Номер 3(16) - март 2011 | |
«Из окна второго этажа»
ОСЕНЬ ДВУХ КОНТИНЕНТОВ
Зонты —
забудем, покровы — сбросим, продлим агонию до конца.
Ах, осень,
осень, твой свет несносен и неподвижен, как взор слепца.
Пытайся
вспомнить, откуда шел ты; зачем, куда, из какой страны...
Из ста цветов
нам достался желтый, цвета другие — упразднены.
Ищите бога не
в дебрях блога; насквозь просвечен дверной проём...
Ещё немного,
совсем немного — и это станет вчерашним днём.
Для всех
приверженцев спортрежима, для всех, кто с томной хандрой дружил,
ты снова,
осень, непостижима, как жизнь на Марсе, как «Дыр бул щыл».
Девчонка в
парке читает Олби, с обложки смотрит морской пейзаж...
Шизофренический
ртутный столбик берет рекорды на абордаж.
Два
континента попали в сети, спроворил чудо старик Хоттаб...
В индейском
лете и бабьем лете найди отличья. Одно хотя б.
В похожих
путах Дубна и Сохо, близки Торонто и Геленджик...
Всё в этой
жизни не так и плохо, набрось улыбку на скорбный лик.
Звуча
лубочно, златая осень в альбоме года строчит сонет...
Ах, осень,
осень, твой свет несносен...
Но без него
нам не выжить, нет. КРЫМ
Я больше не
хочу в Тмутаракань; нет жизни для меня в Тмутаракани. В лубочную малиновую рань
меня не затащить и на аркане. Мне больше это всё не по плечу — одноколейки да
нескорый поезд... Но я и в мегаполис не хочу. Глаза бы не видали мегаполис. В
деревне буду слишком на виду; везде — от Сахалина и до Бреста... Моей душе не
близок Катманду: в его названье слышу непотребство. Жить в Польше? — но меня не
любит лях, арабов до хрена в Александрии. На кампучийских рисовых полях всё
дуже гарно, кроме малярии. Во Франции — заносчивый халдей, в Израиле кругом
одни евреи. А в Эритрее кушают людей, я лучше обойдусь без Эритреи. В
Гренландии неприхотливый быт, на Кубе слово молвить запретили... В Бангкоке
наводнения и СПИД, на Амазонке — перебор рептилий. Фекалии легли на вечный Рим;
южней его — сплошная «Коза Ностра»...
Поэтому мне
ближе остров Крым (хоть он, по мненью многих, полуостров).
Здесь не
полезет в голову Страбон, не тянет слушать оперу «Эрнани», поскольку здесь
полнейший расслабон, не отягченный жаждою познаний. Здесь очень хорошо
депрессий без, здесь далеки война и мирный атом... Здесь, разбивая лоб о
волнорез, летит волна стремительным домкратом на шумный пляж, где тучные тела
соседствуют с модельными телами, где радостным знакомствам несть числа (и
прочим отношеньям меж полами). В песок зарылись люди, как кроты; им отпуск — и
надежда, и отрада... Им просятся в иссушенные рты беременные гроздья винограда;
забыт любой континентальный криз, забыты дом, заботы и поступки, пока с ума
сводящий легкий бриз летит от Феодосии к Алупке. И здорово средь этой красоты,
на этом ослепительном просторе вовсю кидать эвксинские понты, как камни в
зеленеющее море.
Писателям
здесь тоже ничего, и даже — не поверите! — поэтам. А то, что не бывал здесь
Ивлин Во — так он и сам не раз жалел об этом. Качает шевелюрой кипарис,
погодным соответствуя канонам, и вдохновенье, словно главный приз, является к
нуждающимся в оном. Поэт в Крыму сверкает, как рубин; фантазиям его открыты
двери, и создает он всяких черубин; придумает — да сам же в них поверит. И я б
хотел сидеть на берегу, как многие Великие сидели, и убеждать себя, что я могу,
и этот факт доказывать на деле созданием невероятных строк, что станут для
людей небесной манной... А чуть поздней, когда наступит срок, я звучно их
прочту своей желанной; и для нее взыграют краски дня от мощи поэтического
слова...
Увы, но без
стихов она меня не любит. Как Волошин — Гумилёва.
Но дело в
том, что нет меня в Крыму, и горизонт мой слишком редко ясен. И в Бостоне я
грустен, как Муму, которую несет к пруду Герасим. Сижу, на всех и каждого
похож. Обжил отменно жёрдочку насеста... А кто-то всё твердит, что это ложь:
считать, что человека красит место, что, дескать, всё как раз наоборот, что
человек сильнее обстоятельств... Но лучше б он закрыл на время рот и с глаз
свалил долой, по-рачьи пятясь. Мы все, пока свободою горим, о дальних странах
сочиняем песни... Сегодня мне опять приснился Крым. И будет сниться завтра. Хоть ты тресни.
ИЗ ОКНА
ВТОРОГО ЭТАЖА
ЖИЛИ-БЫЛИ
ДЕД ДА БАБА От жары превращался
асфальт в раскаленную лаву,
Ты зря
наговорила мне, Кассандра, II. Содержание Игры
Умыли руки
Понтии Пилаты; III. Эпилог
Отличная игра
– “Погром евреев”.
ОКЕАН
За века ни на
миг не состарясь,
СПЕЦЭФФЕКТЫ
Ты давно не
глупый, давно не маленький CARPE
DIEM
Выпить
крепкого чаю. Побольше. С вареньем и кексом.
И отправить
диеты мудрёные к ведьмам и лешим —
всё же лучше,
чем снова и снова скрести по суссексам, по холодным суссексам, обобранным и обмелевшим.
И глаза
призакрыть, и нирвану найти в полудрёме,
позабыв о
попытках идти от сансары к сансаре...
Только
скомканный воздух. И всё. Ничегошеньки кроме.
Под амбарным
замком в пустотелом и гулком амбаре.
Время лупит
прицельно по нраву, по сердцу, по пломбам...
С ним поди
повоюй тонкой шпагой изящного слога.
Два часа
пополуночи. Стены смыкаются ромбом
в отдаленных
углах, где ни света, ни Господа Бога.
А за окнами
тишь. И беременно бурями небо,
констатируя
факт: мы теряем всё то, чем владеем...
И сереющий
снег, словно плесень на корочке хлеба,
припадает к
холодной земле утомленным Антеем.
Это миг
полной ясности. Сорваны времени маски.
И реалии
строятся в ряд, как деревья, нагие...
Потому что
грядущее с прошлым срослось по-сиамски,
корневою
системой, и их не разъять хирургии.
Оттого-то не
стоит стонать, словно Русь под Батыем;
это всё не
навек: бездорожье, безрыбье, безлюдье...
Повторяй сам
себе: «Carpe diem,
мой друг, carpe diem!»
Проживи этот
миг, как умеешь. Другого не будет.
ПРЕДУТРЕННЕЕ
Горит над
нами чуткая звезда,
АПРЕЛЬ
Говорят, что
весна. Я синоптикам верю на слово.
Ими честно
заслужен пропахший апрелем сестерций...
И в порядке
вещей, если с ритма сбивается сердце;
я люблю тебя,
жизнь, даже если ты снова и снова...
Наше прошлое
вряд ли потянет на статус былого;
и напрасно
пером ты к чернильнице тянешься, Герцен.
Мы искали и
ищем. И значит однажды — обрящем.
Потому как
весна. А весною нельзя по-другому.
Пусть журчат
наши реки, покуда не впавшие в кому,
и стучит в
наши двери умение жить настоящим
вместе с теплым
дождем и воздушным коктейлем пьянящим,
и с безродной
тоскою, ещё не набившей оскому.
Мы надеждой
себя слишком долгие годы травили
и привыкли к
манящему вкусу медового яда...
Уплывают, как
дым, времена снегопада и града
в те часы,
когда солнечный луч нас пронзает навылет.
На исходе
привал. Лишь идущий дорогу осилит:
это лозунг
для нас, для людей неособого склада.
Наши игры с
тобой всё никак не сверстаются в роббер,
в чем
изрядная прелесть. Не время ещё об итоге.
И, покуда
застряли в пути погребальные дроги,
бес бушует
внутри и грозит переломами рёбер.
Пусть
растает, как тучка на небе, дождинка на нёбе.
Мне не
хочется знать, что написано там, в эпилоге.
ИЮЛЬСКИЕ
СНЫ
Мне снится,
что меня «ведут» затейливо, но незаметно.
Вокруг меня
вскипает Этна тревожных сумрачных минут.
Дождливый
день горчит на вкус, как послевкус грехопадений...
И люди с
ликами медуз за мною следуют, как тени.
А их
апоплексичный босс, угрюмый безымянный Некто,
давно зовет
меня Объектом бесповоротно и всерьёз.
А я, вины не
зная сам, тоскою смертною окутан...
Мой день
расписан по часам, мой путь разложен по минутам —
не мной. Я не
принадлежу
себе. В
полшаге воют волки...
Усталым
бурлаком на Волге тащу громадную баржу
предчувствий
несказанных бед, застенка, подлости и пыток...
Всё.
Передоз.
Переизбыток.
Но сну конца
и края нет...
Мне снится,
будто я пропал. А мир всё тот же, тот же, тот же...
На бриге мой
весёлый Роджер другим являет свой оскал.
Июль всё так
же краски дня переплавляет в адской домне...
Мой сын
рожден не от меня. Моя жена меня не помнит.
Я ни на пике,
ни на дне в вечерний час, и в час рассветный...
Мои родители — бездетны. Мои друзья — друзья не мне.
А стайки
некогда врагов иных боёв раздули угли...
И не найти
вовек следов моих ни в яндексе, ни в гугле...
И как
безмерно тяжело
мне,
бестелесному, немому,
не верному
земле и дому, смешавшему добро и зло,
признать
незначимость свою в краю, где счастливы давно все,
и быть лишь
тенью в том раю — в раю, где я не нужен вовсе.
Но вот рассвет, свободой пьян, приходит тропкою рутинной.
Белёсой
плотной паутиной на деревах висит туман.
Неброскость
птичьих фонограмм, и воздух, будто терпкий рислинг,
и, как бывает
по утрам, кристальная прозрачность мысли.
Куда-то
делись боль и злость, тревог критическая масса...
Что не
сбылось — ещё удастся. Что удалось — то удалось.
И, избежав
пилюль и пуль, я полон солнечного пульса...
Так в сорок
пятый мой июль
приснилось
мне, что я проснулся. ПОД ДОЖДЁМ |
|
|||
|