Номер 8(21) - август 2011
Павел Нерлер

Павел Нерлер Вечер памяти Александра Цыбулевского в Москве

 

 

28 апреля 2011 г. в Музее-квартире А. Белого на Арбате

состоялся литературный вечер памяти Александра Цыбулевского, организованный музеем и Мандельштамовским обществом.

Вечер вел Павел Нерлер

 

Как свечи, мерцают родимые лица. / Я плачу, и влажен мой хлеб от вина. / Нас нет, но в крутых закоулках Тифлиса / мы встретимся: Гия, и Шура, и я, – писала Белла Ахмадулина.

 

Гия – это Георгий Маргвелашвили, Шура – Александр Цыбулевский.

Александр Цыбулевский (1928-1975). Фото из архива семьи Маргвелашвили

Русский поэт, прозаик и литературовед, Александр Семенович Цыбулевский родился в 1928 году в Ростове, умер в 1975 году в Тбилиси. В 1930 году семья переехала в Тбилиси, где Цыбулевский окончил среднюю школу.

В 1947 году поступил на филфак Тбилисского университета, но уже в 1948 году был арестован и приговорен к десяти годам заключения в лагерях за «недонесение» на студенческую подпольную организацию «Молодая Грузия». В 1956 г. был освобожден, в 1957 г. реабилитирован. В 1959 г. окончил Тбилисский университет. В 1961-75 гг. заведовал фотограмметрической лабораторией Института востоковедения АН Грузии. Увлекался фотоискусством – в Тбилиси состоялись две выставки его фоторабот.

В 1964 г. Первая подборка его стихотворений была опубликована в «Литературной газете». В 1967 г. в Тбилиси был издан поэтический сборник «Что сторожат ночные сторожа» (редактор Е. Евтушенко, вступительная статья С. Чиковани). Стихи и проза Цыбулевского публиковались в альманахе «Дом под чинарами» (Тбилиси, 1969, 1970, 1972, 1974, 1975). В 1973 г. в Тбилиси вышла главная книга Цыбулевского – сборник стихов и прозы «Владелец шарманки».

В конце 1960-х гг. Цыбулевский работал над диссертацией об А. Блоке, но вскоре бросил эту тему. В 1974 году он защитил диссертацию «Переводы поэм Важа Пшавела О. Мандельштамом, Б. Пастернаком, М. Цветаевой, Н. Заболоцким» (издана отдельной книгой «Русские переводы поэм Важа Пшавела», Тбилиси, 1974). В настоящее время готовится новое издание стихов, прозы и записных книжек Александра Цыбулевского (составители Сергей Злобин, Павел Нерлер и Андрей Трейвиш).

В вечере приняли участие друзья поэта, почитатели и исследователи его творчества – Вадим Ковда, Евгений Евтушенко (заочно), Сергей Злобин, Элла Маркман, Александр Радковский, Александр Ряшенцев, Михаил Синельников, Андрей Трейвиш, Петр Тубеншляк, Юрий Юрченко и др.

Приводим авторизованную стенограмму вечера, подготовленную Сергеем Злобиным и Юлией Сейтаковой на основании аудиозаписи вечера.

Павел Нерлер (открывая вечер):

Когда нам с моими со-составителями Сергеем Злобиным, который проходит сейчас вдоль им же устроенной выставки фотографий Александра Цыбулевского (А.Ц.), и Андреем Трейвишем, сидящим у другой стены, показалось, что наша работа, которой уже 5 лет, выходит на финишную прямую, тогда и возникла мысль – а не собрать ли тех, для кого это имя не пустой звук, и не провести ли такой вечер?

Собрались мы сегодня вспомнить Шуру, и потому, что нам казалось – вот уже в этом году можно было бы выпустить его книгу, работа заканчивается.

У меня было такое впечатление, потому что я закончил самую трудную часть этой книги – не издававшиеся вещи – записные книжки Цыбулевского. И от Сергея был сигнал, что корпус изданных поэтических и прозаических произведений тоже отработан. Андрей подготовил «Высокие уроки» еще некоторое время тому назад. И вдруг, будто из какого-то источника посыпались неожиданно новые находки, новые тексты, возможности. И, хотя некоторые вещи, к огорчению, продолжают быть недоступными, например, часть записных книжек, которая была оставлена Кирой для «Литературной Грузии», находилась у Гаяне Хачатурян, а у Гаяне ее взял посмотреть некто Баазов, взял и до сих пор, несмотря на настояния Киры (вдовы А.Ц.), не вернул. Шурины друзья в Тбилиси живы, и я надеюсь, что они заберут у Баазова эти дневники. Тем не менее нескольких записных книжек пока в будущей книге нет, но, может быть, этот вопрос еще разрешится. Вдруг в самых разных местах, в разных архивах, в двух государственных грузинских архивах, в частных собраниях, здесь в Москве, и, даже я у себя дома – в своем собственном, нуждающемся уже в чисто археологических раскопках, местожительстве, обнаружилось немало дополнительных материалов. Я, например, начисто забыл о том, что в начале 1990 годов вовсю хлопотал о том, чтобы издать критическую прозу Цыбулевского в издательстве «Советский писатель». Тогда была собрана, на базе семейного архива Цыбулевского в Тбилиси, такая рукопись, в ней была масса интересных рецензий и больших работ. Но замысел этот не состоялся, а с годами, под глыбами других забот и проектов, даже память о том, что есть такая рукопись и такой большой пласт неопубликованных материалов (или же опубликованных, но очень малым тиражом) стерлась.

Сейчас я все еще не могу сказать, когда мы закончим эту книгу. Все-таки это здорово, что такой неожиданный всплеск новых материалов, что мы неожиданно оказались в потоке новых находок (в том числе и Шуриных писем). И даже если те автографы стихов, которые нашлись сейчас в Тбилиси, повторяют то, что уже было опубликовано, то дай Бог всем работающим над книгами любимых поэтов или писателей, таких «трудностей». Это замечательное чувство.

Повторю: я хотел собрать всех тех, для кого имя Цыбулевского что-то значит. Чудеса начались уже во время подготовки – кому бы я ни позвонил, я практически до всех дозванивался! А ведь я уже много лет не звонил, и телефоны могли поменяться – всё, что угодно. С поиском тех, кто мог бы оказаться сегодня участником или слушателем мне очень помогали буквально все, к кому я обращался, но особенно Элла Маркман и Анаида Беставашвили.. Так сложилось, что многие уже давно или отчасти не здесь, тот же Евгений Евтушенко, например. Он сейчас в Америке, но отозвался мгновенно, чтобы заочно принять участие в этом вечере. У меня до последнего момента, до вчерашнего дня, еще была надежда, что обучусь записывать голос на скайпе, но мне это так и не удалось, поэтому у меня в руках только текст, и из соображений некоторого сюжета я предпочел бы начать наш вечер – сам я буду потом очень мало говорить – вы будете говорить, дорогие участники. Евгений Евтушенко написал стихотворение, посвященное Цыбулевскому, и некий текст в сокращенном виде, который я хотел бы прочесть для зачина нашего вечера, потому что от этого текста могут пойти ростки в разные стороны.

 Евгений Евтушенко

 

К социализму были не готовы

ни Ленин, к оппонентам нетерпим,

ни интриган рябой, палач оптовый,

ни наш народ, оставшись крепостным.

 

Но жил в Тбилиси Шура Цыбулевский –

русско-грузинский, в сущности, поэт,

идеалист, в цинизме уцелевший,

за что и был посажен с юных лет.

 

В терроре вовсе не был он замаран,

за недонос попав по простоте

на ангела подполья – Эллу Маркман,

какую Коммунэллой звали все.

 

Он ни троцкистом не был, ни эсером,

а всенациональная душа

бессталинским была СССРом,

Пшавелой и Ахматовой дыша.

 

Когда в нем декадентские отрыжки

нашел однажды критикан-ханжа,

я спас ему изданье первой книжки

«Что сторожат ночные сторожа».

 

Когда б такие люди, словно Шура,

преподавали совесть всем в стране,

социализм бы вырос сам, без шума,

и с христианством в близкой был родне.

 

Но до сих пор есть в ком-то Гитлер, Сталин,

хотя они не тянут на вождей.

Когда соединительницей станет

политика – разлучница людей?

 

Не вымерло еще в России племя

тех, для кого Тбилиси так родной.

Как искупить все ссоры, преступленья?

Признать всю ложь ошибкой и виной.

 

Порой мудрее выпить по стакану

за разговором братским и мужским,

по Руставели жить, по Пастернаку,

а не по интриганам никаким.

 

Так что поделать с Грузией, Россией,

чтоб обойтись без ругани, войны?

Да вы бы Цыбулевского спросили –

в себе соединил он две страны.

 

Не всё решает тайная диппочта.

Живите, тайной жизни дорожа.

Есть братство и любовь. Есть мудрость –

 

вот что

и сторожат ночные сторожа.

В связи с нашим вечером Евгений Александрович написал и статью, которую назвал «Русско-грузинский поэт»[1]. Я прочту из нее только то, что связано с Цыбулевским:

Я с нежностью вспоминаю сегодня об одном нешироко, но прочно легендарном русско-грузинском поэте – Александре Цыбулевском. В двухлетнем возрасте, в 1930 году, родители перевезли его из Ростова в Тифлис, который он считал своей духовной родиной. Здесь все называли его Шурой. Годы шли, он седел и сутулился, а глаза оставались юношескими, любознательными и доверчивыми. Хотя он знал, что доверчивость может дорого обойтись.

Я познакомился с Шурой в Тбилиси в середине пятидесятых, как только он освободился из заключения в Рустави, где отсидел восемь лет за недонесение на подпольную студенческую группу «Смерть Берии» (следователи не решились занести в дело это крамольное название и заменили его нейтральным – «Молодая Грузия»). По своему мягкому характеру Шура никаким серьезным подпольщиком быть не мог. Кажется, ему просто нравилась очень милая независимая девушка, тоже идеалистка, Элла Маркман, помышлявшая о спасении завоеваний революции от бюрократов. Друзья называли ее Коммунэллой.

<…>

Он был хорошим фотографом, снимал свой любимый Тбилиси, у него были выставки. Он написал литературоведческую работу о русских переводах поэм Важа Пшавелы, которого обожал. Не успевшая полностью воплотиться потенциальная гениальность Цыбулевского проступает в его статье об Александре Блоке «Живая точность тайн…», где есть, по-моему, удивительная догадка о его поэтической магии: «Кажется, нет ничего яснее блоковских стихотворений, они созданы по закону предельной ясности и простоты, и, тем не менее, в этой ясности тайна, которая, и раскрываясь, не перестает быть тайной. Ничего общего с раскрытием фокуса. Тайна тут связана с сокровенным… Может случиться и так: чем больше постигается тайна, тем больше она ею остается…»

(Ведущий хотел было передать микрофон Элле Маркман, но та предложила первым выступить Вадиму Ковде, поэту и двоюродному брату Александра Цыбулевского).

Вадим Ковда:

Я расскажу о корне, о том роде, откуда есть и пошли Цыбулевские.

Одесса. Там жил Яков Цыбулевский. Родители не очень-то рассказывали – что там и как было. В 1920 годы разбежались из Одессы. Моя мать, Раиса Яковлевна, уехала учиться в Краснодар в 1925 году. Её сестра – Мария Яковлевна уехала вместе с ней туда же. Семен Яковлевич, отец Шуры, уехал в Ростов. Потом прояснилось, конечно. Нэпман он был, имел часовую мастерскую, были и наемные работники, из-за чего поступать в ВУЗ в Одессе его дети не могли. Я потом прочту стихотворение с этим связанное.

Семен Яковлевич и Александр Цыбулевские

Шура родился в Ростове, а в 1930 году Семен Яковлевич из Ростова переселился в Тбилиси, где Шура учился. Я с Шурой познакомился в 1955 году, когда он вышел из тюрьмы. Он сидел в Грузии в Рустави. Причем, поразительно оказалось, что группа все-таки была – они развешивали листовки против Сталина, Берии, но Шура просто не донес на них. Но выловили их только через 4 года, когда они забыли все это, группа разбрелась, и вот тогда кто-то «стукнул» и их взяли. Итак, Шуру выпустили в 1955 году. Он был тогда старшеклассником, а взяли его студентом 2-го курса. А тогда, 4 года назад, ему не было еще 18-ти лет, поэтому он попал под амнистию 1955 года, и вышел рано. Он бы отсидел 10 лет. Элла имела 25. Шура был в нее влюблен, и его можно понять. Хоть он был моложе на 4 года, но какое-то обаяние было, но я знаю, что мать его не любила Эллу, из-за того, что она его затянула в политику – проклинала. В общем, все было «нормально» в их конфликте. В 1955 году появился вдруг брат, но я знал и видел, что иногда приезжал Семен Яковлевич в Москву по делам Общества глухих. Самобытная профессия – он был председателем Тбилисского Общества глухих. Сам он все видел, слышал, но какие-то там у него производства были – пояса из кожи, снабженческие дела. Он в Москву наезжал, я его помню. Это начало 1950 годов. Родители никогда не говорили, что мой брат сидит по политической части. И вдруг он появляется в 1955 году. Надо сказать, нормальный, спокойный, тихий человек. Мы с ним спали в одной комнате. Я на раскладушке, он на кровати. Беседовали немного, разница у нас была 8 лет. Мне было 19 лет, ему – 27. Некоторые беседы я запомнил. Он не втягивался в эти разговоры о том, что же там было в этих лагерях. Я пытался, но он уклонялся: «Да потом, да как-нибудь…».

– А всех выпустили или только тебя?

– Меня выпустили, потому что я несовершеннолетний был, и была амнистия для тех, кто сел до 18 лет.

– А что же, там еще сидят люди?

– Полные лагеря!

– А что им светит? На что они надеются?

Он долго молчал, а потом говорит:

– Они надеются, что придут американцы.

Это был июнь 1955 года. Потом он еще приезжал несколько раз и пытался поступить в Литературный институт, но его так и не приняли. Причем, творческий конкурс он прошел, потому, что экзамены он сдавал, но, то ли он в диктанте ошибок наделал, а, может быть, и еще что-то. Ведь на евреев гонения были как раз в этот период – из-за этого не приняли. И как раз в это время, в июне 1955 года умирает тётя Рая, Раиса Яковлевна – моя мать. Мы с Шурой внесли гроб в машину. Она похоронена на немецком кладбище. <…> Так с Шурой оказалась сопряжена смерть матери. Потом он появлялся иногда в Москве, у него там много было друзей, знакомых, у которых он останавливался, но к нам он заходил. Пришел и спросил однажды:

– Ты что, пишешь что ли?

– Да.

Он был поражен. И еще я к этому времени начал с профессии математика, а я кончил мехмат, перебираться в кинооператоры документального кино. И тут он мне переслал фотографии, которые я хочу сейчас пустить по рядам. Его душа в них выражается не менее чем в стихах. Хоть он и перевел несколько стихов, но он не любил переводить и переводил мало. Писал статьи о переводах. Он не писал текстов для песен, не «гнил» в президиумах. Он был похож на персонаж фильма Иоселиани «Жил певчий дрозд». Он любил дружеские беседы, застолья в кафе. И беседовать было с ним на редкость интересно: он говорил мало, но очень глубоко размышлял, если что-то попадало в его поле зрения.

Самарканд. Фото А. Цыбулевского

Какая-то тайна в нем есть, которую трудно выразить. Кого только не перезабывали у нас, а Шуру помнят, и, больше того, появляются люди, которые каким-то образом, случайно соприкоснулись – увидели его книжечку или услышали, что есть такой. Начинают интересоваться им, любить его. Вот так прикоснулся Борис Маковский. Сережа (Злобин) тоже прикоснулся. В его личности была какая-то особенность, но не харизма, так как он был не лидер, как Евтушенко, он был перпендикулярен таким вещам. Я не согласен с тем, что Евтушенко спас его книгу. Она бы вышла все равно. Почему?

Шура, был начальником фотолаборатории Института этнографии Грузинской Академии Наук, ездил по Грузии, и однажды он заехал в какой-то городок, в старинный парк, увидел дупло, и сообразил, что оно было на высоте 3,5 метров, а лет 200 назад оно было несколько ниже. Он не поленился, влез рукой в это дупло и вытащил грузинскую поэму XVII века[2]. Это поразительно! И он стал всегрузински известный человек. О нем писали газеты. Я неожиданно открываю «Литературку», а там статья Чиковани о Шуре Цыбулевском. Они ту книжечку выпустили, и вторую тоже. Но это поразительно, что человек сообразил, что надо влезть на дерево и сунуть руку в дупло. На какой-то период он стал национальным героем Грузии!

Какое-то качество в нем было, что к нему тянулись люди. Он не был красавцем, как Ален Делон, но его очень любили женщины. Он не умел авторитетно говорить, чтобы все его слушали и кивали ему, но люди, поняв, с кем они имели дело, начинали его любить, уважать, даже какой-то культ Шуры имел место быть. Даже то, что мы вот тут сидим, он не лауреат, публикаций в журналах немного, хотя в Грузии они и были. Но о нем написаны повести, стихи, статьи. Фейгин, Ахмадулина, Евтушенко, Сидоров.

 

Павел Нерлер:

Вообще нас недостаточно для того, чтобы Шура мог претендовать на культ.

Вадим Ковда:

Кроме вас еще есть. И, потом, это кое-что значит. Ну, с Мандельштамом – это понятно, но с Шурой – это нестандартная ситуация. Я был в Израиле, и там познакомился с его сыном – Сашей.

Шура и Саша Цыбулевские

И у меня есть книжечка, где написано «Саша Цыбулевский». Они оба Александры, но тот решил не быть Шурой, а именно Сашей Цыбулевским. Книга, надо сказать, неплохая. Он лет в 20 выпустил книгу в Грузии – «Почему они уехали в Израиль». Я посмотрел эту книжку – там было живое, было интересное, и я её показал руководителю Иерусалимской организации русских писателей. Тот его не знал и предложил: «Пусть напишет заявление, и мы его примем в Союз Иерусалимских писателей». Но Саша не написал. По-моему, Шура тоже не был членом Союза писателей, хотя издал две книжки при жизни.

Вот тут мне и стало понятно, почему Шура уклонялся от переводов, от каких-то писательских дел. Он любил жизнь, вот, посмотрите эти фотографии – понятна его душа, он не роптал, хотя и пострадал от власти. Он не склонен был бороться, он видел более высокое. Это видно из этих фотографий, в этом и притягательность его личности. У меня такое ощущение, что он – последний поэт Золотого века, а не Серебряного.

Элла Маркман и Пётр Тубеншляк

Петр Тубеншляк:

Когда я сделал Элле предложение стать моей женой, она сказала, что я же беру не её одну, а еще Гию, Этери и Шуру, потому что это было такое неразрывное единство их между собой, и после этого меня приняли в этот круг. Я узнал всех, научили поэзии, так как я о поэзии никогда и не заикался, потому что рос совершенно в иной семье. И, исходя из того, что регламент выступления у всех по десять минут, то я уступаю свои минуты Элле, которая знает Шуру лучше всех.

Павел Нерлер: (Читает стихотворение)

 

Б. Ахмадулина «Я знаю, все будет – архивы, таблицы…»

 

Я знаю, все будет: архивы, таблицы...

Жила-была Белла... потом умерла...

И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси,

где Гия и Шура встречали меня.

 

О, длилось бы вечно, что прежде бывало:

с небес упадал солнцепек проливной,

и не было в городе этом подвала,

где Гия и Шура не пили со мной.

 

Как свечи, мерцают родимые лица.

Я плачу, и влажен мой хлеб от вина.

Нас нет, но в крутых закоулках Тифлиса

мы встретимся: Гия, и Шура, и я.

 

Счастливица, знаю, что люди другие

в другие помянут меня времена.

Спасибо! – Да тщетно: как Шура и Гия,

никто никогда не полюбит меня 

Элла Маркман:

Все дело в том, что про Шуру, Гию и Этери я могу говорить двадцать четыре часа подряд. Про то, когда появился Шура в нашей жизни, и в жизни стихов, Грузии – это раз. Во-вторых – где это Тбилиси? Многие ли тут из Тбилиси? Очень многие должны были придти.

Тбилиси, сороковые-роковые, Вы сами можете себе представить, и военные, и фронтовые. И, несмотря на это, мы все, кто там были, вспоминаем с благоговением это очень трудное время. И для Тбилиси была возможность показать себя совершенно потрясающим и другом, и человеком, протягивающим руку, и пропитанным стихами городом в это время. Совсем, как у Самойлова – «Просторно, холодно, высоко»… Тут сидит из «Мемориала» наша Ирочка, и я должна ей сказать, что, оказывается, правда в 40-е, 44-е и немного позже по Тбилисским институтам, и, в первую очередь, университету, прокатились попытки людей заявить о том, что человек не должен заниматься только риторикой, и были и аресты – одиннадцать человек. Я вам потом скажу, кого арестовали. Сейчас в Москве живет Шурин очень близкий товарищ Рашид Кетхудов, который окончил философский факультет. Они вместе заканчивали школу. А в это время в Тбилиси уже существовала довольно интенсивно работающая при «Заре Востока» группа поэтов и прозаиков, она потом именовалась МОЛ. Ваша покорная слуга недолго, но была членом этой группы. Недолго потому, что кончилась война, и группа распалась. Даже за год до этого все уехали в Литературный институт, в ГИТИС и т. п. О ком-то, может быть, слышали и знаете, например, вчера показывали фильм Миндадзе. Это сын Гали Миндадзе и Анатолия Гребнева, которые были очень активными и действительно мэтрами. Галя – нет, а он был там у нас.

И вот, где-то услышав, что есть такая группа, нас разыскали и пришли трое: Рашид Кетхудов, Рома Чернявский и Шура Цыбулевский. Это были старшеклассники 43-й школы. Все они пытались проникнуть в недра поэзии, потому что пришли уже со стихами. Я, к сожалению, первый листик из той поэмы, которую принес Шура Цыбулевский, потеряла при переезде в машине. Правда, я надеюсь, что у Сергея, который перепечатывал все Шурины материалы, этот первый листик тоже остался. Это была поэма, которая называлась: «Почему не дописан голос». Где-то это уже была поэма с вопросом: «А почему все не так в нашей стране, почему скалят зубы?». Помните, у Маяковского: «Я веселым был, да быть веселым честь ли?». Вот в таком роде была написана поэма, десять листов. Для Шуры это очень удивительно, потому что более далекого человека от политики я не знала. Занимались они действительно только стихами, в которых то и дело просачивались возгласы: «А почему, а зачем, надо ли, и в ответ – не надо». Это была не организация, это была «Соломенная лампа». 

А. Цыбулевский на отдыхе в Батуми после первого инфаркта со своими юными друзьями.

Крайний справа Рувим Островский. 1970 год

О Шуре можно говорить загадками. Во-первых, о том, что он пользовался каким-то необычайным обаянием, и не только женщины в него влюблялись. А вообще он заходил, говорил несколько слов, очень мало. Он сказал мне: «Элла, мы не имеем права два раза повторять то, что мы сказали уже один раз. Мы сказали, и это дальше уже идет для афиши». Удивительно был скромным, но вместе с тем, когда он уходил, то потом меня, Петю, Гию, Этери, которые были неразлучны, спрашивали: «А расскажите нам о Шуре?». Причем, не только люди, но и животные его любили. К животным он относился негативно, чем отличается от него его двоюродный брат Вадим. А Шура мне писал такие записочки – «Всех, кто гладит псов умильно, и котят зовет протяжно, я покрыл бы семимильным матом сорокаэтажным». Вот было такое у него произведение. И, тем не менее, я уже сказала, что к нему липли животные. Однажды в два часа ночи звонок в дверь, мама открывает дверь. Стоит Шура с громадной собакой и говорит: «Что мне делать, я гулял по городу, она приникла к моей ноге, и вот она никак не отходит». Так как мы жили в коммунальной квартире, рядом с нами соседи, общий туалет, коридор, ему пришлось через весь двор уйти с собакой, и потом уже он пристроил ее у своих друзей. Такие же чудеса и с его стихами, которые были у него не на широкую публику.

Сергей (Злобин), Вы рассказывали о том, как Вы подошли вплотную к желанию, чтобы было создано полное собрание Цыбулевского? В каком-то из московских киосков, где лежали разложенные книжки, и Сергей взял первую попавшуюся книгу. И вот так раза два, протянув руку, нашел Шурины стихи, которые вообще редко кто читал. Такая же история с Лией Аранович. Искали, искали, через товарища Шуры и Киру, пришла женщина, она принесла эту книжку, где напечатаны стихи Цыбулевского, и называются они «Узнавания». Вот так люди где-то по стихам очень часто узнают друг друга. Я хотела Павла (Нерлера) спросить: «А как Вы впервые пришли вплотную к Шуре? Вы любите его – это я знаю. А вот любите как человека или как поэта? Тоже такое узнавание?».

Человек он был очень сложный. И когда люди, которые не пронизаны его стихами, начнут их читать, то я хотела бы заранее сказать две важные вещи, которые открылись мне постепенно. Например, у него – «Я радуюсь наполовину, а грустно все же целиком», «Это дальнее-недальнее, и дано-не дано» – все время противоположные какие-то вещи. Оказывается, есть такой даже термин – амбивалентность. Амби – это по латыни – два, валентность – сила. Это открыл швейцарский психолог Блейер, или что-то в этом роде, и люди, которые одновременно реагируют, в них зарождается и симпатия и антипатия, и у Шуры были и радость и горе. Вадим воспринял это как какой-то поэтический прием, чтобы заинтересовать читателя. Но это его черта во всем. Я его шутя называла – диамат. Это же в диалектическом материализме борьба противоположностей, отрицание отрицания, потом у него очень вытекает одно из другого все время. Связь бессвязности. Вот такой Шурка был сложный. Для психологов это просто роскошь.

Вторая черта – это для психологов, которые пишут о ГУЛАГе. Как ведут себя люди в ГУЛАГе, и насколько эти люди побеждают все попытки силы внешней, когда у них отняли право считать себя от макушки до пят человеком? Если кто-то когда-нибудь захочет получить докторскую степень по ГУЛАГу, я очень советую заняться такой проблемой – стихи и ГУЛАГ. Это такое поле деятельности! Потому что важно объяснить, какое значение это имело для Шуры. Но сам он писал там очень мало. Настолько стихи помогали стать сильнее, выше, больше, чем те, кто пытался командовать в самых трудных условиях. И в камерах, и в лагерях. Это тоже очень важно. У меня есть такой тост, который всегда поддерживают: «Пьем за то, что даже в пору, злую, как разгул стихий, есть у нас всегда опора, значит, выпьем за стихи». И все меня всегда поддерживали, и сидевшие, и не сидевшие, и это спасало. Это я уже вам хочу передать опыт, через который, надеюсь, вам не придется пройти.

Если кто-то будет глубоко заниматься биографией Шуры, имейте в виду, что все, что о нем написано в связи с его отсидкой, ничего не соответствует действительности. Организация, за которую его сначала пытались притянуть, – это не «Молодая Грузия». «Молодая Грузия» – это была организация в университете. Потом там прошли аресты по его филологическому факультету. И по Лёвиному факультету, которую к нам припаяли. Организация наша называлась «Гром», потому что все мы были фанфароны, ни больше, ни меньше, как Смерть Берии. Особенно было весело, когда Берию арестовали, я была в это время в ГУЛАГе, меня встречали торжественно – весь наш ОЛП с аплодисментами. Шура и его товарищ Лёва сидели. Единственным обвинением было то, что он не донес на меня. Посмотрите на человека, который был виновен в Шурином аресте. Ему не повезло. Он попал в колонию, в Рустави.

С Чабуа мы встретились в доме Шуры. У Быкова о Булате Окуджаве, он пишет о той реакции в мире насчет Дато Туташхия, он называет Чабуа королем улиц, но он не был королем улиц. Но он выходил, и люди бежали за ним вслед. Я бы еще много могла бы рассказать, но дождемся следующего раза.

Павел Нерлер:

Большое спасибо, Эллочка, за Ваш рассказ. Это великое чудо, что сегодня Вы рядом с нами. Я передаю слово тем, кто застал Цыбулевского в Тбилиси в 1960-70 годы.

Михаил Синельников:

Здесь есть люди, которые знали Цыбулевского и раньше меня. Я тепло и благодарно вспоминаю первый вечер знакомства с ним. Может быть, это был счастливейший день моей жизни. Я познакомился с Цыбулевским 17 октября 1971 года. Он лежал с высокой температурой, я пришел к нему с одним литератором, читал ему стихи. Он встал, предложил прогуляться. Мы пошли в духан на Плехановском проспекте, выпили. Потом он повел меня к Маргвелашвили.

В жизни каждого литератора есть какое-то мгновение счастливое. Должен сказать, что общение с литератором, писателем вовсе не предполагает обязательного личного знакомства с ним. Я, как читатель, всю жизнь нахожусь в общении с Толстым, Ахматовой. Я, конечно, с ними Цыбулевского не сравниваю. Я не могу сказать, что литературно я с ним был близок. Мандельштамом я переболел в 18 лет, знал наизусть каждое стихотворение, каждую строчку. А Цыбулевский был немолодым человеком, когда я с ним познакомился, у нас была большая разница в возрасте. И он находился в этом состоянии всегда. Любой разговор у него сводился к Мандельштаму, и здесь конечно высокий смысл, что Мандельштамовское общество организует мероприятие, то есть более пламенного адепта я и не встретил больше.

Многое было с ним (Цыбулевским) связано, хотя, все наше общение длилось недолго, в 1975 году летом он умер. Но вот прошло 36 лет, и я не нахожу человека, ему равного, и нахожусь постоянно в разговоре с ним. Меня обвиняют в человеконенавистничестве даже в Интернете, перед которым все беззащитны сейчас. Возможно, но из тех, кого я любил, я любил очень сильно. Цыбулевского я любил безумно, как никого. Может быть, только еще одного человека любил. Это был Арсений Александрович Тарковский. И мне приятно думать, что я их познакомил. Когда Тарковский приехал в Тбилиси, я посадил его в машину и привез домой к Цыбулевскому и с интересом наблюдал за их общением.

Я помню многое – прогулки, иногда он был откровенен, иногда нет. Он с подозрением спросил знакомых – расспрашивал ли я их о его военном времени. После этого он мне кое-что рассказал. Гуляя по Тбилиси, показывая мне разные дома, их историю, он сказал: «Я не сразу осознал необычность этого города, его особость». Он не сразу оценил то, какой грузины удивительный, отзывчивый, щедрый, великодушный, человечный народ. Его соседи были его лучшими друзьями близкими, как родственники.

Однажды в грузинском застолье он встал на колени перед поэтом Морисом Поцхишвили, который предложил выпить за Пастернака, и выразить почтение Грузии, несмотря на то, что имя не одобрялось властями.

В нем были черты святости, но я не решусь сказать, что он был святой. Но его святость не была суровой. Он был на редкость благородный человек. Благородные люди редки, и я не принадлежу к их числу. Благородных людей я делю на две категории, это те, кто поступает как должно вопреки своему желанию, и редкая категория людей, которые поступают благородно, не задумываясь, и не могут поступить иначе. Такими были и Цыбулевский, и Тарковский.

Ему в голову не могло прийти, что какое-то знакомство он может «использовать»… Конечно, он был совершенный бессребреник. Все же он должен был думать о семье, много лет работал над диссертацией о «Возмездии». Понимаю, что он глубоко прочитал Блока, он обладал чертами выдающегося исследователя литературы, но сейчас не время это излагать. Он охладел к теме, ему не понравилась концепция Блока, уяснил вопрос для самого себя, после этого оставил эту тему, над которой много работал. Он много узнал, потому что мог пользоваться библиотекой символиста Эльснера. Вообще в Тбилиси много книг, библиотек. Эта библиотека досталась Гиголовым. Его условным руководителем был Георгий Гиголов – отец моего друга, ныне знаменитого писателя Михаила Гиголашвили. Потом он взялся за диссертацию о Важа Пшавела. Я, будучи мальчишкой, привыкший писать все легко, быстро, бездумно, сказал: «Да Вы напишите диссертацию за две недели и забудьте об этом». Он улыбнулся и написал глубочайшие исследования, которые я оценил с годами, и в своих лекциях я цитирую его глубокие мысли о переводе. Он имел необыкновенный, неповторяющийся материал для диссертации, именно возможность изучить как большие, великие поэты работали над переводами одних и тех же текстов.

Я считаю Цыбулевского замечательным, но, конечно, не выдающимся поэтом. Я считаю его автором потрясающих рассказов, но истина его призвания и значение, как человека необыкновенной проницательности и мудрости, литературного дарования, выраженной в форме, близкой к поэзии, но не в формализированной прозе, а в жанре записных книжек. Этот жанр имеет и в России замечательную традицию. Это Розанов – любимый писатель Цыбулевского, Олеша, Шкловский, молодой, Ильф. Это преступление, конечно, что самые поздние записные книжки пропали, надеюсь, небезвозвратно. Я думаю, что Цыбулевский еще рос от записи к записи, и, как поэт он осуществлялся поздно. Он болел, он, конечно, много пил, для этого были причины. Он испытал в жизни и предательство. Думаю, что те люди, которые его предавали, тоже любили его.

Нам и будущему поколению достаются книги Цыбулевского, очень хорошо, если выйдет его собрание, но скажу, что я лично жалею всех, кто не знал этого человека. Такие встречаются раз в жизни и не во всякой жизни. Я плохо верю, будучи «Скорпионом», в загробную жизнь, но, если она есть, то Цыбулевский был бы тем, кого я хотел бы увидеть там.

Павел Нерлер:

Миша, а Вы с ним не беседовали – почему он уклонялся от переводов? Он как-то мотивировал это? Вы много переводите, а он – мало. И очень интересно, какое его мнение?

Михаил Синельников: Да, он не одобрял моего занятия переводами, но мне было поздно выйти из этой колеи. Он был совершенно прав, потому что переводы, выражаясь индийским термином, «сосут прану». Покойный Тарковский мне говорил: «Сосут лимфу». Цыбулевский оберегал свое скромное поэтическое дарование от переводов, боясь его расплескать, исчерпать. И такая опасность действительно была Его воззрение заключалось в том, что он берег «лимфу». Но, думаю, что переводить великих поэтов имеет смысл.

Павел Нерлер:

Вопрос о диссертации, о Блоке. Мне приходилось слышать, что он потому эту диссертацию бросил, когда он уткнулся в блоковский антисемитизм.

Михаил Синельников:

Я тоже так думаю. Но лично мне присущ эстетический цинизм. Я ценю произведения за их высоту, а не за какие-то побочные вещи. Но для Цыбулевского это имело значение, он был чуток к этим вещам. Во всяком случае, думаю, что для исследователей Цыбулевского будет любопытно собрание сочинений Блока с его пометками, которое, в конце концов, досталось мне. Я думаю, что он изучил проблему для себя. Как сказал К. Маркс: «Я написал одно экономическое сочинение, а потом, уяснив вопрос для себя, предал его грызущей критике мышей». 

Юрий Ряшенцев:

У меня плохо с датами. Мне кажется, что это был рубеж 60-х, 70-х годов прошлого века, когда в гостинице «Тбилиси» раздался стук в дверь и вошел рыжеватый, редкой масти для этого города человек, представился Цыбулевским, и, как сказал Миша, мы тотчас оказались с ним на улице и пошли гулять по этому городу. Он был удивительный гид. Мы пошли по улицам, к моему любимому месту – Метехскому спуску. Мы мало говорили о стихах, мы говорили, как жители двух городов, которые друг друга интересуют, со всеми особенностями этих городов.

Тбилиси, Метехи. Фото А. Цыбулевского

Он удивительным образом обращал внимание на маленькие детали. Мы зашли с ним в какой-то трактир, заказали чачу, и он показал на маленькие стаканчики и сказал: «Вот это точно выверенная норма, которую надо пить!». Я с огорчением сказал ему, что у нас немного другая норма – у меня был алкоголик знакомый, который про граненый стакан говорил: «Николай Иваныч свою норму знает. У него один полный, один по рубечик.».

Нам по дороге попалось два или три больных человека – мальчик и два старика. И он с грустью сказал: «Знаешь, вот это характерно для южных городов». Я не понял, почему это было характерно для городов южных, но в этом какая-то правда была. Я ему сразу поверил. Он вообще был человек, которого любили все. Я только еще одного такого человека знаю – Гришу Горина. Просто все, кто его знает, относились к нему прекрасно.

Он произнес один монолог, который мне запомнился. Мы говорили о городе, о девушках, вышли на Руставели, прошли несколько раз от площади Ленина до Земмеля и назад. И он сказал: «Ты знаешь, мы сейчас идем по маршруту, по которому гуляют тбилисские влюбленные. У нас ведь с девушками строго. Если ты влюблен в девушку, ты её можешь пригласить в кино с сестрой, и, если пару раз вы сходите с сестрой, потом уже можно пригласить ее одну, но уже тогда тебя с ней «свяжут», и ты смотри, не совершай никаких глупостей!. Так вот когда ты идешь от Ленина к Земмеля, а потом назад, у тебя есть возможность встретиться с той женщиной, которую ты любишь, потому что в эти же часы она идет тебе навстречу. Все, что ты можешь позволить себе – это посмотреть ей в глаза. И она посмотрит тебе в глаза. Она понимает, что ты здесь ради нее. И вот так три-четыре раза вы друг мимо друга за вечер пройдете – день не пропал даром, у тебя был счастливый день. В такие минуты Тбилиси становится вечным городом!».

Я очень это запомнил. У меня даже было стихотворение, которое начинается со строчки: «Мне Цыбулевский говорил – «взгляни».

Но лучше давайте послушаем, что нам Шура скажет. Это немаленькое стихотворение, но оно прелестное, называется «Золотая пыль»: «Марнеули. Марнеулиада. Краем глаза, второпях, мельком…». (Читает) Вот это стремление зафиксировать «Блеск и гул» – это главное в творчестве Шуры Цыбулевского. У меня книжка его «Владелец шарманки», я обнаружил здесь надпись, уже забытую мной, он пишет: «Дорогой Юра, спасибо тебе за все твои хлопоты и прости за молчание. Напоминаю о Тбилиси, тбилисцах и шарманках. Обнимаю тебя, всегда твой Шура. Приезжай!». Его московские друзья, и я в том числе, хлопотали, чтобы его издали здесь, но это было невозможно. Это было также невозможно, как добиться ГБ от Шуры, чтобы он донес на кого-то. Я просто смеюсь над самим предположением, что он мог это сделать.

Вопрос из зала:

Юра, а в «Юности» его публиковать не пытались?

Юрий Ряшенцев:

Ну как не пытались? Вот поэтому и хлопоты.

Павел Нерлер:

Но его печатали в «Литературной газете»…

Юрий Ряшенцев:

В 1970 годы это было невозможно сделать.

Павел Нерлер:

Во что это утыкалось? Кто говорил «нет»? Полевой?

Юрий Ряшенцев:

До Полевого вообще дело не доходило. У Полевого были верные люди, они делали журнал по мере сил. Три миллиона – тираж! Но они были просто другой литературной ориентации – они любили другие стихи, а Шура – это всегдашняя неудовлетворенность поэта, сознание невыполненного долга перед фиксацией момента. Зафиксировать момент так, чтобы его все почувствовали. И, конечно, счастье от возобновления попыток. Этим только поэт и счастлив, что он, лежа на диване, как на средстве передвижения может переноситься в любые времена и пространства. Шура это умел.

Павел Нерлер:

Пока Саша Радковский идет, я хочу огласить слова, адресованные нашему собранию Евгением Сидоровым: «Тридцать пять лет назад я писал в книге, вышедшей в «Мерани» о стихах, прозе и работе Шуры о русских переводах Важа Пшавела. Он не прочёл этого, ибо уже ушёл. До сих пор вижу его удлинённое матово-бледное лицо, слышу негромкую медленную речь, сижу с ним в рассветной хашной, понимая, что пока мы живы, жив и Цыбулевский и «Дом под чинарами», и тот великий город на Куре, который для нас без Шуры непредставим. К сожалению меня нет сегодня в России и я не могу принять участие в вашем вечере. Но будут благословенны те, кто его устроил, и все те, кто помнит Шуру и его время».

Александр Радковский:

Так получилось, что я познакомился в один день и с Шурой и с его стихами. Поразила светоносность его самого и его слова. Он из редчайших поэтов, у которых слово и личность совершенно совпадают.

Павел Нерлер:

Вообще я думаю, что будущая книга будет в любом случае достаточно объемной. Сейчас как раз фаза, когда надо собрать все, что Цыбулевский написал, и я вижу в книге некий раздел, приложение, в котором были бы и воспоминания, и стихи, ему посвященные. Я призываю тех, кто сегодня говорил и читал стихи, посвященные ему, записать и прислать их мне. И такой раздел в книге будет уместен и хорош.

Наступает третья часть сегодняшнего вечера «Памяти Цыбулевского». Первая – это такие земляки и друзья, как Элла, Петя – люди, знавшие человека в семейном контексте, о чем говорил Вадим. Вторая часть – это те, кто знал Цыбулевского в 1970 или в конце 1960 годов. Все остальные, кто еще не говорил, а я надеюсь, что скажут еще, Цыбулевского, в общем-то, лично не знали, но знали, читали и полюбили его по его стихам, прозе.

Я бы предложил Юре Юрченко начать эту часть. Это человек, с которым я познакомился совсем недавно, но имя которого я встречал там же, где и свое – в выходивших время от времени подборках «Свидетельствует вещий знак» в «Литературной Грузии». Их составлял много раз упоминавшийся сегодня Гия Маргвелашвили. Он выбрал стихотворение или что-то другое для этой подборки, которые в своем роде были совершенно уникальными «мостиками» между Тбилиси и Москвой, и другими городами. Там были и Кононов, и много кого можно было встретить. Постепенно, потом с некоторыми из них сводила жизнь, знакомился лично, а некоторых не знаю по сю пору. Некоторые имена достаточно громкие в литературном процессе, некоторые ушли в какую-то тень, но, во всяком случае, всё это имена не случайные. Вкус у Маргвелашвили и чутье были сильно развитыми. В нескольких подборках я встречал это имя, а лично познакомился в гостях у Эллы Маркман около месяца тому назад. Пожалуйста, Юра.

Юрий Юрченко:

Он (Гия Маргвелашвили) страшно любил сводить людей, чтобы они дома у него знакомились или еще где-то. Он называл это: «"Вещий знак" овеществляется». Вот я с радостью вижу здесь авторов тех номеров «Вещего знака» – Аню Бердичевскую, Марину Кудимову, Юрия Евгеньевича Ряшенцева, других…

Мне было лет девятнадцать. В «Мерани» я пришел совершенно случайно, и не знал тогда, что литература будет делом моей жизни. Я работал актером в театре Пантомимы и рисовал карикатуры. В издательстве «Мерани» была выставка карикатур. И Миша Лохвицкий там познакомил меня с Цыбулевским. Он был человеком уставшим, я это заметил, но глаза – я помню их молодыми, и ощущение такое было, что он молод. В тот раз мы особенно не пересеклись, и я не знал, что он в моей жизни аукнется очень сильно. Я много думал о том, как пересекается судьба. Весной, 1955-го, в апреле, в Одесской пересыльной тюрьме родился я. И весной этого же, 1955 года – освободили Шуру Цыбулевского. У нас амнистия была позже. Маму выпустили осенью, потому что вышел Указ освобождать беременных и женщин с грудными детьми. Мне было восемь месяцев. Но, как я потом говорил маме, что лучше бы досиживали там, потому что жить мы поехали на Колыму, в Магаданскую область. Так мы, как бы, «разминулись с Цыбулевским. Он, освободившись, приехал на юг, в Грузию, а мы – на Крайний Север. И ничто не предвещало того, что мы когда-то, как-то пересечемся… Но мне, вообще, страшно везет в жизни. На людей везло и везет. Одним из моих счастий считаю знакомство с Гией, Этери, с Эллочкой, Петей. Гия, если он кого-то любил, то он распахивал себя так… Я уже уехал из Тбилиси, работал в театре на Дальнем Востоке. И вот однажды, с подачи Гии, я поступил в Литинститут, куда меня до этого два года не принимали. И меня оттуда, из Литинститута, вызывали на совещание молодых поэтов и писателей Грузии.

Георгий Маргвелашвили и Этери Думбадзе

Я приехал однажды к Гие: я был очень болен – страшная температура, мне нужно было уже улетать. Они с Этери меня отпаивали чем-то, уговаривали остаться. Но мне нужно было лететь. А я был в одной рубашке, была осень. И он сказал: «Этери, принеси пиджак». Я отказывался, на что мне Этери сказала: «Молчи, ты не знаешь, что это за пиджак». В пиджаке этом лежали чьи-то очки, в карманах были какие-то табачные крошки. Это был пиджак Шуры Цыбулевского.

Когда мы с Шурой познакомились, то я еще не отдавал себе отчет в масштабе этой личности. А потом, живя в Тбилиси, встречаясь с людьми, это имя окружалось, окутывалось постепенно некой легендой. И вот он уже часть моей жизни. У меня тогда уже была его книга, «Высокие уроки». Я понимал, что значит этот пиджак для Гии. И я сказал Гие, что не могу взять этот пиджак, попытался его вернуть, на что мне ответили категорическим отказом. Полетел я в пиджаке, и, постепенно, знаете, начал в него врастать. Я от Карелии до Камчатки летал в этом пиджаке, если нужно было выглядеть более солидно, где-нибудь в издательстве, то я вынимал из кармана и надевал очки Цыбулевского, в нем, в этом пиджаке, я выступал в ЦДЛ. И эти крошки табачные – я не курил тогда уже, пить и курить я бросил на Колыме, – но эти крошки в карманах, я их не выбрасывал… Я его износил до дыр, я говорил всем, что это пиджак Цыбулевского. Я прилетал в Грузию, и Гия с Этери были счастливы, что я в этом пиджаке. Он даже уже стерся на рукавах. И вдруг, в году 1980-м ко мне пришел товарищ, который работал в «Современнике», а до этого в Театре на Таганке. Он мне принес что-то в пакете и сказал: «Всё. Ты уже не можешь носить этот пиджак. Я думаю, что ты теперь уже можешь носить этот. Это пиджак Любимова». И вторую половину 1980-х я донашивал пиджак Любимова.

Я прочту стихотворение, написанное тогда, в середине 1980-х, вы поймете почему. (Читает).

Не суди меня строго, друг,

видишь, как замело дорогу,

Как сжимаются кольца вьюг...

не суди меня строго.

Дождь хлестнет по ошибке сюда –

на снега – закосит и простынет...

Если в прежние холода

я неправ был – прости мне.

Осень гиблая, резкая,

и очаг мой от ветра чахнет,

И пиджак Цыбулевского

чуть свободен в плечах мне...

Я сижу у костра с утра

у потухшего – не разжечь его...

Прилегли за холмом ветра.

Тихо – будто уходит женщина...

…Где-то, в другом стихотворении, есть и те самые «табачные крошки»…

…Страшная несправедливость, раньше не было интернета, а вот сейчас – Гии, например, нет в интернете[3]. А ведь в то время на нем одном все держалось. И я посвятил вышедшую в прошлом году книгу о Пастернаке памяти Гии Маргвелашвили. Для меня эти имена святы, и спасибо за этот подарок – за этот сегодняшний праздник.

Анна Бердичевская:

Я не знала Цыбулевского, но я, конечно, знала о нем. Как и Юра, я была знакома с пиджаком Цыбулевского, и этот пиджак висел у меня на вешалке, когда Юра оказывался в хорошую погоду. Я попала в Грузию в 1984 году, и первый дом, где меня напоили чаем, и даже с вареньем – это был дом Гии Маргвелашвили. Со мной было два стихотворения. Я принесла их Гие. И, если сейчас его нет в интернете, то вот тогда он точно существовал в информационном пространстве России, так как мне дали его телефон, адрес. Когда я пришла, то мне открыл человек маленького роста, строгий, и я даже поёжилась. Меня потряс чудесный дом.

У нас с Цыбулевским одно общее занятие – я фотограф. Зарабатывала на жизнь фотографией. Я сделала замечательные фотографии, которые могла бы предложить тем, кто занимается историей литературных связей России и Грузии. На фото Этери и Гия в своей комнате, где висело собрание живописи. Убеждаюсь и знаю всю жизнь, что поэзия – строительница судеб. Люди, так или иначе связанные с поэзией, связаны и друг с другом. И этот вечер для меня очень важен. Я с удовольствием пришла сюда, хотела посмотреть на ваши лица, потому что это мой круг, если вы любите и читали Цыбулевского.

Павел Нерлер:

Помню, что дом Ани Бердичевской, где наша компания чувствовала себя хорошо. Мы – это друзья-товарищи по «Московскому времени», Сережа Гандлевский и Саша Сапровский. У меня было в тот момент амплуа привезшего кого-то в Грузию.

Друзья Цыбулевского разбросаны по свету, и семья его тоже. Кира и Саша живут в Тель-Авиве, а до этого они жили в Иерусалиме. Кира жила долго отдельно от Саши. Это был такой остров на том архипелаге, который образовался глобально географически вокруг этого имени. Очень близкий его друг, Тома Фрадкина, живет сейчас в Штутгарте, и те записные книжки, которые сейчас готовились, они были переписаны с оригинала ею. И с этими источниками текстов, поскольку других в настоящий момент нет, и шла кропотливейшая и тщательная работа. Не сомневаюсь в том, что ничто из этих записных книжек не было пропущено и утеряно.

Не «фанклуб Цыбулевского» здесь собрался, а что-то совсем другое. Легко, естественно и органично быть членом этого сообщества, зная Цыбулевского с молодых ногтей, или будучи его собеседником, собутыльником, сотоварищем в те годы. Но к Цыбулевскому приходят люди, не знавшие его лично. То, что зафиксировалось в книгах, в стихах и прозе – является частью той же самой субстанции, которая была и в личном общении, может, и не совсем той же, но все же частью её.

В самом начале я перечислил имена тех, с кем делаю эту книгу. Это Андрей Трейвиш – мой ближайший друг по моей географической жизни. В те 1970 годы, когда мы ездили с ним в экспедиции, я приезжал и в Тбилиси, как и в Дагестан, в Кубачи, чаще всего не на поезде и на самолете, а на ГАЗ-66, выстраивая маршруты вокруг этих мест. Отряд мой назывался «Центрально-Южный». И я обязательно проезжал через Воронеж, наша машина обязательно ночевала во дворе Натальи Евгеньевны Штемпель, и была у нас с ней легенда, что я ее племянник, и день-два я проводил в Мандельштамовском Воронеже.

И Тбилиси был таким же притягательнейшим центром, и Андрей Трейвиш тогда был не таким занятым, как сейчас. У него было время и в экспедицию съездить и полной душой открыться впечатлениям той жизни. Я был свидетелем и очевидцем того, как в жизнь Андрея Трейвиша вошли книги А. Цыбулевского, но какие механизмы сработали в этом? Дошло до того, что Андрей был вынужден изучить шрифтовую систему грузинского языка – и только лишь для того, чтобы кое-что подготовить для нашей книги.

Андрей Трейвиш:

Я получил Цыбулевского из рук Павла Нерлера. И когда мне погано на душе, его книги у меня всегда под рукой. Подумаешь, вроде там литературоведение, переводы. Но почему оно такое захватывающее чтение, да еще для человека далекого от этого мира даже? И я вдруг понял – там есть метод, кроме личности, тональности и интонации, даже пунктуации непередаваемой, и этот метод очень прост и очень сложен – это множественное, или перекрестное, сравнение. Он сравнивает перевод с оригиналом. Четыре поэмы Важа Пшавела, четыре русских переводчика, девять переводов. Он выбрал те поэмы, которые переводили, как минимум, два больших русских поэта, а одну даже три. Что же он сравнивает с оригиналом? Многие поэты переводили по русскому подстрочнику, они не знали грузинского. А вот Цыбулевский знал. Он еще сравнивает по тому, как это звучит у самого Пшавелы на грузинском. Это разные манеры и системы русских поэтов. Но он сравнивает еще эти переводы с их же творчеством внутри каждого. Как они влияли, как их собственное сказывается. И эти переводы что-то дают для собственного творчества. А еще и перекрестно. Как перевод одного, знакомый другому, тоже влиял. Чтобы не быть голословным, приведу несколько примеров. Пример первой главы поэмы Важа Пшавелы «Этери» о бедной пастушке, которую полюбил царевич и тем невольно ее и погубил. Система абсолютно разная. Цветаевой достаточно собственной экспрессии и энергетики, как теперь говорят, и ей навязали еще канон. Она переводит хореем, придает бешеное ускорение. У Заболоцкого совершенно другая система. У него отзвуки классической русской поэзии, четырехстопный пушкинский ямб. И еще два поэта, которые его переводили – Пастернак и Мандельштам, точно также раскладываются. Пастернак весь из себя, Мандельштам поступает точно так же, как Заболоцкий. Он переводит белым стихом, былинным ладом, но иногда все равно проскакивает «чистый» Мандельштам – никуда не денешься.

Перекрестное сравнение – это очень трудоемкий метод. Цыбулевский нигде не скатывается на оценку, на тип, на типологию. Он без устали и искромётно сравнивает. И почему он не любил переводы? Потому что он сам черпал все из основной реальности. Не из второй, которую хорошо знал, не из поэтического мира, не из литературы, а оттуда, из того, что доподлинно. «Должно быть в Эрмитаже или Лувре, но нет, не там…».

Павел Нерлер:

Спасибо. Случай Сергея Злобина не был на моих глазах. Вдруг я случайно узнаю от Киры Цыбулевской, что вовсю идет работа над Цыбулевским. Возник, соткался из воздуха душевной привязанности такой человек – Сергей Злобин, и он не только открыл для себя Цыбулевского, не только, сняв с полки, прочел книжку, но еще и действует. Эта любовь, это чувство имеет активную и конструктивную составляющую. Лично мне это очень близко. И я, конечно же, заинтересовался. Попросил у Киры телефон Сергея, и решил, что позвоню ему, когда в очередной раз приеду в Москву, что я и сделал. С той поры прошло несколько лет, работа у нас идет сообща, может быть, медленней, чем хотелось бы, но она идет дружно, и я признателен Сергею, как феномену, соткавшемуся из этих эманаций, и как материальному носителю определенного отношения к стихам, к поэзии, к Цыбулевскому, к тому проекту, который нас объединяет. Сергей, прошу Вас.

Сергей Злобин

Многие тут рассказывали о том, как они встретились с Александром Семеновичем Цыбулевским (не могу его Шурой называть, не получается), а о моей «встрече» с его стихами за меня уже Элла Моисеевна рассказала. Поэтому я расскажу почти детективную историю о том, как я познакомился с Павлом. Нерлером. Это был 2007 год. В момент раздумий о чем-то, пришла в голову мысль – а почему бы мне этим не заняться, книгой Цыбулевского? И надо же было с чего-то начинать. А с чего начинают в наше время? С Интернета! Я набрал «Цыбулевский», и мне «вывалились» статьи Евтушенко в «Огоньке», что-то еще, и, вдруг на одном сайте, я нахожу на форуме рассказ Георгия Парцхаладзе, сына близких друзей Александра Семёновича рассказ о том, как его отец вместе с Цыбулевским стоял на балконе в Тбилиси и видел, как вдруг остановилась машина иранского шаха и как шах вышел из машины и какое-то время смотрел на Луну. Я этому человеку написал и попросил какие-нибудь координаты. У него оказался старый телефон Киры в Иерусалиме, звоню – никого нет. Тогда я нахожу Константина, который учился с Сашей Цыбулевским в одном классе. Тот дал мне координаты Саши в Тель-Авиве. Дозваниваюсь. Узнаю, что Кира в Ашкелоне. Она вывалила мне кучу телефонов, в том числе и Эллы и Павла. 

Кира Цыбулевская. Фото А. Цыбулевского

Но сказать я хотел бы о том, что в ходе подготовки этого вечера, я занимался биографиями. Александр Семёнович заведовал фотограмметрической лабораторией в институте востоковедения. Фотография была его профессией. Это и был его вклад в науку. Ездил в экспедиции, снимал памятники вместе с Ренэ Оскаровной. Когда на меня свалилась гора фотографий из архивов Эллы Моисеевны, Вадима, Киры, которая дала мне их в Израиле, эти фотографии меня закружили, и я понял, что даже если бы он никогда ничего не сфотографировал, не нажал ни разу на кнопку, не щелкнул бы у него затвор, все равно он был бы фотографом. Но фотографом не в смысле турист – «щёлк, щёлк, щёлк». И еще я подумал, что не случайно одна из лучших песен Окуджавы – «На фоне Пушкина снимается семейство» – посвящена именно Цыбулевскому, потому что он уловил этот момент, и, вообще, все стихи Цыбулевского, мало того, что в них очень много кадров, они действительно «на фоне». На фоне Блока, на фоне Мандельштама, на фоне его учителя Контарева (он же «Старик» у него в стихах и прозе), с которым он был в лагере, и который его многому научил. А может быть и на фоне тбилисских улиц, переулков, закоулков, на фоне Светицховели, на фоне всего, чего угодно. Получается такая интересная вещь, что скучно, наверное, писать, описывая это, это… Естественно туда привносится некий экзистенциальный момент – мысли, чувства человека. Я хотел привести как пример стихотворение «Лежит собака на газете», но его уже до меня прочли, поэтому я повторять его не буду. На самом деле это примерно то, что говорил Окуджава в своей песне: «Мы будем счастливы – благодаренье снимку. Пусть жизнь короткая проносится и тает». B мне кажется, что «Собака на газете», с этой вот строчкой «Еще пожить на этом свете…» – это маленький тбилисский пейзаж, который, благодаря А.Ц., останется навсегда.

 

Авлабар. Уголок старого Тбилиси. Фото А. Цыбулевского.

На обратной стороне – автограф стихотворения автора снимка

Игорь Резголь:

Вот по рядам пустили фотографии, и сзади надпись, но надпись не Цыбулевского, а к нему обращена. И вот здесь написано: «Окно, его тень, виноградная лоза. Сухуми. ФТ Москва-5». И дальше о фотографии: «Сухуми, фотоаппарат, Москва-5.» Но Москва-5 – это географическое понятие. Павел, как географ, знает, что такое Москва-5? Москва-5 – это есть Сухуми, точнее – южная часть Сухуми. Там институт был секретный. ФТ – это ФизТех, там как раз работали немецкие ученые, во главе с Фон Ардене, и, так как у нас кодировали, например, Свердловск-40, Челябинск-30, которые на тысячу километров могли быть удалены. И получился двойной смысл – просвечивающий слова, как у Мандельштама. Случайность, конечно.

Павел Нерлер:

«Извозчик стоит, Александр Семёнович прогуливается!..». Хочу сказать, что у меня дома есть фотография Цыбулевского, подаренная Кирой, которую я здесь не вижу. На ней одна из дорожек в Ботаническом саду – поразительная фотография! (В. Ковда находит ее в своем фотоальбоме и показывает). Вот-вот, именно эта фотография. Она из моих любимых фотографий. Мои собственные, адресованные Цыбулевскому стихи из книжки «Ботанический сад», они необычайно связаны с образом этого сада.

Я приехал в Тбилиси и познакомился с его друзьями, спустя несколько месяцев после того, как самого А.Ц. не стало, в 1975 году. Я вошел в его круг, но самого его внутри уже не было. Его стихи, книги, «Шарманка», диссертация – это все тесно связано друг с другом. Меня они поразили, и я сформулировал для себя, также как и сам Цыбулевский, внеоценочно, то есть, в чем прелесть этого сравнения, о котором говорил Андрей – он принципиально уклоняется от «лучше-хуже», он просто любит Это, любит то, он чувствует Это и чувствует То, и задачи проранжировать переводы «лучше этого в четырнадцать раз, и хуже этого в семнадцать» – такой задачи не стоит. И, поэтому у меня нет той задачи, той проблемы, которую немного ощущал Миша Синельников, когда говорил о том, что он понимает масштаб Цыбулевского, как поэта.

Нарикала. Уголок старого Тбилиси. Фото А. Цыбулевского

Меня поразила та поэтика, которую я в нем открыл. Она необычайно связана с его профессией, с фотографизмом, и с методом фиксации своих впечатлений, манифестацией этой поэтики Записные книжки и являются. Статьи мои о Цыбулевском выходили в 1970 и 1980 годы, и поэтика до подлинности. Не буду вдаваться в подробности, а если есть какие-то вопросы, то их можно найти в том, что уже опубликовано, да и у самого Цыбулевского.

Это нерв, который объединяет в его жизни такие разные и важные для него – центральные – вещи. Когда я его у него почувствовал сам, мне стало очень многое понятно, в том числе и в Мандельштаме. Он помог мне понять важные вещи не только в самом себе, потому что есть в этом некое универсальное начало. Его человеческое тепло, его поэтическая субстанция, творческая и художественная, была мне очень близкой, и я очень сожалею, что не могу сказать, что была потрясением и событием личная встреча с ним. Я его не знал лично, но была встреча с тем, что он оставил после себя. И в этом смысле я чувствую себя одним из тех, кто сегодня здесь собрался. У каждого из выступавших были свои повод и причина быть участником сегодняшнего вечера.

Но многие и не смогли, например, Женя Рейн или Лев Анненский.

Спасибо всем, кто пришел, – всем, кто выступал – всем, кто слушал.

Спасибо Шуре Цыбулевскому, его друзьям, его семье и близким за то, что был повод для нашей встречи сегодня, и он, этот повод, навсегда с нами.

Спасибо!

Александр Цыбулевский

(1928-1975)

***

Опавших листьев ворох прелый

Передохнув, перемахнув...

Вдруг женский локоть загорелый

Явила бабочка, порхнув.

Но расцепившееся слово

Иным движением полно:

Оно несчастием здорово

И только радостью больно.

 

***

Джвари в ржанье лошадей,

Зеленеют круто скаты.

Эти лошади крылаты,

Словно стая лебедей.

Ангел, Джвари стерегущий,

Дай взойти на этот скат:

Слышать шелест иль жующий

Звук, умноженный стократ.

 

***

Вновь дерево Иудино в цвету

Очутится над улочкой крутою.

Присядет чинно дева на тахту,

Окрашенную всякий год тутою.

А под балконами наклон горы,

Чреватые подвалами панели.

Дворы, дворы. Неведомые цели

Поэзии. Еще, еще дворы.

 

***

Шар земной и Хлебников бездомный,

Без него – бездомный шар земной.

Есть кому и некому напомнить

Эту связь бессвязности самой.

 

Кинто

 

И голова кинто среди булыжин –

Бритоголовых полчищ мостовой.

И звук шарманки влажный, гулевой

Собою упоен или пристыжен.

Застигнуто последнее мгновенье

В глазах открытых мертвой головы.

Шарманки равномерное круженье,

Сквозная тень колеблемой листвы.

 

***

Зачем мы ходим по гипотенузе,

Где белые трамваи с низким лбом!

Что делать в них приятельнице музе,

Прописанной в пространстве голубом?

Соленый, сладкий пух, налет загара,

Но это не произносимо вслух.

Берут в полет пролеты Авлабара,

Где с адской серой смешан банный дух.

Что делаешь, что делаю? Взираю.

Седеющий пульсирует висок.

И я пишу стихи, зачем – не знаю.

Стихи, стихи, как некий адресок.

 

***

Рисую вечные картины.

Арба тихонько проплыла:

Повез старик свои кувшины,

Огромные, как купола.

Я так люблю все эти вещи:

Ни взять, ни дать; ни дать, ни взять.

Но говорят – яснее, резче

Мне надо все переписать.

Дом – деревянное строенье.

Кружение листвы и лиц.

Реальность и воображенье –

В дому меж ними нет границ.

Им лирика владеть могла бы,

Но эпосу причастен он,

Рассчитаны его масштабы

Для свадеб и для похорон.

Просвечивают половицы –

Там снизу светится очаг.

Бесшумные отроковицы

Бесшумный устремляют шаг.

Гостеприимства шепот ветхий

И лень узнать – при чем тут мы.

Всю ночь протягивают ветки

К окну фонарики хурмы.

Примечания

[1] См.: Евтушенко Е. Русско-грузинский поэт // Новые известия. 2011. № 97. 10 июня. С. 13.

[2] Древняя рукопись – грузинская версия повести о Варлааме и Иоасафе. – Ред.

[3] http://berkovich-zametki.com/2005/Starina/Nomer12/Margvelashvili1.htm  Георгий Маргвелашвили «Не разнять меня с жизнью...»

http://russianclub.ge/component/option,com_jooget/Itemid,52/task,detail/id,42/ журнал «Русский клуб» №10, 2008 год – Ред.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 4525




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer8/Nerler2.php - to PDF file

Комментарии:

Владимир Борщев Vladimir Borschev
Амхерст, MA, USA - at 2014-11-20 03:55:47 EDT
С интересом прочитал материал о А. Цыбулевском. Семья моей покойной жены Лиды Кнориной (Барлас) была как-то очень давно связана с семьей Цыбулевских (видимо еще по Ростову). В конце 70-х -- начале 80-х, мы с Лидой несколько бывали в гостях у Киры, Лида хорошо знала и ее, и Шуру.

Спасибо за публикацию.
ВБ


Скоблова Роза
Кфар-Саба, Израиль - at 2012-04-16 12:28:35 EDT
Здравствуйте. Я живу в Израиле и давно, по просьбе друзей, знакомых с сыном Александра Цыбулевского по Тбилиси, пытаюсь его разыскать. Вы не могли бы мне помочь. С благодарностью. Роза
мой е-мейл: skoblova.roza@mail.ru

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//