Прогулки по Парижу[1]

בס"ד

Э. Бормашенко

Анна Ахматова Раневской:

Шведы требуют для меня нобелевку. Вот, в

Стокгольме напечатали.

– Стокгольм, – произнесла Раневская. –

Как провинциально!

Ахматова:

– Могу показать то же самое из Парижа…

– Париж, Нью-Йорк, – всё, всё провинция.

–Что же не провинция, Фаина?

Провинциально всё, – отозвалась Раневская. –

Всё провинциально, кроме Торы.

А. Найман «Рассказы о Анне Ахматовой»

Часть 1

День первый

Под крылом самолёта в серой смоле высятся Альпы. Лететь осталось меньше часа.

В 8 часов утра приземляемся в аэропорту Орли. В Париже температура + 5.

Поёживаюсь от холодного воздуха. Ощущение пятнадцатилетней давности – сентябрь, Москва, посольство, очередь. Проезжаем по парижским улицам. Забытая архитектура, зелень, ширь. Шофер переспрашивает адрес гостиницы. Рю де Ришелье, гостиница "Жарден де Пари". Дорога перекрыта. О-ля-ля – бомбочка. Делаем разворот. Ну и встреча!

В большом гостиничном номере холодно и одиноко. Заныло под ложечкой от накатившего чувства бездомности. Что я здесь делаю? Зачем я здесь?

"Пусть отсохнет моя правая рука, язык прилипнет к небу, если я забуду тебя, Иерусалим!"

Сидя в кресле, засыпаю и, проснувшись, слышу за окном дождь.

Выходим в вечерний Париж. Ослепляющие фонари, бесконечные вереницы машин, нескончаемый гул, говор. Между мной и Парижем занавесь, и только позже – слабые паутинки едва опознанной радости. На фронтоне, опоясывающем здание Французской оперы, в нишах стоят бюсты французских композиторов. В этот вечер давали "Травиату". Из машин выходили дамы в сопровождении мужчин. Запомнилась семенящая горбунья в мехах в паре со стройным молодым мужчиной, держащим над ней зонт. Неоновые огни бесконечных магазинов, пёстрые витрины, яркие блицы реклам, бесчисленные рестораны, бистро. В маленьком кафе на Итальянской площади тепло и пахнет кофе. Париж по-прежнему затянут в сетку дождя. Глядя в окно, на ярко освещённую улицу, я думаю о том, что завтра в Иерусалиме начинается Суккот[2].

Дни второй, третий, четвертый

На завтрак горячие круассаны, сливочное масло, фруктовый конфитюр, кофе и чай. Вспоминаю "Сиесту в Памплоне" Алика Гольдмана: …Лену поразило следующее, к примеру: вся Франция завтракает одинаково.

Накрапывает мелкий дождь. Сырой воздух полон запахов осеннего леса. Дворами-пассажами выходим на площадь Согласия. Памятник Оноре де Бальзака порядочно загажен голубями, клюющими макушку великого писателя. Посреди мостовой Османского бульвара две берёзы, как школьницы, жмутся друг к дружке.

Дождя сегодня нет, но туча висит над головой, как дамоклов меч, и все вокруг серо.

В Латинском квартале посетили магазин русской книги. На широком подоконнике одного из домов сидел удивительный кот, я остановилась, не в силах пройти мимо такого зрелища. Кот протянул лапу, его звали Месье. Из петлицы пушистого мундира высовывалась белая роза, и три рыжие планки украшали грудь, ни дать ни взять почетный генерал славной французской армии. Отдав честь, мы пошли дальше. На бульваре Клише из праздного любопытства заглянули в "Мулен Руж". В полутемном, квадратном вестибюле с десяток касс, где уже с утра можно приобрести билеты на ночное представление, стены увешаны репродукциями с картин Тулуза Лотрека. Бар в эти часы закрыт, но за тремя низкими столиками болтают несколько смазливых официанток. На улице продают цветы в плетеных корзинах, в ведрах, в деревянных бочонках, в высоких вазах – многочисленные и яркие, они заполнили весь тротуар, отчего улица кажется декорацией к театральной постановке. На лестнице, ведущей к Сене, молодой художник пытался рисовать мой портрет. Моего на портрете – один заголовок – глаза. По дороге в Лувр, я вспоминаю о том, что моя подруга, француженка Д., произносит это слово так: Лювэр, (особый выговор буквы «р» воспроизвести на бумаге невозможно), всегда напоминает мне «Детство Люверс» Бориса Пастернака, а само слово Лувр, – срубленный топором лавр. «Луврэ» - более поэтично, почти Петрарка, почти Лаура, почти сонет. А если скульптура, то – плоть в мраморе – искусство не моего измерения. (Цветаева)

Урок любви, похожий на сонет,

Где плоть так расточительна, как свет!

Ясны необязательные речи

В дословном счастье, и нельзя иначе.

Э. Пастернак

В Лувре, в этом мировом хранилище искусства, с напомаженным паркетом, утоптанным тысячами ног, где крыло каждого французского короля имеет собственный парадный вход с душными портьерами, с тёмными портретами, из которых по ночам выходят удушенные и отравленные правители, – мне было не по себе, как после посещения анатомического музея.

С Лувром по причине странного происшествия связано имя поэта Гийома Аполлинера. Вначале сентября 1911 года из Лувра пропала картина, но не просто картина, а Мона Лиза. По обвинению в краже «Джоконды» великого Леонардо да Винчи был арестован Гийом Аполлинер.

Кого, вы думаете,

копы из Парижа

За это взяли? Мсье Аполлинера!

И в обезьяннике

ему трепали нервы[3].

Свою непричастность к исчезновению «Джоконды» Аполлинеру пришлось доказывать всерьез. Причины ареста поэта были нешуточные: его видели в Лувре за несколько дней до кражи. Известный факт – шедевр Леонардо возвратился в Лувр только три года спустя. Похитителями картины оказались итальянцы, мечтавшие вернуть картину на родину, но не смогли найти на нее покупателя в Италии и вернули «Джоконду» французским властям. Лувр убытков не понес. Даже наоборот. Желающих увидеть светлое пятно на стене вместо картины за три года пришло в музей больше, чем ценителей Леонардо за двенадцать лет.

С бульвара Распай (весь нараспашку!) – распалённого шагами восторженных туристов – раз – па, два – па, – мы вливаемся в дневную сутолоку бульвара Сен-Мишель. Ни «жалости, ни жимолости» у Парижа я не просила.

 Мне кажется, что я вас рядом слышу,

Вторую ночь я вижу вас во сне.

Стучится дождь крылом летучей мыши,

И ветер треплет сорванный брезент.

Мне снится осень, Самария снится.

Её писал рассерженный Расин.

А муэдзин как дикая ослица,

И голос выпущен, как из бутылки джинн.

Мне кажется, что ничего не страшно.

Гранатовыми зернами закат.

И голуби толкутся в рукопашной

На Гревской площади, где казнь, где перстень-яд.

Дожди заладили скрипучее шарманок.

Мне снится гобеленовый Париж,

И Сен-Мишель в растрепанных каштанах,

И то кафе, где ты сейчас сидишь.

Э. Пастернак

День пятый

Во дворе Монмартрского музея тихо, красиво и бренно. С деревьев льётся уютный шансон голубей. Голуби в Париже бесстрашно разгуливают по мостовой, искусно балансируют на печных трубах, со вкусом устраиваются на барельефах, и загорают на памятниках. Нужна некоторая растяжка времени, чтобы пятна на лугу с картины Гогена легли художественным пластом на сетчатку глаза и чтобы в погоне за «утраченным временем» не слишком больно ударяли падающие на голову булонские или монмартрские каштаны, вот уже почти век отпевающие «Париж прошлого». Мы уходили вниз по булыжным мостовым, поднимались вверх по узким улочкам к парижским мансардам с торчащими каменными ушами печных труб. День закончился вечерней праздничной молитвой в одной из красивейших сефардских синагог Парижа на рю де Монмартр.

Дни шестой, седьмой, восьмой

Назавтра не по-осеннему солнечный день позволил проделать прогулку по Сене на катере. Знаменитая река, увековеченная в стихах и романах, не вдохновила меня ни буро-зелёным цветом, ни запахом старого пива и подгнивающих водорослей. Парижа моей юности не осталось. Мой Париж ни с кем нельзя было спутать. Ничего не осталось от жажды и тоски по городу, на улицах которого каждый вечер зажигались газовые рожки. Ничего не осталось от улочек моих нереальных воспоминаний о городе, в котором никогда не была и в котором прошел добрый десяток лет моей юности. Ничто не напоминало Париж, в котором будут написаны «письма из Франции» еще до того, как я побывала в нём[4].

В Сен-Жерменском лесу накрапывал мелкий дождик. Прогалины между дубовыми деревьями покрылись скользким мхом. Громко стучал дятел, застряв на одной ноте, как тапер в дешевой гостинице. На полянке, среди желто-красных цветов, сквозь мелкое решето дождя просеивался золотой песок образов из стихотворения, которое я тебе читала.

Уходишь, и птичьим садом

Во мне отзовется утро,

Холодным окном, парадом

Сырой, осенней палитры.

Но как неизменно долго

Затянется день ненастный.

С книжных сойдут полок

Стихи и детские сказки.

Пусть осень, как неизбежность.

Зима, как скупая притча.

Есть только одна нежность,

С которою мне снишься.

С которою беспощадно

Немеют, дрожат губы.

Над птичьим пустым садом

Мрачнеют тучи как Будды.

Ты снишься так изумленно,

Так бережно, так отлично

От помыслов посторонних,

От жалкости и величья.

Ты – глиняная свистулька.

В сиренево-зимний вечер

Часы отбивают гулко

Минуты на чёт и нечет.

Есть только одна нежность

С которою ты снишься.

Горят, оплывая, свечи,

В подсвечниках из Парижа.

Э. Пастернак

А косуль, о которых нам так много рассказывали, мы так и не встретили, зато кролики пересекали дорогу с быстротой молнии.

На бульваре Бомарше светит яркое солнце, но к вечеру уже моросит дождь.

Пройдя по каштановой аллее Люксембургского парка, выходим на улицу Монпарнасс и находим дом 19, здесь жил Модильяни. Улочка Данфер-Рошро, где в 30-е годы Цветаева любила бывать у Лебедевых, переменила название и облик. И вот мы попадаем в неосвещенный переулок едва ли не ощупью, как в вывернутый наизнанку карман, и, выйдя из туннеля, оказываемся на концерте звенящего фонтана посреди площади Ла Фонтен. Он – маленький городской оркестр, а ты  - дирижер. Разучи пьесу, и да поможет тебе Всевышний! Лицо влажное то ли от далеко летящих брызг, то ли от слез.

Гуляя по площади Бастилии, мы зашли в тир, где муж решил сбить в мою честь все существующие там мишени. Так он и сделал, но сделал он это так, как учила его Армия Обороны Израиля. Картина была сюрреалистическая – на прилавке перед ошеломленным хозяином тира постепенно выросла плюшевая гора из розовых кукол, коричневых медвежат и жёлтых утят. Попрощавшись, мы вышли. За нами следом напряжённой походкой пошли три араба. Пройдя какое-то расстояние, они услышали, что мы переговариваемся на русском языке, и отстали.

Нет, меня решительно нельзя было утешить Парижем, мощно одичалым. (Мандельштам) Только как знал поэт в 1935 году о том, что мусульмане в конце 20-го столетия довольно успешно, как строптивого жеребца, объездят Францию?.. Одичалым и удручающим виделся мне Париж, когда араб, бросив циновку на камни мостовой, рядом со статуей «поверженной головы», чихая от пыли, молился, скосив дремучие глаза на голые ноги проходящих мимо француженок[5].

Но были и приятные встречи, одна в Латинском квартале с котом (смотри выше), а вторая в Парке Тюильри, когда рядом со мной на скамью присел коричневый с серым отливом голубь и всю меня, как телеграмму, втянул в себя блестящими зрачками.

Безотчётную радость сменяла грусть, от которой захватывало сердце. Кого мы надеялись встретить в непрестанной толпе конца 20-го столетия? Парижская толпа замешена на равнодушии и спеси. Из-за первого Франция заполонена арабами, она попросту захвачена ими, хотя французы не признаются в этом даже наедине с собой (уже признаются!..), из-за второго – их мягкотелая продажность, как политическая, так и… всякая. Близорукость Франции уже никого не удивляет, а недальнозоркость Европы – пугает. В своё время, когда Конвент назвал Шиллера «другом свободы» и присвоил ему звание гражданина Французской республики, никто  не представлял себе пагубные масштабы этой пресловутой «свободы», говорящей на арабском языке на всех площадях Парижа[6].

Дни девятый, десятый

В Париже площадь есть –

её зовут Звезда.

О. Мандельштам

(«Строчки из утерянных стихов», т. 4)

Утро пасмурное и прохладное. В прудах Болонского леса плавают утки. Здесь каштановая поляна, огромные платаны, развесистые ели, старые дубы, тонкие осины, и нежнее нежного сирень с мелкими капельками дождя на ресницах. Глаза отдыхали от вида дворцов людовиков и филиппов, уши отдыхали от городского гула.

Прикрыв глаза, я ощущала знакомый запах сухого ветра с семи Иерусалимских холмов; небесный запах вечного города – праздник, который всегда с тобой!

Интересно заметить, что Париж с его дворцами, галереями, музеями, мостами, с его Лувром, даже если Сена разольется вдоль и поперек, и пребудет город на сваях, не станет символом «туристической лирики». В то время как Венеция, – размокшая каменная баранка, (Б. Пастернак) – живущая на каналах, на мостках, на решетках, на алмазных квадратах солнечных лучей, на глади воды, с шумными голубями, стучащимися в тёмные венецианские окна, давно увлекает карнавалом неисчерпаемого восторга.

Улица, по которой мы идём, очень тихая, дома здесь застегнуты на все пуговицы, в них живут семьи дипломатов и послов. По дороге я вспоминаю, что завтра мы улетаем домой. Ибо отъезд есть ссылка глаза в провинцию прочих чувств. (И. Бродский) А мне так не терпелось этой самой «ссылки в прочие чувства»!

Оставляю Париж далеко за спиной Иерусалима и Самарии, Иудеи и Галилеи. Оставляю его, бывшим мечтой и реальностью, памятью и воспоминанием, оставляю его несбывшимся чудом далеко за спиной 17-летней девочки, однажды написавшей: ...И старый замок мой – Париж, воспоминаньями покрыт, и паутиной по углам.

Часть 2

Возложи на Господа дела твои,

и утвердятся помышления  твои.

Мишлей (Притчи) царя Шломо (Соломона), 16;3

В аэропорту Бен-Гурион приземлились в полдень. Прозрачное небо напоминало хорошо промытое стекло. По знойной улице расхаживал месяц «тишрей». Запахи скоропалительной израильской осени, знакомые до боли, изо всех сил старались завладеть мной, и радость узнавания с ещё большей силой охватила, когда в ярко и легко одетой толпе встречающих я разглядела сыновей.

Ночью мне снится Париж и Эйфелева башня, на которую я не удосужилась взобраться. Версальский дворец я тоже не посетила, потому что больше люблю город Давида и Соломоновы пруды. Друзья, уверенные, что Европа (Париж!!!) – непременно поразила наше воображение, несколько разочаровались, услышав:

Вам уже не найти ни листка оливы, ни зёрнышка винограда из тех, что я видела на земле обетованной. (Шатобриан)

Через два дня мы были в Иерусалиме. И вот я стою на площади «Париж» в центре святого города; за спиной дети пускают в небо бумажного змея. Змей зависает, едва коснувшись голубо-розового фаянса небесного озера.

Усохла сила моя как глина фаянса, – вспоминаю я псалом Давида.

«Где-то написано о том, что в конце времён Париж исчезнет наряду со многими другими городами, – приходят мысли. – Так что же, останется одна площадь, или одно название, или ничего? – Да, ничего не останется – ни звука, ни духа от одного лёгкого дуновения Машиаха (Мессии), – как написано».

Я смотрю на дома из иерусалимского камня, стены излучают особое тепло, на них играют солнечные блики. Я думаю о том, что на острове Шазэль, в горах Самарии, бархатный шалфей за шиворот, по-братски, вытаскивает растущие меж скалистых теснин жёлтые левкои. Сильные порывы ветра толкают в спину. Такой ветер способен расстроить музыкальный инструмент, и потому нежелательно выходить сейчас на улицы города со скрипкой в руках. Ветер гудит так настойчиво, что ладоней, закрывших уши, недостаточно, дабы проскочить и не застрять на раздражающей ноте настоянного, как чай, отчаяния. Душа моя, ты в Иерусалиме. Расслабься и люби себя, даже если тащишь за собой, как кошка на хвосте, грохочущую по мостовой жестянку, полную чувства вины за прошлые прегрешения. Низко висящие облака прохватывает ознобом от твоего искреннего раскаяния, они чернеют, и дождь, протеже небес, громко падает и принимается с такой сильной жаждой, какую только земля Израиля знает. И может быть, это знак о том, что молитва твоя принята.

Загибая страницу как руку в локте, переношу на вышивку птичьих дней великое признание ежесекундной и непобедимой веры в Творца, обнимая бесконечность, как невесомая вода обнимает гладкую поверхность дельфиньих спин. Я ухожу так далеко, что кажется, пришла к роднику, и только напиться осталось, но эхо бьет крылом по губам. Я спрашиваю, и слёзы, как хрустальные бусины, скатываются по щеке, и ты говоришь: Это был рай, а теперь мы смотрим на два острых меча у входа и не можем проникнуть. И серый дым бездны клубится и наполняет наши сердца страхом великим.

Тёмные пятна осеннего неба, непросохшие капли дождя на мраморном лбу подоконника, смазанное туманом окно. В саду, замершем, как лев перед прыжком, пахнет инеем. На субботнем столе халы с запечатанными внутри прозрачными зернами «манны».

С райских деревьев медом стекала слюна уснувшего над Книгой ребенка. Тысячи сверкающих капель собирались в единое целое – в ожидание - ни осени, ни весны – Избавления. Над головой проплыло облако, напоминающее шатер Яакова, и сильный ветер, поменявший направление, упрямо погнал его в сторону Иерусалима.

Облетают воспоминания, облетают, как осенняя листва от порыва сильного ветра, и становятся единым составляющим нашей жизни, ярким ковром устилая двор и садовые дорожки, ведущие от порога дома к сливе, ануне, айве… Ведущие в рай…

Мне эта ночь напомнила коптильню

Так воздух сух, что закипают слезы.

Я намешаю новую палитру,

Где щиплют травы выдумщицы-козы.

Где Иудеи вечная арена

Приемлет пастухов и пилигримов,

Где с Храмовой горы, погибшие Микены,

Я вижу затканными временем и пылью.

Где звезды, словно рыбы на жаровне,

И муэдзин охрипший голосит,

И падает на Шхемскую дорогу

Тень виноградников, сжимающих виски.

Э. Пастернак

Ноябрь -1994, Хермеш Июль - 2011 Ариэль