Бабель и другие «с еврейской точки
зрения»
В книге израильского литературоведа Стива Левина
«С еврейской точки зрения…» собраны его статьи и очерки, как публиковавшиеся
ранее в России (журналы «Волга», «Корни», воронежские «Филологические
записки»), на Украине (киевский альманах «Егупец»), в Израиле и США, так и
опубликованные впервые.
Книга состоит из трех разделов. Первый из них –
«В мире Бабеля» – включает в себя шесть разных по объему и характеру статей, посвященных
писателю, творчеством которого автор книги занимается более сорока лет.
Наверное, вслед за В.Маяковским и даже с большим
на то основанием, И.Бабель мог бы сказать о себе: «Три разных истока во мне
речевых…» Однако, будь подобные слова произнесены Бабелем, они имели бы иное
смысловое наполнение, да и сами «речевые истоки» были бы другими. Для Бабеля
это не просто три (точнее четыре, если учитывать идиш и иврит) языка .
Для него это три литературные (шире – культурные) традиции, которым он наследовал:
русская, еврейская и французская (или западноевропейская). Речь идет не только о
происхождении, образовании и воспитании, но о влиянии на Бабеля писателей прошлого
и о воплощении им этих традиций в собственных произведениях. И если мы хотим
получить объемный, стереоскопический, а главное, объективный взгляд на
творческую биографию Бабеля, мы должны учитывать и внимательно изучать все эти
аспекты.
В книге Левина рассматривается еврейский
контекст, или еврейская традиция в творчестве Бабеля. Строго говоря, еврейской
теме посвящено две статьи: «“Чужой среди своих”: к проблеме самоидентификации
Лютова» и «Еврейская самоидентификация автора и его героев в автобиографических
произведениях Бабеля».
О еврейском контексте у Бабеля писали Х.Бар-Йозеф,
Э.Зихер, А.Жолковский, П.Карден, Л.Кацис, Ш.Маркиш, М.Одесский, Й.Петровский-Штерн,
Ж.Стора-Сандор, Д.Фельдман, Ж.Хетени, К.Эвинс и др.
С.Левин предлагает свой ракурс в освещении
данной темы. И особенно показательна в этом смысле статья «“Чужой среди
своих”…» – о «Конармии» и конармейском дневнике.
В этой работе исследуется, в частности,
литературная генеалогия Кирилла Лютова. Автор убедительно показывает, что
происхождение «негероического героя» конармейского цикла Бабеля берет свое
начало не только в образе Дмитрия Оленина из «Казаков» Л.Толстого, но и в более
близком по времени предшественнике – еврейском солдате-интеллигенте из очерка
С.Дубнова «История еврейского солдата. Исповедь одного из многих», созданного
на основе подлинной биографии вольноопределяющегося А.Гольденштейна и его
предсмертного письма-исповеди. По «пути использования художественной потенции
документа для актуализации писательского вымысла и обобщения», пишет Левин,
идет и Бабель в работе над «Конармией» (с. 10). Автор статьи находит в
двух произведениях рожденное «временем, переломом эпох» (только у Дубнова это
первая мировая война, а у Бабеля – эпоха революции и гражданской войны) «типологическое
сходство» (с. 11-12). Важным моментом этого типологического сходства Левин
считает следование «еврейской традиции в изображении героического, действенного
начала». Эта традиция состоит в первую очередь в отображении не физической,
«богатырской», силы, но силы духовной. Исследователь видит черты, роднящие персонажей
(и авторов) двух произведений, в «типе
исторического мышления – с опорой на конкретику фактов и стремлением к
широким историческим обобщениям» (с. 14).
Особое внимание в данной работе уделено
сопоставлению именно «с еврейской точки зрения» Лютова – героя-повествователя
конармейских рассказов и Лютова-Бабеля – автора конармейского дневника.
«Самоидентификация Лютова, – пишет Левин, – происходит в книге по отношению к
двум равновеликим в его глазах величинам – “нашей Конармии” и еврейству, частью
которого он постоянно себя сознает <…>
В литературе о “Конармии” в прошлом много
внимания уделялось взаимоотношениям Лютова и конармейской массы, значительно
менее исследованной была область взаимоотношений героя-рассказчика и
местечковой еврейской среды» (с. 17).
Этот пробел, по мнению автора статьи, произошел
из-за опосредованности еврейской темы в цикле конармейских рассказов, которая,
в свою очередь, была обусловлена «позицией Лютова как стороннего наблюдателя» и
тем, что в нем видели прежде всего «интеллигента, “четырехглазого”» (с. 17).
Лютов из «Конармии» оказывается «чужим» не
только для красноармейцев, но и для «своих» – «евреев, с которыми его связывает
общность судьбы и духовной жизни. Причиной этого становится его нееврейское
поведение – ведь он представляет себя как русского, в нем видят “начальство”.
Чтобы скрыть свои истинные чувства и утолить голод, он вынужден вести себя, как
мародер и насильник (“Мой первый гусь”, “Песня”, “Замостье”)» (с. 16-17).
«Но избыть своей еврейской сущности Лютов не может, – продолжает автор. – Он
постоянно выдает себя неприятием кровавого насилия <…> и арифметики убийства» (с. 17-18).
Если в рассказах «еврейская тема подчинена теме
конармейской», то в Дневнике она «имеет самостоятельное значение. Жанр дневника
позволяет Лютову-Бабелю не скрывать своего тяготения к еврейству» (с. 18).
«Но именно в Дневнике, – считает Левин, – возникает проблема межеумочного
положения Лютова, человека с русской фамилией, который пошел в Конную армию, в
сущности, не только для того, чтобы наблюдать происходящее, но и защищать
соплеменников-евреев. <…> Однако из-за этого скрываемого еврейства и
маски “русского” Лютов-Бабель нередко попадает в двусмысленное положение и
оказывается лишенным возможности не только защищать евреев, но даже
сочувствовать им» (с. 18).
В конармейском дневнике выделяется главным
образом «мысль семейная». «Куда бы ни попадал молодой Бабель, всюду семья, семейная
жизнь людей разных национальностей привлекают его пристальное внимание. Но
особенно близка ему еврейская семья» (с. 20). И далее автор статьи на
конкретных примерах из Дневника доказывает это положение.
Если в Дневнике еврейская тема развивается
открыто, то на связь с еврейством Бабеля и его Лютова в самой «Конармии»
«указывают имеющиеся в тексте еврейские аллюзии» (с. 28).
Коллизия самоопределения Лютова, по мнению
Левина, «в пределах цикла не разрешается, но тенденция ее разрешения обозначена движением авторской мысли.
История “невхождения” Лютова в конармейскую массу (“Аргамак” – это мнимый финал
его попыток) является, важнейшим сюжетообразующим фактором всей книги».
Тенденция разрешения коллизии Лютов – казаки – евреи, считает исследователь,
заложена в подлинном финале книги – рассказе «Сын рабби». «Еврейский
солдат-мечтатель – им и является Лютов – должен сделать выбор между любовью к
матери, <…> присущим ему человеколюбием, поэтическим восприятием жизни и
жестоким требованием» трудного времени (с. 30).
Автор заключает статью о самоидентификации
Лютова в «Конармии» и Дневнике следующим выводом:
«Война и революция увидены Бабелем сквозь призму
вечных ценностей, куда входят знание о Всев-шнем и полагание на Него, семья и
человек во всей его сложности и противоречивости. “Мысль семейная”, сопрягаясь
с “мыслью народной” – размышлениями об исторических судьбах еврейского народа
во взаимосвязях с другими народами, – проходит через Дневник и главную Книгу
писателя “Конармию”. В этом эпическом повествовании находит свое место “исповедь
сына века” – еврейского солдата-интеллигента, ищущего свое истинное “Я” в
слиянии со своим народом и Тем, Кто его создал…» (с. 32).
Другая статья, посвященная еврейской теме,
опирается на реальную биографию Бабеля и его автобиографические произведения.
Впрочем, не только автобиографические: в начале статьи автор обращается к
рассказу «Старый Шлойме», а в конце – к неоконченной повести «Еврейка», которые
не относятся к названному циклу. В этой работе Левин говорит о приверженности
Бабеля еврейским традициям и языку. «Бабель знал идиш настолько хорошо, – подчеркивает
он, – что редактировал собрание сочинений Шолом-Алейхема в русском переводе, выражал
желание перевести “Тевье-молочника”, переводил Давида Бергельсона (рассказ “Джиро-Джиро”)»
(с. 71). От себя не могу не добавить: Бабель настолько любил и настолько
свободно владел французским, что в 1926-1927 годах был составителем и
редактором трехтомного собрания сочинений Мопассана (причем сам перевел три
рассказа, вошедшие в это издание), а в 1936 году, по просьбе А. Жида, отредактировал
русский перевод «Новой пищи». Я позволила себе это замечание только для того,
чтобы еще раз подчеркнуть, насколько многогранна личность писателя, насколько
широк контекст его творчества и как важно для получения целостной и объективной
картины взглянуть на произведения и биографию Бабеля с разных точек зрения. Исследуя
еврейскую тему, автор книги как раз вносит существенный вклад в создание такой
картины.
Бабель не был религиозен, однако, как считает
автор, показывая это на конкретных примерах, «органически, по строю своей души
и характера, был привержен религиозным традициям» (с. 72). Я думаю, что
писатель скорее почитал общекультурные и семейные традиции своего народа,
истоки которых – нельзя не согласиться, – в религии.
В этой связи уместно привести замечательный
отрывок из письма Бабеля к А. Слоним, оставшегося, к сожалению, вне
обозреваемой статьи, но ярко демонстрирующего приверженность Бабеля еврейской культурной
и семейной традиции. В конце своего первого пребывания в Париже, 7 сентября
1928 года, он писал, не скрывая восхищения: «Милая Анна Григорьевна. Пишу Вам
сего числа в 12 часов ночи. Только что вернулся из еврейского квартала St. Paul
возле Place de la Bastille. Ко мне приехали из Брюсселя прощаться мама с
сестрой (я уже писал Вам, что выезжаю в Россию в последних числах сентября). Я
их угостил сегодня еврейским обедом – рыба, печенка, кугель, не хуже, чем в
Меджибеже у цадика – и провел по необычайным этим уличкам – удаленным как будто
от Парижа на сотни километров и все-таки в Париже, – по грязным извилистым
уличкам, где звучит еврейская речь, продаются любителям свитки Торы, где у
ворот сидят такие старухи, которых можно увидеть разве только в местечках под
Краковом» .
Между тем, «приверженность еврейской традиции –
это еще не все, что нужно для самоопределения писателя-еврея в русской
литературе» (с. 73). Соглашаясь с мнением Ш. Маркиша, автор статьи
полагает, что принадлежность к еврейской культуре определяется воздействием
еврейского самосознания на произведения писателя либо на протяжении всего творческого
пути, либо существенного его отрезка. Для Бабеля момент такого осознания и
выбора наступил довольно рано – еще до опубликования первых рассказов (не
считая «Старого Шлойме», напечатанного в киевском журнале «Огни» в 1913 году).
Речь идет о двух ранних набросках «Детство. У бабушки» и «Три часа дня…»
Если в отрывке «Три часа дня…» (предположительно
1915 год) «взаимоотношения еврейского и нееврейского миров» повернуты
комической стороной, то в автобиографическом «рассказе-воспоминании» «Детство.
У бабушки», написанном в 1915 году в Саратове, эта тема осмысливается вполне
серьезно, но дана в разных восприятиях – мальчика и его бабушки. «Из этого
наброска, как из почки, – пишет исследователь, – в дальнейшем вырастут поздние
рассказы автобиографического цикла Бабеля – “История моей голубятни”, “Первая
любовь”, “В подвале”, “Пробуждение”, “Ди Грассо”» (с. 75).
И в раннем рассказе 1915 года, и в рассказах о
детстве, написанных в 1920-1930 годы, возникает тема «еврейской мечты», вернее
«еврейских иллюзий» – «возможности быстрого восхождения к высотам жизни.
<…> Но всегда в рассказах Бабеля эти еврейские мечты грубо
перечеркиваются самой действительностью, наиболее реальное проявление которой –
погром…» (с. 79).
«Единственной опорой в этом мире является
еврейская семья, даже такая “нищая и бестолковая”», как у героя рассказов
Бабеля (с. 79). Именно через показ еврейской семьи и в автобиографических новеллах,
и в неоконченной повести «Еврейка», на которой автор статьи также довольно
подробно останавливается, Бабель напоминает о великих нравственных традициях
своего народа.
Третья большая статья бабелевского раздела называется
«Бабель на Волге: рассказ об одной экспедиции» и посвящена она саратовским
страницам биографии писателя. В данной работе подробно анализируется рассказ
«Иван-да-Марья», повествующий о продовольственной экспедиции в Самарскую
губернию 1918 года. Разбору этого рассказа предшествует небольшой экскурс в
биографию молодого Бабеля, когда тот впервые попал в Саратов. Туда, наряду с
другими высшими учебными заведениями Киева, был эвакуирован Киевский коммерческий
институт, который окончил писатель (именно в Саратове он сдал выпускные экзамены).
Небольшой фрагмент о первом пребывании Бабеля в Саратове, впрочем, как и
последующий анализ рассказа «Иван-да-Марья», настолько богат документальными
материалами (автор обозреваемой книги большую часть жизни прожил в Саратове),
что может служить ценным источником для создания научной биографии писателя
этого периода. Да и рассказ Бабеля рассматривается здесь, в первую очередь, с
точки зрения соотношения в нем факта, подлинности и художественного вымысла. Позволю
себе привести полностью окончание статьи, в котором подводится итог всему в ней
сказанному:
«“Иван-да-Марья” – один из самых
документированных, насыщенных конкретными фактами произведений Бабеля. Это
позволяет предположить, что и эпизод с рейдом парохода и расстрелом его
капитана все-таки имел какую-то реальную основу и лишь “домыслен” автором. В
пользу этого предположения говорит тот факт, что рассказ был опубликован
впервые в 1932 г., при жизни С.В.Малышева, и, вероятно, вряд ли мог пройти
мимо его внимания – ведь он в рассказе – главное действующее лицо. Бабель,
убиравший из своих конармейских рассказов подлинные фамилии во избежание, как
он писал “сверхкомплектного поношения”, фамилию “красного купца” оставил…
Но в то же время внешняя форма хроники – истории
одной экспедиции – в рассказе “Иван-да-Марья” “сдвинута” и заострена ярким
вымыслом, гротескным совмещением несовместимого. В том, как описывает Бабель
расстрел “начудившего” и по-детски открытого человека с “неустроенной душой”,
вполне ощущается неприятие писателем насилия и крови как нормы, какими бы
благими целями ни пытались их оправдать. Эту гуманистическую позицию Бабеля не
смог поколебать “век-волкодав”. Ценой, которую художник заплатил за гуманизм,
оказалась его жизнь…»
О том, насколько неправомерно отождествлять
художественное произведение и его героев с подлинными событиями, которые легли
в основу произведения, и реальными людьми, послужившими прототипами для
созданных писателем образов, говорится в заметке «А есть ли “тайна”?» Речь в
данном случае идет об «Одесских рассказах», их герое Бене Крике и его прототипе
М. Винницком (Мишке Япончике).
В книге Левина помещена также его статья «Рядом
с Бабелем» – рецензия на воспоминания жены писателя А. Пирожковой «Семь
лет с Исааком Бабелем», вышедшие в 2001 году в США. «Позиция А.Н. Пирожковой,
– пишет Левин, – привлекательна тем, что как автор мемуаров она не заслоняет
собой Бабеля и не претендует на роль толкователя и комментатора его произведений
– это, по ее мнению, дело литературоведов. Точный, «инженерный» склад мыслей
позволяет ей выстроить ряд фактов, свидетельницей которых она была, и,
приблизив Бабеля к современному читателю, нарисовать его семейный и
общественный портрет на фоне эпохи». Но в то же время «на страницах ее книги о Бабеле,
– продолжает автор рецензии, – возникает и необыкновенно притягательный
автопортрет – талантливого инженера, спутницы последних семи лет жизни
писателя, хранительницы его семейного тепла и его трудов» (с. 98).
Безусловно, на восприятие Левиным этих воспоминаний
наложило отпечаток многолетнее личное знакомство и общение с вдовой писателя. Об
их встречах рассказано в очень интересном очерке, вошедшем в сборник, – «В мире
Бабеля: люди и книги». Помимо Антонины Николаевны, здесь говорится о людях, занимавшихся
творчеством и биографией Бабеля, – И. Смирине, Л. Лившице, Е. Краснощековой,
У. Спекторе. Примечательно также повествование о встрече и беседе с
генерал-лейтенантом С. Кривошеиным, бывшим комиссаром и командиром полка
6-й кавдивизии Первой Конной армии. Этот очерк мемуарного характера завершает
первую, «бабелевскую» часть книги.
Второй раздел называется «Диалог (русские
писатели и евреи; Генрих Гейне о евреях)». Материалы этого раздела, посвященного
главным образом раскрытию еврейской темы в русской литературе и отношению к
евреям со стороны русских классиков, подкупают непредвзятым подходом к столь
непростой и острой проблеме, стремлением объективно разобраться в причинах
отрицательного отношения к евреям со стороны некоторых русских писателей. Это,
в первую очередь, относится к статьям о Ф. Достоевском и Н. Лескове и
в какой-то мере об А. Чехове. В самом начале работы «Достоевский и евреи» обозначен
тот ракурс, тот угол зрения, под которым автор книги исследует данную проблему.
«Тема “Русские писатели и евреи”, некогда находившаяся под запретом, – пишет
он, – часто рассматривается лишь в аспекте “русские писатели о евреях” либо
“евреи в русской литературе”. Нам же представляется, что процесс был
двусторонним: не только русские писатели оценивали евреев и воплощали их образы
в литературе, но и евреи вступали в диалог, а то и спор с ними по поводу
правомочности и содержания этой оценки. Этот диалог был возможен, конечно,
только тогда, когда писатель проявлял заинтересованность в том или ином решении
еврейского вопроса» (с. 124). «Случай Достоевского» особенно показателен,
считает Левин, потому что «когда речь идет об антисемитизме большого художника
<…> проблема значительно усложняется. В самом этом определении есть нечто
взаимоисключающее: ведь гений и национальная ненависть – “две вещи
несовместные”» (с. 125). Опираясь на мнение философа А. Штейнберга,
автор статьи делает вывод, что в основе негативного отношения Достоевского к
евреям лежат его «мессианские мечты <…> о русском народе-богоносце,
которому принадлежит будущее и который призван владеть миром и спасти его» (с. 129).
«Идеалом Достоевского была Россия как единое духовное целое, опорой которого
является “почва” – русский народ и православная церковь, слившаяся с
государством, – продолжает исследователь. – Эта Россия должна была явить миру
пример всеединства, всепримиримости, всечеловечности» (с. 132). А потому
писатель видел угрозу в русских евреях, которые, по его мнению, являли собой в
России «сильнейший Status in Statu». Далее автор работы цитирует Л. Гроссмана, отмечавшего,
как и Штейнберг, что антисемитизм Достоевского «смягчался несомненной родственностью
его типа мышления с библейским духом». «Это уважение к этической мысли еврейства,
при неприязни к создавшему ее народу, – писал Гроссман, – не может не поражать
нас в Достоевском. Совмещение философского семитофильства с практическим
антисемитизмом было уделом многих мыслителей. <…> Достоевский был таким
же представителем этого теоретического антисемитизма, исконно чуждого всех глубоких
основ философской критики»
(с. 134).
Однако, как заключает Левин свою статью,
«Достоевский, создавший, по определению М.М. Бахтина, новый тип романа –
полифонический и стремившийся к установлению диалога со своими героями, к
сожалению, так и не смог вступить в подлинный диалог с еврейством, оставаясь
принципиально монологичным…» (с. 135).
Две глубокие статьи посвящены Лескову. В них
говорится о двойственном отношении писателя к евреям, которое проявилось в его
произведениях. Как отмечает Левин в статье «Николай Лесков и
евреи», «затрагивая еврейскую тему, Лесков каждый раз подчеркивает чуждость
евреев русскому народу. Представление об инородческом племени складывается в
его произведениях из легенд и наветов в духе христианского антисемитизма или из
анекдотов самого грубого свойства». Но в повести «Очарованный странник» «Лесков
выходит за рамки заданной схемы и создает убедительный и трагичный образ еврея»
(с. 159). И все же, по мнению исследователя, евреи у Лескова «либо окарикатурены,
либо вызывают у читателя жалостливое презрение, если же выведены как положительные
герои, – поверхностно-иллюстративны» (с. 177).
Вторая статья о Лескове называется «“По разуму и
по совести…” Повествователь в очерке Н.С. Лескова “Еврей в России:
несколько замечаний по еврейскому вопросу”». Размышления писателя в этом очерке
(основой для него послужила «Записка», составленная Лесковым для комиссии по
еврейскому вопросу во главе с графом К. Паленом) – результат «длительных и
глубоких жизненных наблюдений и изысканий» (с. 182). Хотя очерк появился
анонимно, «активное авторское начало проявляется в неповторимо индивидуальном
стиле повествования, по-лесковски гибком, своеобразном и сосредоточенном на
отыскании истины» (с. 190). Не став филосемитом, Лесков, тем не менее, в этом
труде открыто и страстно защищал евреев «с точки зрения общечеловеческих
ценностей и гуманизма и в то же время с точки зрения государственных интересов
России» (с. 193).
Неоднозначное отношение к евреям со стороны
Чехова проявилось в произведениях и письмах писателя. Об этом говорится в
статье Левина «Еврейская судьба на полотне русской жизни у Чехова». Под этим
углом зрения в работе подробно разбираются рассказы «Тина», «Палата № 6»,
«Скрипка Ротшильда», повесть «Степь», пьесы «Безотцовщина» и «Иванов». «Скрипка
Ротшильда», написанная в 1894 году, – завершающее художественное высказывание
Чехова на еврейскую тему. «Концовка рассказа символична, – пишет Левин, –
скрипка Якова, ставшая скрипкой Ротшильда, издает такие жалобные звуки, что
люди не могут сдержать слез. В этой “новой песне” слились две тоски – русская и
еврейская…» (с. 285). «Еврейская судьба, – делает вывод автор статьи, –
вплетается у Чехова в полотно русской “жизни вообще”, но сохраняет, образно
говоря свой “цвет”. Соотношение еврейского и русского “голосов” в
межнациональном диалоге у Чехова лучше всего передает блоковский образ
“нераздельности и неслиянности”» (с. 288).
Защите еврейского народа на страницах
художественных и публицистических произведений В. Короленко, пером которого
всегда двигало «сострадание к евреям» (с. 220), посвящена статья «Праведник
Владимир Короленко».
Наиболее показательными фигурами среди русских
писателей в отношении евреев были, как хорошо известно, антиподы Достоевский и
М. Горький. Очерк из книги Левина, названный «А.М. Горький и евреи», рассказывает
о полемике вокруг «Общества для изучения еврейской жизни» и о позиции писателя
по еврейскому вопросу в 1915-1916 годах.
К этим работам о Короленко и Горьком примыкает
статья «“Гетто избранничества” Марины Цветаевой».
А завершает раздел впервые напечатанная в
обозреваемой книге статья, посвященная великому немецкому поэту, – «На пути к
Тшуве: Генрих Гейне о евреях, еврействе и Торе».
Третья часть книги «Евреи Саратова» –
историко-краеведческие очерки о евреях и религиозной общине Саратова. Этого
раздела книги, требующего особого разговора, я здесь касаться
не буду. Однако следует упомянуть значительный и по важности и по объему очерк «Дело было в Саратове» (о нашумевшем ритуальном
деле 1853 года), где впервые опубликован целый
ряд интересных архивных документов.
В целом, какую бы статью или очерк,
представленные в этом издании, мы не взяли, везде мы увидим серьезный подход
исследователя, глубокие познания, привлечение обширного фактического и
литературного материала, убедительную интерпретацию тех или иных произведений и
практически исчерпывающее раскрытие темы, заявленной в названии каждой работы.
В заключение следует отметить издательско-полиграфическую
культуру иерусалимского издательства «Филобиблон», наличие в книге 7-страничного
именного указателя, а также многих интересных как известных, так и неизвестных
фотографий, которые сопровождают все материалы книги.
Москва
|
