Лев Владимович Альтшулер, 1949 г.

* * *

Л.В. АЛЬТШУЛЕР

К ИСТОРИИ СОВЕТСКОГО АТОМНОГО ПРОЕКТА

Доклад на объединенном семинаре по истории Советского атомного проекта.

Курчатовский институт, 1 марта 1995 г.

Я, наверное, неосмотрительно взялся прочитать на семинаре доклад «К истории Советского атомного проекта», потому что по этому поводу имеется большой поток литературы, высказываются различные мнения. И я не чувствую себя в силах дать последова­тельное изложение такой трудной и большой темы: осветить созда­ние атомного российского оружия. Спасает приставка «К истории...», которая даёт мне возможность ограничиться фрагментами и некото­рыми комментариями к публикациям уже существующим. Публикаций таких очень много, но мне хочется отметить препринт Института атомной энергии - Игоря Николаевича Головина и Юрия Николаевича Смирнова. Он называется «Это начиналось в Замоскворечье» (1989). Здесь подчеркивается, что широкомасштабное развитие атомной энер­гетики и атомного оружия стало возможным потому, что эти работы, обеспечившие оборонное могущество страны, были предвосхищены исследованиями российских ученых в предвоенные годы. Пионерские работы Юлия Борисовича Харитона и Якова Борисовича Зельдовича о цепных реакциях в уране относятся к 1939-1940 гг. Официально начало атомного проекта датировано 1943 г. и связано с именами Георгия Николаевича Флёрова и Игоря Васильевича Курчатова.

Среди публикаций последних лет особо выделяется изданный сейчас доклад Ю.Б. Харитона и Ю.Н.Смирнова на юбилейной, посвященной 90-летию И.В. Курчатова, сессии института атомной энергии 12 января 1993 г. Доклад называется «О некоторых мифах и легендах вокруг Советского атомного и водо­родного проектов»[1]. Сейчас вышла также книга «Люди и взрывы» одного из ветеранов атомного проекта Вениамина Ароновича Цукермана и его жены. Журнальный вариант их мемуаров опубликован в жур­нале «Звезда», № 11, в 1990 г. В книге множество фотографий. Спе­циальный раздел ее посвящен «великанам духа», в том числе Харитону, Зельдовичу, Сахарову, Курчатову, Тамму и др.

Мне тоже приходилось высказывать информацию, которой я обладаю. Моя статья «Рядом с Сахаровым» вместе со статьями Виктора Борисовича Адамского «Становление гражданина» и Юрия Николаевича Смирнова «Этот человек сделал больше, чем все мы» вышла в журнале Октябрь ( № 12, 1994 г.)[2].

В 1989 г. я дал интервью известному журналисту «Литератур­ной газеты» Олегу Морозу. Материалы опубликованы 6 июня 1990 г. под названием «Как мы делали бомбу»[3]. Это была публикация, касаю­щаяся непосредственно нашего секретного города, в прошлом Сарова. Теперь он рассекречен, называется Кремлев. Раньше у него было несколько псевдонимов. В Москве он назывался «Москва - Центр 300», был и «Приволжской конторой». Я помню, как в городе в 1949 г. говорили, когда повезли «изделие» на испытания: «Ремонт тракторов в приволжской конторе закончен». Потом объект назвали Арзамас-75. Это было не совсем разумно, потому что рассекречивалось расстояние, на котором Саров отстоит от Арзамаса. Когда на это обратили внимание, то сделали Арзамас-16 и это название прижилось на многие годы.

Сравнительно недавно у меня взяла интервью одна из киноком­паний (договорились со мной именно на юбилейном заседании 12 ян­варя 1993 г.). У меня есть запись этого интервью. Оно было дли­тельным (около двух часов). Несмотря на обилие материалов, насто­ящей летописи нашей атомной эпопеи еще нет. Вместе с тем, за ру­бежом наши атомные дела, наше атомное настоящее, прошлое и пер­спективы будущего очень пристально изучаются. На эту тему должен быть снят фильм в Англии. В Германии вышла книжка Хейнеманна-Грюдера [4] и в Англии книга Холловэя [5]. Активно в этом направлении работает Роудс - американский историк и литератор. Он выпустил бестселлер про то, как американ­цы создали свою атомную бомбу [6]. А сейчас подготовил к изданию кни­гу об истории водородного оружия в США и СССР[7]. Материалы, о кото­рых я упомянул никак не исчерпывают эту большую тему. Она еще ждёт своего летописца.

Своё интервью Олег Мороз начал с вопроса: «Каким образом, какими судьбами вы попали на объект?». Еще во время войны разны­ми путями в Казани оказался состав маленькой рентгеновской лаборатории, которой руководил Вениамин Аронович Цукерман, а я был ее единственным на­учным сотрудником. Наша лаборатория была в институте машинове­дения Академии Наук. Образование мы имели не военное. Я окончил физфак МГУ (кафедра металлофизики), Цукерман - машиностроитель­ный институт. В годы войны мы были вовлечены в оборонную тематику. В частности, изучали действие немецких кумулятивных снарядов. На этой почве возникли контакты с Зельдовичем и Харитоном.

В 1946 г. в Москве Ю.Б.Харитон зашел к Цукерману в нашу ла­бораторию прозондировать, какие задачи можно еще решать с помо­щью рентгеновских снимков. Он спросил, например, можем ли мы снять шарик, если его поместить внутрь взрывающегося заряда. Цукерман ответил, что можем, если заряд не слишком большой. При этом Ха-ритон предупредил, что нам возможно придется на несколько лет уехать из Москвы, потому что в Москве организовать большую взрыв­ную лабораторию практически невозможно. Мы дали согласие, потому что это позволяло нам шире развернуть исследовательские работы. Сначала у меня возникли контакты с Зельдовичем в Институте хими­ческой физики, где у него была небольшая теоретическая группа и я впервые познакомился с его стилем работы, а стиль был очень непринужденным.

На «объект», как мы его между собой называли, я впервые попал в декабре 1946 г. вместе с сотрудницей Юлия Борисовича Татьяной Васильевной Захаровой. В Арзамасе нас встретили на ав­тобусе, одели в заботливо присланные тулупы и повезли мимо дере­вень, производивших впечатление допетровской эпохи. И вот мы в маленьком городке (территория бывшего монастыря). Там снимался известный фильм «Путёвка в жизнь»[8]. Вокруг был большой мордовский заповедник. Часть его территории была огорожена колючей проволо­кой. В лесу стояло несколько сборных финских домиков. Строились бревенчатые домики. Стояла построенная в начале века гостиница, по случаю приезда в монастырь Николая II [9]. Вот такой был пейзаж.

Производили впечатление контрасты. По существу это был один из островов своеобразного архипелага. Я назвал его «Белым архи­пелагом»[10], потому что в отличие от солженицинского там жили ученые не на положении заключенных. Было популярно такое четверостишие, перефраз пушкинской «Полтавы»:

Богат и славен Борода,

Его объекты несчислимы,

Ученых бродят там стада,

Хотя и вольны, но ... хранимы.

«Бородой» ученые называли И.В. Курчатова. Там был своеобразный режим. Внутри территории ученые ходили совершенно свободно. Но мы постоянно встречали характерные для эпохи колонны заключенных строителей, которые уходили утром из «зоны» на работу и возвращались вечером. Мы относили и к себе текст плаката:

Запомни эту пару строк:

Работай так, чтоб снизить срок.

У заключенных были свои сроки. У нас были сроки правительственных заданий и работали ученые и инженеры очень напряженно.

У меня была не совсем обычная биография, не ортодоксальная. Поэтому, когда я увидел колонны зеков, я припомнил и произнес строфу из классического стихотворения Лермонтова: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы мундиры голубые, и ты послушный им народ». Это вызвало неудоволь­ствие моей спутницы - Татьяны Васильевны. Ей не понравилась моя реплика и она произнесла: «Вы не любите Россию?» Это трансцендентный вопрос, что значит любить Россию? Почти невозможно ответить на библейское: «Что есть истина?». Так и очень трудно ответить на вопрос, что значит «любить Россию».

Раньше было намного легче разобраться в том, кто прав, а кто виноват, кто хороший, а кто плохой. И надо сказать, что еще несколько лет назад для меня было очевидно, что означает «оттепель» и что хотят диссиденты. Я был уверен, что именно им принадлежит бу­дущее. Как и очень многие московские интеллигенты, в августе 1991 г. я стоял в «живом кольце» вокруг Белого дома. А сейчас не видно никаких определенных ориентиров. Вокруг происходит что-то ирра­циональное. И я не берусь давать никаких прогнозов.

Вот есть такая гордая фраза Дизеля: «Инженер всё может» Правда, его поправили – «с помощью Божьей». Но мне тоже казалось, да и не только мне: можно внести разумное начало в то, что проис­ходит.

Немного отвлекусь. Есть такой Мильнер[11], в прошлом замести­тель Арбатова[12]. Он 13 раз посетил Америку, еще тогда в советское время. Как-то судьба нас све­ла во время отпуска в долине нарзанов в Приэльбрусье, где мы с ним долго беседовали. Я стремился использовать нашу встречу, что­бы максимально «выкачать» из него информацию. Мне понравилась одна его фраза: «Я стремлюсь внести разумное начало, не входя в открытое противостояние с системой». Такая иллюзия была у многих, и у меня тоже. Андрей Дмитриевич Сахаров как-то иронически спросил меня: «Вы что, хотите стать советским Джефферсоном?» А сейчас почти нет иллюзий и многим непонятно, что происходит вокруг.

Но вернусь к теме доклада. На всех объектах атомного «проекта» был режим строжайшей сек­ретности и для некоторых это кончалось трагически. В управлении в Москве один работник режима покончил с собой. Он переложил до­кументы из одной папки в другую и, забыв об этом, не смог объяс­нить, куда они делись. Документы нашли после того, как он застре­лился[13]. Я писал в моей первой статье о научном сотруднике В.Е.Стельмаховиче, который чем-то не угодил «органам». Работал сначала в одной лаборатории, потом был переведен в другую. Наконец, просто сидел дома в своим коттедже. Когда к нему пришли «двое в штатском», он вышел в соседнюю комнату и застрелился. Я не знаю почему, но думаю, что он просто не выдержал психологического напряжения[14].

Несмотря на жесткие режимные ограничения, настроение у нас было светлое, приподнятое, нравственный уровень и нравственный климат в нашем закрытом городе был высоким. Это объяснялось тем, что нашим научным руководителем был Харитон, а в его ближайшем ок­ружении - Сахаров и Зельдович. Не буду все описывать в хронологическом порядке, а сразу перенесусь на 40 лет. Сейчас к этой эпохе существует пристальное внимание политологов, ученых, историков. Обсуждается вопрос о том, какой же получился конечный результат создания атомного оружия.

Вот перед нами номер «Огонька» от августа 1993 г. На обложке на фоне взрыва атомной бомбы и портрета Юлия Борисовича написано: «Академик Харитон и его бомба, которая спасла коммунизм». Если журнал развернуть, там напечатана статья академика Виталия Иосифо­вича Гольданского: «Бомба, которая спасла советскую физику». В на­шей стране после окончания войны кибернетика, генетика, частично химия подвергались, можно сказать, геноциду, истреблению – и персонально ученые, и идеологически. Физику эта судьба миновала, поскольку власть имущие, «отец народов» и Берия были заинтересованы, в плодотворной работе физиков[15].

Не знаю, спасла ли бомба коммунизм, но мы - ученые и инженеры считаем, что в деятельности многочисленных участников атомных разработок был достигнут главный результат: восстановлено равновесие в мире. Покончено с монопольным положением в этой области Америки. Считаем, что таким образом весь мир был спасен от атомной катастрофы, спасена Москва и другие го­рода от участи Хиросимы и Нагасаки.

Американцы сочли возможным сбросить свои первые бомбы на японские города и никакие гуманные соображения их не остановили. Для них Советский Союз был «империей зла». Если бы не было у нас своего отечественного атомного оружия, то возможно, и нас бы постигла судь­ба Хиросимы и Нагасаки. Ощущение провиденциальности нашей миссии являлось главным стимулом интенсивной работы.

Когда обдумываются наши «атомные» перспективы мнения расходят­ся. Вот, например, вышла книжка Виктора Никитича Михайлова, тепе­решнего министра атомной энергетики. Называется она «Я – ястреб». Основная идея у него в том, что ни в коем случае нельзя разоружаться нужно держать атомный порох сухим и проводить ядерные испытания. Моё мнение, конечно, не решающее, но скажу для информации. На эту тему у меня с Виктором Никитичем был обмен мнениями. Известно, что у нас имеется Российский ядерный центр (Арзамас - 16) и другой ана­логичный центр - на Урале. Я высказал мысль, что нужно полностью переключить один из них с оборонной тематики на решение проблемы создания мирных, экологически чистых источников энергии. Виктор Никитич был не согласен, считая, что «отлучение» одного из центров от оружейной тематики преждевременно.

Мне хочется привести также мнение Андрея Дмитриевича Сахарова, высказанное мне в личном разговоре. Сахарову было ясно, что о полном атом­ном разоружении не может идти речь. Если официально все разоружатся полностью, то никогда нельзя быть гарантированными, что какой-нибудь сумасшедший не спрячет атомную или водородную бомбу где-ни­будь в стоге сена. И будет потом диктовать свои условия миру или вообще пойдет на его частичное уничтожение.

Надо понимать, что существуют две сверхдержавы и надо иметь надежные гарантии, что их правительства откажутся от идеологии первого удара. А.Д. Сахаров высказал такую мысль, что каждая из сверхдержав должна иметь примерно по сто термоядерных ракет с не­уязвимым стартом. Тогда всякий, кто рискнет пойти на нанесение первого удара будет обречен на ответное уничтожение. Есть фильм Андрея Тарковского «Жертвоприношение». Там тоже обыгрывается тема первого удара.

Есть разные мнения и в вопросе о проведении испытаний. Андрей Дмитриевич Сахаров очень остро воспринимал тот ущерб, который бу­дет принесен существующему и будущим поколениям за счет так назы­ваемых «непороговых эффектов» малой радиации. То есть, малые дозы облучения, кото­рые создаются после ядерных испытаний, будут воздействовать на ге­нетику человека, что приведет к астрономическому числу жертв в будущих поколениях. Миллионы людей будут подвержены болезням и преждевременной смерти. Поэтому Сахаров являлся одним из инициаторов Договора о запрещении ядерных испытаний в трех сферах: на поверх­ности Земли, в воде и в космосе[16]. Но он считал, что нужно запре­тить и подземные испытания, потому что нельзя быть уверенным, что при этих испытаниях не произойдет выброс радиоактивных газов в атмосферу.

Пару раз меня выпустили за рубеж. Особенно мне запомнилась поездка в Соединенные Штаты Америки на симпозиум по высоким давле­ниям и в Ливермор[17]. Там я спросил у американских коллег, почему они в 50-е годы не публиковали своих работ уже после того, как у нас были опубликованы статьи по изучению сверхвысоких давлений? То есть, по изучению тех экстремальных состояний материи, которые необходимо создать, чтобы произошел взрыв с хорошим КПД. Ответ был такой: «Мы верили теории». Имея некоторые характеристики заряда, они верили, что расчетом можно определить все свойства вещества, которые будут предшествовать переходу ядерно-делящихся материа­лов через критическое состояние.

Мне особенно понравилось, что они используют методику «гидроядерных реакций», независимо предложенную у нас под названием «метод реги­стрируемых невзрывных цепных реакций» (НЦР). Это замечательная методика и сейчас она широко используется. Я.Б. Зель­дович очень жалел, что из-за преувеличенных преград секретности не опубликованы наши чисто научные результаты, которые получены в нашей стране по этой методике. Андрей Дмитриевич написал в своих «Воспоминаниях» о существовании и у нас этого метода, ко­торый позволяет отказаться от атомных испытаний. Можно взять го­товое «изделие» и, не вызывая сколько-нибудь значительного выделе­ния энергии, определить его работоспособность с огромной чувст­вительностью. Например, если рассчитано, что в данных условиях, для данного заряда должна иметь место определенная степень сжатия и ошиблись в своем расчете на 1%, то выход регистрируемых нейтро­нов изменится в сто раз. Это совершенно поразительный по чувстви­тельности метод. Хочется убедить начальство, что раз уже Андрей Дмитриевич упомянул о нем, раз он используется в Америке, то дай­те возможность опубликовать наши научные результаты.[18]

Несколько слов о секретности в Америке. Перед каждой лабора­торией стоит вахтер. У каждого посетителя к лацкану пиджака прик­реплена его фотография. По инструкции охраняющий вахтер должен подойти и прикоснуться рукой к плечу посетителя. Я сначала не по­нимал, зачем такой странный жест? Делается это для того, чтобы вахтер обязательно посмотрел в лицо проходящему и сверил бы с фотокарточ­кой. Все мы знаем, что сплошь и рядом в наших институтах проходишь вольным стилем и охраняющий ленится даже выйти из своей кабины. Есть у них, конечно, и ограничения посещений объектов по секретной тематике.

Теперь о роли нашей разведки. Должен сказать, что здесь имеются очень различные мнения. О том, что наша разведка играла определенную роль сейчас признано таким сверхавторитетом, как Юлий Борисович Харитон. Об этом он пишет в статье «Ядерное оружие в СССР. Пришло оно из Америки или было изобретено самостоятельно», напечатанной в «Известиях» 8 декабря 1992 г.[19] Этой же теме посвящен, в основном, и упомянутый выше доклад Харитона и Смирнова на юбилейной сессии Курчатовского института 12 января 1993 г., а также их статья «Советские физики шли своим путем» («Наука и жизнь», № 12, 1993).

Ценную информацию содержит статья бывшего разведчика и исто­рика А.С.Феклисова «Подвиг Клауса Фукса» (Военно-исторический журнал 1990 г. №12). Следует обратить особое внимание на предшест­вующее этой публикации интервью главного редактора журнала генера­ла В.И.Филатова, данное «Комсомольской правде» (21 ноября 1990 г., статья «Бомба генерала Филатова»). О наших ведущих ученых атомщиках генерал пишет так: Без помощи КГБ «эти ученые ни­когда бы не стали знаменитостями. Пусть они ручки целуют нашей разведке». Ту же генеральскую позицию занимают в своей книге дру­гой бывший разведчик - Судоплатов и ряд комментаторов книги. Вен­чает этот критический хор статья Германа Смирнова в журнале «Чудеса и приключения». Оказывается, читаем мы в статье «Бомба и для Саха­рова» в этом чудесном журнале (октябрь 1994 г.): «После воспомина­нии Судоплатова гипотеза о решающей роли сионистских интересов в передаче СССР атомных секретов не вызывает сомнений». Хочется спро­сить автора статьи, может быть и в пресловутых «Протоколах сион­ских мудрецов» об этом уже написано? Замечу, что главным редакто­ром журнала «Чудеса и приключения» является Василий Захарченко, ветеран борьбы с сиониз­мом. Еще в 1949 г. он травил как космополита автора одной популярной брошюры[20].

Оставим этих «вечно вчерашних» с их взглядами и обратимся к реальным фактам истории российского атомного проекта. Мне приве­лось её наблюдать с «близкого расстояния».

В 1946 г. Я.Б.Зельдович еще в Москве, в Институте химической физики, познакомил меня с дву­мя схемами получения сверхкритических состояний, дающих старт цепной реакции взрыва. Оба они были основаны на имплозии[21]. Но один - на сближении, а другой - на сжатии ядерно-активного материала, что действительно воспроизводило схему американской плутониевой бом­бы. Виртуозно упростив схемы, Зельдович поручил мне сравнить их эффективность, проделав расчеты на обычной логарифмической линейке. Результаты анализа показали мне, что наилучшие результаты можно получить при использовании новой - третьей схемы, при которой реали­зуется и сближение, и сжатие[22]. В последующие два года, уже в Арза­масе-16, новая газодинамическая схема атомной бомбы была испытана на моделях в моей лаборатории К.К. Крупниковым и также была рассчитана и обоснована Е.И. Забабахиным. Результаты этой работы в 1949 г. изложены в «Отчете-предложении» Альтшулера, Зельдовича, Забабахина и Крупникова.

Копия американского варианта, испытанного в 1949 г. под Семи­палатинском, и наша бомба, с успехом прошедшая полигонные испытания в 1951 г., сопоставлены сейчас в форме макетов в музее Арзамаса-16.[23] Харитон и Смирнов в Докладе 1993 г. «О некоторых мифах и легендах…» написали: «Макеты стоят рядом и являют собой разительный контраст - бомба на основе нашей собственной схе­мы, будучи почти в два раза легче копии американской бомбы, получилась в два раза мощнее. Кроме того, существенно меньше оказался и диаметр новой бомбы, благодаря оригинальному решению по обеспече­нию имплозии, предложенному В.М. Некруткиным»[24].

В годы, предшествующие первым испытаниям, в Институте Харитона были развернуты уникальные теоретические и экспериментальные иссле­дования экстремальных свойств материи. Не только наука служила обо­роне, но и оборона - науке. В первую очередь эти исследования были нужны для уве­ренных расчетов проектируемых конструкций. Первоначально оценка мощности выполнялась в двух вариантах, о которых даже на высоких совещаниях иронически говорили:

Вариант "К" взят с потолка,

Вариант "Д" найден в Бороде.

Наши высокоточные эксперименты по сжимаемости многих веществ при давлениях в миллионы атмосфер были впервые опубликованы в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов. Позже, уже в 1988 г., ливерморские коллеги писали об этих опытах: «Они осуществлены на установках нигде не описанных и никем не превзойдены». На одном из симпозиумов было высказано экстравагантное предположение о том, что Альтшулер использует для создания давлений разгон ударников на многоступенчатой ракете в космосе. Естественно, реальные ус­ловия проведения опытов я в публикациях не раскрыл, а при посе­щении Ливермора в 1991 г. на расспросы ответил Sapienti satis, что в переводе с латинского значит «мудрому достаточно, догады­вайтесь сами»[25]. В настоящее время в группе Юрия Михайловича Стяжкина по методу невзрывных цепных реакций и традиционно (Р.Ф.Трунин, М.А.Подурец, Е.Н.Аврорин и др.) экспериментально изучаются диапазоны звездных давлений.

Вернемся к хронологии создания российского ядерного оружия. В 1953 г. был завершен очередной этап совершенствования газоди­намической схемы атомных зарядов. После успешного испытания но­вых образцов за проявленную инициативу и активное участие в их разработке высокими правительственными наградами были среди прочих отмечены Забабахин и Альтшулер. Конечно, меня это обрадовало, но и уди­вило, ведь в этот период для многих начальников моя фамилия бы­ла неудобопроизносимой. Например, в 1952 г., в стенной газете нашего сектора можно было прочесть: «Первое место в социалисти­ческом соревновании занял отдел, где заместителем - Б..Н. Леде­нев». И подпись начальника сектора.

Опала постигла меня в связи с моими очень не ортодоксаль­ными высказываниями по вопросам ... музыки и биологии. Так, в конце 1950 г. я стал «физиком-вейсманистом». Этот красочный эпизод моей биографии описан в двух публикациях Харитона и в «Воспоми­наниях» Сахарова. Солидарность ученых, с которыми власть вынуждена была считаться, позволила мне продолжить работу в Институте и предохранила от других вероятных тяжелых последствий. Тогда в мою защиту перед посетившим наш город А.П.Завенягиным выступи­ли Цукерман, Забабахин и Сахаров. В 1952 г. снова было принято решение о моем увольнении. Спасательный круг мне бросил тогда Харитон, поговорив по вертушке непосредственно с Берией.[26]

Главным событием 1953 г. стало испытание первой в мире транспортабельной водородной бомбы. По классификации Сахарова в ее конструкции были воплощены две основополагающие идеи 1948 года, теперь об­народованные («Природа», 1990, № 8; «Успехи физических наук», 1991, № 5; «Природа», 1992, № 2). Первая идея принадлежала Сахарову и получила поэтому название "сахаризация"; вторая - сотруднику ФИАНа Виталию Лазаревичу Гинзбургу (теперь академику), - применение в качестве термоядерного горючего вместо сжиженных изотопов водорода - твер­дого при нормальной температуре дейтерида лития [27].

Апофеоз в разработке сверхмощного термоядерного оружия насту­пил в 1955 г., когда была реализована «третья идея» [28]. Как пишет об этом Сахаров: «По-видимому к “третьей идее” одновременно пришли несколько сотрудников наших теоретических отделов. Одним из них был и я…»[29]. В дальней­шем нашими физиками разработаны еще более совершенные и мощные заряды. 30 октября 1961 г. был осуществлен непревзойденный до сих пор по мощности взрыв 50-мегатонной водородной бомбы. Авторами этой разработки являлись А.Д.Сахаров, В.Б.Адамский, Ю.Н.Бабаев, Ю.Н.Смирнов, Ю.А.Трутнев. Никакой роли во всех этих пионерских достижениях разведка не играла. Не была использована также информация из анализа радио­активных атмосферных проб после американских испытаний. Иного мне­ния по этим вопросам придерживаются ученые США О.Хирш и У.Метьюз[30]. Еще недавно (1989 г.) аналогично высказывался всемирно известный физик Ганс Бете. Но вот письмо Ричарда Роудса, отправ­ленное мне 16 января 1993 г. Он пишет: «Я попросил Бете прокоммен­тировать Ваше последнее письмо мне и услышал от него – “В противоположность цитаты из статьи Хирша и Мэтьюза я верю, что Андрей Сахаров пришел к третьей идее самостоятельно"... Надеюсь, - заканчи­вает Роудс свой ответ мне - Вы найдете эти комментарии содержа­тельными».[31]

Мне остается лаконично обозначить завершающие этапы в создании атомных зарядов. Специальное устройство, обеспечива­ющее взрыв ядерного заряда в момент его наибольшего сжатия, пред­ложено и разработано Цукерманом, Зельдовичем и Аркадием Адамовичем Бришем. В 1954 г. оно успешно прошло полномасштабные полигонные испы­тания. Сейчас Бриш, бывший белорусский партизан, прошедший науч­ную школу в Арзамасе-16 у Цукермана, руководит в Москве большим институтом.

Свой современный облик атомные заряды приобрели к началу шестидесятых годов силами больших коллективов теоретиков, экспериментаторов и конструкторов при направляющем участии Забабахина и Зельдовича.

В одной из своих публикаций я сравнил Институт Харитона с ретортой с почти непроницаемыми стенками, в которой бурно разви­вались цепные реакции идей. Помимо научного руководства, в этом была заслуга выдающихся администраторов - Павла Михайловича Зернова, Бориса Глебовича Музрукова, Анатолия Сергеевича Александро­ва, Льва Дмитриевича Рябева.

В своём докладе я привел дополнительные доводы, опровергающие мифы и легенды вокруг советских атомного и водородного проектов. Взаимодействие российских и зарубежных ученых, конечно, не беспо­лезно. Сейчас дальнейшее увеличение мощности и запасов ядерных боеприпасов очевидно излишне. Важнейшими задачами стали безопас­ное хранение, безопасная перевозка атомных и водородных бомб, без­опасное уничтожение их излишков. Глобальной проблемой века явля­ется создание мощных, экологически чистых и безопасных источников энергии для мирных целей. По мнению Сахарова такими источниками могут стать подземные атомные электростанции. Эффективный и быстрый прогресс в этих направлениях требует международного сотрудничества ученых и правительств. Примерно так я закончил свой доклад на международном симпозиуме в Вашингтоне в 1991 г. Так я заканчиваю свое выступление и сегодня.

* * *

«Так мы делали бомбу»

Интервью Л.В. Альтшулера Олегу Морозу (извлечения)[32]

1990

Л.А. … Колонны зэков, проходившие по поселку утром на работы, а вечером обратно в зоны, были бьющей в глаза реальностью.

О.М. Как жили рабы, мы можем представить по солженицынскому «Архипелагу», а как жили вы?

Л.А. Конечно, на «объекте», существовало сильное социальное расслоение. Но даже заключенные жили здесь не так, как на главных островах их архипелага. Все-таки это было особое место.

Если же говорить о специалистах, то они жили очень хорошо. Из полуголодной Москвы мы попали, можно сказать, в рай. Ведущим сотрудникам платили очень большую по тем временам зарплату. Никакой нужды наши семьи не испытывали. И снабжение было совсем другое [33]. Так что все материальные вопросы сразу же были сняты.

Жили мы сначала в финских и в рубленых домах, а после – в двухэтажных коттеджах. Каждый коттедж - на две семьи. Сахаров, который приехал на объект позже, в начале 50-х, там жил с женой и детьми. Зельдович, в основном, один: у его жены была работа в Москве, с которой она не хотела расставаться.

В поселке были школы, детские сады, два кинотеатра. Был даже театр с приглашаемыми режиссерами. С какого-то момента там появился филиал МИФИ – Московского инженерно-физического института.

В первые годы мы очень страдали оттого, что выезд с «объекта» был страшно затруднен. Вспоминается такой эпизод. Начало 1949 года. Теоретики приходят к заключению, что надо провести испытания неких образцов[34]. На высоком уровне обсуждается вопрос о том, что требуется послать в Москву письмо-запрос. Я говорю: «В наших условиях послать письмо – это всё равно что бросить бутылку с запиской в океан. Надо ехать». Но мои слова пропускаю мимо ушей. Но вот наступает лето (остается менее трех месяцев до назначенного на конец августа испытания – Сост.), образцов нет. Только тогда меня посылают в Москву. Я иду прямо в кабинет к Ванникову[35]. Узнав в чем дело, он устраивает трам-тарарам так что стены трясутся, и всё решается мгновенно.

О.М. Так что бардака и в ту пору хватало? Удивительно, что при этом удалось сделать бомбу.

Л.А. Ну разве это бардак? Так, трудности начальной поры. В обстановку бардака я попал, скорее, когда вернулся с «объекта» в Москву в 1969 году. А там, повторяю, атмосфера была очень благоприятная для работы. Это была обстановка сотрудничества и полного доверия экспериментаторов и теоретиков, крупных ученых и молодых специалистов. Все были воодушевлены сверхзадачей – восстановить мировое равновесие, обеспечить безопасность страны, создать условия, когда «любимый город может спать спокойно»…

О.М. Насколько я знаю, режим секретности на «объекте» - это был не просто режим. Это был образ жизни, определявший манеру поведения, образ мысли людей, их душевное состояние…

Л.А. В какой-то мере это так. Оставление без присмотра, а тем более утеря чего-то секретного, неотвратимо влекли за собой тяжелые последствия, а иногда и гибель человека… Меня одно время преследовал один и тот же сон, от которого я просыпался в холодном поту. Снилось мне, что я в Москве, иду по Кропоткинской и несу в портфеле документы с грифами СС и ССОП. («Совершенно секретно» и «Совершенно секретно особая папка» - Сост.) И я чувствую, что я погиб, потому что не могу объяснить, как они там оказались… Снять чрезмерное напряжение помогал юмор. Так, у себя в кабинете я повесил плакат, взятый в этом самом режимном отделе: «Внимание! Здесь не место для служебных разговоров».

К нескольким ученым, представлявшим для государства особую ценность, одно время были приставлены воору­женные телохранители, сопровождав­шие их повсюду (после они были ос­тавлены только у Юлия Борисовича Харитона — научного руководителя «объекта»). Естественно, это не про­шло мимо внимания местных юмори­стов. Про Андрея Дмитриевича, напри­мер, были сочинены такие вирши (не очень приличные и нисколько не от­ражающие его наклонностей и при­вычек, но зато, как нам казалось, смешные):

Жил-был мальчик Адя,

Дали ему дядю,

День и ночь он Адю стережет.

Ходит дядя сзади.

Не пускает к, б...

И благонадежности бережет.

О.М. Не уберегли благонадежность. Очень их Андрей Дмитриевич подвел…

Л.А. Да, на Андрея Дмитриевича делали ставку. Для начальства Саха­ров был русским самородком, которо­го надо было поднимать как можно скорее. Поэтому для них действитель­но было сокрушительным ударом, когда он в своих «Размышлениях» выступил с совершенно неприемлемой для них программой. Были и такие суждения: вообще-то Андрей — па­рень хороший, но вот евреи его сби­ли с пути [36]…

О.М. Атомная бомба была взорвана через два года после того, как вы начали работать на «объекте» - в августе 1949-го. А всего вы там проработали 22 года. Как понимаю, шло усовершенствование оружия?

Л.А. Конечно. Но, кроме того, решались и сопутствующие научные проблемы. Так, в моем научном коллективе и в ряде других лабораторий исследовались свойства вещества при сверхвысоких давлениях в миллионы и десятки миллионов атмосфер. Большинство этих работ опубликовано. В сущности, было создано научное направление, в котором работы советских ученых нашли международное признание. Что касается оружия, то первый его вариант был самый примитивный и дорогой. В том, что он сработает, почти ни у кого не было сомнений: в сборках устройство доводили до состояния, близкого к критическому, при котором почти начиналась цепная реакция. Измерительная система была настолько чувствительна, что, когда к сборке подходил Б.Л. Ванников – мужчина довольно плотный, с избыточными, как говорится, жировыми отложениями, счетчики начинали буквально захлебываться: нейтроны отражались от его живота и коэффициент усиления возрастал…

О.М. Говорят, работая на «объекте», вы слыли человеком… неуправляемым, что ли, вольнодумцем, смутьяном, несколько раз попадали в истории. Как вам это сходило с рук?

Л.А. Тут был такой удивительный феномен. Я хоть и вел себя, как многие считали, легкомысленно, неблагоразумно – все мои высказывания в частных разговорах не вызывали никакой реакции. Например, как-то мы с сотрудниками сидели в столовой, и с нами за столом был начальник политотдела (потом он стал называться секретарем горкома). От него мы услышали, что рабочие на нашем заводе, бывает, прямо у станка падают в обморок от недоедания. И тогда я возьми да скажи ему: «Покажите мне где в Уставе вашей партии сказано, что рабочие должны голодать?». Он чуть со стула не упал: «Вы что с ума сошли!? Что Вы такое говорите!?». Можете себе представить: в то время - такие слова! Но ничего, всё сошло с рук, не было никаких последствий.[37]

О.М. Почему, как полагаете? Без сомнения, «объект» был нашпигован стукачами.

Л.А. Ясно, почему. Руководители режима сами же и отвечали за отбор сотрудников. И если бы выяснилось, что они допустили к работе какого-то неблагонадежного человека, им самим и досталось бы в первую очередь.

Но если я выступал где-то официально, соответствующие чиновники вынуждены были как-то реагировать, и я даже не могу в них бросить камень за это…

……………

О.М. Вы сказали, что возвращение с «объекта» в Москву в каком-то смысле было для вас холодным душем…

Л.А. Да, возвратясь, я испытал чувства прямо противоположные тем, какие ощущал 22 года назад, переезжая из Москвы на «объект», где действительно были созданы все условия для работы. И как результат за три года, с 1947-го по 1949-й, создали атомную бомбу. Довольно быстро была сделана также водородная бомба. Эта работа до сих пор являет собой образец, как надо решать очень трудную, глобальную задачу. Когда же в 1969-м я вернулся в Москву, ничего подобного я уже не видел. Ни концентрации сил, ни концентрации финансов…

Как-то в бытность мою на «объекте» мы отчитывались о работе лаборатории на ученом совете. В числе прочего я сказал, что мы начали изучать минералы и строение мантии Земли, а после в шутку добавил: мы, дескать, хотим убедиться, насколько прочен тот фундамент, на котором мы построили социализм и собираемся строить коммунизм. На это последовала мгновенная реакция Зельдовича: «Мы не сомневаемся в прочности этого фундамента».

Что касается меня, у меня такие сомнения были всегда. За последние два десятилетия моей жизни, проведенные вне «объекта», они только усилились.

Из книги «Экстремальные состояния Льва Альтшулера»

(М.: Физматлит. 2011)

Вместо заключения:

«Нам с тобой на свете этом в каждом деле быть поэтом»

Б. Альтшулер (февраль 2010 г.)

В этих заключительных личных заметках о моем отце я в какой-то мере постарался дополнить то, что осталось «за кадром» других воспоминаний. Двустишие, которым озаглавлена эта статья, принадлежит Льву Владимировичу Альтшулеру (Л.В.А.) – из его письма В.А. Цукерману, из Москвы в Саров, 70-е годы. Роль, которую стихотворное слово и вообще литература играли в жизни Л.В.А. переоценить невозможно. Типичная картинка из детства: отец в свободную минуту садится с книгой на диван, открывает ее наугад и погружается в чтение, отключается. Но часто читал и вслух - стихи или, например, интересные отрывки из статей постоянно им читаемой энциклопедии Брокгауза и Ефрона, которую он в 50-е годы купил в букинистическом магазине в Москве и привез в Саров. Пытался он привить страсть к чтению и своим детям, но в отношении меня не очень в этом преуспел. А вот любовь к стихам, к декламации стихов «в свое удовольствие», я, конечно, унаследовал от него, хотя наизусть помню гораздо меньше. Так же как именно отец еще в школьные годы пробудил во мне интерес к фундаментальным проблемам квантовой механики и теории относительности. И в горы на Кавказ, в Бакуриани и еще выше я впервые попал вместе с ним и мамой в 13 лет в 1952 году. Горы были его страстью, что, конечно, не оригинально («Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал», - В. Высоцкий); невозможно сосчитать, сколько было у Л.В.А. этих горных отпускных поездок–походов, как правило, вместе с кем-либо из сыновей.

О литературных пристрастиях Л.В.А. – в статьях О.В. Басовой и особенно Т.Ф. Костиной, которая волею судеб в течение более 10 лет (с 1992 года, когда отец постепенно начал терять зрение, и до его кончины в 2003 году) читала ему вслух по его «заявкам».  Поэзией он жил с юности и до последнего дня. Любопытно одно из его воспоминаний о посещении вечера Маяковского в Политехническом музее в конце 20-х. После чтения стихов были вопросы. На выкрик одной девушки: «Мы вместе с подругой ничего не поняли» Владимир Владимирович ответил: «Надо лучше выбирать себе подруг». А когда в конце вечера народ толпой ринулся в гардероб, Маяковский громогласно заявил: «Погоня за чужими галошами к добру не приведет».

В его молодежной компании 30-х годов, еще до знакомства с Марусей Сперанской, была и Вероника Тушнова. Отец не раз об этом вспоминал в том контексте, что была она очень красива и ему сильно нравилась. В компании Левы, Вени (Цукермана) и Зины (Азарх) была и Нюся Явнозон, впоследствии архитектор, художник, по ее проектам строились комплексы зданий ВУЗов во многих республиках СССР, также по ее проекту в 1966-1967 гг. построен главный корпус Московского физико-технического института. Сейчас (в 2009 г.) Анне Вениаминовне 94 года, она продолжает писать, регулярно проходят выставки ее картин. К 90-летию Л.В.А., 9 ноября 2003 г., она передала ему большое письмо, в котором  многое вспоминает из прошлого, а в конце пишет: «Нужно радоваться отведенному нам долголетию. Хорошее настроение и бодрость духа – гроза всем болячкам». Такой жизненной энергии полезно поучиться.

С мамой отец познакомился, поскольку они работали в одном и том же Московском вечернем машиностроительном институте, а потом и в одной лаборатории В.А. Цукермана. В архиве сохранилось письмо отца ей из Крыма в Москву, датированное 26 июля 1937 года, в котором он еще обращается к ней на Вы: «Милая Маруся, здравствуйте…». Письмо написано на второй день его приезда в крымский дом отдыха «Меллас», оно очень подробное и называется «Разговор 1-й».  Поженились они 25 июня 1938 г., но своим родителям об этом не объявляли. Зоя Дегтярева (подруга Маруси и Тани Сперанских еще со времен их жизни на Смоленщине) вспоминала, что Парфений Львович (мой дедушка) как-то ее спросил: «Что-то Лева к нам зачастил?». А она в ответ: «А вы разве не знаете, что они месяц назад расписались ?!». Отец всегда смеялся, вспоминая этот разговор.

С детства помню, что его любимым развлечением также было декламировать маме строчку из пушкинского «Гусара»: «Прибью – Марусенька моя словечко не промолвит грубо». Маруся на шутку, конечно, не обижалась, но и не веселилась вместе с ним. Её чувство юмора было совсем иным:

«…Кушать стал немного меньше и плюется отчаянно. Сидит этакая босоногая свинятина в кресле за столом и фурчит супом или киселем так, что всё кругом мокро и брызги на солнце видны. Шлепаю по губам пальцем – не помогает. Плюется и хохочет поочередно», - это про меня 10-месячного, запись в «Дневнике» 16 июня 1940 г. Этот подробнейший «детский» дневник мама вела в течение многих лет («28-го июля 1945 года родился еще один Альтшулер Алик (Александр Львович). Родился он быстро и нормально за 4 ч. 50 м. …»; «28 января 1947 года. Алику 1,5 года! Говорит мало, соображает много.»; «Кудри годовалого Мишеньки. Стригла в июне 1956 г.»). Фиксировала она и наши высказывания из разряда «От двух до пяти» и постарше: «Невидаль – это человек, который не видел ничего, выродился в больнице и умер»; «Скажи, папа, а у микробов микробы есть, которые их повредят?»; «Сколько градусов в луке, который растет на грядке?»; «Сколько будет: квадрильон квадрильонов тепла?»; «Куча микробов бывает? Почему она не видна?»; «Папа умеет так кувыркать через голову, что человек сам себя не найдет».

Записи: «27 июня 1940 года навещали Борину товарку Ирину Гинзбург, которой исполнился год» (позже с Ирой Гинзбург я учился на одном курсе физфака МГУ, а недавно,  11 ноября 2009 г., довелось встретиться по грустному поводу – на похоронах Виталия Лазаревича Гинзбурга). «12 февраля 1946 года. Неделю живем на Станиславской – сырость, вонь, вообще кошмар. Завтра поедем с Папой в «Заветы Ильича», может быть удастся устроиться с детьми на зиму – жаль морить их в городе»; «6 июня 1946 года. Заболела Ира Цукерман, подозревают туберкулезный менингит. Свезли в Морозовскую больницу. Добывают американское лекарство – стрептомицин. Только бы спасти» (об этой невероятной эпопее см. в статье «Три друга»).

Есть в «Дневнике» и запись 22 июня 1941 года: «И… вдруг случилось самое страшное!! В 12 ч. дня Молотов выступил по радио… Сердце похолодало, не хотелось верить. Ведь несколько лет ждали мы этого нападения и все-таки в первые моменты не хотелось верить…». И далее – подробно о бессонных ночах во время немецких бомбежек Москвы, потом об эвакуации. И 10 августа того же 41-го: «Весной 38 года я все-таки обженилась с Левой. И какой чудный у нас сын Боря! Сейчас Отечественная война. Лева в армии где-то. Собираюсь с сынишкой и Таней в Казань. Мама уже там в больнице. Какой хороший у меня муж! И как тяжело потерять его на войне! Огромное, всепоглощающее счастие иметь ребенка. О, пусть судьба сохранит мне этих двух любимых!».

Многое я узнал об отце, готовя эту книгу. Уверен, что ему самому были бы чрезвычайно интересны публикуемые в книге рассекреченные документы: заключение кадровой комиссии ноября 1950 г., где черным по белому написано, что Альтшулера и Сахарова следует отстранить от руководства научными коллективами, а также поразительные материалы, представленные в статье Л.Д. Рябева. Отец ничего не знал о прямом указании (оставшемся неисполненным) Л.П. Берии от 5 января 1951 г. об удалении Альтшулера с объекта или о том, что МГБ в какой-то момент аннулировало его допуск к гостайне.

Также дорогого стоит, например, извлеченный Б.В. Левиным из небытия рассказанный ему Л.В.А. эпизод о совещании с руководством в Арзамасе-16, когда его отделу предложили заняться новой  тематикой, а он сказал: «Это вопрос непростой, и я должен посоветоваться с женой Марией Парфеньевной». И он не шутил, он действительно советовался с мамой по важным  вопросам.

Но шутку он очень любил и всякие приколы, иногда весьма рискованные. Так летом 1953 года, когда они с мамой были в отпуске в Сухуми, обедая в приморском кафе, он решил угостить вертевшегося там пса и стал его подзывать: «Коба, коба, коба!». Смертельный номер, если учесть, что Коба – главный революционный псевдоним недавно скончавшегося Вождя и Учителя, и все грузины отлично это знают, и отец это знал. К счастью, никто не обратил внимание. Много был всяких шуток, в основном, все-таки невинных. Очень любил анекдоты про докторов и лекарства, особенно когда стал много болеть. А, прочитав где-то, что патагонцы Южной Америки после обряда убийства дряхлых стариков их съедали, тут же сказал, что надо написать Хрущеву об этом прогрессивном опыте, сулящем государству двойной выигрыш: и на пенсиях экономия, и продовольственная проблема решается.

О различных «политических» высказываниях Л.В.А. ходили легенды. Он действительно был человеком мгновенной, «экстремальной» реакции, когда сталкивался с несправедливостью, подлостью или вопиющей с его точки зрения глупостью. И, как говорится, за словом в карман не лез, и умел выразить свои мысли предельно ясно и жестко (его любимое Маяковского: «Я знаю силу слов, я знаю слов набат»).  А также у него были свои продуманные позиции по общественным вопросам, во многом, конечно, основанные на тех социалистических идеалах, которые вдохновляли его отца – активного участника революционного движения в России, и которые формально были основой советской идеологии. Л.В.А. по-настоящему бесили отступления от этих первопринципов, особенно когда он лично с этим сталкивался. Например в 1946 году: «Покажите мне, где в Уставе вашей партии написано, что рабочие должны голодать?» (см. подробнее в интервью Л.В.А. 1990 г., «Так мы делали бомбу»).

А вот эпизод, о котором он почему-то вспомнил и рассказал мне уже в новые времена: 6 апреля 1946 года. Справляется день рождения В.А. Цукермана в Мансуровском переулке (что соединяет Пречистенку с Остоженкой, жили они с отцом неподалеку друг от друга, потому и оказались в 1928 году в одной школе). За столом много родственников и друзей. Незадолго перед этим закончился Нюрнбергский процесс. Л.В.А. произносит тост: «Я счастлив, что дожил до того момента, когда повесили нацистских вождей. Я надеюсь дожить до нашего Нюрнбергского процесса». (Реакция В.А. Цукермана, члена ВКП(б), между прочим: «Ну, Левка, как всегда, треплет языком», и всё, и никто не донес, такая это была компания, такие люди! А ведь тост по тем временам был самоубийственным, тем более что квартира коммунальная). Я спросил отца: «Ведь ты же верил в Революцию, в социализм и коммунизм. Почему такая предельно жесткая формулировка?».  Он пояснил, что конечно верил, но не мог простить явных, нанесших огромный ущерб делу строительства социализма глупостей и преступлений – коллективизации, уничтожения перед войной высшего комсостава Красной Армии, преступной халатности 22 июня 41 года и особо – Жданову, виновному в гибели 2 миллионов ленинградцев, умерших от голода в блокаду.

Когда отцу что-то не нравилось, он совершенно не способен был отмалчиваться, сразу высказывался и весьма импульсивно. Так случилось в конце 1950-го, когда важная комиссия спросила о его отношении к политике партии, и в январе 1957-го на диспуте по книге Дудинцева, и в 1979-м при разговоре с генералом КГБ, замначальника директора ВНИИОФИ по режиму (материал № 17 в Гл. 3 Части I), и еще много, много раз.

Но однажды импульсивность, взрывчатость отца произвели некий мистический эффект, о чем он всегда рассказывал с огромным удовольствием. Сильно политизированный 1989 год – год Первого съезда народных депутатов. В московской квартире Л.В.А. случайный человек, пришедший к соседям и не заставший их дома, увидев на стене у отца фото А.Д. Сахарова, выступающего на Съезде, сказал пренебрежительно «Сахаров продался большевикам».  И в то же мгновение спокойно до того дремавшая у кровати собака Шарик вскакивает и вцепляется гостю в ногу, было много крови, Л.В.А. пришлось на время переквалифицироваться в фельдшера. Этого Шарика лет за 7 до того мой младший брат Миша, вместе с еще одним хорошим человеком, притащившим байдарку, спас со льдины посреди Москвы-реки – напротив Киевского вокзала; на многочисленных посетителей квартиры отца он внимания, как правило, не обращал, и вдруг такая реакция закоренелого демократа. Вряд ли Шарик понял смысл слов, произнесенных гостем, но, наверно, он воспринял «ударную волну» возмущения Л.В.А. и всю дальнейшую необходимую работу выполнил за хозяина.

Шарик закончил свой земной срок в декабре 1993 года в весьма преклонном и уважаемом собачьем возрасте. А еще в ноябре 1989 года Л.В.А. написал посвященные Шарику «Воспоминания и размышления пожилого физика», которые начинаются так:

«Кто занимает верхнюю ступень эволюционной лестницы, физики или собаки? До сих пор этот вопрос однозначно не решен.

Генрих Гейне, умнейший человек XIX столетия, в конце жизни писал: “Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак”. И по мнению Чапека “собака превосходит всех животных и человека силой чувств радости и печали”; “не могу себе представить, чтобы, скажем, священник от радости стал кататься по земле, махая руками и ногами в воздухе, когда с ним заговорит епископ”.

У нас разные люди относятся к собакам по-разному...».

Далее Л.В.А. рассказывает несколько эпизодов из жизни Шарика со своими ироническими в адрес «разных людей» комментариями, в т.ч. случай посещения ими Московского Дома Ученых. Весьма полный, отъевшийся на домашних харчах Шарик передвигался, немного переваливаясь с боку на бок, и часто сопровождал отца, когда тот ходил в окрестные магазины, а в этот раз увязался за ним на пути в Дом Ученых. Это примерно полчаса ходьбы – по подземному переходу через Садовое Кольцо напротив сталинской высотки МИДа и потом арбатскими переулками до Кропоткинской (ныне снова ул. Пречистенка). При этом никаких шлеек и поводков – бродячие псы, каковым Шарик был в юности, разбираются в машинах, переходах и светофорах лучше нас с вами. А когда они дошли до места, то стоящий при входе в ДУ вахтер заявил, что с собаками нельзя. На что отец невозмутимо разъяснил: «Вы заблуждаетесь, это никакая не собака, а мой самый талантливый аспирант».

По поводу рассказанного выше мистического эпизода Л.В.А. в этом своем труде пишет так:

«Ведь незадолго до этого случая я сказал одному академику, директору института, что если он плохо отзовется об Андрее Дмитриевиче, я приду в состояние аффекта и дам ему по физиономии. Шарик тоже укусил в состоянии аффекта…».

И заканчивается это объяснение в любви такими словами:

«С Шариком можно шутить почти на любые темы, говорить о легкомысленном поведении его мамы, обсуждать религиозные вопросы. Он знает, что “принципами мы не поступаемся”. И не обижается. И всегда по утрам он приходит к кровати и тычется носом  в руки, грудь и щеку, и мы оба довольны. “Тогда расходится  в душе моей тревога… и в небесах я вижу Бога”». Шарик тоже видит бога, но не в небесах, а на кровати. И этот бог я. “Трудно быть богом?”. Нет, совсем не трудно».[38]

И в заключение поделюсь одним из самых приятных воспоминаний детства. Мне лет десять. Отец обучил меня поднимать его утром с постели – тащить одеяло и вопить: «Подъем! Вставай, старый хрыч!».