Номер 8(21) - август 2011
Петр Межирицкий

Петр Межирицкий Футбольный марш

Глава из романа "Надежда, любовь и сестра их, вера"

Киевское «Динамо» принимает ЦДКА. На такие матчи народ валом валит. О вояках и речи нет. Надо подкатить. До стадиона отсюда, от главпочтамта, метров шестьсот пятьдесят, не больше. Но погода… Студёно, морось. Типичный вшивый день послевоенной весны. Похоже, война даже климат изуродовала. Киевляне говорят, раньше весны были дружные, тёплые.

А не плюнуть ли на этот ёханый футбол? Откатить к себе, принять стакан – и на боковую. (Пригладил косой, круто поседевший чубчик). Не, надо. Хоть на марки собрать. Вояки и в непогоду причвалают. По пятаку да по алтыну – вот и целковый. Письма разослать. Много. В адресные бюро. А оттуда – укажите год рождения, да место, да отчество… Кто знал, что любую Томку и любого Ёську надо по месту рождения и по отчеству помнить… Вот и расходы. Те, что в разряд предметов первой необходимости не входят. Но ещё одно ёханое усилие произвести надо. Последнее. Для очистки совести. Пока то лишь и узнал, что Иванóвские того… Где им, гнилым интеллигентам, было выжить в осаду. Некому по Лёшке горевать.

Вытащил кисет с махрой, свернул цигарку, крутанул зажигалку, закурил.

Всё у гансов лучше. Что ни сварганят – всё работает. Зажигалка. Бетонный завод. Тележка. А фашизм у них какой эффективный был! У наших всё тяп-ляп. Победители! Вот, встретились. Побежденные разбирают руины, победители в них живут. От Меринговской лишь столбик с названием остался да груда кирпичей. Тола не жалели. Но подвал – он и есть подвал. Валиться некуда. Гансы по кирпичику, по кирпичику... Мрут как мухи. Не так с голоду, как с тоски. Еле ползают. А куда спешить, до воли далеко. Добрались до подвала. Вход у самого тротуара. Даже асфальт кой-где остался. Повезло, как раз пилил мимо. Поставил пол-литра – сразу зашевелились. Расчистили, навалили обломков по новой. Выход на улицу, а не видно. Мастера! В войну черта с два было их камуфляж разгадать. Не разучились, собаки. По утрам, как выводят на работу, скребутся: «Камарад! Давай! Арбайт! На вахта!» Кому ночной приют, кому дневной сугрев. Взаимовыгода. Взаимообмен. Акционерное общество «Дыра и бутылка». Им шнапс. От них техпомощь. Золотые же руки. Да и побираются понемногу. Подают те, кто был в оккупации. Те, кто сами хлебом не наедаются. Карточная система!

Фасад почтамта, сужаясь, уходит далеко. Тёмный, мрачный. Капельки оседают на лице, на руках. Похоже, прямо над головой выпадают из тумана. Снуют посетители. На калеку не смотрят, глаза отводят загодя...

Натянул кепку, обрезиненными колобашками с силой оттолкнулся от асфальта. Загремели подшипники, вынося тележку на простор площади. Отсюда начинался пологий подъём к стадиону.

Народ ещё не шёл, одни пацаны. Высматривают, где бы сквозануть. Мильтоны выстроились цепочкой, перекрыли колоннаду входа: «Ваши билеты?» Прорвутся пацаны. Найдут лазейку.

Знатно быть пацаном. А беспризорником ещё лучше. Сам себе пан. Славно бегать. Даже улепётывать. Ух, как здорово! Попробуй, догони!

Так, хватит! Давай по делу.

Ладно, по делу – так по делу. О чём, бишь? Ага, адресные бюро… Ёська, вроде, Аркадьич. Или Ароныч? С отчествами этими еврейскими!.. Если переделывают на русское, поди, догадайся. А плата за каждую справку. Иосиф Аркадьич – плати. Иосиф Ароныч – снова плати. Чем? Предмет первой необходимости – бутылка. Она и валюта, и суп, и хлеб. И лекарство. Для сугрева души, ха-ха!

Что, опять несёт на школьное сочинение? Тема: цель – и смысл – жизни. Смысл – он в чём? Ясное дело, живот положить за любезное отечество. За родину-мать. Это – пожалуйста. Это с нашим удовольствием. Не у всех вышло. Живот оставили, взяли ноги. Был человек – стал обрубок. А у обрубка какой смысл? Цель – ну, скажем, набрать на бутылку. А смысл? Разве что заменить ещё одной целью – умереть естественной смертью. Не перерезать себе глотку, это уже сделали многие. Не удавиться. Не утопиться. Пусть родина-мать топит. Пусть доделывает начатое.

Слушай, зануда, а если бросить рассусоливать, а? Бросить – и всё! Потряси башкой, вытряхни всё к ёханой матери! Вот так…

Всё же, вроде, Аркадьич он. На два года младше. Значит, семнадцатого. Выходит, тридцатник ему в этом году стукнет. Если жив. Да как же не жив? Была же весточка из Кенигсберга – и вдруг смолк.

Посветлело. И публика потянулась. Кепку наземь. Не жирно, но кидают. Никаких кивков, граждане. Никаких спасиб. Это вам не благодарный калека. Это неблагодарный калека. Каждое утро доводит его малец какой-то. Выскакивает из школы и завтрак свой суёт. А сам зелёный. И слёзы на глазах. Менять место? Как можно! Золото, а не место. Недалеко от Бессарабского рынка. И мильтоны там уже не гоняют. Но школа!.. С пацанами да с бабками хуже нет. Исходят жалостью, а дать нечего. Этот завтраки отдаёт. Всё же закусь к послеполуденному стакану. Послеполуденный отдых фавна... Откуда затесался фавн? От Лёшки, наверное. Счастливчик, его вначале прибрало. А некоторых, не будем указывать пальцами, удачников в самом конце изувечило…

Что же топаете мимо, офицеры, мать вашу перемать? Хромые? Не безногие же. А на собрата-поручика не глянете. Хотите, чтоб в голос просил? «Подайте защитнику отечества!» А хера? Этот на взгляд поймался. То-то! Но так энергию транжирить, всякого таким прожектором встречать… Это ж никакого электричества не хватит. Это ж внутри Днепрогэс надо иметь. И всё равно, ещё годик-другой – и, если всех вас не сцапают, не набьют вами старые баржи и не перетопят, никто в вашу сторону и не глянет. Не зря в первый же год содрали со всех форму. Попрошайничаешь? В цивильном! Чтоб духом военным и не пахло! Чтоб памяти о павших, пропавших, калеках не будил! И подыхай скорее!

Вон, уже и марш из громкоговорителей. Хорош! Упругий. Так и тянет попрыгать. Ну, давай, попрыгай. Не можешь? А ты на руках.

Эхма!

Иссяк поток. Теперь только опоздавшие. На этих рассчитывать нечего, эти бегом.

– Спасибо…

Ну, вырвалось. Дамочка потому что. Надо же, нынче и дамочки на футбол ходят. А где ещё мужика встретишь? В земле мужики. Без гробов. Как потроха с мясобойни. Остались старцы да калеки. Вот и пошла на стадион. Странная какая-то. Красненькую бросила. Валютная курва, видно. Кого-то, знать, ей напомнил.

Что ж, можно вздремнуть. Очередные взносы в акционерное общество «Дыра и бутылка» если и поступят, то после матча. Да и то от тех, кто в хвосте тянется. Первые сломя голову кинутся штурмовать троллейбусы и трамваи. Стало быть, кепкарь на нос, башку на грудь и вон из яви…

…Бой в городе. Уличный бой. Орудия сопровождения вперёд! Товарищ майор, нельзя сюда с орудиями, танков ждать надо… Молчать! Выполнять приказ! Есть – выполнять!

Уличный бой… Угроза из любого окна. Из-за каждого угла. Он тебя видит, ты его нет. Он в тебя уже прицелился, а ты не знаешь, где он. Расчёт ждёт команды, а ты вертишь башкой. Куда палить? Вокруг триста шестьдесят градусов неизвестности, и ты у него на мушке. Выстрелом он себя выдаст, его убьет второй расчёт, но тебе-то не легче. Он попал. Орудие исковеркано. Наводчик разбросал руки. Мёртв как мамонт. Подносчик придерживает выпавшие кишки. Командир тупо глядит на искромсанные ноги…

Говорил я вам, товарищ майор… Извини, старлей, приказано было взять до заката.

Кровавый закат…

Да, скоротал время. Миленький сон. Не сон – воспоминание сквозь дрёму, не уходящее, повторяющееся. Неизбывное, как говорил поэт-наводчик, убитый на Днестре.

Уже тянутся нетерплячие, которые на трамвай. Матч не кончился, но, видать, результат ясен. Тут бы и заметить безногого. И братва разбрелась, конкуренции никакой… Куда там, все мимо.

Не все. Один идёт. Одна. Та самая краля. И прямо сюда. Ишь, целенаправленная какая! Погоди, погоди, это же… Да это же!..

А ну, рвать когти!

– Мишка! Комарик!

Командировка в Киев, на «Укркабель», откладывалась несколько раз. Из-за нехватки людей не успевали составить технические условия на испытание нового изделия, подводного кабеля спецназначения. Отсрочка вызывала досаду, и это было странно: в Киеве не было ни родственников, ни знакомых. Когда же вырвалась наконец, лично возглавив для этого составление техусловий и истерзав главного инженера, пришло чувство опустошённости, даже страха. Не разумнее ли было послать в этот чужой город кого-то из техников? Конечно, испытывать свою разработку желательно самой, но впечатления от ещё одного разрушенного города… Мало развалин в Питере…

Развалин в Питере оказалось мало. Там дома разбивало, как выбивает зубы – один, два... Здесь весь центр красавца-города стал руиной. Восстановлению это не подлежало. Остатки стен обрушили. Пленные немцы тихо, как тени, двигались в завалах. В двух местах даже экскаваторы виднелись, что, учитывая состояние строительной техники в стране, можно было считать авральной работой.

Её тема была сугубо секретной. Позвонив в штаб округа и пошевелив военных, получила номер в элитной гостинице «Красная звезда» в центре, в тихом Крещатицком переулке. Это компенсировало поездные тяготы.

Поезда были переполнены, попасть в купейный вагон не смогла, ехала в плацкартном, и в Киев после нудной, почти сорокачасовой езды с долгими стоянками на глухих станциях, приехала усталой. На киевском вокзале поразило обилие нищих, инвалидов войны. Значит, питерские власти заботятся о калеках, а здесь на них внимания не обращают? Она уже успела наплакаться в поезде. На первой же остановке мальчишка ввёл в вагон слепца с гармошкой. Лицо было составлено из рубцов пламенно-розового цвета, кое-где переходившего в сиреневый, даже в фиолетовый. Такие цвета можно увидеть на закате на Финском заливе. Лица, в общем, и не было, так, болванка: сгоревшие разверстые ноздри, красные щели голых век и неотличимые от шрамов губы. Калека привычно встал так, чтобы не загородить проход, закинул голову и чистым, высоким голосом запел на щемяще-знакомый мотив песню собственного, надо полагать, сочинения о солдате, о себе самом, надо полагать: как он вернулся, а его не захотели. Припев он пропускал, доверил гармошке, и она у него повторяла смысл слов так выразительно, лучшего не пожелаешь. Мужчины хмурились, женщины утирали глаза. Будь солдат зрячим, порадовался бы успеху выступления. Но что ему до успеха… Он кончил петь, прокашлялся и попросил подать кто сколько может воину-калеке, чтобы пропитаться ему и мальчонке-сироте.

Пока доехали до Киева, через вагон прошёл парад калек. Преобладали слепые, обожжённые, безрукие. Кто пел, кто с пафосом декламировал стихи или речи, приправленные слезой. Хуже всего были калеки молчаливые, особенно те безногие, что отваживались на попрошайничество в вагонах. В поезд они могли попасть лишь на станциях, где были высокие платформы. Один был на тележке. У него были сильные руки и холодные глаза. Он прокатился молча, быстро, она не успела даже достать сумочку, и, глядя вслед, подумала: он не просит, он демонстрирует инвалидность и, возможно, получает удовлетворение, оттого что равнодушие тех, за кого искалечен, позволяет ему сильнее презирать их.

Ночью перебирала имена мальчиков своей группы. Их, девочек, было трое. Выжила даже она в блокадном Ленинграде. А мальчиков не осталось. За два года поисков не нашла ни одного выпускника их группы и плакала в тощую вагонную подушку от злой обиды. Весь следующий день, отвернувшись к стене, пролежала на своей второй полке, чтобы не видеть и не слышать происходящего. Поняла: ещё одно подобное зрелище – и она вывернет сумочку, и не с чем будет ей ни ехать в командировку, ни возвращаться из неё.

Лаборатория «Укркабеля» была загружена на год вперёд. Завлаб сделал ей глазки и беззаботным тоном предложил стать на очередь. Пошла к главному инженеру, козырнула секретностью и после препирательств добилась своего: ей отвели следующую неделю. Время коротала в прогулках по склонам Днепра. Неистово пахла сирень. Заросли сирени. Спускалась на набережную, на нетронутый войной Подол. По крутым улицам поднималась в верхний город. Снова спускалась к Днепру. Всюду калеки, инвалиды войны, просили подаяния. На Подоле их было больше, и она подумала: где народ беднее, тем он жалостливее. Погода была пасмурной, но тёплой, куда теплее, чем в Питере. И вдруг её осенило: нищих здесь больше потому, что здесь теплее. Южный город! В Одессе, в Ростове их, наверное, ещё больше. А Москва, Питер не только холодны, но и режимны. И бедняг там гоняет милиция, когда нет свидетелей того, как вознаграждает держава защитников своих.

Она знала, что воскресный день в чужом городе будет особенно тягостным, и позаботилась о нём заранее, взяла билет на футбол. В студенческой группе было двое парней, игравших в институтской команде. Девчонки ходили болеть за них и свистели в четыре пальца в острые моменты игры. Здесь обе команды были чужими, но на стадион вело неясное чувство. Почему-то она думала, что это связано с драматической историей киевских футболистов. Они играли со сборной Шестой германской армии, выиграли у неё, за что их якобы расстреляли.

От гостиницы шла пешком, оказалось недалеко, и пришла, как и рассчитывала, к самому началу – чтобы не становиться предметом интереса совсем уж обнаглевших мужчин. У подхода к стадиону, перед цепочкой милиционеров, пропускавших к входу лишь тех, кто держал в руках билеты, расположились калеки. Заранее приготовила тридцатку и бросила её безногому, угрюмо сидевшему не то чтобы в стороне, но и не по оси движения толпы. Он кивнул и поблагодарил, и у неё сдавило горло. Встали перед глазами лица мальчиков её группы, да так, что пришлось ускорить шаг, чтоб калека не уловил похожего на лай звука, который вырвался из горла, когда услышала это «Спасибо!», произнесённое удивительно знакомым голосом.

Расстрел, видимо, тяжко сказался на динамовцах. Состав был слабый, куда им до ЦДКА. Бегали без толку, ставили свечи, и москвичи запросто их переигрывали. Когда счёт был 3:1, она поднялась, хотя мужики с обеих сторон уговаривали её остаться и досмотреть матч. Да она его толком и не видела. Её мучил тот безногий с неведомо откуда знакомым голосом. Кляла себя за то, что поддалась бабьей слабости и умчалась, вместо того, чтобы вглядеться в человека и переброситься с ним парой слов. Конечно, там уже никого нет.

Она увидела его от опустевшей колоннады входа. Теперь не было ни билетеров, ни милиционеров, но не было и калек. Один лишь её безногий сидел, свесив голову, и она пошла к нему прямиком. Она была уже в нескольких шагах от него, и ужас окатил её ледяной волной, когда он круто развернулся на своей тележке. Она кинулась, упала во вратарском броске, успев обхватить его обеими руками:

– Мишка! Комарик!

– Объясни мне… Ты второй год письма рассылаешь в Москву, в Питер, разыскиваешь Ёську, Томку, меня… А увидел – кинулся наутёк! Как это?

– Э-э, мать, всё объяснить – скучно жить станет. Не готов был – вот и всё.

– Как ты удержался здесь?

– Не кучковался. Зарылся в руины. Кто кучковался, те попались. Прошлогодняя облава всех вымела. Много калек, говоришь? Посмотрела бы, сколько нас было.

– Что же ваш благодетель-участковый не предупредил об облаве?

– Он сам не знал. Мероприятие сверху.

– Но тебе же прописанным где-то быть надо. Пенсию получать.

– Прописан я. Кореш безногий в семье, он прописал. Туда и пенсия. За вечер ропиваем.

– А жить там?

– Их четверо в подвале на десяти метрах. У меня хоромы в сравнении с ними.

– Мишка, ведь заметут.

– Не заметут, пока наш инвалид-участковый здесь. И фрицы помогают. Лучшие мои кореша.

– Ну, для них вы такой урок – лучшего не надо! Будут ли с ними церемониться, если с вами так…

– Ты, девица, смотри… того… Мы не на улице уже. Это мне всё по… по это самое место. Тебе нет.

Конечно, сболтнула лишнего. Идеологические вопросы были выяснены в нескольких фразах ещё до того, как поймала машину.

Глядела и не верила. Мишка Комаров. Комарик. Беспризорник, тайный повелитель, крепкий студент. Не отличник, это не для него. Скатывал у Лёши Ивановского марксизм и политэкономию, а курсовые работы по специальности такие делал, что на защиту сбегались все факультеты. Мишка с его косым чубчиком и скупым сарказмом, Мишка всеобщий авторитет, пример для подражания – теперь обрубок. Головой достаёт ей до срамного места. Ну и что? Он жив! Единственный из двадцати двух мальчиков курса. И эта встреча!..

Говорит скупо. Отмеряет слова. Да он и прежде не отличался говорливостью.

Вот почему нет нищих калек в столицах… Их ловят и вывозят. Куда?

– Мишка, я тебя не отпущу.

– Ага, прямо. Я законченный дипломированный алкоголик. Всю жизнь тебе облюю.

– Ничего, стоит попробовать.

– Ольга, не порть встречу. Такое раз в тыщу лет случается, а ты… О ком-нибудь из наших знаешь?

– Девочки живы. И всё. Ты единственный.

– Да нет, Ёська Вольпер где-то. Мы с ним всю войну переписывались. Последнее письмо из Кёнигсберга. Уже после штурма. Был главным инженером комендатуры. Вдруг пропал.

– А Лёшенька? Бедный! Как его?..

– На куски. Соседним взводом командовал. Я эти куски и закапывал.

– А тебя как?

– В Будапеште. Мадьяры. Бились бешено. Меня не раз ковыряло. Но так, легко. А тут… В госпиталь попросился в Питер. Думал, Ивановские живы. Они бы приняли. С работой помогли бы. Но они в блокаду…

– А у меня мать и сестрёнка. Я тоже теперь сирота. Как ты.

– Ну, мать, со мной не ровняйся.

Сидел на кровати в её номере, распаренный, в её халате, полами прикрыв культи. Швейцар поднял было шум в вестибюле, она на него наорала, вызвала администратора. Добрая тётка разохалась, даже расплакалась, узнав, что это однокурсник, затаённая любовь с довоенных лет. Притащила раскладушку, организовала душ. Мишка отверг помощь и мылся так долго, что она успела сообразить стол. Придвинула к кровати тумбочку, поставила стаканы, нарезала хлеб, колбасу, Мишка хлопнул стакан, потом ещё полстакана и размяк.

– В жизни так не жил…

– Поедешь со мной.

– Смеёшься, мать…

– Смеюсь? Да я о тебе всю войну думала, беспризорник поганый.

– Фу ты, ну ты! С твоими-то дворянскими корнями да обо мне…

– Да что ты о своих корнях знаешь? Может, у тебя они графские.

– Может, и царские, да ног нет.

– Голова есть. Знания. Диплом.

– Какой диплом! Никаких документов.

– Справку об образовании получим. Ты ещё не забыл свою идею сверхвысоковольтной передачи?

– Ну, идей много. Помогли не спятить. Да что толку…

– Поедешь со мной, и будет толк.

– Брось болтать ногами. Поеду, куда все наши едут.

– Глупый, я тебя люблю!

– Оля, мы же взрослые люди. Зачем врать?

– Почему ты меня обижаешь?

– Обижаю? Ну-ну… Да не будь ты Оля Стеблянко, я бы тебя за слова о любви к калеке так обложил!..

– Да, я, Оля Стеблянко, люблю калеку! Да! Ну, что?

– Ну, мать… Такой страстной я тебя не знал. Глядел всегда на твои рыжие волосы, на ленточку… Как это ты прическу до сих пор не сменила? По волосам тебя и узнал.

– И я тебя по чубчику. Кто ж тебя стрижёт, бедный ты мой? Так что ты там о страстности?

– Ну, такая ты была чопорная, и вдруг нá тебе – люблю! Это – мне!

– Да, тебе. А что? Как ты ног лишился? Не убегал от разъярённого мужа, не прыгал со второго этажа. Потерял на войне. Это, что, позор? Мужское-то у тебя, надеюсь, цело.

– О-о, мать, как ты заговорила!

– Заговорила. Как женщина. А ноги… Ну, не будет у тебя такого удовольствия – пнуть меня под зад, когда обозлишься. Мишка, милый, ну давай, попробуем. Если не хочешь как с женой, давай как с сестрой.

Он сгрёб её руку. Крохотная слезинка поползла у носа. Смахнул её и сказал прежним жёстким голосом:

– Пойдёшь на Меринговскую. Днём. Найдёшь Конрада Шютте. Смахни в мешок моё барахло, а Конраду снеси бутылку, пожелай домой живым вернуться и скажи, что его и корешей… Ну, не забуду покуда жив...

Чувствуя, как от его слов озноб пополз у неё по затылку, сказала нарочито беззаботно:

– А Ёську искать надо через Верку Корнилович... или как она там по мужу? Муж, бедняга, погиб в первом же бою. Она тоже ищет Ёську. Нет, на кровати будешь спать ты, а на раскладушке я. Захочешь в туалет – буди меня. Как жену. Понял?


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 1842




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer8/Mezhiricky1.php - to PDF file

Комментарии:

ПМ
Сан-Диего, СА, - at 2011-09-03 19:03:21 EDT
Спасибо, дорогие друзья. Разумеется, буду стараться закончить роман и представить целиком. Работа большая.
Это первая глава из второй книги, она намеренно начата второстепенными персонажами. Их судьба раскрывается впоследствии лишь одним абзацем в размышлениях писателя, одного из крупнейших в советской литературе. Ещё раз - спасибо! Буду работать.

Суходольский
- at 2011-09-03 01:38:07 EDT
Конечно, читают! Я сам два раза прочел. И мои знакомые, которым я дал ссылку. Обсуждать трудно, это тот случай, когда лучше помолчать. И сказать "спасибо" автору.
Л. Комиссаренко
- at 2011-09-02 22:20:44 EDT
Уважаемый Пётр Яковлевич!
Не так уж малочисленен круг Ваших читателей. Прочтя, хотел сразу же отозваться, но уж больно тяжелы эти воспоминания детства. В 44-45 годах насмотрелся я в Киеве - на всю оставшуюся жизнь: мама работала фельдшером в ампутационном госпитале на Подоле, и мы с братом в нём дневали и ночевали. Так что культей, забинтованных и разбинтованных видели... Да и на улицах в те годы. Сильно написано. Насчёт хеппи энд - надо прочесть весь роман. Не думаю, что там всё так просто. Здоровья Вам и творческих успехов.

ПМ
Сан-Диего, СА, - at 2011-09-02 21:36:35 EDT
Спасибо на добром слове моим немногочисленным читателям, ради которых и продолжаю писать, не имея возможности издавать книги.
Маша Кац
- at 2011-08-26 11:59:06 EDT
Настоящая проза - точно, сильно, больно.
Е. Майбурд
- at 2011-08-25 02:05:56 EDT
Сильно.
Хотя бы в сказке хеппи-енд, и то...

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//