Три стихотворения

Перевод с иврита Алекса Тарна

Мне мерзостно смирение отцов в огне еще не стихшего погрома,

средь вывернутых внутренностей дома, в крови распотрошённых мертвецов.

Меня тошнит от вспоротых перин, от вони разложения и страха,

от обгоревших трупиков Танаха в грязи проклятых северных равнин.

Отвратна лживость мудрости святой, внушившей нам мораль овечьих хижин,

где Кнессет Исраэль лежит, унижен, под римской императорской пятой.

Как будто трус, отдав врагу Йодфат, нас отравил предательством так сильно,

что с той поры от Кордовы до Вильны поганил наши вены гнусный яд.

Но правда в том, что правда - на войне: она звенит бейтарскими мечами,

над Гуш-Халавом вьётся наше знамя, и сам Бар-Кохба бьётся на стене!

Она и с Гиршем в дальней стороне,

и с Трумпельдором у ворот Тель-Хая…

В овечьем стаде, в сердце и в судьбе вскипает кровь сикариев густая,

и столп огня, дорогу предвещая, стоит и ждет попутчиков себе.

***

Есть птица Крум, подобная мечте,

в стране далёких звёзд, за крайними морями,

прекрасна, как заря, изменчива, как пламя,

спасение для тех, кто гибнет в темноте,

в горячем омуте истерзанных подушек,

для тех, чьё тело корчится от мук,

в попытках удержать тускнеющую душу,

уставшую в ночи от смерти и разлук…

Туда слетает Крум, в их тёмный душный ад,

чтоб слёзы все собрав до капельки последней,

украсить ими утро райских врат -

росою, радугой, сиянием соцветий… -

всем тем, чем этот мир и чуден, и богат.

Чтоб рано поутру, очнувшись от страданья

и в тайну слёз ночных проникнув до конца,

могли мы заново восславить мирозданье

и птицу Крум – посланницу Творца.

***

Идущие пóводу и вóрон

Моё безмолвие взывает к небесам

и отражается то молнией, то громом,

то каплями дождя на волосах

речной травы,

то месяцем суровым

в ночи невест, в заоблачных лесах…

Моё безмолвие взывает к небесам.

Колодец пуст.

Скрипучий журавель,

рассохшаяся кадка...

Только ветер

доносит запах призрачных земель –

как знак Эдема, память о Завете…

Услышишь ли безмолвие моё?

Услышишь ли безмолвие моё?

Я здесь ещё, у высохшей криницы,

у тела без души, чей грешный страж

сменил прохладу животворных чаш

на яркие, но лживые зарницы.

Моё безмолвие взывает к небесам.

Забыт колодец.

Жены и девицы,

верны зеленоглазым чудесам

вааловых ночей, к другим криницам

идут, неся кувшины на плечах.

Колодец пуст, и журавель зачах.

Лишь ворон на сухой его рычаг

садится, словно в память о пророке.

Садится – и не каркает, молчит.

Перелетит на крышу – и молчит –

подобно мне, немой и одинокий.