Елена Тайчер-Минкина: жизнь прежде всего

Что приятно удивляет в прозе Елены Тайчер-Минкиной – искрометная живость, ощущение прелести жизни. Одно из главных качеств настоящего писателя – своя, незаемная интонация. Этим искусством, почти музыкальным, виртуозно владеет Минкина: Они встретились в Париже, почти год назад, сразу решили работать в две гитары, Таки к тому времени уже прилично владел басом. Но кого удивишь в Париже? Дороговизна жуткая, бродили полуголодные, снимали проходную комнату в черном квартале за Монмартром. И звука, честно говоря, сильно не хватало, требовался ударник, хоть самый простенький.

Какие-то случайные знакомые посоветовали перебраться в Прагу, дай Бог здоровья этим хорошим людям! (“Michel, ma belle”).

Женщина, женственность, женское... К женскому началу в искусстве можно относиться по-разному, амплитуда критических и читательских пристрастий здесь слишком широка – от преклонения перед «Вечно Женственным» до презрения к «дамскому», к «альковно-кухонному». В текстах Елены Тайчер-Минкиной есть одно драгоценное свойство, которое позволяет воспринимать ее творчество как истинное искусство: ирония, улыбка, самоирония. Если человек весело и непредвзято относится к себе и к жизни – он и в искусстве выскажется столь же свободно, непринужденно, грациозно:

Нет, не хочу Рахели! Слишком грустно быть одной из жен, лежать без сна в холодной кровати, знать, что его щека прижата к чужой щеке и сонная рука лежит на чужой груди...

Пусть лучше Лаура! Чудесная Лаура в белом платье и облаке кудрей, недоступная хохотушка и прелестница. Не спи ночами, умирай от восторга, всю жизнь мечтай коснуться моей руки...

Нет, что-то мне не хочется платонической любви на всю жизнь. Помрешь от скуки...

Тогда Кармен? Лара? Настасья Филипповна? Какие глупости!

Давай ты просто будешь спокойным и добрым...» («На заданную тему»).

Подметить точный жизненный поворот. Увидеть ярко и рельефно портрет. И, перенося его на холст, положить единственно верный штрих. Тайчер-Минкина – несомненный мастер словесного портрета, ей удается изображение человека, под ее пером он обретает плоть и кровь, в то же самое время оставаясь «артефактом», предметом художественного, а значит, мифологического бытия:

А бабушка не разрешала лежать на подоконнике. Бабушка была похожа на королеву – большая, толстая, в прекрасных широких и длинных платьях. Ее все немного боялись, даже папа. Хотя папа был еще больше. И очки большие, с толстыми претолстыми стеклами. Из-за этих очков папу забрали не на простой фронт, как, например, дядю Мишу, а на трудовой («Но в памяти моей»).

По сути, всякий художник запечатлевает жизнь, в какие бы фантастические обличья выдумки, жанра, условностей, символики она ни рядилась. У Елены Тайчер-Минкиной есть несомненное художественное достоинство, и хочется, чтобы она сохранила его в дальнейшей работе, в других своих книгах, – тех, что задуманы и еще не воплощены: его можно, наверное, назвать — почти по-актерски – ВЖИВАНИЕМ В ОБРАЗ. Автор искренне и даже страстно, увлеченно вживается в своих героев и героинь, автор всецело становится ими, наделяет их своими чувствами, переживаниями, мыслями; этот процесс обоюдоостр, вот уже и герои так воздействуют на автора, что выстраивают эмоциональный вектор рассказа или повести, направляют замысел.

Бесспорная удача Минкиной – диалоги. Живую речь персонажей она воссоздает просто и безыскусно, и в этой естественности и гармоничности таится, на самом деле, достигнутое мастерство:

Мама, – спросил мой мальчик, – тебе нравится этот учитель?

– Даже сама не знаю, – вдруг ответила я, как говорила бы со своей подругой. – Может, нравится, а может, твой папа никогда не баловал меня вниманием. И страшно обидеть их обоих.

Ты знаешь, мама, – сказал мой мальчик, – мужчины народ крепкий, ничего с ними обоими не случится. Делай, как тебе лучше!» («Полания»).

У Тайчер-Минкиной, как сказали бы художники, богатая палитра. Она умеет не только рассказывать интересные истории (что, конечно, плюс для писателя). Не только веселиться. Не только окунаться в реку чистой лирики. Она еще может – и умеет – раздумывать о жизни и смерти, о времени, и делает это тонко, чутко, нежно прикасаясь к самому больному и сокровенному, что несет нам, людям, неумолимый ход времени: Из-за открытой двери виднелась макушка Старика, как лег, так и лежал на диване лицом к стенке. Как-то слишком тихо лежал... Не дышит?!

Отбросил стул, рванулся в комнату... Показалось! Старик дышал ровно, даже чуть похрапывал. Во сне складки на лбу разгладились, лицо казалось спокойным и довольным, как у человека, который достойно завершил все дела» («Старик»).

Быть может, можно придраться в иных фрагментах к изощренному многословию, в иных – к неясно проговоренным ситуациям. Понятно одно: автору нигде не изменяет чувство эстетики текста, его нравственного наполнения. А это уже, что ни говори, традиция именно русской литературы.

Итак, литературный мир обрел еще одного талантливого автора. Русский читатель – еще одного писателя, книги которого он будет открывать с интересом, с предвкушением открытия, с радостью встречи с прекрасным: с любовью, доверием, живой душой.