Теплый снег
Рассказы

Содержание

Круговорот
Теплый снег
Стоял конец марта


 

Круговорот
О том, что и под землей не затухает жизнь. А с ней - наши "тараканы".

Свершилось! И в свои неполные сорок я уже мог безбоязненно смотреть в будущее. Единственное, что омрачало, - это дикая сырость. Вначале особого дискомфорта я не испытывал, но со временем в крышке гроба образовалась трещина, через которую непрерывно сочилась грунтовая вода. Когда ее скапливалось слишком много, возникало неприятное чувство, будто лежишь в собственном дерьме... Весь следующий год влага доставала невероятно, особенно весной, когда таял снег, и осенью до первого снега. Но, по мере того как с меня сходили остатки плоти, брезгливое ощущение притуплялось, и оставалась лишь ломота в костях - не больше.

Вообще, место, где находится городское кладбище, - не подарок. Кругом такой туман и сырость, что и живой заноет, а что уж говорить о нас - детях подземелья, навек прикованных к здешнему нездоровому климату.

Так вот, плавал я в этой слякоти, убивал время размышлениями о гармоничном и вечном, как вдруг услышал сверху гулкие звуки. Кто-то настойчиво ломился вниз. Сразу мелькнуло: ларек ставят.

Еще наверху я часто воображал себе, что вот так же, как сейчас, лежу, а сверху предприимчивые кооператоры воздвигают торговую палатку. Мысль о том, что на мне будут кощунственно торговать помидорами или жарить шашлык всю дорогу, казалась отвратительной...

Но что же они там все-таки задумали...

Звуки подступали все ближе, и вскоре гроб, а вслед за ним соседний вытащили и куда-то поволокли. А еще через пару часов надо мной суетливо порхали люди в белых халатах.

"К чему эта клоунада? Медосмотр, что ли? Не поздно ли спохватились? - кисло подумал я. - Или, может быть, пока я отлеживался, медицина успела так далеко шагнуть к оживлению трупов?"

Однако по обрывкам разговоров, которые удалось подслушать остатком уха, я понял, что реанимацией не пахнет и причина моего извлечения на свет самая что ни на есть тривиальная, хотя и занимательная.

Но начну по порядку.

Как было неопровержимо установлено, меня отравили цианидом. Ампулу с остатками жидкости нашли, убийцу вычислили, приговорили к высшей мере и прикопали по соседству со мной. Однако несколько месяцев спустя стажер, проходивший практику в убойном отделе, случайно набрел на мою фотографию и обратил внимание на вмятину на лбу. А чуть позже, всего в километре от моего тела было обнаружено и предполагаемое орудие убийства - садовая лопата, край которой удивительно точно соответствовал контуру вмятины, и (что характерно!) на заступе не было волос, поскольку я был лысый. Это лишний раз подтверждало достоверность новой гипотезы. Первое дело было закрыто, тем более что результаты дактилоскопии, подоспевшие после приведения приговора в исполнение, показали, что бедняга ампулу не трогал, а кто трогал - было уже не важно, поскольку к этому времени выросла другая папка с броским названием "Дело N 2", которая и покатилась по узким коридорам и кабинетам следственного отдела.

Однако по заведенному порядку, чтобы уничтожить "Дело N 1" и дать полный ход "Делу N 2", требовалось выполнить одну формальность - пройти медицинское освидетельствование.

Для нашего контингента это называется эксгумация. Я понадобился для осмотра летальной черепной травмы, а мой сосед - для повторного сличения его пальчиков со следами на ампуле, чтобы запротоколировать несовпадение в присутствии обвиняемого. Этого требовали правила.

Такой поворот событий был для парня просто подарком. Ему вернули бы доброе имя. Все-таки, как ни крути, а лежать с таким тяжким обвинением не всякому под силу, а тем более - молодому, морально неокрепшему организму. Теперь только я понял, почему бедняга у меня под боком все время хлюпал носом. Сначала я думал, от сырости, но теперь-то я знаю, что он всхлипывал от обиды на решение прокурора.

В душе (во всеуслышание, увы, не получалось) я рукоплескал скорому и счастливому закрытию Дела N 1. Лишь одно обстоятельство портило радость: ни отравления, ни удара лопатой не было. А был какой-то верзила, который сзади стянул мне шею леской от удочки. Я хорошо запомнил только рост, потому что его плечи возвышались над моими.

Впрочем, если дело поручено профессионалам, они наверняка разберутся в моей вмятине (я ее действительно заполучил, но не от убийцы, а по одному пьяному делу десятилетней давности), и новая версия будет благополучно похоронена. Если же за дело, как и в первый раз, возьмутся недоучки, значит, опять ложный след, повяжут по отпечаткам на черенке лопаты какого-нибудь честного сельского труженика, и вот вам еще одна жертва нерадивых органов. Интересно, у кого на счету больше вот таких невинно пострадавших, у преступников или у правосудия?

Если бы можно было как-то подтолкнуть ребят, чтобы задержались на моей шее, если только время не затерло следы удавки!

Я бы охотно помог следствию, но чем? Да и кто я такой, чтобы давать советы? Труп. Не более. Я вообще лишен права голоса. А если бы и не был лишен, то как его подать? Никаких звуков не получается, даже шипящих. Язык, размякший и частично съеденный почвой и сыростью, наотрез отказывается выполнять команды. А ведь еще полгода назад неплохо удавались свистящие согласные.

Ладно, пусть делают что хотят. Только бы шею не проглядели.

А тем временем внесли и на столе рядом разложили соседа.

Лучше бы у меня не было края правого глаза, которым я рассмотрел парня. Так я ему позавидовал! Мальчишка был просто чудо, то есть вполне сгодился бы на обложку приличного журнала. У меня наверху остался куда более землистый и синюшный приятель, которого медкомиссия каждый год неизменно признавала практически здоровым, хотя единственным основанием для этого была его способность двигаться. Если бы эта самая комиссия выстроилась у стола с этим парнем, бьюсь об заклад, она даже признала бы его годным к воинской службе, настолько ладно он смотрелся.

Конечно, при более придирчивом осмотре можно было заметить, что мальчик набух от влаги и в отдельных местах чуть тронут тлением. Но если подретушировать бело-синие и землистые тона, что-то сообразить с глазами и сфотографировать на журнал, то с обложки на вас будет смотреть доброе, благообразное лицо. Припухлость кожи вполне сойдет за некоторую полноту, характерную для людей обеспеченных и преуспевающих, а сонный, отсутствующий взгляд выдаст в нем человека не обремененного житейскими заботами (что, кстати, правда), сытого и где-то благополучного. Так выглядят члены правительства, парламента и генералы.

Разумеется, никакой его заслуги здесь не было. Юношу привели в исполнение всего три месяца назад, так что время и сырость еще не успели наложить свой грим. Три месяца спустя я тоже выглядел таким же франтом. Но сейчас я старичок... Как-то вдруг стало ужасно неловко за свой запущенный вид. Контраст неимоверный. Парнишка, наверное, злорадствует, что я такой жалкий. А тут еще медсестричка - зашла к нам, увидела меня и грохнулась на пол... Совсем неприятно. Хоть бы прикрыли чем-нибудь...

Ладно, отдам остатки тела на растерзание этим горе-экспертам и послушаю их мудрое заключение. Парень, наверное, тоже ждет с нетерпением торжественной церемонии закрытия Дела номер 1. Я почти физически чувствую, как он весь подобрался и замер. Впрочем, последнее в нашем положении несложно.

На следующий день с утра наша палата наполнилась медиками, судебными экспертами и другими околоследственными лицами. Все были вооружены фотоаппаратами и блокнотами, а главный держал наготове диктофон. Видимо, он и будет спикером палаты.

Настал момент выяснить про себя всю правду. Когда еще узнаешь так подробно... Там, наверху, от меня всегда прятали медицинскую карту. Говорили, что не положено. Больной (пока жив) не должен ничего знать о своем здоровье, кроме того, что ему говорит врач. Если мне и удавалось каким-то образом стянуть историю болезни, я, спрятавшись в укромном месте, как запрещенный самиздат, смаковал клубничку про свое сердце, печень... хотя и не понимал многих слов. Но теперь можно было открыто, не прячась, прослушать историю моих органов, по крайней мере тех, которые еще не истлели окончательно.

Спикер с диктофоном внимательно склонился надо мной и зазвучал:

- При наружном осмотре...

Как, неужели будет еще и внутренний? Не защекотали бы... Ладно, долой цинизм, послушаем дальше.

- ...у трупа...

Могли бы понежнее обозвать!

- ...в нижней части тазобедренного...

Издалека начали, ну что ж, мы не спешим.

- ...обнаружена гематома...

Что-о-о??? Какая еще гематома, двоечники! Там же скелет!!!

- ...уплотнение ткани, без серьезных аномалий на поверхности...

Ткань? Да еще плотная? Недоумки, неужели не видят, как я похудел... Без аномалий - это естественно. Аномалии сошли вместе с поверхностью.

- ...в районе ключицы...

К шее подбираются... ну, еще чуть-чуть...

- ...не отмечено никаких повреждений, зато на шее...

Так. Напряглись, ребята, не спешите. Ответ в районе шеи.

- ...смещение позвонка, а в остальном...

Так я и думал. Смещение увидели, а выводов никаких. Дело дрянь. Интересно, а их учат анализировать головой? А вот, кстати, и про голову...

- ...вмятина в районе лобной кости неизвестного происхождения...

Ага! Не поняли, чем меня тюкнули. Это обнадеживает. Может быть, все же выкинут эту фантазию с лопатой?

- ...скорее всего, нанесен садовой лопа...

Ну, вот и финал! Приехали! Подогнали мою вмятину под лопату, недоумки. Теперь будут искать исполнителя. Заранее ему сочувствую.

Осмотр был закончен. Парня моего сильно не терзали. Ограничились быстрым наружным осмотром чисто для проформы, а потом сняли пальчики, подтвердили отсутствие на них состава преступления и, если можно так выразиться, отпустили с богом.

На следующий день нас положили на место, и я занялся подсчетом всех плюсов и минусов пережитого.

Плюсов было всего два.

Первый плюс - парню, конечно, крупно подфартило с моей вмятиной. Теперь будет лежать со смытым пятном. Кстати, он и не хлюпает больше. Второй плюс - кто-то из рабочих, пока несли гроб, хозяйственно провел замазкой по трещине в крышке.

А дальше? А дальше заведут дело, возьмут хозяина лопаты и опять этот круговорот в природе: обвинение - захоронение - опровержение.

Ладно бы на этом дело закончилось, но ведь у меня на боку и на спине еще две ножевые и одна пулевая царапины сидят. Если все они так же отчетливо запечатлелись на фотографии, то считай еще три новые версии (три потенциальные жертвы) и опять медосмотры...

Господи, зачем только меня убили? Ведь сколько народу по моей вине теперь ляжет. А парень и в самом деле больше не сопит. Отмучился бедняга. И слава богу. Хоть одному из нас полегчало.

Теплый снег

Утро в "Жаворонке" начиналось для Веры по-разному. Со скрипа деревьев, с назойливых воробьев, с сонного лая собак. А последние две недели оно начиналось с ворон. Их карканье, причем под самым окном, не предвещало ничего хорошего. Она была почти уверена, что вороны садились у дерева под ее окном не случайно, а чтобы обсудить перспективы ее, Веры Матвеевны, дальнейшего пребывания в этом доме. В вороньих устах такие перспективы могли означать только одно: пора.

"Жаворонком" именовали дом престарелых. Название было нелепым, хотя, возможно, подобрано с наилучшими побуждениями - бодрить обитателей, вызывая весенние ассоциации. Но уж больно не вязалось это слово с мрачным, серым домом, который контрастно и даже, как Вере казалось, гневно выступал из лесной зелени. Весной и летом "Жаворонок" всем своим видом бросал вызов цветению и росту. И лишь осенью выглядел более умиротворенным, сливаясь с тусклым фоном всеобщего увядания, которое полностью отвечало его назначению - усыплять.

Зарыться бы в одеяло и заткнуть уши, чтобы не слышать ворон. Зачем эти громкие намеки? Как будто мало других. Например, вставание с постели. В один прекрасный день она не сможет этого сделать. Потянется, зажмурит глаза и... всё произойдет легко и просто, как по рывку стрелки вокзальных часов отваливает от перрона поезд...

Но сегодня день состоится. Только надо поторопиться, иначе она останется без завтрака. Непонятно, зачем в этих стенах режим? В санатории, в больнице, где твое пребывание отмеряется количеством своевременных процедур, выпитых в строго предписанное время лекарств, нормированных прогулок, - там режим оправдан и поэтому уважаем. Лечебно-восстановительное заведение так и задумано, чтобы поправить твое здоровье. А что, скажите на милость, собираются поправлять в тебе здесь?

В столовую Вера обычно не спешила. Очень не хотелось брести по коридору в массе ковыляющих, шаркающих, скрипящих и кашляющих. Самый вид процессии усугублял ощущение собственной немощи. А еще и вливаться в этот поток? Нет уж, увольте! Поэтому она заходила в последний момент, когда все рассаживались за столики.

- Так, кушаем бодренько! Не замираем! - поставленным голосом ораторствовала дежурная дама, чем-то похожая на содержательницу дома свиданий. Время от времени она прихлопывала в ладоши, очевидно, чтобы не давать старикам уснуть за тарелкой. Вера выяснила, что это - часть лечебной терапии. Непонятно только, от чего лечат? От возраста? Ну, допустим. А куда выписывают излечившихся? Вера испытывала садистское желание изнурять себя этими болезненными вопросами. Возможно, для того чтобы привыкнуть к таким же болезненным ответам. Но потом, устав терзать себя, возвращалась к одному и тому же простому объяснению. Дом был платным и даже весьма. Отсюда и дополнительные телодвижения персонала, который просто-напросто отрабатывал повышенную зарплату.

- А теперь разбегаемся. Мальчики-девочки, на воздух. Не пропускаем солнышко! Гуляем все! - Почти как в дискотеке "Танцуем все". Последний сильный, как удар гонга, хлопок в ладоши возвещал об окончании завтрака. После чего дежурная матрона выплывала из столовой, как актер за кулисы, на ходу срывая с себя маску радости и становясь естественно-будничной.

Веру сначала этот аттракцион занимал, как всё новое. Но очень скоро начал раздражать. Эти "мальчики и девочки", два прихлопа, три притопа, обращение, как со слабоумными. И вообще, какой к лешему жаворонок, когда они давно уже свою песню отпели. Назвали бы уж богадельней. Не так броско, зато схвачена суть.

- Мамуль, ну ты скажешь. Какая это богадельня! Это пансион, - возмущалась дочка, когда Веру собирали в дорогу.

- Хорошо, пансион, - примиряющим голосом согласилась Вера Матвеевна. - Но потом не удержалась, чтобы опять не съязвить: - А давай его еще краше назовем. Курорт. Будем считать, что сдаете вы меня на санаторно-курортное... как бы это выразиться... тление. Притом бессменное. Как тебе такой вариант?

- ...и уход там отменный, - продолжала Ира, словно не слыша ее иронии, - сиди себе и расслабляйся. Читай, вспоминай. Кормят неплохо, как-никак пансион частный. Недешевый, между прочим.

- Да... недешевое - всегда отменное, это верно... Там и с музыкой проводят. Знаешь, о чем я подумала, дочка? Когда сдают в утиль тару или макулатуру, всегда что-то получают в поощрение. Либо деньги, либо книжку в новом переплете. Или бутылку. Полную, разумеется. Вот бы и с нами так же. Сдал дряхлую бабулю с застарелой ишемией, никудышней печенью и тромбофлебитом, прибавил что-нибудь для веса, а взамен тебе выдают молодую бабулю, полную сил и вполне пригодную для хозяйственных нужд. - Немного подумала. - Хотя... это имеет смысл, если мы идем на переработку с пользой для страны. Скажем, на удобрение для клубники. Ладно, не делай такое лицо, будто лимон жуешь. Я пошутила. Развлекаю себя таким манером, понимаешь...

Когда Вере было тяжко, она хваталась за шутку. Но сегодня юмор не спасал. На душе делалось все тяжелее.

- Ма, ну, тебя опять понесло. Давай сейчас мы дружно разрыдаемся. Не драматизируй. Всех переживешь. Еще и правнуков... - она остановилась, поняв, что совершила промах. В самом деле, о каких правнуках может быть речь, когда при малом внуке ее уже сдают как отработанный материал.

Воцарилась неловкая пауза, но Вера быстро свернула тему:

- Хорошо, идите куда-нибудь. Я должна еще собраться. - В эти последние минуты прощания с домашним уютом она хотела побыть одна.

А сейчас Вера сидела за столиком, рассеянно прокладывая столовой ложкой тропинки в рисовой каше, и думала, что сегодня ровно год, который она здесь отмотала. "И еще зачем-то жива". Любопытно, как долго приличествует гостить в этом месте? Пока не начнут шумно вздыхать, мол, не пора ли честь знать? Но об этом потом. Сегодня юбилей, который надо отметить. Годовщину принято отмечать, где бы она тебя ни застигла и независимо от повода. А чтобы настроение тоже было юбилейное, лучше на это время убраться из "Жаворонка". Скажем, в лес. Благо он под боком. Там можно подвести итоги и рапортовать об успехах. Правда, с адресатом заминка. Кому докладывать - непонятно. Дочка с мужем и Игорьком на севере. Да и будет ли им интересен скучный отчет старушки о том, как она все еще дышит. Вот если бы... тогда даже и нагрянут, чтобы отдать последний долг.

- Вера Матвеевна, доедать будете? Мы закрываем. Надо проветрить помещение.

- Да-да, конечно. Понимаю, у Вас ведь режим. - Вера поспешно проглотила остатки каши и вышла из-за стола. В самом деле, проветрить бы эти авгиевы конюшни, пропитанные тяжелым духом старости, от которой даже дом посерел. Короче, прочь отсюда - и в лес. В лесу даже самое черное выглядит иначе.

Она вышла наружу и направилась в полуголый лесок неподалеку. А по пути перебирала события прошедшего года, выискивая хоть что-нибудь памятное. Но безуспешно. Единственное, что всплыло в голове, - вычитанное в этих стенах изречение какого-то мудреца, который сказал: "Мы умираем, как только перестаем хотеть жить". В таком случае получается, что она живет по инерции. Любопытно бы узнать, какой длины у человека тормозной путь после того, как он сказал себе "стоп"?

Сначала Вере действительно казалось, что она вот-вот умрет. Разве не за этим она здесь? Пытаясь приучить себя к тому, что иначе и быть не должно, она выстроила для себя целую философию. Каждое заведение служит какой-то цели. В столовой принято кушать, в больнице болеть, в казино играть в рулетку, в доме отдыха отдыхать. А здесь - угасать. А коли так - надо соответствовать. Но любая попытка привести себя в полное соответствие нагнетала тоску, от которой невозможно было укрыться. Одно время Вера боролась с ней довольно оригинальным средством. Оказывается, тоску можно прогнать, если встретить ее у входа с еще более мрачным видом, да еще гавкнуть: "А вот я сейчас возьму и помру! И уйдешь ты, матушка, ни с чем". Тоска пугалась такого исхода и на какое-то время ретировалась, а Вера даже немного веселела от такого остроумного решения. "Запатентовать бы", - шутила она про себя. Одно огорчало - средство было кратковременным, а силы на оборону иссякали.

Первые дни в "Жаворонке" Вера хваталась за все, что в этом убогом интерьере способно было излучать жизнь. Разглядывала юношей санитаров, вневедомственную охрану, медработниц, мясистую заведующую производством. Вот оно, спелое, сочное! Без морщин и костылей! Где-то - осанистое и мускулистое, а где - округлое, розовое. И тянется одно к другому, повинуясь законам природы. Мужчины пощипывают женщин. А те в ответ взвизгивают и хлопают "нахалов" по рукам, притворяясь возмущенными. "Сережка, здесь же люди!!!". - "Какие? Где? Которые в колясках?" "Вполне понятное недоумение", - подмечала Вера. Старики почти не смущают. В самом деле, они уже без пяти минут предмет местности. Скоро она сядет в коляску, и тогда окружающая жизнь и вовсе перестанет ее замечать. Даже птицы и звери не будут бояться. Сидишь, а рядом резвятся, сводят счеты. Вот зверь подполз. Или человек. Уже не важно. Уместился у твоего подножья и вершит свои дела. В волосах птицы гнездо свили - пара горлиц. Возможно, в следующем году они снова прилетят к ней, чтобы построиться там же. Горлицы и аисты часто гнездятся в одном и том же месте. А ты наблюдаешь за ними, как в скрытый глазок. Но пока еще фауна тебя сторонится. Пока еще люди держат себя в рамках. Плотские и чувственные страсти пока еще кульминируют не на твоих глазах, а в темноте, в укромных углах, когда дом засыпает. Как-то вечером, выйдя в коридор, она услышала за стеной дежурной легкое поскрипывание пружин и шепот: "Не надо, ведь зайдут!". И удовлетворенно констатировала: "Значит, все-таки стесняются". А потом всё потонуло в набежавших воспоминаниях. Лёнька! Те же ночи и поскрипывание в самое неурочное время. "Верочка, да никто сюда не войдет!". В интимные минуты он был таким же нетерпеливым. Не хотел ее дожидаться. И ушел... опять не дождавшись...

- Мам, тебе будет хорошо в своем кругу. Общие воспоминания, будет с кем посплетничать. А мы же вечно мотаемся где-то.

Наивный ребенок. Неужели непонятно, что эта гонка, этот вселенский бардак как раз оживляли, вовлекая в суету сует. А здесь она выпала из обоймы и валяется, как пустая гильза в груде себе подобных. Дом растиражированных зеркал, где каждый встречный - почти ты сам. И напоминает он тебе лишь об уйме пролетевших лет и больше ни о чем.

Незаметно она добралась до леса. До чего же здесь хорошо! В лесу все равны - старик, юноша, младенец. Обновляясь из года в год, кусты, трава, ветки подают тебе пример вечной молодости. Лес не делает скидки ни на возраст, ни на болезни. И в этом нет ни малейшей черствости, а, напротив, - высшая гуманность. Он принимает тебя в союз вечнозеленых, без условий и членских взносов.

Погруженная в эти мысли, Вера не заметила, как прошла изрядную дистанцию. Никогда так далеко не забредала. Надо возвращаться. Вдруг вдали послышался шум, за которым различались детские голоса. Только этого еще не хватало. Вера старалась приучить себя не думать о внуке. В тяжелые бессонные ночи, когда память мучила с особым садизмом, ей иногда хотелось ударить себя по голове так, чтобы забыть внука, Иру. Это не страшно. В конце концов, и они ее забудут. Но она боялась в наступившей амнезии потерять Леню. Стереть память о нем означало бы совершить предательство.

Звуки продолжали доноситься до нее, и Вера пошла на голоса. Скоро она наткнулась на серый трехэтажный дом, прикрытый орешником. Дом удивительно напоминал "Жаворонка", отличаясь от него лишь решетчатой оградой. За ней копошились дети вокруг груды песка, а с ветки свисала старая шина, очевидно заменяющая качели. "Не детская площадка, а вольера для молодняка в зоопарке, - подумала Вера, - не могли уж песочницу приличную соорудить и качели нормальные повесить. Интересно, что здесь? Детский сад? В таком пустынном месте? А для летнего садика не сезон, вроде бы. Может быть, больница?"

Заинтересовавшись, она подошла вплотную к забору.

- Сыночек, а ты что не играешь? - В углу, почти прислонившись к решетке, стоял мальчик лет пяти и разглядывал ее. - Как тебя зовут?

Он молчал и продолжал изучать ее. Лицо было серьезным.

- Ты не хочешь играть с другими, тебя кто-то обидел?

При звуках ее голоса дети сбились в стайку и подошли к решетке. Десятки глаз строго изучали ее. Несколько минут они стояли неподвижно и молча. Вере стало неловко от этого противостояния.

Странные дети, необычные. Возможно, она просто отвыкла от них. А может быть, после года изоляции стала видеть то, что раньше оставалось незамеченным? Нет, определенно не такие. Дети во всю кричат, плачут, бегают. А эти полуживые какие-то, чем-то похожие на старичков в "Жаворонке". И взгляд не детский. Губы плотно сжаты, а в глазах какой-то большущий, тревожный вопрос. "Толпа одиноких детей", - пронеслось у нее в голове.

- Вам что-то нужно, бабуля? - Из дома вышла средних лет женщина.

- Да вот... - растерялась Вера, - заблудилась немного. Как к "Жаворонку" пройти ближе?

- Вы оттуда? Как же это вас сюда занесло? Да вы присядьте. Вам плохо?

Вера действительно еле стояла на ногах и оперлась о дерево.

- Заходите внутрь. Я вам водички дам. Может быть, лучше чаю? У меня только что закипело. - Было заметно, что она обрадовалась случайной встрече.

- Спасибо, дочка. Сейчас отдышусь немного и пойду обратно. А что здесь у вас? Детсад? Летний сезон вроде бы прошел. Да и на детсад как-то не очень похоже... А я тут ходила, слышу, вроде плач. Ну, и решила посмотреть. - После чая она немного размякла и разговорилась. - Я из "Жаворонка", вот гуляла... У меня Игоречек тоже был, внук. Но они уехали, а теперь ни слуху ни духу. Уже целый год как одна. Решила погулять, а тут эти дети... - слова, копившиеся целый год, наконец-то нашли выход. Захотелось поделиться с этой женщиной, согревшей ей чаю. Вот кому бы рассказать про весь прожитой год! В "Жаворонке" она почти все время молчала. Там если и выслушают, то по обязанности. А эта неожиданная собеседница, похоже, действительно рада ей. Не гонит, не отмахивается от нее. Да и сама хочет поговорить. Вера уже собиралась рассказать ей про наседавших на нее ворон, но женщина перебила:

- Верно, на детсад мы не похожи. И сезонов у нас не бывает, - она грустно усмехнулась: - Сезоны за забором остались. Детдомовские мы. - И зачем-то добавила: - Такие вот дела...

- Там вот почему они... не такие, - прошептала Вера, но та услышала.

- А какими им быть? - ее голос вдруг стал резким. - Мне "отказников" дали. Так я их называю. Кого в роддоме оставили. Отказались от них, понимаете? Да нет, не понимаете. Я уже два года пытаюсь понять, как такое возможно. Другие они, верно. За чужое расплачиваются. По какому такому закону, скажите?!

Вера молчала.

- Любить их нужно. А я не могу! Не-мо-гу! Хотя они ждут! Понимаете, ждут! - она отвернулась и ушла в свои мысли.

- Почему не можете? - нарушила молчание Вера.

- Почему? Я расскажу. Все расскажу, - ее голос задрожал. - Я до этого в детском садике работала, а потом, когда сынишка... когда Володенька мой... утонул, смотреть на детей не могла. Ненавидела лютой ненавистью. Ведь они живы, а он... а его нет... - она говорила через силу, каждый раз набирая полную грудь воздуха. - А потом пошла сюда. Не потому что их возлюбила, а просто зло разбирало на мамок, которые их оставили. И еще подумала: мой Вовка ведь тоже один где-то мается, неприкаянный, без меня. А на этих сироток посмотрю - и как будто через них ему руку протягиваю. Ласкаю его, такого же сиротинушку... Потом думала полюбить их, но не могу. Так сильно, как Володьку, все равно не получится. Может быть, наполовину. А им моей половинки не нужно. После всего - и чтобы только на половинку?! Нет уж!

Она закрыла лицо руками и некоторое время тяжело дышала сквозь ладони. А потом отняла руки от лица:

- А если бы и полюбила кого, так все равно разойдемся. Они же временные, побудут здесь, потом их заберут, а я буду одна. Уже совсем одна. Наверное, лучше уж как сейчас. Простите, бабушка, что я все это выплеснула, но в дверях увидела, как он вас разглядывал, аж захолодало вон тут, - она прижала руку к груди. - Все! Не будем об этом! Давайте я лучше кипятку добавлю. Чай-то простыл совсем. - Помолчала немного, но потом снова заговорила, стараясь быть спокойной: - Я вам больше скажу. Они даже тосковать не умеют. Я ж знаю, как ребенок тоскует. По детсадику знаю. Его родители оставляют, он весь в соплях, а потом ждет. В глазах слезы, капризный, требует маму, папу. Или просто смотрит на ворота, на дверь, как щеночек покорный. Они свои права знают и бунтуют, борются за них. Кто внутри себя, кто кричит. А здешние даже не ведают, что все это значит, когда не пришли, не забрали. Поэтому им не тоскливо. Но и не весело. Им никак. А все же чего-то хочется, чего-то не хватает. Душа-то на месте, и все чувства с ней. Но внутри у них всё колотится, я же вижу. Иногда делается страшно. Особенно ночью... Пойдемте, я вам что покажу.

Она схватила Веру за руку и потянула в соседнюю комнату.

- Вот, посмотрите. - Она протянула ей тигренка. - Это ж как надо над ним измываться долго, чтобы так распотрошить. Другие играют в игрушки, воображают себе папу-маму. Вон детки, вон берлога. А эти... посмотрите, как искромсали. Что они в нем искали, ну, скажите?! Зачем им понадобилось живот ему потрошить, голову вывернули с корнем, посмотрите! - Она с остервенелым отчаяньем стала вышвыривать из тигренка тряпки. - Нет, ну скажите, не молчите, что?! Что они там искали?!

Вера с ужасом наблюдала эту сцену, а потом наклонилась над разбросанным по полу тигренком и произнесла тихо, почти про себя:

- Себя они искали. Того самого, который затерялся внутри...

И вдруг ее обуяла острая жалость к убитой горем, почти помешанной женщине, которая пытается сдержаться, но не в силах. Она подошла к ней и погладила ее по плечу:

- Успокойся, Ира. Тебя ведь Ира зовут? Как и мою дочку, надо же... Не мучай себя. Я тоже одна. Целый год. Да что там год - как Лёньку, мужа, похоронила, так и одна. Последнее время Игорек, внучек мой, крепко держал. А потом им надо было уезжать, а меня, стало быть, в "Жаворонок". Нет, я не в претензии. Понимаю, болячек у меня накопилось, одна с собой не справлюсь. Но ведь все равно - сдали. А я даже писать не решаюсь им. Внутри чувство: а вдруг не понравится им, что я еще живу. Страшно от таких мыслей, а приходят. Дом-то недешевый, а у них и так денег в обрез. Поэтому сижу тихо и молчу. Не то что хочется умереть... Я еще пока не разобралась с этим. Но и жить как-то неловко стало. Не для этого же меня туда... - Она наклонилась и стала подбирать разбросанного по полу тигренка. - Ты лучше скажи, кто тот мальчик?

- Витька? - Лицо у Иры посветлело.- Что у забора стоит, решетку носом долбит? Да как все. Нет, не как все. Вру я вам. Чертенок бесконтрольный. Никак его не разберу. Но тянет к нему до невозможности. Самый из них молчун. Иной раз стоит как вкопанный, а потом вцепится в кого-нибудь или в игрушку. У нас мало игрушек, мы недавно здесь. Приходится делить. Так вот, вцепится и не отпускает, как бульдожка. И не плачет. Глаза сухие. Они вообще редко плачут. Да и разве ж это плачут? Так, поскуливают. Ой, я сейчас. Опять, наверное, сцепился с кем-то. Посидите здесь, - она выбежала из дому.

- Ну-ка, я кого-то... - Послышалась возня. Потом она объявилась.

- Еле растащила их. Что-то опять не поделили, а что - не говорят. Каждый под курткой что-то прячет. Партизаны. Вот кого в разведку брать. - Она улыбалась.

За окном таял недолгий, осенний день. Вера спохватилась.

- Темнеет уже, Ирочка. Спасибо тебе за все. Пойду я. Пока доберусь. Может, еще к ужину поспею. Не грусти. - Она уже направилась к двери, как вдруг обернулась, почувствовав на себе тоскливый взгляд женщины: - Можно я завтра приду?

- Если не утомит, - обрадовалась Ира. - Далековато до нас, но вы приходите. Я буду ждать. Знаете что... - она подошла к ней почти вплотную и опять перешла на шепот, - приходите, и к вечеру тоже. Если что, я вас отвезу обратно. У меня старенький мотоцикл с коляской. Мотор только нужно перебрать. Уже год как на приколе стоит. Я здесь все время дежурю. А то и на ночь остаться можете. Место есть. Я приберу. Глупо, наверное, что я вас втянула в эти разговоры. Но такая тоска меня взяла, а тут вы появились, как волшебница добрая. Нет, не добрая, злая. Растравили только меня. Приходите, Вера. Пока они суетятся, я еще терплю. А как спать лягут, уж такая тишина, хоть вешайся. Жутковато становится. Но зато Володька ко мне приходит. Как все улягутся, он и приходит... весь мокрый, с него струйки воды стекают... он таким лежал, когда его вытащили. Вы знаете, все время воды боялся, чуть капля попадет на лицо, орал, как поросенок. А тут весь в капельках этих самых, что со лба его вытирала. И лежит тихо-претихо... Нет, не могу я больше, - ее голос опять задрожал, - уходите сейчас, Вера, пожалуйста, уходите.

За воротами Вера оглянулась назад. Дети продолжали смотреть ей вслед.

- Витюша, я скоро приду. - Прошептала она ему губами. Помахала рукой и пошла прочь, то и дело оглядываясь назад. А он стоял, прильнув лицом к решетке, и смотрел, смотрел... "Завтра принесу ему игрушку", - подумала она.

Перед сном Вера долго ворочалась. Дом не давал покоя. И женщина, безуспешно пытающаяся в этом глухом месте зарыть свое горе, и сами дети в масках взрослых, с глазами - строгими и пронзительными.

Она пришла сразу после обеда. Площадка была пуста. На пороге стояла Ира. Увидев Веру, она воспрянула:

- А я чувствовала, что вы приближаетесь. Каким-то кошачьим чувством поняла, что вы рядом. А Витька в изоляторе.

- В изоляторе?!

- Ага. Достоялся. Другие двигаются, а этот стоит, как вкопанный. Ну вот и подмерз.

- Можно к нему?

- Нужно! Кашляет он сильно. Да оклемается. На них, как на собаках, вмиг все заживает.

Вера прошла по темному коридору. Витя лежал, закутанный до носа, и смотрел на потолок, втягивая его в себя.

- Ну что, герой? Достоялся на холоде?

Он кивнул.

- А чего молчишь? Нет, не надо, не говори. Посмотри, что я тебе принесла? Это тебе. От Игорька осталось.

- От какого Игорька?

- Внучек у меня, Игорек. От него это. - Она вытащила Петрушку и положила ему на подушку. Петрушка был оставлен ей на память. Она его держала в тумбочке, стараясь, чтобы цветной мальчик с бубенчиком на шляпе не попадался ей на глаза. А сегодня схватила его и принесла сюда. В тумбочке ему не место.

- Он веселый, правда? Посмотри.

- Внучек - это что?

- Внучек? - она смешалась... А ведь он действительно не знает этого слова. И других слов - "бабушка", "мама" - тоже не знает. Как она ему объяснит, что это значит? Внутри что-то больно сжалось.

- Ты лучше погляди, какой у него бубен.

- А как его зовут?

- Как зовут? Да просто Петрушка. Петя, если хочешь. Ты с ним подружишься. Он добрый. И вот тебе еще... - она порылась в сумочке и достала яблоко. Но он не заметил его, завороженный Петрушкой.

- Поправляйся, Витенька. Мне скоро надо идти, но я...

Неожиданно он ухватился за ее рукав:

- Ты придешь? Зачем ты уходишь?

- Я приду. Завтра. Обещаю.

- Ты приходи.

- Приду, милый. Ой, ну ты схватил, однако. Рукав оторвешь. Сильный, как медведь.

Он нехотя отпустил ее рукав, потом взял Петрушу и отвернулся с ним к стенке. Вера хотела что-то сказать, но горло словно удавкой сдавили. Она быстро поднялась и вышла, не в силах ничего произнести.

Несколько дней Вера никуда не выходила. Болело сердце, к тому же открылся кашель. На четвертый день утром услышала мотор. Ира почти вбежала к ней, взволнованная, красная.

- Бабуля, бабулечка, Вера, как вы?! Что случилось?! Родненькая, куда вы исчезли?! Я уж бог знает что подумала. Нервы-то на пределе. Думала, расстроила вас тогда. Слава богу, живая. - Она рухнула на стул, пытаясь отдышаться.

- Рада тебе, Ира. Захворала немного. Злоупотребила осенним холодом, вот и слегла. Ты скажи, что с Витькой? Я лежала, и все мысли о нем, о вас...

- Да ничего не случилось...

- Не темни, я же вижу. Ты говори, хуже мне не будет. Хуже уже было, дальше некуда, - улыбнулась Вера.

- Ну, тогда скажу. Случилось. Больше чем случилось. Господи, я так и знала. Беда с ними. Это ж угольки. На них что ни бросишь, всё вскипает. Перестал кушать. Вчера выскочил на улицу с Петрушкой и в сетку его просовывает. Да куда вы, Вера? Вам же еще плохо. Лежите, а я ему привет передам, скажу, вы скоро придете...

- Нет, едем. Сейчас прямо едем, - засуетилась Вера. - Я ему апельсинчик только возьму.

Через несколько минут они были в пути.

- Вон, видите своего Петрушку? - Ира показала на забор. - Это Витька его пристроил. Я хотела вытащить, так он в меня вцепился, чтобы не трогала.

Петрушка наполовину вылез из решетки. Шея перекрутилась, материя местами треснула. Видно, что его изо всех сил старались просунуть через крупную ячейку и вытолкнуть наружу. Они с Ирой кое-как втянула игрушку обратно и вошли в дом. Витя сидел на стуле с замотанной платком шеей.

- Витенька, что ты с Петькой сделал, разбойник? Ты же его изранил. Погляди, живого места не осталось.

- Тебя опять не было.

- Захворала у тебя бабуля. Старая стала. Так что ты с Петушком натворил?

- Я его за тобой посылал. Ты больше не уйдешь?

- Нет, больше не уйду. И мы будем вместе. Всегда! - От своих слов и от Витиного молящего взгляда в ней крепла уверенность, что иначе и быть не может. - Но ты должен... - Вера вынула из сетки апельсин. - Ты должен вот что съесть. - Витя схватил его и потянул ко рту. - Нет, Витенька, что ты! Его же нужно очистить! - И пока он глотал дольки, не выпуская ее руки, она другой рукой гладила его по голове и думала о том, что он первый раз ест апельсин.

- Витенька, я приду. Будем гулять в лесу, играть с Петрушкой. Больше его не посылай за мной. А сейчас отпусти меня тихонько. Я же пообещала. И болеть тоже будем вместе. Ты на этой кровати, я на той, напротив. Идет?

- Идет, - повторил он за ней. - Только ты не уходи... - но разжал руки, а потом взял помятого Петрушку, уложил его в кровать и лег рядом.

- Вера, в самом деле, перебирайтесь к нам. - Ира стояла в дверях и утирала глаза фартуком. - Если что, я и за вами ухаживать буду. Сил хватит. Сейчас обратно вас отвезу. Поправляйтесь. Сам Бог вас послал...

- Теперь уж никуда не денусь, Ирочка. А кого послал Бог и к кому - еще будем выяснять, - засмеялась Вера. Что сделал, то сделал. Хорошо он поступил с нами или плохо - ему воздастся там, по месту жительства, - она показала на небо.

Вера ехала обратно и думала, что и в самом деле хочет переехать к ним, где открылся шанс вернуть жизни утраченный смысл. А нужно ли это сейчас, когда так мало осталось?.. Как вдруг ее сразило! А ведь смерти-то нет! Где она? Кто и когда ее видел? Не плод ли это нашей больной фантазии? Не обманываем ли мы себя? Придумали смерть, расставляем повсюду ее зловещие атрибуты, а потом мечемся в поисках выхода из нагнетаемой нами же тьмы. И тоскливо мечтаем об Эльдорадо, где вечный свет и наши надежды. Что за нелепость! Разве эта мифическая земля - не та, на которой мы стоим сегодня? И разве не здесь обретают плоть и оживают наши желания? Обман! То, что мы наивно принимаем за смерть, на самом деле лишь короткий миг, посланный, чтобы отдышаться, а затем появиться опять и продолжать вплетать в бесконечно вьющийся узор жизни наши мысли, чувства и любовь!

Пораженная этим озарением, она всю дорогу не произносила ни слова.

На рассвете Веру разбудила необычная тишина, нарушаемая легким скрипом, точно ступали по упругому ковру. Эти звуки она угадывала еще девочкой. Сомнений не было. Вера соскочила с кровати, подбежала к окну, удивляясь необычной легкости в теле, глянула наружу и чуть не запрыгала от радости, увидев в разгорающемся небе первые снежинки. Пухлые и яркие, они тихо ложились на землю, выкладываясь в причудливые рисунки. Затаив дыхание, она рассматривала эти рисунки, пытаясь вникнуть в их смысл, а потом махнула рукой: "Ну и пусть нам непонятно. Зато мы видим красоту".

И сгорая от нетерпения, сорвала с вешалки пальто и выскочила на улицу. А там запрокинула голову, как любила делать в детстве, и подставила лицо ватным облакам, роняющим на землю сотни тысяч сверкающих звезд.

Теплое снежное утро! Как долго тебя не было!

Стоял конец марта

Иван Сплюйкин ни разу не был за границей. Оно бы ничего страшного, да стала с ним твориться ерунда, от которой отвязаться не было никаких сил.

Хотя Иван никогда наружу не выбирался, о загранице все же имел представление, поскольку не раз просматривал зарубежные киноленты. Просматривал, но все сомневался: возможно ли такое? "Сегодня, - цинично рассуждал он, - когда реальная жизнь по качеству все больше уступает трехмерной графике, такую "заграницу" можно легко соорудить на компьютере. Сканируешь объемное тело, а потом только цвет да анимация".

Но заграница настойчиво теребила его сознание, и, в конце концов, Иван в нее поверил. И едва поверил - будто камень сомнений с плеч долой. Выпрямился, похорошел и, что характерно, стал по ночам видеть цветные сны. До этого ничего подобного с ним не случалось. Вернее сказать, сны он видел часто, но заграницы в них не было. А отечественные сновидения выходили черно-белыми, сумеречными и плохого качества. Что-то вроде старых-престарых лент с Чаплином, только без хохм. Единственным приметным в этих снах местом были пинки в зад. Однако, в отличие от чаплинских шутливых пинков, удары были болезненные и несправедливые. А мелькающие во сне озабоченные серые человечки, - очевидно, народ - то и дело срывались и бросались наутек от милиции, налоговых органов, партии и правительства. Удирали всегда с оттопыренными карманами и припрятав что-нибудь под полой.

Заграница, пусть даже на экране, сохраняла внутри Ивана равновесие. Регулярные просмотры иностранных фильмов закрепляли позиции, усвоенные с детства. Однако под тяжестью местных условий эти позиции то и дело потрескивали. Цветные сны блекли, мигали, а зарубежные предметы принимали все более привычные очертания. Небоскребы и эйфелевы башни "приседали" до крыш соседних лабазов. Английские двухэтажные double deckers, зеленели и сплющивались в пузатые, кособокие автобусы типа "Львiв" - чахлое дитя украинской социндустрии. А цветастые шали мексиканских танцовщиц все чаще походили на бывшие когда-то белыми халаты девушек из отдела "Фрукты и овощи", с приставшими к этим халатам шмотками прелой капусты и следами раздавленных помидоров. Через какое-то время эта причудливая мозаика из чужого и родного окончательно опошливалась и принимала черно-белые национальные тона.

Возможно, Сплюйкин превозмог бы такое оскудение, если бы сон не прерывался. Но сон прерывался. И утром, едва Иван открывал глаза, в его сознание шумно врывалась страна и, засучив рукава, принималась разрушать некогда устойчивые понятия и суждения. Сплюйкин начинал путать причину со следствием, подлость часто принимал за хитроумие, а рассеянность - за щедрость. Появились сбои с арифметикой. В одном магазине Ваня горячо вступился за женщину. Она не принимала от покупателя две бумажки по 100 и требовала 200 одной купюрой. Две по 100 она считала за половину. Иван вместе с другими пристыдил мошенника. Однако когда на выходе мысленно сложил достоинства двух банкнот, встревожился и заспешил к знакомому терапевту.

- Рубашку не задирай. Мы это не лечим, - произнес доктор. И, выдержав паузу, чтобы насладиться эффектом, доверительным шепотом добавил: - Вот что я тебе скажу, Ваня: хотя я теперь доктор платный и, стало быть, в тебе материально заинтересованный, осмотрами терзать не буду. Потому что я тебя люблю. И, любя, открою всю правду. Собери-ка сэкономленные на мне денежки, да поезжай за рубеж. Гонорара, который ты мне не заплатишь, как раз хватит на туда и обратно. Там и придешь в норму. Что, не веришь? Тогда почитай вот это. - И положил перед Иваном зарубежную газету. На странице жирным курсивом было выделено To stay sane you have to move out of the country at least 3 times a year (чтобы остаться в здравом уме, следует выезжать из страны по меньшей мере три раза в год). От этих слов Иван вздрогнул, а потом нерешительно подвинул к себе обрывок газеты.

По статье выходило, что безвыездное пребывание в стране со временем вызывает серьезнейшие аномалии в голове. Авторы иллюстрировали этот вывод ссылками на проведенные обследования взрослого населения. Опрашиваемых делили на две группы: невыезжавшие и выезжавшие. И тех, и других просили совершить несложные арифметические действия, а затем дать оценку плохим и хорошим поступкам в предлагаемых примерах. Задания были несложными, и большинство невыезжавших в целом их выполняло правильно. Но за внешней незамысловатостью задачек крылся подвох. В самом конце спрашивалось "А вы уверены?" В этом-то вопросе и заключалась суть эксперимента - проверка на прочность. И те, кто никуда не выезжал, начинали нервничать, шарить глазами по стенам, умоляюще смотрели на устроителей эксперимента и молчали.

Напротив, выезжающие регулярно на провокационный вопрос не реагировали. Делили и умножали без запинки. А в предлагаемых ситуациях легко отличали скопидомство от бережливости, хамство от острословия, вседозволенность от уверенности, бесхребетность от дипломатии, жестокость от изобретательства, а доносительство от любви к закону.

- Прочитал? Ну вот. Наука, брат, - ничего не поделаешь. Только поезжай подальше от эпицентра. Так лучше. И еще один добрый совет - не связывайся с визами. Виза расшатывает нервы и грозит угробить весь эффект. Видишь очередь в соседний кабинет? Это те, кто сломался на оформлении виз. Можешь поговорить с ними, но лучше их не трогать.

Иван вышел из кабинета и подумал о визах. Про них он слышал. Умные люди объяснили Ивану, что визы - давнее изобретение. С их помощью государства рассчитывали просеивать сомнительный контингент и впускать только тех, кто умудрился соединить в себе честность и большие деньги. Честные, но без кредитной карточки отбраковывались. А те, что с кредиткой, долго и нудно проверялись - сначала на состоятельность, а потом на честность. Последнее включало в себя беседу с консульским работником, детектор лжи, повторное собеседование по результатам детектора, анализ на беременность и предоставление наглядного свидетельства о намерении вернуться домой (обратный билет). Люди со слабой психикой ломались и надолго или навсегда остывали к визовым государствам. Особенно дулись на славян и их близких соседей, которые в угоду Западу подло покинули братский безвизовый союз. Иван знал одну такую обиженную семью. Оба были заядлыми грибниками. И, не имея средств на Париж и Лондон, они ездили в Словакию, где собирали грибы. "Там всегда были замечательные лисички", - грустно рассказывала семья. Виза положила конец грибной охоте под Братиславой. Ощетинились визами также леса Чехии, Венгрии и Польши.

И принялся Иван опрашивать знакомых, кто ездил: как, мол, там и в каком месте ему полегчает. Но впечатления были слишком пестрыми, чтобы понять, где же все-таки лучше. Склонный к обобщениям, он пытался из обрывков слов, восклицаний и жестов нарисовать в воображении некую единую страну с названием Заграница. Но однородной территории - вроде Японии - с усредненной внешностью, привычками и образом жизни не получалось. И еще настораживало то, что на щеках у всех рассказчиков горел румянец возбуждения, в глазах - очевидное счастье, а по сути вопроса - ничего толкового и порой сплошные претензии.

Претензии огорчали, но и ошарашивали непонятной капризностью. Один его соратник, приехавший из двухнедельной командировки, обрушился на туалетную бумагу, которая у них, дескать, не такая мягкая, как в рекламе. Иван терпеливо слушал его стенания, но сочувствия не испытывал. Он хорошо помнил время, когда рулоны этой бумаги заменяли стопками прессы, и ни один пользователь никогда не жаловался на ее качество. Если кто и страдал, то, скорее, люди, уважавшие печатное слово. Одинокие старушки, тихое интеллигентное еврейство, работники библиотек добросовестно прочесывали хозяйственные магазины в поисках рулонов. И лишь после многократных неудачных попыток и не в силах больше терпеть, раздираемые внутренним конфликтом, с болью отрывали клочки от печатных страниц, сознавая, что губят реликвии. Но основная масса не отличалась подобной щепетильностью. Иван на всю жизнь запомнил, как к нему из Тюмени приехал свояк с семьей пожить на дачу в Подмосковье. Быстро употребив подшивки старых журналов, тюменцы принялись за выцветшие книги, которые Сплюйкин берег пуще глаза. Когда гости уехали, Иван долго возился в туалетном домике, собирая и разглаживая нанизанные на проволоку письма Екатерины Великой, воспоминания декабристов и другие пожелтевшие странички, не успевшие исчезнуть в черной пасти выгребной ямы.

Раздраконив западные рулоны, соратник иссяк. И лишь в конце сказал, что это была Франция. "Но ты не думай, Вань, они там все заодно".

Испания тоже разочаровала. Из услышанных историй Иван понял, что Испания, особенно ее столица, кишит голубыми юношами, агрессивно затягивающими одиноких мужчин в свое сексуальное меньшинство. Испанцы легко распознают их в толпе. Голубой, по их приметам, - тот, кто всячески выпячивает свою мужественность и рельеф мускулатуры, прилично одет, аккуратно отутюжен, до блеска начищен, гладко выбрит, стильно причесан. Непосвященные могут спутать его с обыкновенным мужчиной приятной наружности. Испанки, подчеркивающие фигуру и линию ног, - опять же сексуальное меньшинство либо представительницы древней профессии. Потертые джинсы, кеды, бесформенная куртка, отсутствие макияжа, затрапезный, бесполый вид - люди со здоровой ориентацией. Ивану советовали выглядеть именно так, чтобы не приковывать к себе двусмысленные взгляды. Лучше всего, как рекомендовали доброхоты, ходить по городу в сопровождении женщины.

Не все, однако, выглядело столь мрачно. Италия, к примеру, порадовала. Знакомый, побывавший в Риме, с восторгом рассказал Ивану, как в первый же день на него прямо из окна свалилась пара неплохих джинсов. Он и раньше слышал о еще сохранившейся традиции итальянцев выбрасывать мусор прямо из окна. Но его поразило, что в понятие мусор местное население вкладывает вполне пригодные к употреблению вещи. Из окон Италии на него летели предметы, которые еще годы могли бы с пользой просуществовать в семье. То же самое впечатляло в Германии. Но в Германии этот мусор аккуратно выставляли на обочину в мешочках. Совершив такое открытие, он стал регулярно выбираться в Европу за этим самым мусором. И всегда поездом, где объем багажа не лимитировался.

Встречал Иван и пару из Швейцарии. Но она была немногословна. "Зимой и летом одним цветом", - произнесли оба. И добавили, что коренных швейцарцев не видели, потому что находились в долине, где одни иностранцы. Коренные швейцарцы живут в Альпах. По словам очевидцев, они мелковатые, жадноватые, не любят шума и обо всем необычном заявляют в полицию. Плечистые и добрые швейцарцы - редкость и обитают лишь в тех горных районах, где когда-то проходил Суворов со своими солдатами.

Африка до Ивана почти не доходила. Туда ездили редко и, в основном, режиссеры и операторы, снимающие борьбу третьего мира за независимость. Одного фотокорреспондента Иван все же отловил. И тот рассказал. Но не про Африку, а про то, как завалил ответственное задание - отснять восторг стран, избавившихся от колониального гнета. Задание он не выполнил, поскольку так и не смог найти население, где никто бы не ковырял в носу.

- Иван, ты представляешь! Я спозаранку выбегал на улицу и пытался отловить женщин с корзинами на голове, да так, чтобы схватить их в натуре. Но... они все время держат палец там!!! Ну, как я мог их снимать в таком виде?

Он долго бился над местным населением. Платил им свои скромные суточные, выстраивая прохожих в шеренгу, треугольником, полукругом. Но африканцы не понимали, чего он добивается. Стояли неподвижно, и даже держали руки по швам, но при этом растерянно улыбались. Отчаявшись выдавить из них массовый восторг, репортер плюнул и переключился на фламинго. Но птиц снимал без энтузиазма, машинально, отрабатывая остаток командировки. А, вернувшись домой, был отстранен от работы с формулировкой "идеологическая незрелость" и ушел на свободный рынок, где к тому времени активно формировался зрительский спрос на флору и фауну. С уходом идеологов народ расправил плечи и громко стал требовать показа разной экзотики, в том числе птиц, зверей и рыб. Быстро уловив конъюнктуру, фоторепортер с головой окунулся в съемку и тиражирование фильмов о флоре и фауне Африки. Работа была выгодной и почти не требовала расходов, поскольку кадры снимались не в африканских саваннах и не на дне океана, а в зоопарках, зоомагазинах, в гастрономических отделах "Живая рыба" либо через стекло домашних аквариумов.

Знакомых, побывавших в Штатах, было немало. Сплюйкин охотно спешил к ним на огонек и, формулируя свои вопросы, невольно переходил на "вы". Они отличались повышенными знаниями в области цифр и превосходно производили в уме арифметические операции. Те, кто пробыл за океаном длительное время, не расставались с карманными калькуляторами. Все увиденное и услышанное они раскладывали на аккуратные столбцы, где значились вес, объем, количество кирпичей и металлических скоб, джоулей, калорий и т. п. А по калькулятору подсчитывалась сумма выгоды, упущенной в результате простоя этой груды кирпичей, скоб и калорий. На вопросы Ивана об американских нравах, приехавшие отделывались общими фразами, что, дескать, убивать и грабить - однозначно плохо. Там это уже поняли, и вот-вот дойдет до других. И что справедливость существует, но пока лишь в черновом варианте. Поэтому на сегодняшний день искать ее лучше всего не в законах и не в адвокатских конторах и судах, а на экранах фильмов с суперменами. В этих фильмах перед американцами прокручиваются образцы крупной и мелкой несправедливости, а Кларк Кент все еще демонстрирует возможные варианты борьбы с ней. Но пока только в пределах Соединенных Штатов. "И вообще, нам, как они, еще рано..." - с томной усталостью отделывались они от ивановских допросов, хотя глаза счастливо блестели и у них.

Все рассказы совпадали лишь в одном - отсутствие очередей. Иван и раньше слышал, что за границей очередь - мимолетная случайность, недоразумение, вызванное временным затором мысли либо технической поломкой пропускного аппарата, но никак не состояние нации. Эта особенность увлекала многих уехавших, хотя, как опасались врачи, отпускавшие своих пациентов за границу, грозила тяжелым похмельем по возвращении на родину.

Вопреки мнению расхожей литературы, сравнивающей очередь с гидрой, озлобленной по всей длине тела и лишь у головы - умиротворенной и подобострастной, Иван не считал это явление чем-то темным и угнетающим. Стояние в очереди было для него актом физической близости с народом, к которому он притирался не только телом, но и настроением. В очереди он полнее всего ощущал себя частью общества, притом без всякого напоминания от средств массовой информации.

Получалось, что жить невозможно нигде. Длительное проживание в одной и той же стране раскрывает перед тобой всю зернистость кадра, а с ней - все дефекты, до последнего прыщика, но картинка постоянно меняется, как фата-моргана. Англичане - чопорные и жадные, вроде дирекции работного дома в "Оливере Твисте", вдруг поворачиваются к тебе буйной и развеселой головушкой футбольных болельщиков. Однако через какое-то время вновь запахиваются в футляр, надевают цилиндры и цедят сквозь зубы сакраментальные формулы вроде "мой дом - моя крепость" и "держи свой норов при себе". Индусы - мудрецы, добросовестно накапливающие в каждой новой жизни положительные пункты, через некоторое время превращаются в мелких уличных воришек и жуликоватых продавцов. А служители буддистских храмов Таиланда, рассказывающие о реинкарнации, в конце сеанса требуют заплатить за лекцию, а потом бегут за тобой и кричат вслед что-то обидное про инфляцию.

Из всех разговоров Иван так и не смог вывести цельную картину. Однако понял одно. Жить за границей невыносимо, но бывать там надо и как можно чаще. Временный - для страны желанный гость, страна для него - радушная хозяйка, пока вы не присмотрелись друг к другу. Поэтому задерживаться больше чем на год не надо. Или ты испортишь, или тебя испортят. К тому же, после года принято платить налоги. В общем, все хлопали Ивана по плечу и советовали ехать. Но при этом не зацикливаться на одном и неустанно внушать себе, что где-то еще лучше.

Накопив мнения, Иван задумался и вышел в парк. Над ним мелкой ватой осыпалось зимнее облако. На скамейке кот оседлал кошку и нацеливался совершить таинство любви. Сплюйкин рассеянно подергал кота за хвост, но кот сердито засопел и укусил его за палец. Тогда Иван не стал мешать, встал со скамейки и отвернулся. А через несколько секунд услышал нечеловеческий вопль: "Что ж ты, дура, орешь?.. Сама же просила" - и, не оглядываясь, пошел прочь. Он шел и произносил про себя стишок, который разучивал ребенком.

У занесенных снегом кочек...

нашли мы маленький цветочек,

полузамерзший, чуть живой,

должно быть, сильно припекало

сегодня солнышко с утра,

цветку под солнцем жарко стало

и он подумал, что пора, и вылез...

"А может быть, и правда, рано я из-под снега-то... решился. Подпустишь к себе Запад, а потом, как эта кошка..."

Иван оглянулся. Кошка с довольным мурлыканьем каталась по траве и с благодарностью смотрела на своего "мучителя". Стоял конец марта.