Закладки

***

Что эта блажь бессонная больная?

Что этот плач над плахою Земли?

А жизнь поёт весёлая, шальная

и воробьи полощутся в пыли.

Поёт и плачет, плачет и смеётся.

Что ей до нас и нашего суда,

когда на дне засохшего колодца,

как воробей, полощется звезда?

То пóд гору судьба, то с хрипом в гору,

и годы пóд ноги опавшею листвой,

пропахшей дымом, и найти опору,

что истину в болтушке бредовой.

Свеча горела на столе и догорела,

остыла капля воска на доске ...

А утром ждёт неконченое дело –

достраивать свой домик на песке.

***

Ну что тебе не спится,

когда уснули все?

Секундной стрелки спица,

как белка в колесе.

Неспешные минуты,

протяжные часы

и вечность, фу-ты-ну-ты,

до первой полосы

серебряного света,

мелькнувшей из-за крыш,

когда уснёшь и это

под бой часов проспишь.

***

Да как-то, знаешь, не с руки

ни то, ни это.

И раскатились колобки

по белу свету.

Границ ощерившийся бред,

запоров лязги,

проклятья в спину, ложь вослед,

пустые дрязги.

И сам такой же колобок

с пути собьёшься,

завалишься на сбитый бок

и в шар вожмёшься.

А где какая сторона –

да брось, довольно:

земля – она на всех одна,

в ней всем не больно.

Подушкой запад ли восток –

не всё равно ли?

Земля летит, как колобок –

трёхмерный нолик

Памяти Э. Поляковой

Бог смахнёт на ладонь дрожь века,

бросит крошки в щербатый рот,

и ещё одного человека

пылью памяти занесёт.

И земля расстелется пухом

вечный сон в покое беречь,

чтобы к небу глохнущим ухом

жаться тем, кому завтра лечь,

чтобы вслушиваться, как дети,

у которых выбора нет,

в голос тех, кого нет на свете,

кто в траву превратился и свет.

Слёзы – водкой и камень – хлебом,

осыпается пеплом прах,

и под терпким осенним небом

горечь выдоха на губах.

***

Welcome home в одурь jet lag’a

и лечиться виски со льдом …

Что теперь натворишь из лего

дней, ворочающихся с трудом?

Им ведь тоже поди не сладко

туже стягивать пояса

часовые … помята закладка

в книге жизни … под вечер роса,

в полдень вспыхивают закаты,

дьявол с богом поют под хмельком …

Впрочем, всё это было когда-то

и мотивчик давно знаком.

Ждали третьего? Ждали, братцы,

что носами крутить-то зря?

Есть ещё о чём потрепаться

и литровый флакон вискаря.

Это вам не нектар и мирро.

Вот и выпал нам вечерок.

Едет с шорохом крыша мира

и шуршит, шуршит шиферок...

***

Заполуночная блажь.

Откровение в потёмках.

Предков выцветший кураж

продолжается в потомках.

Краски ярче, дух бледней,

кровь дешевле, жизнь дороже.

Он тоскующий о ней,

а она о нём... о боже,

что за странная тоска,

что за глупые печали?

И кончается доска

бесконечности в начале.

***

Конец недели. Праздность и покой.

Дурная весть не просочится в душу.

Клубком свернулось время под рукой,

не слушая надсадную кликушу,

над садом распростёршую крыла –

ворону, что ли ... Впрочем, что ворона?

Суббота. Сажа тишины бела

и ласкова терновая корона.

***

Любовь была глупа – куда глупей?

Но тем умом умна, что всех умнее.

Пей – не пьяней, а пьян – тем паче пей,

и пой, пока судьба тебя хмельнее.

Любовь была глупа, а блажь умна,

а ум глупей последней самой блажи.

Был полдень бел и ночь была черна,

и лунный луч латал прорехи сажи.

Окликнешь темноту, а отзовётся свет.

Окликнешь свет – откликнутся потёмки.

Мерцает неисполненный завет.

Таится шило в памяти котомке.

Ни глупости в уме не утаить.

ни ум не спрятать  в глупости начале.

И Парка вьёт задумчивую нить

любви прозрачной, призрачной печали.

***

Но там, где нас нет - деревья в багряном цвету

стоят, как стояли, и клена лист золотой

плывет по зеленой поверхности, и привкус счастья во рту,

и осень причислена к лику святых и стала святой.

Борис Херсонский

Там, где нас нет, кажется, лучше, чем там, где мы есть.

Там, где нас нет, всё так, как и дóлжно быть.

Кажется, оттуда именно раздаётся благая весть

и плывёт к нам и никак не может доплыть.

Там, где нас нет... Но не представить никак,

что жизнь возможна без нас, как мы без неё – нет.

Кажется, протяни руку, кажется, сделай шаг,

затѐпли, кажется, свечку и вечный настанет свет.

А когда догорят свечи и в небо уйдёт их чад,

на этом свете не сыщешь вечного света след.

Время спешит вперёд и убегает назад.

Ночь по звёздам выходит на перекрёсток лет.

Там, где нас нет, говорят, хорошо. Но повсюду мы.

В каждом шкафу скелет – собственный, не чужой –

ласково скалит зубы из побуревшей тьмы

летней ночи, прихваченной  осени ржой.

Ждёшь, что наступит утро вечера мудреней.

А утром умрёшь, но окажется, что умер ещё не весь,

так что легко уместишься в тесном остатке дней

и можешь ещё услышать пока не дошедшую весть.

Она прозвучит и растает, растает и утечёт.

В пальцах сухих катаешь песочных часов стекло

и наизусть повторяешь, на память, наперечёт

жизнь, которую время пока ещё не унесло.

В ней ещё не наступили ни сглаз, ни время без нас.

До Покровá ещё так далеко, что ноги собьёшь идти.

И только томящий душу хрустящий Яблочный Спас

напоминает об осени с золотом дыма в горсти.

***

Дверь открыта, так входи –

что ты жмёшься на пороге

с замиранием в груди

и камланием о боге?

Что припомнишь, уходя,

выдох настояв на вдохе

под шуршание дождя

в такт расхристанной эпохе?

Опадают с дней годá,

наплывают дни на годы.

Память – вечная беда

заключённой в жизнь свободы.

Небо выгнуто дугой.

Откровений непонятки.

Стон порога под ногой.

Жизнь и смерть играют в прятки.

***

Стелется мутный туман,

звуки всё тише и тише,

влагой набрякший турман

жмётся к нахохленной крыше.

Вытяни руку – ладонь

скроется в млечности жизни.

Плачет по всаднику конь

на перевёрнутой тризне.

Мыши шуршат по углам.

Спят ошалевшие мухи.

Молью потраченный хлам.

Храм – запустенье разрухи.

Скрипнет гнилая доска,

всхлипнет надрывно тревога.

Ищет слепая тоска

взгляд запропавшего бога.

Белка стучится в стекло.

Память плетёт паутину.

Время молчаньем свело,

сводит предчувствием спину.

А средь засаленных карт,

меченых крапом и кровью,

глупый до одури март

к лета прильнул изголовью.

Даллас-Москва-Петербург

Сентябрь-ноябрь 2011