуха или по машинописным копиям содержало неизбежные неточности, и пришлось производить внутреннюю текстологическую работу – вещь сама по себе небесполезная. Потом я приобрел более полное издание, но эта книжка оставалась на полке – как бы по праву первородства. Когда же пришло время упаковывать вещички для перевозки в Израиль, то в багаж пошло то, полное, а эту книжку я буквально в последнюю минуту сунул во внешний карман сумки – так, наудачу, потому что по предварительным прикидкам было ясно: у нас и без того перевес. Ладно, решил я, в случае чего отдам провожающим. Но наш отъезд проходил в каких-то сверхблагоприятных условиях, и на четыре лишних килограмма шереметьевская девица не обратила внимания. Таким образом, это эстонское издание еврейского поэта, гражданина США, оказалось на Земле Израиля. И вот когда в один прекрасный день, после беготни по всяким делам (оказавшейся, как довелось уяснить спустя не столь уж и продолжительное время, лишь цветочками на усыпанных ягодами колючих кустах израильской государственной бюрократии) – так вот, когда вечером этого дня я присел передохнуть и взял в руки эту книгу, то она как бы сама открылась на 38 странице. Хотите – верьте, а впрочем, можете и не верить, но дело обстояло именно так. И я прочел следующие строки:

Воротишься на родину. Ну, что ж,

Гляди вокруг, кому еще ты нужен,

Кому теперь в друзья ты попадешь…

Так что толкуйте мне о символике, свойственной каббале, – учению, которое всесильно, потому что оно верно.

А теперь вернемся ненадолго в Москву. В самом начале улицы Кирова, рядом с двухэтажным "Книжным миром", что выходит окнами на Лубянку, располагался крошечный, как бы полуподвальный магазинчик, торговавший книгами, изданными в союзных республиках. Там можно было купить самые неожиданные издания – например, маленькие сборники стихов, изданные в Прибалтике. И издательством "Лиесма", и издательством "Ээсти раамат". Названия издательств, правда, были напечатаны – как на обложке, так и на титульном листе, – кириллицей, то есть на языке оккупантов. Зато далее, внутри, – почти полная свобода. В самых разных смыслах, включая и преобладание свободного стиха, более известного русскоязычному читателю под французским названием "верлибр". Что вообще-то не есть самый главный и определяющий признак раскованности и независимости, ибо, как справедливо заметил Олжас Сулейменов, "стих может быть и не верлибром, // поэзия была б свободной". (Кстати, в том же полуподвальчике куплен и его сборник "От января до апреля" алмаатинского издательства "Жазушы" (1989 г., тираж 70 тысяч), как сказано в аннотации, "самая полная книга автора, охватывающая его творчество за тридцать лет".

А впрочем… впрочем, верлибр – это приятно, особенно на общем фоне советской поэзии тех времен (напомним: давно уже, в октябре 1964 года, наступил конец хрущевской оттепели). "Девушки ткут голосами // звонкую пряжу…" (это – Арво Метс, сборник 1970 года). Или: "Вечерами царапает кожу // голубая птица тумана…" (это – Аркадий Каныкин, изданный двумя годами раньше). Или: "Раннею алою зорькой // Мы отплывали от берега, // Ярко алел шиповник, // И хохотали русалки. // Море было зеленое, // Глаза у русалок – синие…" (это – Пауль Эрик Руммо, середина 60-х). Кстати, все эти поэтические сборники роднит и фамилия редактора: Г. Скульский – "бывший космополит, ветеран эстонской литературы" (так его определяет Довлатов, который себя в той же книге – "Ремесло" – называет с веселой издевкой "бывшим журналистом партийной газеты").

То есть, тогда, в те годы, такая поэзия была приятной (в смысле: пустяк, а вот поди ж ты…). Более того, часть этих маленьких книжечек я даже привез сюда, в Израиль. Хотя, если честно сказать, то скорее по инерции. Ведь не перечитывать же их, в самом-то деле. Перечитываешь теперь того же Довлатова, все больше и больше соглашаясь с ним. Вот, к примеру, пишет он (пусть и не про вышеназванных авторов, но все равно в масть): "Видел я книгу его стихов. То ли "Гипотенуза добра", то ли "Биссектриса сердца". Что-то в этом роде. Белые стихи. А может быть, и нет. Например, такие: "Мы рядом шли, как две слезы, // И не могли соединиться…"

А ведь в первой половине шестидесятых уже написан "Рождественский романс" (с детальнейшей датировкой: "1961, декабрь, 28-е" – такая точность, кстати, не всегда характерна для Бродского): "И от любви до невеселья // под Новый год, под воскресенье, // плывет красотка записная, // своей тоски не объясняя…" И в следующем году: "Два всадника скачут над бледной рекой, // два всадника скачут: тоска и покой". И в том же, шестьдесят втором: "Ни страны, ни погоста…" В 1963 – "Исаак и Авраам", акедат Ицхак (то есть, жертвоприношение Ицхака), вещь, достойная быть включенной в любую антологию еврейской поэзии, сколь бы строгим и придирчивым ни был ее составитель. Год 1964: "В деревне Бог живет не по углам…" А 8 сентября 1965 года написана та штука, которая никак не слабее Гетевского "Фауста": "Однако человек, майн либе геррен, // настолько в сильных чувствах не уверен, // что поминутно лжет, как сивый мерин…"

Но, к стыду своему, я этих стихов тогда знать не знал. Хотя и числил себя в составе армии рядовых любителей (не производителей, хочу подчеркнуть!) поэзии – из числа тех, кто штурмовали Политехнический (два вида мероприятий в Москве тех дней проводились под охраной конной милиции: вечера поэзии в Политехническом музее и ключевые футбольные матчи в Лужниках), заполняли зал Чайковского и Театр эстрады (основные места проведения поэтических мероприятий, расположенные практически дверь в дверь, на площади Маяковского), а также составляли основу толпы, собиравшейся вокруг памятника Маяковскому в воскресные вечера, где вовсю читались стихи – как свои, так и чужие.

Мы даже ухитрялись проникать в такие места, куда доступ посторонним был запрещен по определению. Пример? Пожалуйста. В 1965 в Центральном доме литераторов прошел вечер Велимира Хлебникова – к 80-летию со дня рождения. Впервые за много десятилетий это имя было упомянуто уже не шепотом, пусть и еще только вполголоса! Узнав об этом совершенно случайно, мы (четверо нас было, ребятишек) решили рискнуть. И пошли, что называется, на протырку. Нам совершенно по-дурацки повезло – сидевшая у входа бабка отвлеклась на секунду, и мы просочились в помещение. Но только начали скидывать пальтишки, как нас засекли. И подходит к нам некий человек достойного вида: рыжеватые усы, тронутые сединой, коричневый, в тоненькую полоску, костюм. И говорит нам: "Так, ребята! А что это вы здесь делаете?" И, не дождавшись нашего ответа, добавляет: "Я сегодня дежурный по ЦДЛ…" Ну, пусть и нескромно звучит, но первым из нашей четверки узнал его я. И говорю: "Добрый вечер, Борис Абрамович. А нам тоже хотелось бы… Послушать… Такой вечер, вы же понимаете…" Слуцкий внимательно оглядел нас (причем выражение лица заметно смягчилось: ведь признали его, и по имени-отчеству именуют, а прямо скажем, он не был из числа повсюду тогда узнаваемых ораторов Политехнического) и сказал: "Ладно. Но чтобы было тихо!" Мы заверили его в отсутствии каких бы то ни было скандальных намерений, горячо поблагодарили и смиренно отправились в малый зал, где и притаились, как мышата, в последнем ряду.

Но Хлебников – это было в разовом порядке. А в массовом – как уже было сказано, я следовал массовым вкусам и пристрастиям. Сейчас, став много старше и существенно обогатив с тех пор свой поэтический багаж, я не отвергаю без разбора все пристрастия давних времен (Вознесенский, например: он как стоял, так и стоит на моей сильно прополотой и прореженной книжной полке), но все же повторяю, раз за разом, раз за разом: "Когда на память мне невольно // Придет внушенный ими стих, // Я так и вспыхну, сердцу больно: // Мне стыдно идолов моих"… Не стану сейчас называть имена былых кумиров, которые сегодня я не в состоянии вспоминать без чувства, как минимум, смущения – вот только грусть-тоска охватывает, как подумаешь, что километры строк этих авторов засели в памяти с юных дней и лежат там бесполезным грузом.

Но при всем при том… При все при том – прав Довлатов: "Вообще обстановка была тогда сравнительно либеральной. В Прибалтике – особенно". И уж тем более в Таллинне, который Довлатов называет "наименее советским городом Прибалтики". Там он провел не худшие годы своей жизни. И там он надеялся выпустить свою первую книгу. Но пусть сам Довлатов рассказывает, чем это кончилось: "В сентябре 1973 года я представил в издательство "Ээсти раамат" сборник под общим названием "Городские рассказы". Книга была положительно отрецензирована, со мной заключили договор. К началу 1975 года она прошла все инстанции, была набрана и одобрена в ЦК КПЭ." Прервем цитату для того, чтобы пояснить пребывающим в счастливом неведении молодым читателям смысл этой аббревиатуры: "Центральный комитет Коммунистической партии Эстонии". А также разъяснить, что компартия на любом уровне, в том числе и на уровне Эстонской Советской Социалистической Республики, была "руководящей и направляющей силой" – это если цитировать партийные документы. А попросту говоря, единоличным и никому неподвластным хозяином на контролируемой ею территории. Любое неповиновение рассматривалось однозначно и беспощадно каралось – для чего и существовали "солдаты партии", они же офицеры органов государственной безопасности. Продолжим цитату: "Трудно выразить, как много значит для начинающего автора первая книга. Ведь я ждал ее более десяти лет. И вот книга запрещена…"

Думаю, что без особого труда можно представить себе нынешнюю судьбу майора КГБ Никитина, который вел тогда дело Довлатова. Но вот где сейчас те патриоты, те активисты позорного судилища, устроенного как очно, в редакции "Советской Эстонии" (то есть, по месту его работы), так и заочно, в соответствующих инстанциях (от партийного ЦК и ниже)? Не удивлюсь, узнав, что некоторые из них занимают теперь неплохие идеологические посты в новой Эстонии. Может, даже высказываясь (скромно, но с достоинством) в том смысле, что именно они первыми обратили внимание на выдающийся талант этого автора, который, кстати, и развивался на эстонской почве, именно они первыми предложили – да чего там, настояли! – на том, чтобы молодой автор издал именно в Эстонии свою первую книгу, и что не их вина, а наша общая беда в том, что реакционеры всяческих мастей не дали этой книге выйти в свет. Одним словом, времена были такими, и вообще: если смотреть глубоко и говорить по большому счету, то мы лично ни в чем не виноваты, нас так учили… Читатель, узнавший в последней фразе скрытую цитату из "Дракона", самостоятельно может воспроизвести ответную реплику Шварца-Ланцелота: "Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?"

В 1975 году Довлатов возвращается в родной Ленинград, а в 1978 году эмигрирует в США. "Двенадцать лет его второй жизни, на Западе, – писал Лев Лосев, – это взрыв литературной известности". Одна за другой начинают выходить его книги. Между тем, времена меняются, и вот настает черед российских публикаций. Хотя, строго говоря, началось все не с России: первым Довлатова на бывшей родине опубликовал эстонский (русскоязычный – везде, оказывается, существует такое замечательное словечко) журнал "Радуга". В 1988 году. По инициативе Михаила Веллера, который заведовал там отделом русской литературы (хотя сам Веллер утверждает: "нет, идея была не моя, ее родили редакционные дамы, а я так, сбоку сидел"). Потом пошли публикации в "Иностранной литературе, формально Довлатов числился тогда американским писателем, потом в питерской "Звезде", московском "Октябре", сверхмноготиражной общесоюзной "Литературной газете" (источник всей этой информации, равно как и прямых цитат из Веллера, – его литературно-эмигрантский роман "Ножик Сережи Довлатова").

До этих официальных публикаций мне не доводилось читать Довлатова. Могу только повторить сказанное выше, по поводу запоздалого знакомства со стихами Бродского, – к стыду своему. Год 1991, завершившийся распадом Советского Союза, начинался книгами Довлатова. Московское независимое издательство ПИК выпускает под одной обложкой "Зону", "Компромисс" и "Заповедник", отмечая при этом на последней странице обложки, что "ПИК – первое отечественное издательство, пригласившее Довлатова к сотрудничеству и при жизни автора заключившее договор на публикацию его произведений". "Московский рабочий" издает сборник "Чемодан"; на обложке портрет автора работы Иосифа Бродского. В издательской аннотации также пишется, что это "первая книга Сергея Довлатова, изданная на родине". И Ленинградское отделение издательства "Советский писатель" выпускает тот же "Чемодан" в серии "Новинки года". И советско-британское совместное предприятие "Слово" печатает "Филиал" и "Иностранку". Тиражи: ПИК и СП – 100 тысяч, МР – 50 тысяч, "Слово" – 10 тысяч. Сравнивая же даты производственного цикла, невольно вспоминаешь о таком спортивном понятии, как фотофиниш. "Сдано в набор": "Слово" – 17.07.90, ПИК – 10.10.90, МР – 30.10.90, СП – 21.11.90; "Подписано к печати": "Слово" – 02.12.90, СП – 08.02.91, ПИК – 25.02.91, МР – 14.05.91.

Ясно, что приведенные цифры списаны мною с этих книжек, которые историк литературы назовет "советскими первоизданиями Довлатова". Хотя все вещи, разумеется, были потом включены в «Собрание прозы» в трех томах, я не ограничился трехтомником и, несмотря на то, что вес дозволенного к перевозке багажа был не столь значительным, привез из Москвы и эти первоиздания. Теперь они стоят рядышком на моей книжной полке, здесь, в иерусалимской квартире. И в их числе вот этот сборник лучших его рассказов – на титульном листе так и обозначено: "Рассказы" (московское издательство Renaissance, 1991), прекрасно, строго и достойно изданный том, в твердом коричневом переплете, с золотым тиснением; в послесловии Фазиль Искандер определяет читателей Довлатова как "любителей несуетной литературы". Туда вошли и мои любимые "Представление" и "В гору". И рассказ "По прямой", опубликованный в престижнейшем американском журнале, по поводу чего Курт Воннегут писал Довлатову: "Я вас тоже люблю, но вы разбили мое сердце. Я родился в этой стране, бесстрашно служил ей во время войны, и, тем не менее, мне ни разу не удалось продать свой рассказ журналу "Нью-Йоркер"… Я вас поздравляю с прекрасным рассказом и поздравляю "Нью-Йоркер" с тем, что они напечатали по-настоящему глубокое и общезначимое произведение…"

Про эту книгу Довлатов писал Игорю Ефимову (письмо от 19 января 1989 г.): "Я готовлю сейчас сборник, как бы избранное за 20 лет, но это я попытаюсь выпустить года через два, к пятидесяти годам, если доживу, а если не доживу, тем более".

24 августа 1990 года Сергей Довлатов умер в Нью-Йорке, не дожив года до своего пятидесятилетия и не издав ни одной книги на родине. Первая его книга была подготовлена к печати, как уже было сказано, в "Ээсти раамат", и там же было принято решение рассыпать набор – правда, по прямому указанию партийных и прочих органов. С журнальными публикациями дела обстояли не лучше. Вот, например, история о том, как Довлатов попытался напечатать "Зону" в ленинградском журнале "Нева". История рассказывается тем же Михаилом Веллером, который был тогда практикантом в отделе прозы этого журнала. Редактор отдела, Самуил Лурье, дал Веллеру рукопись на рецензию, со словами: "Обижать человека не надо, хороший парень, я его знаю, в общем, все равно это не литература… отметьте достоинства, недостатки, посетуйте, что "Нева" не может это опубликовать. И обязательно пожелайте творческих успехов автору. Страниц пять, больше не нужно". Продолжаем цитировать Веллера: "Таким образом, "Зона" не произвела на меня впечатления литературы. К моему облегчению, не пришлось даже кривить душой". Рецензия была написана, и рецензент получил гонорар – в сумме "тридцати рублей – именно и ровно". Символическая цифра, не так ли?

Жизнь, однако, причудливее любого романа, и первая публикация Довлатова на еще советском пространстве – как описано выше – также оказалась связанной с именем Веллера. А потом "Довлатова стали печатать в Союзе все наперебой" – также см. выше. А потом Веллер, произведя переоценку творческой значимости Довлатова, обратился со своими сомнениями к тому же Лурье. Цитируем дальше, из того же источника: "Господи, да конечно все это полная…, – радостно сказал Лурье. – Ну, сделали имя, играют в эти игры, сами, понимаете, в это нисколько не верят, а если кто и верит – так это уже просто полные… Мы-то с вами понимаем, что никакая это не литература – разная, понимаете, … о своей жизни, так кто из нас не может бесконечно писать такие истории".

Напомним и уточним, что Самуил Лурье, которого цитирует Веллер (с необходимыми отточьями на месте слов и выражений, традиционно относимых к категории ненормативной лексики – это (по словам того же Веллера) "старинный друг Довлатова", почти всю жизнь проработавший в отделе прозы журнала "Нева", член союза писателей и союза журналистов Санкт-Петербурга, действительный член Академии русской современной словесности (Москва).

Рискуя вызвать обвинения в злоупотреблении цитатами, приведу все же еще одну, достаточно пространную: просьба к читателю прочесть ее внимательно. "Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы, на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта – большая редкость. Собеседник начинает чувствовать, что у него – каша во рту, и так это на деле и оказывается". Иосиф Бродский, написавший эти строки, пожалуй, лучше всех наших современников знал, что такое стиль, что означает ритм фразы, да и вообще как надо писать – и стихи, и прозу, и публицистические произведения разных жанров, включая такой редчайший, как текст Нобелевской лекции.

Что еще, в этой связи и по этому поводу, хочется мне сказать? А вот что. На моих сильно поредевших с московских времен книжных полках имеется некоторое количество книг, которые я перечитываю достаточно регулярно. В этот список я давно уже включил Довлатова – и пусть я буду, согласно определению академика российской словесности С.Лурье, ни кто иной, как "полный …". Ничего, переживу. Позволю тут себе исторический анекдот (в старом смысле этого слова – "но дней минувших анекдоты…"): Малиновский, советский министр обороны с 1957 года, ввел определенные послабления для офицеров, дозволив им носить летом рубашки без галстука, туфли и все такое. А пришедший ему на смену в 1967 году Гречко снова закрутил гайки и велел, чтобы летом офицерский корпус щеголял в сапогах и при портупее. В этой связи глотнувшие воли офицеры говаривали: "Ничего! Пережили кукурузу (то есть, вмешательство Хрущева в армейские дела) – переживем и гречку!"

***

Наш разговор вокруг издательства "Ээсти раамат" вроде бы подошел к концу, и теперь из Ээсти Вабарийк, то есть из Эстонской Республики, перенесемся в Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии. Точнее, в его столицу – город Лондон. А еще точнее – в административный округ Лондона Вестминстер, где расположено Вестминстерское аббатство – усыпальница не только английских королей и государственных деятелей, но и людей, составивших подлинную славу страны. Их имена известны всем и каждому еще со школьной скамьи: Уильям Шекспир и Джефри Чосер, Исаак Ньютон и Чарльз Дарвин, Чарльз Диккенс и Редьярд Киплинг… И на общем фоне этих солидных мемориальных досок, этого мрамора, потемневшего от времени и тем самым приобретшего еще более внушительный вид, бросается в глаза светлый прямоугольник, с новехонькой надписью: "Jane Austen, 1775-1817".

Джейн Остин, чья первая книга в русском переводе вышла аккурат два века спустя после рождения писательницы и мгновенно завоевала популярность, вполне сравнимую с той, которую ее романы обрели на родине, а потом и в Европе. Но ведь и там это произошло более чем через сто лет после смерти автора. Умерла Остин, когда ей было 42 года, от неизвестной и мучительной болезни. При жизни она опубликовала всего четыре книги (в период с 1811 г. по 1816 г.), и было бы сильным преувеличением сказать, что эти романы встретили восторженный прием читающей публики, хотя и удостоились высокой оценки таких ее современников, как Ричард Бринсли Шеридан, автор язвительнейшей "Школы злословия", и сэр Вальтер Скотт. Подлинное признание пришло к Остин в тридцатые годы ХХ века, когда она была провозглашена провозвестницей "нового романа нашего столетия". С тех пор и по сегодняшний день ее книги регулярно переиздаются, инсценируются и экранизируются (сценарий по ее лучшему роману – "Гордость и предубеждение" – почел за честь написать Олдос Хаксли), а также переводятся на все основные европейские языки; ее творчеству посвящены сотни монографий и статей, а в Англии созданы Музей и Общество Джейн Остин.

Мемориальная доска своим новехоньким видом явственно свидетельствовала о том, что появилась она совсем недавно. Но все-таки – когда именно? Ни наш лондонский гид, ни служитель аббатства в форменном шикарном камзоле не смогли дать мне ответа. Повертевшись и пооглядывавшись по сторонам, я приметил солидную даму в форменной мантии, явно высокопоставленного сотрудника, и ринулся к ней. Увы, снова безуспешно. Впрочем, от нее я получил дельный совет: обратиться в библиотеку аббатства – что и было сделано по возвращении домой. Очень скоро по электронной почте пришел четкий и внятный ответ: "Мемориальная доска Джейн Остин была торжественно открыта 17 декабря 1967 года". Подписавшая ответ мисс Кристина Рейнольдс, научный сотрудник Вестминстерского аббатства, сообщила любопытную деталь: обсуждение этого вопроса началось еще в 1939 году, но тогда благородные намерения почитателей таланта Остин не увенчались успехом. И лишь ровно через полтора века после смерти писательницы Англия признала, что имя дочери провинциального священника достойно быть увековеченным в главной усыпальнице страны. Читатель – судя по тому, как раскупались, одно за другим, все новые и новые издания Джейн Остин – уверился в этой мысли лет на пятьдесят раньше. Но ведь все равно с вековым опозданием.

Так, может, мы – читатели литературы, написанной на русском языке – и в самом деле можем гордиться собою? Своим вкусом, своим умением воспринять сказанное слово (пусть даже "мысль изреченная есть ложь"), своей проницательностью, в конце-то концов! Потому что мы реагируем с опозданием существенно меньшим: обычно почти сразу же после смерти писателя – а иногда даже и при жизни.

"Неизменная реакция на его рассказы и повести – признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце". Это написано Иосифом Бродским через год после смерти Довлатова.