Номер 7(20) - июль 2011
Владимир Тихомиров

Владимир Тихомиров Рождение московской математической школы и Франция
Выступление на русско-французском семинаре в МГУ *

Приложение. М.В. Кликушин, С.А. Красильников. Анатомия одной идеологической кампании 1936 г.: «Лузинщина» в Сибири

 

Феномен московской математической школы, а точнее — математической школы в Московском университете, школы Егорова-Лузина — поражает.

Эта школа возникла в 1914-16 годах. В предшествующие ее рождению десятилетия в Москве развивалось лишь одно, причём достаточно узкое, математическое направление в дифференциальной геометрии (изгибание поверхностей), которое начал культивировать в Москве Карл Михайлович Петерсон (уроженец Риги, преподававший в одной из московских гимназий). Дифференциальной геометрии принадлежали основные интересы, безусловно, самого крупного московского математика того времени — Дмитрия Федоровича Егорова. В начале десятых годов прошлого века в Московском университете работал лишь один семинар. Это был семинар Д. Ф. Егорова, называвшийся «Математический семинарий». (Слово «семинар» получило права гражданства в Московском университете в двадцатые годы; в тридцатые годы число семинаров исчислялось уже десятками, а в пятидесятые перевалило за сотню).

И вдруг в середине второго десятилетия прошлого века московское научное сообщество резко изменило область своих интересов и пошло по пути, намеченном французскими математиками Э. Борелем, Р. Бэром и А. Лебегом. В течение каких-то семи лет выдвинулась целая плеяда выдающихся исследователей: П. С. Александров, Н. К. Бари, А. Н. Колмогоров, М. А. Лаврентьев, Л. А. Люстерник, Д. Е. Меньшов, П. С. Новиков, И. Г. Петровский, М. Я. Суслин, П. С. Урысон, А. Я. Хинчин, Л. Г. Шнирельман. Все, кроме Петровского, учителем которого был Егоров, являлись учениками Лузина. Каждый из них, кроме рано умершего Суслина, выбрал затем свой собственный путь, и к середине 30-х годов (после крушения немецкой математической школы, разгромленной гитлеризмом), московская математическая школа, наряду с французской, заняла лидирующее положение во всём математическом мире.

Как же объяснить это беспрецедентное явление? Тому были и мировые, глобальные причины, и причины, если можно так сказать, «локального» свойства.

Надо признать, что две революции 1917 г. открыли доступ к образованию широким слоям населения нашей страны и воодушевила огромные массы людей к научному творчеству.

Но необходимо также назвать и другую причину внезапного появления на авансцене мировой науки новой выдающейся математической школы. Она связана с творческой деятельностью лишь одного человека. Имя его Николай Николаевич Лузин. А его научная и жизненная биография неразрывно связаны с Францией.

Но сначала надо чуть подробнее рассказать об учителе Лузина — Егорове. Дмитрий Фёдорович Егоров родился в 1869 г. в Москве. Он закончил Московский университет в 1891 г., с 1893 г. преподавал в этом университете, в 1903 г. получил профессорское звание, был президентом Московского математического общества с 1923 по 1931 г. В 1931 году он был арестован и вскоре сослан в Казань, где умер в 1934 г.

Д. Ф. Егоров был глубоко верующим человеком и носителем исключительно высоких нравственных принципов. Нет свидетельств тому, чтобы он когда-либо кривил душой, он твердо, не сгибаясь, отстаивал свои нравственные принципы. В двадцатые годы не хватало аудиторий, и в некоторых вузах занятия велись в церковных помещениях. Егоров, имевший нагрузку не только в Московском университете, отказался вести занятия в Храмах Божьих. Егоров вполне осознавал трагические последствия тоталитарной идеологи и всеми силами старался противостоять ей. В конце двадцатых годов он подвергался жестокой критике за то, что не желал подчиниться новому режиму. На одном из публичных собраний ему был брошен упрек в том, что он исповедует реакционные убеждения. Егоров бесстрашно возразил своим хулителям: «Вы — душители свободомыслия!» Как-то он был среди других преподавателей университета вызван на одно сборище, специально устроенное для перевоспитания старых профессоров революционной молодежью. Все без исключения перевоспитываемые клялись в верности новой власти. Наконец, очередь дошла до Егорова. Ему был задан вопрос; «Каковы Ваши политические взгляды?» Егоров ответил: «Я не уверен, что найду понимание в этой аудитории, но я не имею причины скрывать свои убеждения. Я являюсь сторонником конституционной монархии». Можно себе представить реакцию на такие слова «революционной молодежи». Такое поведение Егорова было совершенно беспрецедентным, и трагический конец неизбежен.

Егоров являл собой тип традиционного старого профессора. Он был очень сдержан, точен во всём, строг, очень серьёзен и замкнут. Его лекции, всегда тщательно продуманные, излагались в строгой манере.

Николай Николаевич Лузин был человеком совсем другого склада. Лузин родился в 1883 г. в Томске. Окончив частную школу, он был принят в Томскую губернскую гимназию. В гимназии математика была в числе наименее любимых им предметов. Родителям пришлось нанимать репетитора. Впоследствии Лузин писал: «К счастью это был студент только что открывшегося в Томске Политехнического института; он произвел ... сильнейшее впечатление тем, что показал ... математику не как систему механического заучивания, а как систему рассуждений, направляемую живым воображением» , c. 468–469. Лузин решил избрать математику своей профессией и поступил в Московский университет. «Блистательные лекции по чистой математике,— говорил он впоследствии, — оказали на меня огромное впечатление», c 470. Математика представилась ему как наука полная заманчивых тайн. Он стал учеником Д. Ф. Егорова.

В 1911 году Егоров доказал одну из самых фундаментальных теорем теории функций, в которой развивалось учение Лебега. Не привожу её формулировку, ибо она известна всем математикам. Егоров ознакомил Лузина с азами теории функций действительного переменного, и тот вывел из теоремы Егорова фундаментальное С-свойство измеримых функций.

По окончании университета Лузин был оставлен «для подготовки к профессорскому званию», а затем Егоров направил его в заграничную командировку. Сначала во Францию, а потом в Германию.

В 1905-06 и 1912-14 годах Лузин посещает Париж, в 1910-12 годах он был в Гёттингене. В Париже Лузин слушал лекции выдающихся математиков — А. Пуанкаре, Ж. Адамара, Э. Пикара, Ж. Дарбу, и многих других. Он познакомился и имел плодотворные научные контакты с Борелем и особенно — Лебегом, к которому он испытывал чувства благоговейного восхищения на протяжении всей своей жизни.

Вернувшись в Москву, Лузин круто изменил стиль московской математической жизни.

Как же всё это началось? Как-то в шестидесятые годы я присутствовал на встрече профессоров и преподавателей кафедры теории функций и функционального анализа со студентами в общежитии МГУ им. М. В. Ломоносова. Д. Е. Меньшова (он был заведующим кафедрой) попросили рассказать о рождении Московской математической школы. Вот как описывал это Дмитрий Евгеньевич, один из учеников Лузина первого поколения, крупнейший специалист по теории тригонометрических рядов. Свой рассказ он начал так:

«В 1914 году я поступил в Московский Университет. Николай Николаевич Лузин был тогда за границей. Но он договорился с Дмитрием Федоровичем Егоровым, что они вместе организуют семинарий для студентов. И в 1914 году Дмитрий Федорович такой семинарий организовал. Он был посвящен числовым рядам. В следующем году Николай Николаевич вернулся в Москву и начал руководить семинарием сам. В 1915 году мы занимались функциональными рядами, а в 1916 году – ортогональными рядами.

А потом наступил тысяча девятьсот семнадцатый год.

Это был очень памятный год в нашей жизни, в тот год произошло важнейшее событие, повлиявшее на всю нашу дальнейшую жизнь: мы стали заниматься тригонометрическими рядами ...»

Тригонометрические ряды перевесили в памяти Дмитрия Евгеньевича события двух русских революций.

Лузин был «изобретателем» совершенно новых методов работы с молодёжью. Они складывались из многих особенностей. Во-первых, он ставил перед своими учениками, перед юношами, едва переступившими порог Университета, проблемы высочайшего уровня, перед которыми пасовали маститые мировые учёные. Вот как описывает Павел Сергеевич Александров первую встречу со своим учителем. «Я впервые встретился с ним будучи студентом 2-го курса. Впечатление от этой встречи было, можно прямо это сказать, потрясающим, и я запомнил его на всю жизнь. Обратившись к нему после окончания лекции за советом, как мне заниматься математикой дальше, я был прежде всего поражён внимательностью и — не могу найти другого слова — уважением к собеседнику — как ни странно звучит это слово, когда речь идёт о беседе уже знаменитого, хотя и молодого ещё, учёного с 18-летним студентом. Выслушав меня, Лузин посредством умело поставленных вопросов очень скоро разобрался в характере моих математических склонностей и сразу же в доступной мне форме обрисовал основные направления, которые он мог мне предложить для дальнейших занятий; очень осторожно он сам склонил меня к выбору одного из этих направлений и — как я могу теперь сказать — правильно.» , c. 373–374.

Лузин поставил перед Александровым проблему континуума для борелевских множеств, проблему которая интересовала самого Лебега и которую пытались тщетно решать такие крупные математики, как Юнг и Хаусдорф.

Аналогичным образом Лузин поступал и с другими своими учениками. При этом он действительно возбуждал в душах своих учеников стремление к научному подвигу.

Во-вторых, Лузин стал применять метод индивидуальных занятий. Однажды Андрей Николаевич Колмогоров решил задачу, сформулированную Н. Н. Лузиным и обсуждавшуюся в семинарах В. В. Степанова. «Когда об этом рассказали Н. Н. Лузину, — вспоминал Андрей Николаевич, — он обратился ко мне (помню, это было на университетской лестнице) и предложил регулярно приходить к нему на занятия... Каждый ученик приходил к Николаю Николаевичу Лузину в его арбатскую квартиру раз в неделю вечером — в постоянный, выделенный для него день недели» , c. 7.

Наконец, Лузин содействовал тому, что математики объединились в единый сплочённый коллектив, увлечённый наукой. Ученики назвали его «Лузитанией». Но мы, пожалуй, несколько забежали вперёд.

В истории московской математической школы 1915-16 гг. занимают особое место. В 1915 г. Н. Н. Лузин завершил работу над диссертацией «Интеграл и тригонометрический ряд». Диссертация была блистательно защищена 27 апреля 1916 года сразу на степень доктора, минуя степень магистра. В эти же годы четверо учеников Лузина первого поколения — Павел Сергеевич Александров, Дмитрий Евгеньевич Меньшов, Михаил Яковлевич Суслин и Александр Яковлевич Хинчин — получили выдающиеся результаты в дескриптивной и метрической теории множеств и функций. А. Я. Хинчин дал естественное обобщение асимптотической производной, Д. Е. Меньшов построил пример нетривиального тригонометрического ряда, сходившегося к нулю почти всюду, и этот факт явился мировой сенсацией. П. С. Александров решил проблему континуума для борелевских множеств. Но главные события, имевшие, увы, трагические последствия, разразившиеся через 20 лет, произошли в дескриптивной теории множеств: я говорю о теории А-множеств.

Лузин предложил Суслину прочитать и продумать мемуар Лебега . Через некоторое время Суслин обнаружил пробел в одном рассуждении Лебега. Лебег допустил ошибку, доказывая, что проекция борелевского множества является борелевским множеством. Лузин был уверен в том, что интуиция не могла подвести Лебега, и предложил Суслину дать корректное доказательство утверждению о проекции борелевских множеств. Но Суслин построил пример борелевского множества, проекция которого борелевским не является. При этом он использовал конструкцию, придуманную Александровым при доказательстве теоремы о мощности борелевских множеств. Употребляемую им операцию Суслин назвал A-операцией, а новый тип множеств — А-множествами. Открытие А-множеств долгое время воспринималось учениками Лузина, как вершина всей мировой математики. Суслин представил свою работу в конце 1916 г. Лузин тщательно проверил эту работу и вскрыл новые подходы к доказательству суслинской теоремы. Краткое изложение этих результатов составили статьи Суслина и Лузина , , опубликованные в одном и том же номере парижского журнала Comptes Rendus de'lAcadémie des sciences от 8 января 1917 гг.

А потом наступило трудное и голодное время. Московский университет фактически прекратил свою работу. Желая облегчить своим ученикам тяжкое бремя испытаний, Лузин переехал с некоторыми из них (Суслин был в их числе) в Иваново-Вознесенск, где условия для жизни были легче, чем в Москве. В 1919 году Суслин, не ужившись с начальством Политехнического института, покидает Иваново-Вознесенск и пробует устроиться в Саратовский университет. При этом возникают препятствия, и тогда он решает на время вернуться на свою родину, в деревню Красавку Саратовской губернии. Там он заболевает брюшным тифом и умирает. Это была первая трагическая потеря во вновь сформировавшейся московской Лузинской школе.

В 1920 году жизнь в Москве нормализуется. Н. Н. Лузин возвращается в Москву. Следующие три-четыре года можно назвать годами расцвета Лузитании.

Вот как описывает в стихах атмосферу, царившую в Лузитании в начале двадцатых годов Лазарь Аронович Люстерник.

Божество уж окружало

Созвездие полубогов:

Иван Иванович Привалов,

Димитр Евгеньевич Меньшов,

И Александров остро взвинчен,

И милый Павлик Урысон,

И философствующий Хинчин

И множество других персон.

 

с. 22.

«Божество», с которого начинается этот отрывок, — это, конечно, сам Николай Николаевич Лузин.

В те же годы в подражание известным стихам Маяковского был сочинен «Лузитанский марш», начинающийся словами:

Наш Бог Лебег,

Наш кумир Интеграл,

В дождь, в бурю и снег

Мы правим наш карнавал.

с. 27.

(По воспоминаниям Лазаря Ароновича, автором текста считался С. А. Бернштейн, впоследствии профессор прикладной механики , с. 27).

Существует масса воспоминаний и высказываний о той поре — восторженных, панегирических, веселых, славящих Лузитанию и Лузина. Вот одно из них. Во время Войны, в 1942 году, размышляя о будущем, А. Н. Колмогоров писал: «Математика в её историческом аспекте состоит не только из теорем, а из совместного биения сердец, имевшего место в Лузитании» . Совместное биение сердец... Это писалось уже после 1936 года, когда многие из учеников Лузина бросали ему в лицо чудовищные обвинения.

Но еще не настало время говорить о трагическом. Поговорим еще о Франции и о роли французской математической школы (а также и других математических школ) в формировании московской математики в двадцатые годы. Выше были названы некоторые ученики Лузина первого поколения. Почти всем им довелось (до поры, пока не опустился «железный занавес») побывать в Европе и Америке. И не следует преуменьшать роль таких поездок в научных биографиях всех этих выдающихся ученых. Колмогоров провел длительное время в Германии и Париже; в Париже работали Бари, Лаврентьев, Меньшов (он оставил очень трогательные воспоминания о своем выступлении на семинаре Адамара); Хинчин и Шнирельман жили в Геттингене, Люстерник принял участие в математическом Конгрессе в Болонье. Больше всего за границей побывал в те годы П. С. Александров: он подолгу жил в Германии, Америке, Франции. Во Франции, в бретонском поселке Ба, у него на глазах трагически оборвалась жизнь его друга, ученого, подававшего великие надежды — Павла Самуиловича Урысона (он утонул, купаясь в штормовую погоду). Это была вторая, после М. Я. Суслина, трагическая потеря в Лузитании.

Посещение Франции, общение с крупнейшими учеными того времени, оставили неизгладимый след в жизни и творчестве всех тех наших математиков, кому посчастливилось там побывать. Начиная примерно с 1932 г., выезд за границу стал невозможен и научные контакты были прерваны. И только фантастическая энергия П. С. Александрова позволила ему организовать в Москве, в сентябре 1936 г. необычайную по представительству первую Международную топологическую конференцию, хотя это было время эскалации сталинского террора.

Через много лет после событий тридцатых годов не раз мне лично доводилось слышать от Павла Сергеевича лишь восторженные отзывы о Лузине и Лузитании. И я был поражён одним фрагментом из воспоминаний Павла Сергеевича, которые он готовил для публикации в «Успехах математических наук». Он дал мне рукопись для прочтения и обсуждения в августе 1979 года. В ту пору Павлу Сергеевичу было 83 года.

В рукописи был такой текст: «Узнав Лузина в эти самые ранние творческие годы, я узнал действительно вдохновенного учёного и учителя, жившего только наукой и только для неё. Я узнал человека, жившего в сфере высших человеческих духовных ценностей, в сфере, куда не проникает никакой тлетворный дух. Выйдя из этой сферы (а Лузин потом вышел из неё), человек неизбежно попадает под влияние тех сил, о которых Гёте сказал:

 Ihr führt in's Leben uns hirein,

Ihr lasst den Armen Schuldig werden.

Denn berlasst Ihr ihn der Pein,

Denn jede Schuld rächt such auf Erden.

Лузин в последние годы своей жизни до дна испил горькую чашу отмщения, о которой говорит Гёте» , c 242–243.

П. С. приводит такой перевод:

 Вы вводите нас в жизнь,

Вы делаете беднягу виновным,

Затем Вы обрекаете его на муку,

Ибо на Земле отмщается всякая вина.

c 242, примечание.

Что означают слова «Лузин ... до конца испил горькую чашу отмщения», стало мне ясно много позже, когда появилась серия публикаций, посвященная этой трагической странице истории советской математики, имя которой «Дело Лузина» , , .

В июле 1936 года была развязана чудовищная кампания против Николая Николаевича Лузина, начавшаяся статьей в «Правде» от 2 июля под названием «Ответ академику Н. Лузину» , c. 254–255. Смысл статьи, написанной директором школы Г. И. Шулепиным, сводился к упрекам Лузину за то, что он некритически оценил положение в советской школе. В той же газете от 3 июля была опубликована позорная статья «О врагах в советской маске» , c. 255–257, послужившая началом к массированной травле Лузина. В правдинской статье от 10 июля (с тем же названием) , c. 276–277, в частности, приводилась выдержка из «резолюции, принятой единогласно собранием профессоров и преподавателей механико-математического факультета, научных работников и аспирантов научно исследовательских институтов математики, механики и астрономии Московского государственного университета», в которой ставился вопрос о дальнейшем пребывании Лузина в числе действительных членов академии , c. 277. Чем должно было завершиться это «всенародное осуждение», мало у кого могло вызвать сомнение — Лузина должна была постигнуть участь Егорова.

Если взять списки сотрудников механико-математического факультета середины тридцатых годов, то легко убедиться в том, что лишь единицы «профессоров и преподавателей, научных работников и аспирантов механико-математического факультета» были наследниками не лузинской школы, а других математических школ (московской дифференциально-геометрической школы Петерсона–Егорова, киевской алгебраической школы Д. А. Граве, одесской геометрической школы В. Ф. Кагана), а остальные были либо прямыми учениками, либо научными внуками Н. Н. Лузина. И при всем этом его научные дети и внуки в июле 1936тг. единогласно проголосовали за исключение Лузина из состава Академии.

Что же ужасного совершил этот «враг в советской маске»?

Одно из основных обвинений Лузина состояло в том, что он любил Францию и преклонялся перед Лебегом. А ещё, что он был связан с реакционной профессурой, прежде всего — с Егоровым. Я позволю себе привести лишь одну цитату.

На заседании академической Комиссии, рассматривающей его «Дело», Лузин обвинялся в том, что «будучи по существу продолжателем работ французской математической школы, Лузин во всей своей деятельности ориентировался, прежде всего, на мнение заграницы, в частности, парижских учёных. Эта форма совершенно необычна в науке и граничит с низкопоклонством» , c. 132. Вот как отвечает на это Лузин: «По отношению к Борелю — нет, но нужно сказать, что у меня связи с Лебегом очень тёплые. Надо сказать, что он человек исключительный, вышедший из низов... Он человек чрезвычайно чуткий, и нужно сказать, что всю ту нежность, которую я испытывал и которую я лишён был возможности проявить по отношению к Егорову, я перенёс на Лебега» , c. 132.

Поразительные слова! В горчайшую минуту, когда над ним был занесён меч гильотины, Лузин не предает не только своего французского друга Лебега, которого в те годы обвиняли в буржуазности и «служении империалистической, захватнической политики Франции», но и своего учителя. представителя «реакционной профессуры», «государственного преступника», кончившего свои дни в заключении.

Поведение представителей старшего поколения — А. Н. Крылова и С. Н. Бернштейна — во время судилища над Лузиным было весьма достойным, но этого нельзя сказать о более молодых ученых, среди которых были, к сожалению, и прямые ученики Николая Николаевича. Одним из главных хулителей был П. С. Александров.

Лузина всенародно обвиняли в том, о чем могли знать только его ученики. В частности, в том, что он неправильно оценивал их вклад в науку, в первую очередь — заслуги Суслина.

Сергей Натанович Бернштейн, взявший слово первым, отмел все обвинения против своего коллеги. Отбрасывая обвинение, касающееся Суслина, С. Н. Бернштейн говорил о том, что недостойно копаться во взаимоотношениях учителя и ученика, равно как и обсуждать личную жизнь людей. Но учеников эти слова не остановили, и судилище продолжалось.

В статье французского историка науки П. Дюгака есть такие слова: «Сегодня нас поражает мысль о том, что смог сделать тоталитаризм со здравомыслящими и честными людьми. Можно ли надеяться, что в будущем мы не встретимся снова с эти безумием?» . То единодушие, с которым не только «профессора и преподаватели механико-математического факультета, научные работники и аспиранты научно-исследовательских институтов Московского государственного университета», но и «весь советский народ» клеймили Н. Н. Лузина — одно из бесчисленных свидетельств того, что смог сделать с человеческими душами тоталитаризм. И все же не он один повинен в том позорище, которое было вытворено над Лузиным.

В защиту Лузина, помимо С. Н. Бернштейна и А. Н. Крылова, выступили Владимир Иванович Вернадский, Петр Леонидович Капица, Сергей Александрович Чаплыгин и некоторые другие представители русской интеллигенции.

Что же разделило учителя и его учеников? Что послужило причиной того, что на пороге смерти восьмидесятитрехлетний ученик Лузина, человек, увенчанный славой, получивший от жизни все, на что он мог рассчитывать, не постыдился отправить в печать невозможные, казалось бы, слова о том, что «Лузин в последние годы своей жизни до конца испил горькую чашу отмщения, о которой говорит Гёте?»

Оставим этот вопрос без ответа. Быть может, когда-нибудь художественный гений, подобный Достоевскому, сможет описать потаенные «черные дыры» в душах человеческих, даже тех, кто призван быть носителем духовной культуры (мою собственную точку зрения на это я постарался выразить в своей статье ).

...Я, как и многие сотни математиков, являюсь научным внуком Николая Николаевича Лузина. Павел Сергеевич Александров был одним из моих педагогов и ближайшим другом моего учителя Андрея Николаевича Колмогорова. Это навсегда обязывает меня к почтительности к его имени. Но, увы, ныне к памяти о Павле Сергеевиче, которому многие из нас так многим обязаны и за столь многое благодарны, примешивается чувство горечи за неправедное дело, в котором он принимал участие.

Из упомянутой статьи Дюгака видно, с какой готовностью отозвались французские коллеги, и Лебег, разумеется в том числе, на призыв оказать содействие Лузину в преодоление страшной угрозы, нависшей над ним.

Приведем отрывок из письма А. Данжуа В. Серпинскому от 5 августа 1936 г.

 «Дорогой коллега и друг,

... вчера я получил письмо, в котором Вы сообщаете мне о злодеянии, совершенном против Лузина.

Я предупредил Лебега, Монтеля, Бореля, если только Вы этого не сделали сами. Я пошлю им копии Вашего перевода статьи из ,,Правды''. Я предложу им проект официального заявления в посольство СССР и посмотрю, как они воспримут это предложение, и если они согласны (может быть, они побоятся, что внешнее вмешательство спровоцирует худшие для Лузина репрессии), то как они представляют себе его представление». c. 125.

Отредактированное письмо Данжуа в защиту Лузина передали в посольство СССР Э. Борель и П. Ланжевен.

Невозможно не выразить восхищения теми немногими, кто вступился тогда за поруганную честь своего коллеги. Назову еще раз их имена. Это наши выдающиеся ученые Сергей Натанович Бернштейн, Владимир Иванович Вернадский, Петр Леонидович Капица, Сергей Александрович Чаплыгин, а также ученые Франции и Польши: Эмиль Борель, Арно Данжуа, Поль Ланжевен, Анри Лебег, Вацлав Серпинский.

Тему «Московская математика и Франция» можно еще долго развивать. Можно было бы рассказать о послевоенных связях наших математиков с Францией, рассказать про Андрея Николаевича Колмогорова, бывшего в этой стране много раз, и очень любившего и эту страну и её культуру, про Сергея Натановича Бернштейна, Сергея Львовича Соболева, Михаила Алексеевича Лаврентьева (все они были избраны в послевоенные годы членами Парижской академии) и многих, многих других. Но я уже исчерпал своё время. В заключение я хотел бы выразить благодарность организаторам этого семинара за предоставленную мне возможность выступить с этим сообщением.

Список литературы

Бари Н. К., Голубев В. В. Биография Н. Н. Лузина // Н. Н. Лузин. Собрание сочинений в трех томах. М., 1959, т. 3, с. 468–483

Александров П. С. Теория размерности и смежные вопросы. Статьи общего характера. М. 1978

Ученик об учителе. Интервью с академиком А. Н. Колмогоровым 8 июня 1983 г. в связи со столетием со дня рождения Н. Н. Лузина (интервью взял В. А. Успенский).//Успехи математических наук, 1985, т. 40, вып. 3, с. 7–8

Lebesgue A. Sur les fonctions représentable analytiquement.//Journal des matématiques pures et appliquées. Sér. 6, 1905, p. 139–216 

Souslin M. Sur une définition des ensembles measurables B sans nombre transfinis.// Comptes rendus de l'Académie des sciences de Paris, vol. 164, 1917, 88–91

Lusin N. Sur la classification de M. Baire //Comptes rendus de l'Académie des sciences de Paris, vol. 164, 1917, 91–94

Люстерник Л. А. Выступление на юбилейном заседании Московского математического общества//Успехи математических наук,1965, т. 20, вып 3, с. 21–30

Колмогоров А. Н. Юбилейное издание в трех книгах. //Ред.-сост. Ширяев А. Н. М., 2003

Александров П. С. Страницы автобиографии.//Успехи математических наук, т. 34, вып. 6, 1979, с. 219–249

Youshkevich A. P., Dugac P. «L'affaire» de l' académicien Lusin.// Gazette des mathématiciens, 1988, N. 38, p.30-35.

Дело академика Николая Николаевича Лузина/ Отв. ред. С. С. Демидов, Б. В. Левшин. СПб, 1999

«Дело Лузина» и французские математики (публикация, введение и примечания П. Дюгака). // Историко-математические исследования. М., 2000, вып. 5, с. 119–142

Тихомиров В. М. Открытие А-множеств.//Историко-математические исследования. Вып. 34, М., 1993, с. 129–139.

 

* От редакции. Мы публикуем присланный автором фрагмент статьи, впервые опубликованной в сборнике "Историко-математические исследования". Вторая серия. Выпуск 9(44). - М.: "Янус-К", 2005, стр. 238-252.

 

Приложение

М.В. Кликушин, С.А. Красильников

 

Анатомия одной идеологической кампании 1936 г.: «Лузинщина» в Сибири*

 

В истории научной интеллигенции страны 20-30-х годов есть еще немало темных трагических страниц, рожденных атмосферой того времени. В частности, характерной ее чертой являлись антиинтеллигентские кампании, периодически развязываемые с ведома и одобрения высшего политического руководства. Одни кампании сопровождали громкие судебные процессы, какими, например, были процессы над членами несуществовавших организаций типа Промпартии (1930 г.) или Союзного бюро меньшевиков (1931 г.), среди которых значительную часть составляли ученые различных специальностей. В других случаях публичные процессы находились в стадии подготовки, как дело так называемой Трудовой Крестьянской партии (Н.Д. Кондратьев, А.В. Чаянов и др.) или «дело академиков» (С.Ф. Платонов, Е.В. Тарле и др.), а пропагандистские кампании уже шли полным ходом, формируя соответствующие стереотипы в общественном сознании относительно «интеллигентов-вредителей».

В ряду этих акций, которые традиционно шли на фоне репрессий (арестов, ссылок, заключений и т. д.) по отношению к представителям соответствующих групп специалистов, кампания 1936 г. по борьбе с «лузинщиной», пока еще не нашла своего квалифицированного объяснения и освещения. Связанная с именем известного советского математика, академика Н.Н. Лузина, кампания, внезапно начавшись, выплеснулась на страницы центральной печати в июле-августе 1936 г. и затем также внезапно закончилась. Относительно благополучно закончилась она и для самого академика, который, несмотря на грубые обвинения в его адрес, не подвергся политическим репрессиям.

На сегодняшний день мы располагаем лишь двумя научными публикациями, в которых делаются попытки изучить «дело академика Лузина» и кампанию, развернутую вокруг него пропагандой (работы советского науковеда А.П. Юшкевича и американского историка А.Е. Левина[1]). Работа Юшкевича дает содержательный анализ борьбы в академической среде различных групп ученых, в первую очередь тех, кто имел гражданское мужество защищать Лузина. В то же время автор не раскрыл механизм осуществления самой кампании по осуждению «лузинщины» в научных коллективах. Статья Левина ценна выявлением тех последствий (сиюминутных и долговременных), которые понесло советское научное сообщество в результате данной акции. Однако ни в первом, ни во втором случае авторы не коснулись масштабов и специфических форм осуществления кампании в провинции. Между тем региональные материалы способны пролить свет на внутренние пружины, движущие силы, формы и методы организации данной антиинтеллигентской по своей сути акции. В нашем распоряжении оказалось несколько архивных дел, содержащих документы (по преимуществу стенограммы собраний научных коллективов) по «борьбе с лузинщиной» в Томске.

Внешним поводом для начала кампании послужила опубликованная 27 июня 1936 г. в «Известиях» совершенно невинная статья под заголовком «Приятное разочарование», написанная Н.Н. Лузиным. Речь в этой статье шла о том, как изумлен был академик Лузин глубокими знаниями советских школьников в области математики (в этом и заключалось «приятное разочарование»). В этом ему довелось убедиться, присутствуя на экзаменах по математике в одной из московских средних школ.

Можно только гадать о причинах, вызвавших появление 2 июля 1936 г. (но уже в «Правде») статьи под названием «Ответ академику Н. Лузину», написанной директором школы, учениками которой так восхищался Н.Н. Лузин, Г.И. Шуляпиным, высказавшим в чрезвычайно грубой форме свое недоумение по поводу «неискренних восторгов» со стороны Н. Лузина: «Кому и зачем академик Лузин втирает очки?.. Академик Н. Лузин, очевидно, забыл; что пришел он в советскую школу, к советским педагогам, т. е. к людям, желающим товарищеской критики своей работы, ищущим в этой критике помощи! Нам не нужно не искренних восторгов...» Далее следовало весьма казуистическое обвинение; «А действительно ли вы были "приятно" разочарованы, академик Лузин? Не было ли вашей целью замазать наши недостатки и этим самым нанести нашей школе вред?»

На следующий день, 3 июля 1936 г., в «Правде» появляется новая статья – «О врагах в советской маске». Статья не имела авторства и носила редакционный характер, так как в ней говорилось, что письмо директора московской средней школы Шуляпина «уже в день его опубликования вызвало ряд откликов и писем работников математических наук в редакцию "Правды"». Начиналась статья с утверждения, что «восторги, источаемые Н. Лузиным по адресу наших школьников, далеко не случайны», а «являют собой лишь одно звено длинной цепи искусной и весьма поучительной по своим методам маскировки врага».

Информация, которой располагали создатели текста, свидетельствует о том, что кампания готовилась тщательно и давно. Н.Н. Лузин обвинялся в следующих «вредительских» видах деятельности: в том, что он давал блестящие характеристики бесцветным в профессиональном отношении ученым («фабрикация заведомо ложных похвальных отзывов» – «линия на засорение советской математической науки»); печатал «в различных изданиях в СССР многие свои якобы научные статьи», в то время как «научная ценность большинства этих статеек ничтожна», «а более или менее самостоятельные свои работы Н. Лузин отсылает для печатания за границу – во Францию, Польшу и даже ...Румынию». Далее ставилась под сомнение самостоятельность большинства научных трудов академика, он обвинялся в моральной нечистоплотности и плагиате, в подсиживании и выживании из Академии «действительно талантливых молодых ученых». Читателю напоминалось, что такие, как Лузин, вышедший из «стаи бесславной царской "московской математической школы"», не отказались от своих взглядов, «может быть, чуть-чуть фашистски модернизированных». Здесь же звучала фраза, обошедшая позднее все резолюции протеста: «...Математика преуспевает в советской стране, как преуспевают все другие науки, для которых социалистическое государство рабочих и крестьян дает условия, каких нет и быть не может ни в одной капиталистической стране».

В публикации содержался также призыв к советской общественности отнестись к истории академика Лузина как к еще одному предметному уроку того, что враг не складывает оружия, что он маскируется все искусней, что методы мимикрии его становятся все многообразней, что бдительность остается необходимейшей чертой каждого большевика, каждого советского гражданина. Давались в статье и примерные признаки «лузинцев» (хотя термин пока еще не использовался): ими должны были быть люди, ратующие «якобы» за «чистую» науку и «продающие интересы» науки, торгующие ею «в угоду прежним хозяевам», «нынешним хозяевам фашизированной науки».

Следующая статья в «Правде», имевшая отношение к развязанной кампании, появилась лишь 9 июля, но выдвигаемые в ней обвинения носили уже принципиально иной характер: они были конкретизированы. В качестве основного выдвигалось обвинение, ранее сосуществовавшее «на равных» с другими, – заискивание перед заграницей, выражавшееся в печатании научных трудов в зарубежных научных журналах. (Об этом прямо говорило и название статьи – «Традиции раболепия»).

Можно предположить, что столь долгое молчание «Правды» между двумя последними статьями было вызвано как раз поисками, вычленением основного обвинения. 10 и 12 июля в «Правде» вновь появляются публикации под одним и тем же названием. – «О врагах в советской маске», а 11 июля хранившие долгое молчание «Известия» разражаются первой статьей («Разоблаченный враг»). 13 июля в «Правде» были опубликованы сразу две статьи – «Пора порвать с традициями раболепия» и «Отклики ленинградских ученых», 14 июля – отчет о работе комиссии Академии наук, созданной по «делу господина Лузина», наконец, в кульминационный день 15 июля появляются статьи одновременно в «Правде» («Академик Губкин о так называемом академике Лузине») и в «Известиях» («Враг советской страны»). После этого кампания была столь же резко прекращена, как и начата, вплоть до 6 августа 1936 г., когда в «Правде» была напечатана передовица под характерным названием «Достоинство советской науки». В этом же номере газеты были опубликованы постановление Президиума Академии наук СССР от 5 августа 1936 г. и заключение комиссии по делу академика Лузина «В связи со статьями в газете "Правда"» (заключение этой же комиссии было опубликовано и в «Известиях» за 6 августа в статье под названием «Об академике Н.Н. Лузине»), 8 августа «Правда» в последний раз коснулась проблемы «лузинщины» в небольшой заметке «Покончить с "лузинщиной" в сельскохозяйственной науке», помещенной на последней странице газеты.

Этим завершился, однако, лишь первый этап широ­комасштабной кампании, которая затем перешла на другой уровень, переместилась непосредственно в научные коллективы и прочно «прописалась» в провинции еще почти на полтора месяца. Речь шла не только об обычном для такого рода акций механизме («инициативу» центра провинция подхватывает и проводит с некоторым временным лагом). Кампания приобрела и иное качество. Так, если на первой ее стадии (центральной по месту и газетно-пропагандистской по форме) движущей силой выступала «советская общественность», а участие «научной общественности» служило отчасти своеобразным фоном, то теперь сами ученые при участии партийных органов на местах должны были выявить «лузинщину» как явление и «искоренить» ее.

«Борьба с теорией раболепия перед заграничными авторитетами» – под таким ракурсом осуществлялась эта акция в Томске 14-28 сентября 1936 г. Организующая роль партийных структур, завуалированная в центре, предстает в региональных материалах со всей рельефностью. Томский горком ВКП(б) не только активно участвовал в кампании (через секретарей парткомов вузов), но и тщательно спланировал все этапы в определенной последовательности, В информационной записке горкома, подготовленной для крайкома партии, указывались три стадии: 1) проведение внутривузовских собраний; 2) организация общегородского собрания научных работников (коммунистов и комсомольцев); 3) проведение общегородского собрания ученых. Все это сопровождалось информированием советской общественности посредством публикаций в местной печати (главным образом в газете «Красное знамя»)[2].

Сигналом к началу кампании послужил приезд в Томск 5 сентября 1936 г. секретаря крайкома Р.И. Эйхе. Выступая 11 сентября на собрании партактива Томской организации, он указал на пассивность коммунистов и научной общественности при обсуждении «дела Лузина» как на серьезнейший «провал в работе». «В Томске, где насчитывается около 800 научных работников, почти никто на дело Лузина, на статьи в "Правде" никак не отозвался, словно дело Лузина никакого политического значения не имеет. Неужели вы полагаете, что в Томске нет лузинщины, нет отдельных проявлений раболепия перед буржуазной наукой?»[3]

Газета «Красное знамя» моментально откликнулась публикацией двух статей. 15 сентября вышла статья четырех научных сотрудников физико-технического института (Светланов и др.) с характерным заголовком «Беспощадно разоблачать и осуждать конкретных носителей раболепия перед буржуазной наукой», где в грубой форме порицался стиль работы научного коллектива под руководством проф. Тартаковского (публикация работ за границей, «особенно в фашистской Германии»). 17 сентября появилась статья другой группы сотрудников того же института (Петров и др.), осуждавшая позицию другого известного ученого-физика, профессора Д.Д. Иваненко (последний заявил о негативных последствиях для советской науки ограничения контактов с зарубежными коллегами).

За проведенной пропагандистской «артподготовкой» последовала серия общих собраний: томских индустриального института (ТИИ), электромеханического института инженеров транспорта (ТЭМИИТ); университета; коммунистов и комсомольцев научных учреждений и вузов города; научных работников Томска.

Столь затяжной (с 19 по 28 сентября) и тщательно спланированной акции давления на научную среду в Томске ранее не предпринималось. Учитывались и тщательно взвешивались все моменты акции, начиная с подбора докладчиков и кончая участниками прений. Последние также тщательно подбирались и готовились, о чем свидетельствует весьма доскональное знание фактов биографии и научной деятельности отдельных ученых, ставших объектами грубых нападок и травли, обнаруживаемое порой отдельными выступавшими. Столь же обязательными становились и «покаянные» выступления ученых, обвиненных в «раболепии перед заграницей».

Прослеживается наличие нескольких основных групп в составе принявших участие в собраниях ученых (критерием здесь выступают те ролевые функции, которые они выполняли). Первая группа – обвиняемые как сторонники или последователи Н.Н. Лузина – состояла из 10-15 крупных ученых различных специальностей, – объединенных общим «компрометировавшим» их обстоятельством – наличием публикаций в зарубежных научных изданиях. Вторая группа – крупные ученые, главным образом руководители научных подразделений. Большинство из них также имели в разное время «криминальные» публикации, но, вероятно, дали согласие участвовать в кампании и даже играть активную роль в качестве докладчиков из конформистских соображений и опасений оказаться в первой группе (функция «свидетелей»). Третья, наиболее многочисленная группа состояла из представителей так называемой новой интеллигенции, связанной с партийной средой и занимавшей наиболее резкую, непримиримую позицию (функция «обвинителей»). Особую группу составляли своего рода режиссеры – секретари парткомов, а также руководители вузов, коммунисты (функция «судей»). Таким образом, если определять какие-либо количественные пропорции, то выясняется, что в «группу риска» попало около 1 % от общей численности научных работников Томска (11 из 800 чел.) и 6-7 % (50-60 чел.) сыграли свои роли в компрометации указанной группы. Большая же часть ученых оказалась в роли статистов.

Для нас, однако, важно зафиксировать в данном случае не только действие механизма морального репрессирования в науке, но и- (что не менее важно) отклонения от сценария, имевшие место проявления профессионального, а следовательно, и гражданского неповиновения, сопротивления «творцам» кампании.

Вкратце охарактеризуем состав ученых и функционеров от науки, составивших выделенные выше группы. Это позволит более предметно представить сам ход кампании и те поворотные точки, которые в ней возникали. «Группу риска» составили томские ученые: физики Д.Д. Иваненко, П.С. Тартаковский, Б.А. Фукс, Б.В. Тронов, математик С.С. Бергман, химики И.И. Котюков, Н.П. Козьмина, Резниченко, Г.Н. Ходалевич, горняк Ф.В. Галахов, медик С.А. Смирнов. Как уже отмечалось, в вину им ставилось печатание научных работ за границей. При этом не прослеживалось какого-либо четкого критерия для отнесения к данной группе. Так, профессор Бергман (математик) был немцем, эмигрировавшим в СССР после прихода фашистов к власти, и практически все его работы (более 50) печатались в Германии. Профессора Козьмина и Резниченко (химики) более половины из своих работ публиковали в зарубежных изданиях. В то же время жесточайшей критике подвергались доценты Фукс и Ходалевич, имевшие всего по одной-две зарубежных публикации, но в особенности – профессора Сибирского физико-технического института (СФТИ) П.С. Тартаковский и Д.Д. Иваненко, работавшие над фундаментальными проблемами физики и добившиеся к этому времени значительных успехов (публикации за рубежом для них были нормальным явлением).

Однако наиболее «одиозными» фигурами стали профессора Ф.В. Галахов и И.И. Котюков, к тому времени уже арестованные за «контрреволюционную деятельность». В данную группу они» причислялись скорее символически: Галахов имел всего одну зарубежную публикацию, а о Котюкове говорилось только то, что он, зная в совершенстве основные европейские языки и будучи в курсе новейшей иностранной литературы в области физической химии, не желал использовать эти знания «в работе на пользу социалистического строительства»[4]. Но сама символика выглядела весьма зловещей – как наглядный пример того, куда могла бы завести «лузинцев» подобная траектория.

В то же время при всей, казалось бы, пестроте в «группе риска» просматривались некоторые черты общности. В большинстве своем это были выходцы из непролетарской по преимуществу, потомственной интеллигентской среды, в возрасте 40-45 лет, получившие высшее образование в промежутке между 1912-1920 гг., беспартийные. По всем основным характеристикам они являли собой своего рода пограничную двухмерную группу в составе научной интеллигенции. Научную карьеру они сделали в советский период, но по психологии и профессиональным установкам были плоть от плоти так называемой буржуазной интеллигенции и как бы занимали ключевые позиции в науке, принимая эстафету от старой генерации ученых.

Тем самым кампания наносила удар по механизму преемственности в науке, по «буферной» группе, призванной связывать «старые» и «новые» научные кадры. Речь не шла в большинстве случаев о политических репрессиях, ставилась более доступная прагматическая цель – привести к покаянию и, соответственно, к конформизму критически мыслящих, неординарных ученых.

Коварство этой кампании заключалось и в том, что в качестве «свидетелей обвинения», а иногда и «обвинителями» выступали крупные и авторитетные в научной среде представители «старой» генерации ученых. Так, активную роль на внутривузовских собраниях, а затем и на общегородском, играли такие фигуры, как геолог М.А. Усов, физик В.Д. Кузнецов (в последующем – оба академики АН СССР), ботаник В.В. Ревердатто и некоторые другие. Принадлежа по возрасту приблизительно к той же группе, что и «обвиняемые», они занимали в научной иерархии несколько более высокие позиции. Положение их оказывалось весьма двусмысленным – слишком многое их объединяло с упомянутыми выше коллегами, в том числе наличие публикаций в зарубежных изданиях, непролетарское происхождение, «не те» позиции в годы революции и гражданской войны и т. д. Своим согласием на участие в кампании они придавали последней внешнюю атрибутику «суда чести». Однако, как будет показано ниже, для них оставалась еще возможность играть «свою игру», не поступаясь до конца профессиональной этикой. И некоторые из них этот шанс использовали.

Наибольшую активность на собраниях проявляли представители третьей группы – так называемое молодое поколение: аспиранты, ассистенты, преподаватели, несколько доцентов. Их возраст колебался от 25 до 35 лет. Отличаясь особой агрессивностью в своих нападках на членов «группы риска», они преследовали две очевидные цели: доказать политическую лояльность режиму и обеспечить благоприятные условия для научной карьеры путем дискредитации более талантливых и признанных в науке коллег. Примечательно, что в своих атаках они заходили достаточно далеко, критикуя даже «свидетелей обвинения».

Истинными же режиссерами кампании выступали партийные структуры, действовавшие руками партийцев-функционеров (руководители вузов, секретари парткомов). За исключением беспартийного М.А. Усова (докладчик в Томском индустриальном институте), именно они делали основные доклады (в университете – А.Е. Абрамович, старый большевик и бывший ответработник Коминтерна, биолог по профессии, зав. кафедрой общей биологии; на общегородском собрании ученых – директор томского пединститута В.А. Жданов, член партии, из «красных выдвиженцев»). Однако ключевую роль сыграл секретарь парткома индустриального института В.Н. Хайновский: не только на внутривузовском, но и на общегородском собрании он неоднократно брал слово, бросал агрессивные реплики, расставлял акценты в выступлениях ряда ученых – словом, являлся «ведущим».

Для того чтобы проанализировать сам механизм осуществления указанной антиинтеллигентской акции, представляется необходимым взять в качестве точки отсчета, методом «от обратного», основные положения итогового документа – информационной записки томского горкома партии «по вопросу о борьбе с лузинщиной в томских вузах» за подписью секретаря горкома С. Куравского[5]. Эти положения вкратце таковы: наряду с «правильными» выступлениями имелись «неправильные» (те, кто поначалу упорствовал и отрицал элементы «лузинщины» в своей работе – Тартаковский, Иваненко и др.); ряд ученых проделали эволюцию, и если на внутривузовских собраниях они пытались «отрицать ошибки», то на общегородском собрании большинство из них «правильно признавали свои ошибки» (хотя и с оговорками); в то же время двое – Иваненко и Фукс – «не выступили с признанием своих ошибок».

Вся акция подавалась как положительное решение трех проблем: а) очищения советской науки от лиц, враждебных социализму; б) искоренения на основе подлинной большевистской самокритики проявлений «лузинщины» в научной среде; в) мобилизации сил и энергии ученых на решение задач социалистического строительства.

Особое внимание, как следует из вышесказанного, партийные органы уделяли процедуре «приведения к покаянию» тех ученых, которые пытались, хотя бы в узких рамках, отстаивать право на свободу творчества и противостоять тотальному контролю и диктату партийных структур в сфере научных коммуникаций.

Таковы были намерения партийных «дирижеров». Однако очевидно, что наибольший эффект достигался путем вовлечения в кампанию крупных ученых. Показательно в этом плане выступление известнейшего сибирского геолога М.А. Усова «О лузинщине» на собрании в индустриальном институте 19-20 сентября 1936 г. В нем содержалась наиболее развернутая попытка проинтерпретировать с якобы научных позиций данный социально-политический заказ. Согласно докладу, «лузинщина» состояла из следующих элементов: раболепия перед заграничной наукой; печатания работ предпочтительно за границей; использования своего положения с целью плагиата; засорения кадров науки негодными, но верными «патрону» элементами; зажима талантливых молодых работников, особенно из партийной прослойки; дезориентации правительства и общества в отношении постановки дела подготовки кадров[6].

В отличие от прямолинейно пропагандистских выступлений «парторгов от науки» и публицистов Усов попытался подвести историческое обоснование под феномен раболепия, выявить соответствующие условия, предпосылки. Они виделись в следующем: в организации русской науки иностранцами, особенно немцами; подготовке русских ученых за границей (имелась в виду практика почти обязательных зарубежных командировок для завершения диссертационных работ); слабом развитии в России науки, промышленности, полиграфической базы; образовавшемся вследствие этого глубоком недоверии русских ученых к собственным силам и преувеличенном пиетете перед иностранной наукой.

Изменилось ли положение в этой области за два послереволюционных десятилетия? Усов отмечал наличие весьма существенных сдвигов: громадный рост численности научных кадров и сети вузов и исследовательских учреждений; выпуск научной периодики «в неслыханных тиражах»; вооружение ученых передовой научной методологией – марксизмом-ленинизмом, благодаря чему советские ученые начинают завоевывать передовые рубежи в науке и ниспровергать заграничных «богов».

Таким образом, заключал Усов, исчезли исторические корни, питавшие феномен раболепия перед заграницей. Однако М.А. Усов не мог не затронуть другого принципиального вопроса: каким же образом советские ученые будут доказывать свои завоеванные в мировой науке приоритеты? И он предложил следующую систему оповещения заграницы о достижениях отечественной науки и техники: сопровождать каждую «заметную» работу кратким резюме на одном из иностранных языков; посылать в заграничную научную прессу «в основном сводки успехов русской науки и техники»[7].

Заняв примерно 2/3 доклада под эти теоретические и методические рассуждения, Усов затем как бы скороговоркой перечислил основные проявления «раболепия» перед заграницей в Томском индустриальном институте (факты печатания работ рядом ученых в иностранных изданиях). Заслуживает внимания тот факт, что Усов постарался избежать излишних резкостей в отношении своих коллег – профессоров Котюкова и Галахова, к тому времени уже арестованных органами НКВД. Так, факт публикации последним одной из своих работ в Германии Усов прокомментировал объективистски: эта работа одновременно была напечатана в одном из отечественных журналов, так как представляла собой «существеннейшее достижение» в данной научной области[8].

В то же время позиция Усова не была безупречной и содержала в себе отступления от норм научной этики. Так, он позволил себе сделать пассаж в адрес возглавляемой профессором П.С. Тартаковским кафедры теоретической физики университета: «...печатание всех работ в Германии, например, кафедрой Тартаковского, превращает это учреждение, содержимое на советские средства, как бы в филиал немецкой научно-исследовательской организации»[9].

Следует отметить, что в ходе последующего обсуждения Усов не избежал-таки упреков и обвинений в известном «либерализме» по отношению к конкретным представителям «лузинщины» в Томске. Особенно усердствовал небезызвестный Хайновский, давший понять собравшимся, «какое отношение к Лузину и ему подобным» у них должно быть, а именно: «...исключительно резкое осуждение со всей большевистской страстностью и напористостью, самое резкое», самое непримиримое осуждение. Надо заклеймить позором не только Лузина, но и тех, которые пытаются в какой бы то ни было степени итти за ним в хвосте. Надо создать такую обстановку, чтобы мы воспитывали наше молодое поколение, наших студентов в том же духе. Иного пути нет»[10].

Под напором обвинений в «либерализме» Усов вынужден был в ответном слове отказаться даже от такого, казалось бы, безобидного предложения, как необходимость сопровождать работы советских ученых резюме на одном из иностранных языков – настолько грубыми были демагогические наскоки на маститого ученого, давшего, впрочем, вовлечь себя в эту грязную игру.

Более сложным и драматическим оказалось, безусловно, положение тех, кто вынужден был оправдываться в допущенных «ошибках». С этих позиций примечательно поведение двух членов «группы риска» – профессора Б.В. Тронова и доцента Г.Н. Ходалевича. Наиболее аргументированной выглядела линия самозащиты у Б.В. Тронова. Он прекрасно осознавал, что, помимо чисто логических аргументов, необходимо апеллировать и к определенным политико-пропагандистским стереотипам (иначе говоря, защищаться, используя методы оппонентов). Он начал свое выступление с риторического вопроса: «Должны ли мы свои научные достижения скрывать от капиталистических стран?» И отвечал: «Не надо забывать, что в капиталистических странах есть не только фашисты, но есть и огромные массы рабочих, крестьян, трудовой интеллигенции. Среди этих масс очень немногие сочувствуют фашизму, многие не сочувствуют совсем и многие колеблются, но, во всяком случае, все внимательно следят за тем, что делается у нас, в советской стране, на культурном фронте, за нашими успехами в науке. И вот, если ни одна наша работа не будет до этих трудящихся масс доходить, тогда как раз фашизм получит благоприятную почву для агитации против Советского Союза. Фашисты будут говорить – «вот большевики захватили власть, и у них никакой науки нет». Для того чтобы с этой агитацией бороться, мы должны фактами показать, что у нас наука есть»[11]. Далее Тронов попытался уже с позиций рациональности объяснить то, каким образом его работы оказались за границей: в одном из немецких журналов в конце 20-х годов он прочел статью немецких коллег по своей специальности и убедился, что построения их неверны, основаны на неправильных теоретических основаниях. Он послал свою статью в тот же самый журнал, и она была тотчас там напечатана: «Я считаю, что в этом вопросе я немецких и американских ученых обогнал. Почему же я не мог довести до их сведения о том, что я их обогнал?» Затем Тронов вполне резонно заметил, что к печатанию за границей подталкивает еще и несовершенство распространения научных изданий (в частности, институтских), которые следовало бы шире рассылать за рубеж («если бы я из работ иностранных ученых убедился, что мои работы до них доходят, тогда бы мне не пришло в голову их посылать»). На этом месте выступающего прервал репликой из. президиума секретарь парткома института Хайновский: «А почему так страшно, если бы они не дошли до заграницы, почему нужно так раболепствовать?» Здесь Тронов в запальчивости ответил: «Это раболепство, если я больше в этой области делал, это раболепство?»

Доцент Г.Н. Ходалевич также отказался считать себя виноватым, так как напечатанная в 1930 г. в немецком физическом журнале работа была написана в соавторстве с профессором М.П. Орловой. Последняя после безуспешных попыток опубликовать эту работу в СССР отправила ее в Германию. «Так что я лично себя никак не могу считать виноватым», – закончил он свое краткое выступление[12].

На следующий день им предстояло выдержать худшее: почти все выступавшие избрали мишенями для критики именно их. Апогеем стало демагогическое выступление того же Хайновского. Вкратце оно сводилось к следующему: Тронов взялся в индивидуальном порядке показать достижения советской науки, тем самым пренебрег интересами научного коллектива; пример Усова показывает возможность мировой известности, когда он не посылал свои работы за рубеж, а иностранные журналы сами делали необходимые переводы; коллектив «хочет помочь вам исправить недостатки, искоренить все плохое, чуждое, ненужное...»[13].

Далее последовало покаянное выступление Тронова: «Я должен признать, что это собрание меня многому научило. Я думал, что, печатая свои работы за границей, я приношу пользу советской науке, показав наши достижения, показав, что в той научной области, в которой я работаю, я достиг больше, чем иностранные ученые. Но теперь я вижу, что это была ошибка. Так нельзя было делать. Достижения надо показывать в организованном порядке, а не лично у себя»[14].

В итоге в резолюцию в качестве нарицательного примера попал, наряду с «явными врагами Котюковым и Галаховым», один доцент Ходалевич, как «не сумевший в своем выступлении стать на позиции разоблачения лузинщины» и «проявивший неспособность осознать свои прошлые ошибки»[15]. Потрясенный психологическим прессингом, Ходалевич на следующий день написал в дирекцию и партком института заявление следующего содержания: «...В постановлении общего собрания... мое выступление и факт напечатания в Германии научной работы получил соответствующую оценку. Глубоко сознавая, что гордое звание научного работника и гражданина нашей прекрасной социалистической родины, идущей от победы к победе под руководством ВКП(б) и ее мудрого вождя т. Сталина, я должен хранить в чистоте – заявляю, что приложу все свои силы и знания к тому, чтоб дальнейшей своей работой на благо СССР исправить свою ошибку. В заключение мне еще раз хочется заявить, что не я лично посылал в Германию для напечатания мою, совместно с проф. М.П. Орловой, научную работу. Это я подтверждаю прилагаемой при сем открыткой от проф. М.П. Орловой. Это, конечно, не снимает с меня ответственности как с соавтора работы»[16].

Как видно, собрание вышло далеко за рамки мероприятия, лукаво названного парторгом Хайновским как «критика» коллективом отдельных ученых с целью помочь им «встать на правильную позицию», а от последних требовалось только «принимать свои ошибки, признавать и исправлять их». Это была плохо прикрытая акция морального террора по отношению к ученым, имевшим право отстаивать свои профессиональные интересы.

Спустя несколько дней, 23 сентября 1936 г., состоялось собрание ученых Томского университета, которое в целом прошло по тому же сценарию. Однако главное событие было впереди. 28 сентября 1936 г. было созвано общегородское собрание научных работников Томска. Здесь возникли новые повороты, свидетельствовавшие о наличии подспудного противостояния части научного сообщества линии на скатывание к оголтелой политической травле. Основной докладчик, директор пединститута Жданов в целом кратко суммировал итоги обсуждения вопроса на внутривузовских собраниях и не добавил чего-либо существенного. Затем слово взял один из представителей молодого поколения, 30-летний ассистент томского электромеханического института К.К. Гречищев (кстати, сын известного в Томске старого профессора, медика, но успевший в прагматических целях, для поступления в вуз, проработать около года кочегаром) и произнес речь, содержавшую грубые выпады в адрес «группы риска» – Иваненко, Тартаковского и др. Вот один из «образчиков» его высказываний: «Эта группа является группой томских Лузиных, людей, которые, извините меня за выражение, на брюхе поползли к фашизму. Невозможно стало жить в советской стране, ученому совершенно нет никакой возможности печатать, вот в каком состоянии находится советская наука – вот что вы хотите показать, отправляя свои работы для печати за границу. Но кто же этому может поверить, разве фашистская, бульварная пресса?»[17]

На фоне того напряжения, которое возникло в аудитории после подобного подстрекательского выступления, очень достойным выглядело выступление профессора Резниченко (Институт технологии зерна и муки). Он начал с того, что прямо заявил о том, что не считает ошибочным факт печатания за рубежом 10 из 30 написанных им работ. Показывая аудитории один из номеров журнала «Биохимише-Цайтунг», где имелась его публикация, он напомнил, что в списке авторов журнала – выдающиеся химики страны, академики Бах, Прянишников, Зелинский и др. («я никак не могу подумать, чтобы акад. Бах или Збарский были настроены антисоветски или лузински... мне кажется, что они хотели показать, как обстоит советская наука у нас»). Тут уже не выдержал пресловутый Гречищев и с места прервал его выступление «убийственным», как казалось, вопросом: «Как объяснить тот факт, что вы стараетесь печатать за границей свои работы, чтобы сказать о той высоте, на которой стоит у нас наука, а почему же немцы не печатают у нас свои работы?» На это он получил от Резниченко действительно убийственный ответ: «Я думаю, об этом нужно спросить немцев». Здесь произошла разрядка и стенограммой зафиксирован единственный случай взрыва смеха в зале[18]1.

Это был не единичный случай достойного поведения Ученых на данном судилище. Прекрасно держался известный математик Стефан Бергман, человек необычной судьбы, эмигрант. Он закончил два вуза – Венский политехнический институт и Берлинский университет, где затем работал с 1922 по 1933 г. доцентом математики. После прихода нацистов к власти эмигрировал в СССР, где по направлению Наркомпроса вместе с другим немецким математиком, эмигрантом Фрицем Неттером приехал в Томск и работал с 1934 г. в университете и одновременно в НИИ математики и механики. За два прошедших года ему вместе с коллегами удалось осуществить уникальное по тем временам для Сибири мероприятие – организовать издание «Известий НИИ математики и механики» на немецком языке (в этом издании публиковался даже А. Эйнштейн): «...Мы создали такой журнал, что многие иностранные ученые стремятся к тому, чтобы печатать труды в нашем журнале (голос с места: «Почему не печатаете на русском языке?»). Я признаю, что с нашей стороны в этом отношении была допущена ошибка, но это произошло потому, что мы старались создать школу, создать такой журнал, которым бы заинтересовался весь мир...» И далее с грустной иронией С. Бергман заключил: «Мы сделали ошибки, стремившись сделать что-либо хорошее»[19].

Затем слово попросил известный физик, директор СФТИ профессор В.Д. Кузнецов. Его положение было непростым, так как в этом коллективе работали наиболее «одиозные» фигуры, обвиненные в лузинщине – П.С. Тартаковский и Д.Д. Иваненко. Помимо «раболепия перед заграницей» им ставилось в вину еще и пренебрежительное отношение к нуждам практики социалистического строительства. Однако Кузнецов не пошел по пути наименьшего сопротивления, как отчасти это сделал ранее Усов. Он имел несколько сильных «домашних заготовок», которые до поры не пускал в ход, и, кроме того, решил использовать в интересах дела разнузданное выступление Гречищева по адресу Тартаковского и других, якобы «на брюхе ползущих к фашизму».

Кузнецов доверительно сообщил аудитории о содержании продолжительного разговора между ним и Р.И. Эйхе во время визита последнего в Томск (разговор шел о поднятии роли науки и престижа ученых в обществе, о стимулировании их труда и т. д.). «Наши мнения совершенно сошлись. Что рекомендовал сделать тов. Эйхе? Проф. Тартаковский... человек талантливый, выдающийся крупный ученый... [но] он идет по неправильному пути, он далек от производства, от техники, от промышленности, он не чувствует, что работает для социалистического строительства. ...Нужно этого крупного специалиста перевоспитать, убедить в том, что он неправильно идет».

Далее Кузнецов сообщил, что, следуя указаниям Эйхе, он организовал поездку Тартаковского в Сталинск (Новокузнецк) на металлургический завод, где тот заключил конкретный договор на прикладные работы в области физики, заинтересовавшие производственников. Что касается Иваненко, то его также нужно перевоспитывать подобным путем. Затем следовал эффектный вопрос: «Скажите, как же мы теперь должны поступать, так ли, как советует т. Гречищев, или как советует т. Эйхе?» И Кузнецов сам же резюмировал: «Так что методы, которые рекомендует т. Гречищев, это методы демагогические, это методы, недостойные научного работника»[20].

Складывалась ситуация, явно неблагоприятная для организаторов акции. Тогда слово взял Хайновский. В присущем ему стиле он вначале повторил блок стереотипов пропаганды на тему, что такое «лузинщина» и в чем ее опасность, а затем перешел в атаку, заявив, что устного выступления Кузнецова, «выгораживавшего Тартаковского и Иваненко», недостаточно. «Но тов. Тартаковский сегодня должен будет сказать нам, как он понимает всю эту борьбу, как он понимает и политически расценивает свои ошибки... общественность должна знать из уст самого Тартаковского об этом деле, потому что на этом учится и воспитывается молодежь...»[21]

Тартаковский, вернувшийся в этот день из своей командировки на металлургический завод, вероятно, обговорил с Кузнецовым линию своего поведения. Его выступление состояло из двух частей. В первой он признал свои ошибки (печатание работ в Германии уже после прихода к власти фашистов и прежняя недооценка важности прикладных исследований). Затем Тартаковский остановился на характере критики конкретно в свой адрес, в том числе и грубые выпады (обвинения, что он едва ли не пособник фашизма и т. д.): «Если долг советского гражданина признавать ошибки, которые он совершал, то я думаю также [что] долгом советского гражданина является открыто заявлять о тех случаях, когда ему приписываются демагогическим образом ошибки, которых он не совершал...»[22]

В своём заключительном слове докладчик, директор пединститута Жданов достаточно удачно сыграл положенную ему роль «третейского судьи». Он особо затронул дискуссию вокруг выступления Гречищева, которому следовало бы пожелать быть более самокритичным: «Очень легко выступать и говорить по вопросам, уже подвергшимся всеобщему осуждению и доводить эти вопросы до резких выводов. Получается очень бдительно и очень решительно. Но я бы считал, что... обязанности научного работника ТЭМИИТа [требуют] сказать о самокритике, касающейся состояния научной работы этого заведения»[23]. Жданов обыграл здесь достаточно известный факт низкого уровня НИР в этом институте.

Столкновения позиций продолжались и на стадии принятия общей резолюции, хотя речь шла, казалось бы, о частностях – о формулировках в приложении к конкретным ученым. Возник спор вокруг оценок тех же фигур – Тартаковского и Иваненко. Кузнецов настаивал на смягчении формулировок, заложенных в проекте решения. Однако здесь вновь вмешался Хайновский. Он заявил, что это справедливо будет в отношении выступившего с покаянием Тартаковского, но не должно касаться Иваненко, который «ограничился» подачей заявления в дирекцию СФТИ с признанием ошибок («одно дело – заявлять в своей организации, другое дело – на общем собрании научных работников города»). В итоге Хайновский все же одержал небольшой реванш и в резолюции было записано, что «проф. Иваненко антисоветски реагирует на выступления прессы, вскрывающей лузиновщину (так в резолюции – М.К., С.К.}»[24].

Так завершилась эта десятидневная кампания, которую партийный аппарат развязал, контролировал на всех стадиях и расценил в целом как успешно завершенную (см. приведенную выше информационную записку С.З. Куравского). Действительно, в определенном смысле весь механизм этой антиинтеллигентской акции может быть объяснен. Так, даже достаточно радикальное поведение профессора В.Д. Кузнецова имело под собой основу и в известной мере было авансировано партаппаратом (вспомним ссылку на беседу с Р.И. Эйхе) именно на тот случай, когда «неистовые ревнители» решатся пойти дальше очерченных пределов и начнут требовать более жестких санкций репрессивного характера по отношению к томским «лузинцам». Сказанное, впрочем, ни в коей мере не должно умалить проявлений гражданской позиции тех ученых, которые нашли в себе решимость хотя бы вначале оказать сопротивление грубому прессингу и вынужденное признание «ошибок» не превратили в самобичевание. Совсем иначе выглядит позиция тех, кто использовал инспирированную сверху кампанию в карьеристских целях.

Может показаться странным, почему партийный аппарат сфокусировал кампанию в Томске только на одном, достаточно локальном аспекте – борьбе с «раболепием перед заграницей». Одна из прагматических целей прочитывается достаточно просто: создать психологический синдром в среде ученых, чтобы сориентировать усилия последних на решение внутренних задач развития страны. Партийные лидеры были серьезно озабочены низким уровнем научно-исследовательских работ в вузах и НИУ и имели основания предполагать, что эта кампания приведет к повышению профессиональной активности ученых, которым показали «кнут» и «пряник».

Однако здесь таилось серьезное противоречие, и организаторы акции на заключительной фазе ощутили его влияние. Столь массированный удар по «раболепию» грозил обернуться отрицательным отношением к серьезному изучению мировой науки и техники. С. Куравский с тревогой писал: «Наряду с правильной постановкой вопроса о прекращении раболепного печатания за границей на некоторых собраниях звучали далеко не правильные нотки замыкания в свою скорлупу, отгораживания от иностранной науки и техники»[25].

Проявилось и другое, первоначально не ощутимое следствие грубого диктата в области внутринаучных связей и отношений. В ходе кампании ускорился процесс уже исподволь шедшего распада ряда перспективных творческих групп и направлений. Это в первую очередь касалось ситуации в СФТИ, где научные направления, руководимые П.С. Тартаковским (теоретическая физика) и Д.Д. Иваненко (ядерная физика) третировались как бесперспективные. В конечном счете кампания по борьбе с «лузинщиной» дала «веские» аргументы их научным (и околонаучным) оппонентам. Через некоторое время оба талантливых физика вынуждены были прекратить свои исследования. Время расставило все на свои места. Д.Д. Иваненко, перебравшийся в Московский университет со своим учеником А.А. Соколовым, после перерыва продолжил работы в области ядерной физики и в 1950 г. был удостоен Государственной (Сталинской) премии,

В 1937-1938 гг. был осуществлен разгром коллектива ученых из НИИ математики и механики во главе с профессором Л. Вишневским. С. Бергман сумел чуть раньше уехать из Томска и затем вовсе эмигрировал из страны. Однако его коллега, немецкий математик Ф. Неттер был арестован и расстрелян в 1941 г.

Несколько раньше были уничтожены профессора Ф. Галахов и И. Котюков.

В 1937 г. наступило черное время для «режиссеров» и их помощников. Неизвестна судьба В. Хайновского после 1945 г., когда он являлся председателем Новосибирского горисполкома. Жданов в 1937 г. был снят с работы, исключен из партии и репрессирован. На некоторое время арестовывался «красный профессор» ботаник В.В. Ревердатто, проявлявший рвение в осуждении «лузинщины», но затем был выпущен на свободу. Еще один «ревнитель», получивший после ареста И. Котюкова кафедру, доцент М. Якимов был расстрелян в 1937 г., в тот же день, что и оклеветанный не без его соучастия Котюков.

Подведем некоторые итоги. Кампания борьбы против «лузинщины» выходила за рамки «чисто научного» явления, имела совершенно очевидные социально-политические корни и должна рассматриваться в нескольких измерениях.

Во-первых, она достаточно четко вписывается в серию идейно-пропагандистских акций, подготавливавших «большой террор» 1937-1938 гг. По времени проведения (что было отнюдь не случайно) она совпадала с крупномасштабной политической кампанией, организованной вокруг августовского процесса над Зиновьевым, Каменевым и их «сообщниками». Помимо расстрелов по всей стране прокатилась волна партийных чисток, исключений из партии, арестов и других видов репрессий по отношению к «затаившимся и неразоружившимся троцкистам и зиновьевцам», «двурушникам», «примиренцам» и другим категориям партийных кадров – нынешних и «бывших», Лузин и «лузинщина» были синонимом «бескровной» акции, носившей характер идеологической и морально-психологической репрессии по отношению к такой социально-профессиональной группе, как научно-педагогические кадры. Внешне это выглядело как борьба с проявлениями вредительства в советской науке (куда относилось и «раболепие» перед Западом, и недооценка молодой научной смены из среды трудящихся и т. д.).

Во-вторых, следует учитывать те официально декларируемые цели, которые провозглашались, равно как и скрытые намерения организаторов кампании. Кампания шла под флагом борьбы за развитие отечественной науки и очищения ее от «псевдоученых», борьбы за поворот к нуждам практики. Однако достаточно легко прочитывались реальные цели: продемонстрировать ученым степень их зависимости от общества (партийных органов, «советской общественности» и т. д.); провести моральную расправу над инакомыслящими силами самого научного сообщества; свести на нет международные научные связи советской науки. Иначе говоря, кампания должна была иметь своим кратковременным результатом осуществление превентивной акции (давление на научное сообщество с целью более удобного руководства и контроля над его деятельностью). В качестве долговременного результата предполагалось повлиять на формирование особого микроклимата советской науки как автаркичной, замкнутой системы, но занимать при этом передовые по сравнению с Западом позиции.

Тенденция к установлению изоляции от контактов с мировым научным сообществом (научная автаркия) имела своих адептов не только среди политиков, но и в среде самих ученых: намерения этих групп причудливо переплетались. В верхнем эшелоне власти целевая установка на автаркию в различных сферах жизнедеятельности общества (политика, экономика, культура) была общепринятой в данный период. Что касается научно-технических связей, то здесь вполне логичной для тогдашних лидеров была установка: извлечь максимум информации из западного опыта, не сообщая по возможности никакой о собственном научно-техническом потенциале. Большую, если не решающую роль в формировании указанной установки играл ложный по своей сути пропагандистский тезис о том, что передовой общественный строй (советский) располагает передовой в мире наукой и техникой и она способна к саморазвитию вне контактов с зарубежной наукой.

И в этом заблуждении, как ни парадоксально, политиков убеждали сами ученые (что было делом достаточно простым, учитывая наличные психологические установки в среде самого политического руководства с их верой в «чудеса» науки и техники – достаточно вспомнить феномен Лысенко). Что касается крупных ученых с мировым уровнем, то мотивацию их участия в подобной кампании следует, видимо, объяснить инстинктом самосохранения. Однако истинные рвение и заинтересованность в развязывании кампании по борьбе с «раболепием» перед Западом проявляли те группы в составе научной интеллигенции, которые получали ощутимые дивиденды от удачного ее проведения в виде карьеристского продвижения наверх.

Наконец, в-третьих, нельзя не учитывать и еще два весьма важных социально-психологических последствия кампании. Первое из них сказалось на общественном микроклимате в отношении интеллигенции вообще: силу массированной пропагандистской атаки, направленной на выявление отрицательных черт в научном сообществе, возникли дополнительные аргументы для укрепления так называемых «спецеедческих» настроений. Но все же самым живучим из негативных последствие борьбы с «лузинщиной» явилось то, что внутри самого научного сообщества еще более укрепилась основа для культивирования типа ученого-конформиста, который из чувства самосохранения жертвует гордостью и независимостью настоящего знания.


 

[1] Юшкевич А П. «Дело академика Н.Н. Лузина»// Вестн. Академии наук СССР.– 1989. – № 4. – С. 102-113;  Aleksey E. Levin. Anatomy of Public Campaign: „Academician Luzin’s Case“ in Soviet Political History// Slavic Review – 49 №1. Spring 1990 – P. 89-108.
 

[2] ПАНО, ф. 3, оп. 10, д. 1095, л. 5.
 

[3] Красное знамя.– 1936. – 21 сект.
 

[4] ПАНО, ф. 3, оп. 10, д. 1095, л. 21.
 

[5] Там же, л. 5-8.
 

[6] Там же, л. 12.
 

[7] Там же, л. 14.
 

 [8] Там же, л. 14 об
 

[9] Там же, л. 13об.
 

[10] ГАТО, ф. Р-816, оп. 13, д. 135, л. 16-18. н
 

[11] Там же, л. 21-21 об.
 

[12] Там же, л. 22.
 

[13] Там же, л. 45.
 

[14] Там же, л. 47.
 

[15] Там же, л. 49.
 

[16] Там же, л. 66.
 

[17] ПАНО, ф. 3, оп. 10, д. 1095, л. 71.
 

[18] Там же, л. 90-93.
 

[19] Там же, л. 93.
 

[20] Там же, л. 96-97.
 

[21] Там же, л. 109.
 

[22] Там же, л. 123-124.
 

[23] Там же, л. 128.
 

[24] Там же, л. 2.
 

[25] Там же, л. 7.

 

* Статья впервые опубликована в сборнике "Советская история: проблемы и уроки". - Новосибирск, 1992. - С. 198-220.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 4630




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer7/Tikhomirov1.php - to PDF file

Комментарии:

Евгений Беркович
- at 2011-08-09 01:51:42 EDT
В приложении к работе В.М.ТИхомирова - статье М.В. Кликушина, С.А. Красильникова - рассматривается "лузинщина" в Сибири. Внимательный читатель, наверно, уже обратил внимание, что там два раза упоминается Фриц Нётер (в статье написано "Неттер") - герой моей статьи-триптиха "Одиссея одной династии" (http://berkovich-zametki.com/2009/Starina/Nomer2/Berkovich1.php) - о семье математиков Нётер. Кроме того, судьба Фрица Нётера обсуждается в статье "Расстреляны при невыясненных обстоятельствах. Сравнительные жизнеописания эпохи диктатуры", где выдвинута гипотеза о причастности Фрица Нётера к предыстории Еврейского антифашистского комитета (http://berkovich-zametki.com/2010/Starina/Nomer2/Berkovich1.php).
Удачи!

Математик
- at 2011-08-01 08:02:52 EDT
Рекомендую отличную статью С.С.Кутателадзе "Дело Лузина и команда «Лузитании»" на эту же тему:
http://trv-science.ru/2011/06/07/delo-luzina-i-komanda-luzitanii/#more-12020
Цитата:
В публичной травле Лузина не замечены ни П.С. Новиков, ни М.А. Лаврентьев, хотя оба фигурировали на Комиссии в числе обкраденных Лузиным. Теперь становится понятным, почему к 90-летию Лузина статью о нем для «Успехов математических наук» М.А. Лаврентьев написал единолично и включил в свою книгу общенаучных публикаций. Он же возглавил редакционную коллегию трудов Лузина, изданных по решению АН СССР уже после кончины Лузина к 70-летию со дня его рождения. Ни П.С. Александров, ни А.Н. Колмогоров в эту редколлегию не вошли.

И еще одна цитата:
После провала П.С. Александрова на выборах в академики в 1946 г. А.Н. Колмогоров дал публичную пощечину Лузину. Лузин на двадцать лет старше А.Н. Колмогорова. Лузин — учитель А.Н. Колмогорова, с которого не сняты политические обвинения, навешанные при участии П.С. Александрова и А.Н. Колмогорова. Лузин был «прощен», принят на даче у А.Н. Колмогорова и П.С. Александрова перед выборами. Разве кто-то из участников встречи не помнил главного — Лузин повержен и должен подчиняться благородным победителям. Разве это не видно теперь? Разве можно ставить внутринаучные отношения и, допустим, некорректное поведение Лузина и даже его плагиат в один ряд с обвинениями во вредительстве и антисоветчине?

Горькие и тяжелые вопросы... Моральные обвинения против Лузина малообоснованны. То, что предъявляется как доказательства, таковыми не было даже в то время ни для П.Л. Капицы, ни для В.И. Вернадского, ни для А. Данжуа, ни для А. Лебега, ни для многих других людей, достигших зрелого возраста.

Математик
- at 2011-07-25 10:50:16 EDT
Семен Л.- Математику
Россия - Mon, 25 Jul 2011 10:38:32(CET)
В, книге, которую я указал, дается такое описание эпизода с пощечиной (с.179):
"В 1946 году в здании Академии наук Колмогоров сообщил Лузину о своей новой работе по топологии, на что Лузин заметил: "Это не топология, а тоположество". Колмогоров покраснел и дал Лузину пощечину".


Это все варианты версий, все дальше отстоящие от истины. Из серии "слышал звон, да не знаю, где он". Есть масса отечественных воспоминаний на эту тему. Лучше всех - В.М.Тихомирова. Это был не доклад о топологии, а выборы в академики, на которых Александрова прокатили в очередной раз, а Лузин, хотя и обещал голосовать "за", не поддержал Александрова. И обидная фраза была другой, хотя и "из той же оперы". Но это другая тема. Хорошо бы воспоминания В.М.Тихомирова о Колмогорове опубликовать в журнале. Тогда можно было бы обсуждать предметно.

Математик
- at 2011-07-25 10:10:04 EDT
Но, увы, ныне к памяти о Павле Сергеевиче, которому многие из нас так многим обязаны и за столь многое благодарны, примешивается чувство горечи за неправедное дело, в котором он принимал участие.

Проф. В.М.Тихомиров очень деликатно касается поистине шекспировской драмы войны учеников со своим учителем. Эта драма достаточно подробно описана в литературе (си., например, обширный отчет С.С.Демидова и др.), но все равно там остаются многие темные места. Наверно, этой теме будут посвящены еще новые публикации, но роль А.Н.Колмогорова, П.С.Александрова и других учеников Н.Н.Лузина уже сейчас относительно ясна и не добавляет света к их нимбам. С общечеловеческой, а не только с чисто математической точки зрения, эта драма безумно показательна: и великим математикам ничто человеческое не чуждо. На этом фоне совсем иначе смотрится подвиг Григория Перельмана.

Семен Л.
Россия - at 2011-07-25 09:40:59 EDT
1) Недавно в Петербурге вышла книга "Имена бесконечности" Лорена Грэхэма и Жана-Мишеля Кантора (перевод с англ. "Naming Infinity"). Она показывает связи русской и французской математических школ (теория функций и теория множеств), а также влияние на математиков Д.Егорова и Н.Лузина, а также философа и ученого о.П.Флоренского русского религиозно-философского направления - имяславия.
2) В Приложении среди томских ученых упомянут "физик Б.А.Фукс". Но Борис Абрамович Фукс был известным математиком, специалистом по теории функций многих комплексных переменных. Неужели он начинал как физик?

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//