Три этюда о Потемкине Таврическом

Содержание

Улыбка полубога

Светлейший юдофил

Еврейская конница князя Потемкина-Таврического

Улыбка полубога

“Это царь?” - спросил кузнец одного из запорожцев.

“Куда тебе царь! Это сам Потемкин!” - отвечал тот”.

Н.В. Гоголь. “Ночь перед Рождеством”.

Если взять на себя труд перечислить все титулы, ордена и регалии легендарного сподвижника Екатерины Великой Григория Александровича Потемкина-Таврического (1739-1791), перечень получится поистине ошеломляющий: “Светлейший князь, российский генерал-фельдмаршал, командующий всею конницей, регулярною и нерегулярною, флотами Черноморским и многими другими сухопутными и морскими силами; Государственной Военной коллегии президент, Ея императорского величества генерал-адъютант; Екатеринославской и Таврической губерний генерал-губернатор; Кавалергардского корпуса и Екатеринославского полка шеф, лейб-гвардии Преображенского полка подполковник; действительный камергер; войск генерал-инспектор; Мастеровой и Оружейной палат верховный начальник; разных иноверцев, в России обитающих, по Комиссии новосочиненного уложения опекун; Российского Святого Апостола Андрея, святого Александра Невского, военного великомученика Георгия и святого Равноапостольного князя Владимира больших крестов, Прусского Черного орла, Датского Слона, Шведского Серафима, Польских Белого орла и Святого Станислава кавалер”.

Григорий Александрович Потемкин-Таврический

И всех этих мыслимых и немыслимых званий и наград он был удостоен за подвиги, уже при его жизни признанные геркулесовскими. Как только ни величали этого действительно выдающегося человека: и “вершителем дум войны и мира”, и Исполином, и Колоссом, и Полубогом, и Ахилессом, и могущественным властелином империи, “хотя и не в порфире”. Даже в глазах современников светлейший обрел черты фигуры мифологической, чья жизнь не укладывалась в обычные человеческие рамки, но просилась в былину, в какую-то волшебную феерию.

Еще Г.Р. Державин в своей оде “Фелица” обозначил две ипостаси деятеля той поры (в том числе и такого масштаба, как Потемкин). Согласно сему пииту, любой государственный муж непременно являл себя “и в делах, и в шутках”. О деяниях и трудах Потемкина во славу Отечества слагались песни, поэмы и оды, писались панегирики, повести и романы, научные монографии. Нельзя сказать, что и шутки его оставались вовсе не известными россиянам. Они проникли в издававшиеся еще с конца XVIII в. жизнеописания князя Тавриды в виде забавных жанровых сценок. Наиболее яркие из них перекочевали потом в городской фольклор Москвы и Петербурга и образовали целый пласт анекдотов так называемого “потемкинского цикла”. Некоторые из них обессмертил А.С. Пушкин в своем знаменитом “Table-Talk”. И уже сравнительно недавно Ю.Н. Лубченковым и В.И. Романовым была издана книга “Екатерина II и Григорий Потемкин: Исторические анекдоты” (М., 1990), куда вошли 80 сюжетов о нашем герое. Кроме того, в воспоминаниях о князе, в письмах и мемуарах той эпохи рассыпаны перлы его неповторимого юмора.

Но – увы! – весь этот разнородный материал никак не систематизирован, и живого портрета Потемкина-остроумца нет как нет. Обладал ли он комическим талантом от природы? И если обладал, как развивался сей его дар и какую роль сыграл в жизни и, в частности, в отношениях с Екатериной II? Над чем смеялся Потемкин, и какие шутки казались ему обидными? Ни в коей мере не претендуя на полноту раскрытия темы (что невозможно сделать в рамках одной статьи), попытаемся все же дать ответы на эти вопросы.

С нашей стороны было бы непростительной ошибкой уподобить Потемкина герою классицистической трагедии и рассматривать его только как шутника-юмориста. Светлейший был натурой сложной, противоречивой, порой даже взбалмошной, а потому тем более интересной. Вот что говорит о нем историк: “От него исходила то угроза, то приветливость: он мог быть то “страшен”, то невероятно высокомерен, то остроумен и шутлив, то добросердечен и бодр, то мрачен и угрюм”. Людей, близко общавшихся с князем, обескураживало его неожиданно и разительно меняющееся настроение. “Сколь странна была сия перемена его страстей, - свидетельствует очевидец, - столько же быстро действовала переменчивость его душевного состояния: несколько раз в день можно было его видеть в полном веселии и удовольствии и столько же раз в совершенном унынии. Нередко случалось, что во время увеселений князь ясностию духа и радованием превосходил всех участвующих; но прежде нежели кто мог вообразить, соделывался он столько унывен, как бы произошли в нем все несчастия на свете...Радость и огорчение с равномерною быстротою в нем действовать могли”. Когда верх брали хандра, горечь и печаль, к князю было не подступиться и не подладиться, и всем оставалось только терпеливо ждать, когда гнев сменится на милость и на устах снова заиграет светлейшая потемкинская улыбка.

Что ж, последуем и мы за гостями князя Таврического и попытаемся остановить эти счастливые мгновения радости и бьющего через край веселья. Но разговор о шутках Потемкина следует начать еще с той поры, когда, не отягощенный ни чинами, ни славой, он был мальчишкой-сорванцом из дворян средней руки и весьма преуспел в озорстве и проказах. Сызмальства обожал он всякого рода переодевания и маскарады. Рассказывают, как однажды сей постреленок нашел в доме медвежью шкуру и, обрядившись в нее, засел в кустах и притаился. Вечером же, когда в околоток возвращались на лошадях охотники и один из них, здоровенный детина и опытный зверобой, поравнялся с кустами, наш топтыгин неожиданно выскочил, встал на задние лапы и зычно заревел. Да так натурально, что лошадь сбросила седока и опрометью убежала, а детина, растянувшись на траве, только заохал от крепкого ушиба. Взрослые пожурили шалуна лишь для приличия – на самом деле их позабавило, а еще больше удивило столь искусное лицедейство.

Вероятно, именно эту его природную склонность к розыгрышам, подражаниям, лукавому балагурству имел в виду литератор С.Н. Глинка, когда заметил, что в дальнейшую жизнь “Потемкин вступил с медвежьими затеями”. Об удивительном комическом даре Григория речь впереди. Сейчас же поговорим о его остром уме в том значении, которое вкладывали в это слово в XVIII веке. Открыв “Словарь Академии Российской” (Ч. 4, Спб, 1793), читаем, что “острота разума” означала “способность душевную скоро понимать что, проникать во что”. Ключ здесь в умении быстро схватывать существо предмета. И этим качеством (вкупе с феноменальной памятью) наш герой владел с самых младых ногтей. Однажды однокашник по университетской гимназии Афонин дал ему почитать многотомную “Натуральную историю” Ж.Л.Л. Бюффона. Потемкин перебирал один лист за другим и cкоро пробежал глазами все сочинение. Афонин посетовал было на невнимание Григория, но, к его удивлению, тот подробно пересказал все содержание Бюффонова труда, не скупясь на мельчайшие подробности.

В другой раз юный Григорий выпросил у приятеля, будущего переводчика “Илиады” поэта Ермила Кострова, дюжину книг и возвратил их уже через несколько дней. – “Да ты, брат, - сказал Костров, - видно только пошевелил страницы в моих книгах; на почтовых хорошо лететь в дороге, а книги не почтовая езда”. - “Пусть будет по-твоему, что я летел на почтовых, - возразил, смеясь, Потемкин, - а все-таки я прочитал твои книги от доски до доски; если не веришь, профессорствуй: раскрой любую книгу, и спрашивай громогласно без запинки!” – “В самом деле, - рассказывал потом Костров, - оказалось, что Григорий Александрович все твердо удерживал в памяти. Он все мне пересказал, как будто заданный урок”.

Достойно внимания и то, что Потемкин, как некогда император Юлий Цезарь, обладал счастливой способностью делать несколько дел одновременно, глубоко вникая в каждое из них. Французский посланник граф Л.Ф. де Сегюр, читая Потемкину обширный доклад с многочисленными выкладками, параграфами и цифрами, был шокирован тем, что к князю в это самое время попеременно подходили то секретарь, то курьер, то священник, то портной, и всем он отдавал какие-то приказания. Сегюр хотел было остановиться, но светлейший настоятельно просил продолжать чтение. Оскорбленный столь небрежным к нему отношением, раздосадованный француз уехал. И сколь неожиданна была радость Сегюра, когда он вдруг узнал, что Потемкин обстоятельно ответил на все пункты донесения и сделал все распоряжения для успеха его дела. “Перестаньте же дуться на меня!” – весело сказал ему при встрече князь.

Но Потемкину не чуждо было остроумие и в современном смысле этого понятия. Он обладал природным даром имитатора-пародиста, причем был настолько переимчив, что самым точным образом изображал чужие манеры, жесты, речь, улавливая характерные особенности интонации и тембра голоса. Он настолько “входил” в чужой образ, что вызывал у окружающих взрыв искреннего смеха. Будучи вахмистром, он виртуозно передразнивал своих однополчан, и скоро весть об этом его удивительном свойстве облетела гвардию и дошла до влиятельных братьев Орловых. Они-то и насказали о вахмистре-насмешнике великой княгине Екатерине Алексеевне, которая тут же пожелала его видеть.

Господствует мнение, что Екатерина познакомилась с Потемкиным в памятный день низложения Петра III, когда она, одетая в мундир Преображенского полка, на дороге между Петербургом и Петергофом приняла из его рук темляк к сабле. Однако сослуживец Григория по Конногвардейскому полку Д.Л. Боборыкин сообщает, что первая встреча случилась раньше, когда по представлению Орловых наш пародист предстал перед Екатериной. Великая княгиня попросила его показать свое искусство. Он отвечал, что никаких талантов не имеет, но слова эти произнес с легким немецким акцентом, точь-в-точь голосом Екатерины. На мгновение повисла напряженная пауза. Подумать только: передразнивать августейшую особу – дерзость неслыханная! Но великая княгиня ничуть не прогневалась: напротив, она поощрительно рассмеялась, ободряя смелого вахмистра. Следом за ней залились хохотом и обескураженные сперва Орловы. Расплылся в улыбке и сам Потемкин. “Это забавное обстоятельство, - резюмирует Боборыкин, - обратило на [Потемкина] внимание Государыни, скоро перешедшее в склонность, а потом и в страсть”.

Дар пародировать до поразительного сходства Потемкин будет ценить и в других. Сардинский посланник А. Парело свидетельствует, что “при такой наклонности князь благоволит к людям, одаренным одинаковою с ним способностью, и мы знаем, что многие, в том числе и актеры, вкрались ему в милость с помощью этого средства”. К числу замечательных имитаторов, близких светлейшему, следует отнести генерала С.Л. Львова (о нем мы еще расскажем). Современник сообщает и о таком случае: “Бывши в Петербурге, узнал [Потемкин], что в Херсоне какой-то чиновник хорошо передразнивает несколько известных лиц: тотчас отправил он за ним курьера; как скоро тот приехал, то приказал передразнивать ему всех, кого умеет, потом и самого себя. Его светлось, позабавившись таковым дарованием, приказал ему отправиться в свое место”.

Но все-таки никто из пародистов не мог заткнуть за пояс самого светлейшего! Особенно уморительно изображал он манеры придворных. А как бесподобно передразнивал он гордую и чопорную княгиню Екатерину Дашкову! Императрица много раз требовала повторить сей номер на бис. Вообще, так смешить Екатерину, как это умел делать Потемкин, не мог никто. И хотя Екатерине и Потемкину посвящено множество исследований (укажем в этой связи на только что вышедшие монографии Д.Н. Шахмагонова и К.А. Писаренко), не уделено достаточно внимания тому, что шутка и балагурство одушевляли их отношения, придавали им новый импульс. Вот что пишет английский историк С. Монтефиоре о поре, непосредственно предшествовавшей их бурному роману: “Сведений о Потемкине за эти годы сохранилось немного, и почти все они легендарны. Прослеживая день за днем жизнь екатерининского двора, мы встречаем его, время от времени выступающего из толпы, чтобы обменяться острой шуткой с императрицей, - и исчезающего снова. Он делал все, чтобы его появления запечатлевались в памяти”.

Шутки Потемкина действительно крепко запомнились Екатерине. Уже после сближения с Григорием Александровичем она пишет ему письма в интимно-шутливом тоне, хвалит за веселость и сама пытается его позабавить. “Желаю быть здоровым и возвратиться к нам здоровым и веселым, как рыбка”, – напутствует она его в 1772 году. А вот некоторые выдержки из писем Екатерины Потемкину за один только 1774 год: “Куда как нам с тобою бы весело было вместе сидеть и разговаривать... Пожалуй, напиши, смеялся ли ты, читав мое письмо, ибо я так и покатилась со смеху, как по написании прочла. Какой вздор намарала, самая горячка с бредом, да пусть поедет; авось либо и ты позабавишься”. В другом послании: “Голубчик мой, я Вас чрезвычайно люблю, и хорош, и умен, и весел, и забавен”. А вот концовка еще одного ее письма: “Пожалуй, будь весел сегодни, а я по милости Вашей очень, очень весела, и ни минуты из ума не выходишь”.

Императрица придумывает своему возлюбленному остроумные прозвища, сокровенный смысл которых был понятен только им двоим: “Гяур, Москов, козак яицкий, Пугачев, индейский петух, кот заморский, павлин, фазан золотой, тигр, лев на тростнике”. То она награждает его сумбурно-сбивчивыми, но неизменно ласковыми определениями (“сердитый, милый, прекрасный, умный, храбрый, смелый, предприимчивый, веселый”), то наставляет и подбадривает (“Дурное настроение и нетерпение вредят здоровью”, “Унимай свой гнев, божок!”, “Только будь весел!”). Иногда монархиня прибегает в письмах к образам, заимствованным из народного фольклора: “Душенька, я взяла веревочку и с камнем, да навязала их на шею всем ссорам, да погрузила их в прорубь. Не прогневайся, душенька, что я так учинила. А буде понравится, изволь перенять. Здравствуй, миленький, без ссор, спор и раздор!”. – “Желаю, чтоб ты веселилась, делая мне добро”, – в тон отвечал ей Потемкин. В послании Ф.-М. Гримму от 14 июля того же 1774 года императрица называет фаворита “величайшим, забавнейшим и приятнейшим чудаком, какого только можно встретить в нынешнем железном веке” и добавляет: “Он смешит меня так, что я держусь за бока!”. Она шутливо аттестует его “первым ногтегрызом Российской империи”. Вывесив в Малом Эрмитаже правила поведения в своем кружке, Екатерина именно Потемкину адресовала пункт: “Быть веселым, однако ж ничего не портить, не ломать и не грызть”.

“Чтобы человек был совершенно способен к своему назначению, потребно оному столько же веселья, сколько и пищи”, – заметил Потемкин. Что же разгоняло его скуку и хандру? Прежде всего, музыка. “Если был он весел, - свидетельствует очевидец, - то приказывал собственным своим музыкантам играть какую-нибудь духовную кантату, которую и назначенные певицы сопровождали своими голосами, для освежения от многого размышления утомленного его духа своими очаровательными голосами”. Но весьма занимало светлейшего и “многое размышление”, а именно изощренная игра ума. Мемуарист Л.Н. Энгельгардт вспоминает: “Он чрезвычайно любил состязаться, и сие пристрастие осталось у него навсегда: во время своей силы он держал у себя ученых раввинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое было его упражнение призывать их к себе и стравливать их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях”.

Князя привлекали всякого рода оригиналы, и, когда он узнавал о таковых, немедленно приказывал доставить к себе, даже если они находились от него за тысячи верст. Так, будучи под Очаковым, Потемкин прослышал о москвиче, отставном военном Спечинском – человеке на удивление памятливым, якобы выучившим наизусть все святцы. И тут же в Первопрестольную на всех парах полетел курьер. Спечинский принял предложение с восторгом, воображая, что князь нуждается в нем для какого-то важного дела, и, проскакав без отдыха несколько суток, явился в Очаков, в палатку светлейшего. “Какого святого празднуют 18 мая?” – спросил его князь, смотря в святцы. – “ Мученика Феодота, Ваша светлость”. – “Так. А 29 сентября?” – “Преподобного Кириака, Ваша светлость”. – “Точно. А 5 февраля?” – “Мученицы Агафии”. – “Верно, - сказал Потемкин, закрывая святцы, - благодарю, что Вы потрудились приехать. Можете отправиться обратно в Москву хоть сегодня же”. А вахмистрам-конногвардейцам братьям Кузьминым повезло больше. Узнав, что они мастера лихо выплясывать цыганочку, светлейший потребовал их в свою ставку и обрядил в костюмы и цветастые шали. “Я лучшей пляски в жизнь мою не видывал, - вспоминал современник. – Так поплясали они недели с две и отпущены были в свои полки”.

Современник сообщал: “Многие, чтобы быть известными его светлости, старались иметь к нему вход и его забавлять”. В его окружении были и заправские бильярдисты, и шахматисты, всякого рода потешники, актеры, дураки и, как образно выразился Ф.Ф. Вигель, “звездоносные шуты” и т.д.

Что же вызывало смех у нашего героя? Однозначный ответ дать трудно, ибо улыбка сего Полубога была всегда разной, подчас - игриво-веселой. Ф.П. Лубяновский вспоминал, что Потемкин как-то признался ему: “Грусть находит вдруг на меня, как черная туча, ничто не мило, иногда помышляю идти в монахи”. – “Что ж, - отвечал ему тот, - не дурное дело и это: сего дня иеромонахом, через день архимандритом, через неделю во епископы, затем и белый клобук; будете благословлять нас обеими, а мы будем целовать у Вас правую [руку]”. Светлейший рассмеялся. В другой раз его очень повеселило сказанное кстати удачное слово. Рассказывают, в обществе Потемкина находился один калмык, который имел привычку всем говорить “ты” и приговаривать “я тебе лучше скажу”. Однажды, играя в карты и понтируя против калмыка, князь играл несчастливо и вдруг сказал в сердцах банкомету: “Надобно быть сущим калмыком, чтобы метать так счастливо”. – “А я тебе лучше скажу, - возразил калмык, - что калмык играет, как князь Потемкин, а князь Потемкин - как сущий калмык, потому что сердится”. – “Вот насилу-то сказал ты “лучше”! – подхватил, захохотав, Потемкин и продолжал игру уже хладнокровно.

Подчас находчивость собеседника вызывала у него улыбку восхищения. Однажды Суворов прислал к князю с донесением ротмистра Линева, человека умного, но весьма невзрачной и отталкивающей наружности. Принимая депешу, Потемкин c отвращением взглянул на ротмистра и произнес сквозь зубы: “Хорошо! Приди ко мне завтра”. Когда на следующий день Линев снова явился к светлейшему, тот снова скорчил гримасу и процедил: “Все готово, но ты приди завтра”. Такое обращение фельдмаршала оскорбило самолюбивого ротмистра, и он отвечал ему резко: “Я вижу, что Вашей светлости не нравится моя физиономия; мне это очень прискорбно, но рассудите сами, что легче: Вам ли привыкнуть к ней или мне изменить ее?”. Ответ этот привел Потемкина в восторг, он расхохотался, вскочил, обнял Линева, расцеловал его и тут же произвел в следующий чин.

Бывали случаи, когда лицо князя приобретало снисходительно-брезгливое выражение. Некто В. был завсегдатаем в доме Потемкина и возомнил себя самым близким к нему человеком. “Ваша светлость, - доверительно сказал он ему, - Вы нехорошо делаете, что пускаете к себе всех без разбору, потому что между Вашими гостями есть много пустых людей!” – “Твоя правда, - отвечал, улыбаясь, светлейший, - я воспользуюсь твоим советом”. На другой день В. приезжает к Потемкину, но привратник останавливает его и объявляет: “Ваше имя стоит первым в реестре лиц, которых князь, по Вашему же совету, запретил принимать”.

Беспардонная самоуверенность и нахальство вызывали у светлейшего презрительную улыбку. Как-то в лагерь под Очаковым прибыл некто Маролль, французский инженер, коего рекомендовали как крупного военного специалиста. Войдя в ставку князя и не дожидаясь, чтобы его представили, он фамильярно взял Потемкина за руку и небрежно спросил: “Ну что у Вас такое? Вы, кажется, хотите взять Очаков? Ну так мы Вам его доставим! Нет ли у Вас сочинений Вобана и Сен-Реми [труды авторов книг по военному делу, переведенных и широко известных в России в XVIII в. – Л.Б.]? Я их немного подзабыл, да и не так твердо знал, потому что вообще-то я инженер мостов и дорог”. Потемкин только посмеялся наглости француза и посоветовал ему не обременять себя чтением.

Иногда улыбка повелителя Тавриды носила и печать злорадства. Вот как обошелся он с нечистыми на руку игроками в карты. Одного такого обманщика князь пригласил на прогулку в болотистое место, причем отдал распоряжение кучеру, чтобы при первом же сильном толчке коляска с шулером сорвалась и упала. На половине дороги, когда кортеж проезжал через огромную и грязную лужу, кучер хлестнул лошадей и дернул коляску так сильно, что она, сорвавшись с передка, села прямо посреди лужи. Шулер начал кричать и браниться, но возница, не слушая его, уехал на передке. Мокрый насквозь, незадачливый игрок вынужден был тащиться пешком несколько верст, по колено в воде и грязи. Потемкин же ожидал его у окна и встретил громким смехом. Другому картежнику он предложил играть на плевки, и, когда выиграл, не без удовольствия заметил: “Смотри, братец, я дальше твоего носа плевать не могу”. Вид оплеванного им мошенника доставил князю удовольствие.

Впрочем, гораздо чаще Потемкин улыбался приветливо и доброжелательно. Он любил творить добро и делал это весело, остроумно, изобретательно. Вот как спас он от наказания молодого Ш., надерзившего влиятельному князю А.А. Безбородко. Светлейший предложил шалуну приехать на другой день к нему домой и “быть c ним посмелее”. Когда гости собрались, все сели за карты. Присоединился к ним и Безбородко, коего Потемкин принял на сей раз подчеркнуто холодно. В разгар игры Таврический подзывает к себе Ш. и спрашивает, показывая ему карты: - “Скажи, брат, как мне тут сыграть?” – “Да мне какое дело, - отвечал тот, - играйте, как умеете!” – “Ай, мой батюшка, - возразил Потемкин, - и слова нельзя тебе сказать; уж и рассердился!”. Услышав такой разговор, Безбородко раздумал жаловаться на Ш.

Существует и такой анекдот. Сельский дьячок, у которого Потемкин в детстве учился читать и писать, прослышав, что его бывший ученик вышел в большие люди, решился отправиться в столицу искать его покровительства. Светлейший принял его ласково и спросил, чем может ему помочь. – “Говорят, дряхл, глух, глуп стал, - жаловался старик, - а матушке царице хочу еще послужить, чтоб даром землю не топтать. Не определишь ли меня на какую должность?”. Таврический на мгновение задумался и вдруг глаза его лукаво прищурились: “Видел ли ты монумент Петра Великого на Исаакиевской площади?” – “Еще бы! Повыше тебя будет!” – “Ну, так иди же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит, и тотчас мне донеси”. Дьячок в точности исполнил приказание. – “Ну что?” – спросил Потемкин, когда он возвратился. – “Стоит, Ваша светлость”. – “Крепко?” – “Куда как крепко, Ваша светлость”. – “Ну, и очень хорошо! А ты за этим каждое утро наблюдай, да аккуратно мне доноси; жалованье же тебе будет производиться из моих доходов”. Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя своего кормильца.

Благотворительность Григория Александровича не знала границ, причем он, по христианскому обычаю, предпочитал помогать людям тайно: то назначает пенсию в 600 рублей одному дворянину-погорельцу, а тот даже не знает имени своего благодетеля; то анонимно выплачивает ежегодные субсидии тяжело раненному, оставшемуся без средств к существованию офицеру; то определяет в учебное заведение дочерей-сирот скоропостижно скончавшегося чиновника и выделяет каждой по три тысячи на приданое и т.д. Щедро покровительствовал он и видным пиитам, актерам, ученым, снискав себе славу первого мецената своего времени. И всякое благое дело он делал в охотку, с улыбкой радости и умиления.

Светлейший не был ни мстительным, ни злопамятным и редко обижался на критику и шутки в свой адрес. “Должно отдать справедливость князю Потемкину, - признается Г.Р. Державин, - что он имел сердце доброе, и был человек отлично великодушный. Шутки в оде моей Фелице на счет вельмож, а более на него вмещенные, которые императрица, заметя карандашом, разослала в печатных экземплярах к каждому, его ни мало не тронули или по крайней мере не обнаружили его гневных душевных расположений, не как прочих господ, которые за то сочинителя возненавидели и злобно гнали; но напротив того, он оказал ему доброхотство и желал, как кажется, всем сердцем благотворить”. Рассказывают, что, находясь под Очаковым, Потемкин получил от Екатерины экземпляр конфискованной книги А.Н. Радищева “Путешествие из Петербурга в Москву”, где фельдмаршал изображен этаким восточным сатрапом, утопающим в роскоши у стен некоей крепости. И что же князь? Он вовсе не просит наказать дерзкого обидчика. “Я прочитал присланную мне книгу, – пишет он императрице. – Не сержусь. Разрушением Очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, он и на Вас взводит какой-то поклеп. Верно, и Вы не понегодуете. Ваши деяния – Ваш щит!”. При такой душевной широте и терпимости он мог порой разозлиться не на шутку на поступок самый безобидный. Достаточно было прислать к нему одноглазого курьера (а князь, как известно, был крив на один глаз), – и Потемкин негодовал, почитая это личным оскорблением.

Впрочем, чувство юмора, как правило, не покидало его даже в периоды хандры и уныния. В такие минуты он обыкновенно запирался в кабинете и возлежал в халате на диване, грызя ногти. А поскольку князь возглавлял Военную коллегию, скапливалось много дел, требовавших немедленного разрешения. Нашелся один молодой чиновник по фамилии Петушков, который вызвался нарушить покой светлейшего и побудить его подписать нужные бумаги. Сослуживцы отговаривали его от такого отчаянного шага, но Петушков, подстрекаемый желанием отличиться, взял под мышку кипу бумаг и бодро вошел к Потемкину. Прошло минут пять, и наш смельчак победоносно выходит из кабинета, торжествующе крича: “Подписал! Подписал!”. Все с любопытством и недоверием бросаются к нему, смотрят: бумаги действительно подписаны, но вместо “князь Потемкин”, везде стоит подпись “Петушков, Петушков, Петушков”. Бедный Петушков на долгое время стал всеобщим посмешищем.

Григория Александровича с полным основанием можно назвать и острословом. Его реплики всегда били в самую цель. “Ну, что, Степан Иванович, все кнутобойничаешь?” – обратился он как-то к начальнику Тайной канцелярии, зловещему Шешковскому, одно имя которого приводило окружающих в трепет. – “Кнутобойничаю помаленьку”, – вынужден был отвечать ему в тон Шешковский. А как метко сказал он о великом Суворове, перед военным гением которого преклонялся (хотя их отношения часто толковались историками превратно): “Суворова не пересуворишь!”. И еще – о том, что Суворов строго соблюдал православные посты: “Он хочет въехать в рай верхом на осетре”. Удивительно хлестко припечатал он заносчивого и сурового В.В. Нащокина, коего, между прочим, и сам Суворов побаивался. И было с чего – сей солдафон “никого не почитал не только высшим, но и равным себе”, а “чтобы приохотить молодую жену к воинской жизни”, сажал ее на пушку и (в воспитательных целях) палил что есть мочи. “Нащокин, - говаривал светлейший, - даже о Господе Боге отзывается хоть и с уважением, но все-таки, как о низшем чине”. А когда Нащокина пожаловали в генерал-поручики (чин 3-го класса), Потемкин съязвил: “Ну, теперь и Бог попал у Нащокина в 4-й класс, в порядочные люди!”

Многие высказывания светлейшего отличает ярко выраженная афористичность. Однажды на вопрос, не страшится ли он своих врагов, Потемкин ответил: “Я их слишком презираю, чтобы бояться”. А его слова, сказанные Д.И. Фонвизину после премьеры комедии “Недоросль” (1782): “Умри, Денис, или хоть больше ничего не пиши! Имя твое будет бессмертно по одной этой пьесе”, – станут поистине крылатыми.

Григорий Александрович был не чужд сочинительства и мог выдать в стихах остроумный экспромт. Однажды во время застолья он, обращаясь к своему давнему знакомцу, московскому сибариту Ф.Г. Карину, продекламировал:

“Ты, Карин,

Милый крин,

И лилеи

Мне милее”.

А другие стихи, ставшие известными всей России, он написал по поводу обмундирования русской армии. Будучи президентом Военной коллегии, он предлагал изгнать косы, пукли, пудру, штиблеты и шляпы прусского образца, заменив их на красивую и удобную одежду: куртки, шаровары и легкие каски. Представляя императрице свои соображения о необходимости новой униформы, он заключил их словами:

“Солдат и должен быть таков:

Как встал – так готов!”.

Английский посланник Дж. Харрис говорил о “неповторимом юморе” Потемкина, проявлявшемся и в делах дипломатических. Шутки светлейшего приобретали тогда политический смысл. Так, во время приема императрицей прусского принца Генриха князь намеренно спустил с поводка свою шалунью-обезьяну, дав тем самым почувствовать гостю, что Россия больше не нуждается в союзе с Пруссией. А относительно колебаний австрийского канцлера он афористично писал Екатерине: “Кауниц ужом и жабою хочет вывертить систему политическую новую. Облекись, матушка, твердостию на все попытки, а паче против внутренних и внешних бурбонцев”.

Между светлейшим и императрицей были в ходу и шутки особого, деликатного свойства. Ведь известно, что именно Потемкин поставлял Екатерине многих будущих ее фаворитов. Случай с Д.М. Дмитрием-Мамоновым свидетельствует о том, что на сей счет существовал определенный ритуал. Дмитриев-Мамонов прибыл ко двору вместе с Потемкиным, при котором состоял адъютантом. Князь послал его поднести Екатерине некую акварель, приложив записочку с вопросом: что она думает о картинке? Оглядев посланца, государыня отписала: “Картинка недурна, но только не имеет экспрессии”. Дмитриев-Мамонов тем не менее занял апартаменты во дворце рядом с покоями монархини, а совсем скоро Екатерина стала ласково называть его “Красный кафтан”. Так шутить с императрицей мог себе позволить только “великолепный князь Тавриды”.

Дюк де Ришелье отмечал в Потемкине поразительное соединение “гениального и смешного”. Многие общавшиеся с сим Полубогом не уставали повторять, что никогда так весело не проводили время, как в его обществе. Однако, князь, который вообще не терпел грубой лести, раздражался вдвойне, когда подозревал, что над его шутками смеялись из подобострастия и угодливости. Памятен случай, когда одного вельможу, громко захлопавшего какой-то его остроте, он прилюдно ударил по щеке.

Обращаясь к светлейшему, бельгиец-принц Шарль де Линь выдал следующий стихотворный экспромт:

“Скажи, Потемкин, как соединились вместе

В тебе и тонкий вкус, и чуткий к гласу чести

Свободный гордый дух, и юношеский пыл,

И мудрость старика? Друзьям сердечно мил,

Любезен и остер, то скор и бодр в делах,

То в думу погружен, философ и монах”.

В этой характеристике де Линь не забыл ни одно из качеств этого самобытнейшего и оригинальнейшего русского человека XVIII века. И остроумие Потемкина, наряду с другими привлекательными свойствами его личности, есть дар, который волею судеб был ниспослан ему и обогащал всех, кому доводилось пользоваться благодеяниями князя, служить под его началом, просто жить рядом с ним. Сей дар светлейший привносил в свои амбициозные планы, военные баталии, масштабные строительные проекты, составившие славу России. Потому юмор Таврического дорог сегодня и нам, его благодарным потомкам, тем более, что шутки его не устаревают...

Когда в 2.30 утра 13 октября 1791 г. к императрице прискачет нарочный с известием о внезапной смерти князя, Екатерина, оплакивая столь тяжелую для нее утрату, напишет: “Какой он был мастер острить, как умел сказать словцо кстати!”. А спустя полторы недели она признается Ф.-М. Гримму: “Князь Потемкин своею смертию сыграл со мной злую шутку. Теперь вся тяжесть правления лежит на мне... Ах, Боже мой, опять нужно приняться и все самой делать!”.

Светлейший юдофил

Во время своего путешествия на юг империи в 1787 году Екатерина Великая приняла депутацию новороссийских евреев. Те подали петицию с просьбой отменить употребление в России оскорбительного для них слова “жид”. Императрица согласилась, предписав впредь использовать только cлово “еврей”. Сговорчивость Екатерины тем понятнее, что речь шла не об искоренении национальной и религиозной нетерпимости к евреям, а лишь о слове, ни к чему ее не обязывавшем. Слова, слова, слова... Подобный прецедент уже был: императрица незадолго до того издала указ, запрещавший в письмах на высочайшее имя уничижительную подпись “раб”, заменив ее на просвещенное: “верноподданный”. Любопытно, что нашелся пиит (В.В. Капнист), который написал по этому поводу хвалебную “Оду на истребление звания раба”, где толковал монарший указ не иначе как освобождение от крепостного права. И что же Екатерина? Она велела передать зарвавшемуся стихослагателю: “Вы хотите уничтожения рабства на деле... Довольно и слова!”. Сказанное императрицей можно отнести и к евреям, тем более что табу на бранное слово “жид” распространялось только на официальные правительственные документы; в устной же речи, равно как и в произведениях “изящной” словесности, употребление этого слова отнюдь не возбранялось.

Если говорить об отношении Семирамиды Севера к еврейскому племени, то явственно прослеживается ее неукротимое желание примирить, казалось бы, непримиримое: передовые идеи века Просвещения и вытекающие из них эмансипацию и интеграцию этого малого народа в составе многонациональной империи - и заскорузлую ненависть к нему большинства населения, приправленную вдобавок религиозным антисемитизмом и ксенофобией. Классический пример образа еврея в глазах народа представлен в романе “Отцы и дети” И.С. Тургенева, где мать Базарова, богомольная Арина Власьевна, свято верила, что у всякого жида на груди – кровавое пятнышко.

Екатерина, по счастью, была лишена подобных предрассудков и изначально чужда юдофобии. В ее окружении мы находим евреев, в том числе и некрещеных: эскулапа Менделя Льва, провизора Самуила Швенона, банкира Левина Вульфа, подрядчиков Абрамовича и некоего “жида Давида”. Монархиня закрывала глаза и на незаконное пребывание в Петербурге нескольких иудеев, разместившихся в доме... ее духовника (!). “Их терпят вопреки закону; делают вид, что не знают, что они в столице”, - откровенничала императрица. Вот уж поистине “евреи, которых не было”!

Но то было внутреннее отношение Екатерины к евреям; в государственных же решениях она приспосабливалась к требованиям текущего момента. Вот что произошло, когда в Сенате обсуждался вопрос о разрешении евреям селиться в стране. Предоставим слово самой Екатерине. В своих “Записках” она писала: “На пятый или шестой день по вступлении на престол явилась в Сенат... Случилось по несчастию, что в этом заседании первым на очереди… оказался проект дозволения евреям въезжать в Россию. Екатерина, затрудненная по тогдашним обстоятельствам дать свое согласие на это предложение, единогласно признаваемое всеми полезным, была выведена из этого затруднения сенатором князем Одоевским, который встал и сказал ей: “Не пожелает ли Ваше Величество прежде, чем решиться, взглянуть на то, что императрица Елисавета собственноручно начертала на поле подобного предложения?”. Екатерина велела принести реестры и нашла, что Елисавета... написала на полях: “Я не желаю выгоды от врагов Иисуса Христа”. Повторив, что со вступления ее на престол не прошло и недели, Екатерина пишет о себе в третьем лице: “Она была взведена на него для защиты православной веры; ей приходилось иметь дело с народом набожным, с духовенством, которому не вернули его имений и у которого не было необходимых средств к жизни..; умы, как всегда бывает после столь великого события, были в сильнейшем волнении: начать такой мерой не было средством для успокоения [умов], а признать ее вредной было невозможно. Екатерина просто обратилась к генерал-прокурору, после того как он собрал голоса и подошел к ней за ее решением, и сказала ему: “Я желаю, чтобы это дело было отложено до другого времени”. Императрица резюмирует: “Так-то нередко недостаточно быть просвещенным, иметь наилучшие намерения и власть для исполнения их; тем не менее часто разумное поведение подвергается безрассудным толкам”.

По-видимому, опасаясь “безрассудных толков”, Екатерина на заре ее царствования в Манифесте о дозволении иностранцам селиться в России (от 4 декабря 1762 года) специально оговорила: “кроме жидов”.

Но, укрепившись на троне, прагматичная Екатерина принимает уже другие решения. Руководствуясь идеями “общественной пользы” и “интересной прибыли” (что ранее отвергала ортодоксальная Елизавета), она облегчает положение евреев. Она вполне осознает их роль в торговле и промышленности, почитает их полезными и для государства. В то же время опасается, что еврейские торговцы составят для русского купечества слишком сильную конкуренцию, “так как (признавалась она Д.Дидро) эти люди все притягивают к себе”. Любопытно в этой связи напомнить, что в свое время Петр Великий, отказывая евреям в праве торговать и селиться в России, говорил прямо противоположное: “Хотя они [жиды - Л.Б] и считаются искусными обманщиками в торговле целого света, однако, сомневаюсь, чтобы им удалось обмануть моих русских”. Кто же прав? Думается, Екатерина, которой были хорошо известны свойства купеческого сословия России и способность евреев конкурировать с ним. Только не о мошенничестве и обмане иудеев надо здесь говорить, а об их особой оборотистости, находчивости и жизнестойкости...

Видя в колонизации Причерноморья важнейший этап в установлении господства России на Черном море, императрица в 1764 году позволяет евреям селиться в пустынной Новороссии, признав за ними право записываться купцами и мещанами. Некоторым еврейским финансистам было разрешено жить в Риге и даже в Петербурге. Тогда же еврейским купцам позволили “временно” приезжать в Малороссию.

Историки обращают внимание на скрытые действия императрицы в пользу иудеев. И действительно, в ее ранних письмах и реляциях мы не найдем ни одного прямого упоминания о евреях. Монархиня словно стыдится произнести это неудобное для нее слово. Так, в письме к генерал-губернатору Риги от 29 апреля 1764 года она требует снабдить новороссийских купцов паспортами, без указания национальности и без различия вероисповедания. Речь-то шла о евреях, и Екатерина приписала своей рукой: “Держите все в тайне!”

Нашелся, однако, в русской истории XVIII века государственный муж, который без обиняков и лавирования говорил о правах иудеев во весь голос. То был всесильный сподвижник и фаворит Екатерины, фельдмаршал и светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический (1739-1791). Блистательный администратор и военачальник, покоритель Крыма и строитель Черноморского флота, Потемкин был личностью харизматической. “Гений, потом гений – и еще гений, - рисует его психологический портрет современник, - природный ум, превосходная память, возвышенность души, коварство без злобы, хитрость без лукавства, счастливая смесь причуд, великая щедрость в раздаянии наград, чрезвычайная тонкость, дар угадывать то, чего он сам не знает, и величайшее познание людей”. Влияние Потемкина на императрицу трудно переоценить. “Усердия и труд твой, - писала ему Екатерина, - умножили бы мою благодарность, есть ли б она и без того не была такова, что увеличиться уже не может”.

Годы головокружительного взлета карьеры этого фактического соправителя императрицы (1772-1790) совпали по времени с первым разделом Польши, в результате которого под российским скипетром оказалось стотысячное еврейское население. И во многом благодаря светлейшему князю преобразования века Просвещения распространились и на новообретенных евреев.

“Почти уникум среди русских военных и государственных деятелей, - подчеркивает английский историк Себаг Монтефиоре, - Потемкин был больше, чем просто толерантным к евреям: он изучал их культуру, наслаждался обществом их раввинов и стал их покровителем”. Где же искать истоки такой благосклонности светлейшего князя к “сынам израилевым”? Он происходил из Смоленского края, где исстари селились евреи (это оттуда вышли прославившиеся впоследствии роды Шафировых и Веселовских). Известно, что родственники Григория Александровича общались с местным еврейским населением. Один из них, смоленский шляхтич Николай Потемкин, в 1740 годы даже расследовал запутанное дело о “претензиях шкловских евреев и российских купцов”. Документальных данных о подобных контактах самого Григория нет, но вполне очевидно, что уже в детские годы он общался с евреями, и его симпатии сложились в их пользу.

Получив в дар от монархини огромное поместье Кричев-Дубровна на Могилевщине, в Белоруссии, частично отошедшей к России после первого раздела Польши, князь приглашает сюда деловых людей без разбора племени и веры.

Потемкин вообще отличался исключительной веротерпимостью: недаром в 1767 году он исполнял должность “опекуна татар и иноверцев” в Уложенной комиссии. И в окружавшей его разноязыкой толпе явственно слышался и идишский говор. Причем светлейший проявлял живой интерес не только к делам практическим – его занимали и материи высокие: поэзия, философия, греческий и латинский языки, и особенно богословие (“Хочу непременно быть архиереем или министром”, - часто говорил он друзьям). Современник рассказывает о пристрастии Григория Александровича к богословским диспутам: “Он держал у себя ученых раввинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое его было упражнение: когда все разъезжались, призывать их к себе и стравливать их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях”.

Не исключено, что отчасти под влиянием Потемкина Екатерина в 1772 году предоставила евреям присоединенных территорий определенные права гражданства. В официальном плакате от 11 августа 1772 года провозглашалось: “Еврейские общества, жительствующие в присоединенных к Империи Российской городах и землях, будут оставлены и сохранены при всех тех свободах, коими они ныне в рассуждении закона и имуществ своих пользуются”. Стоит отметить, однако, что, хотя иудеи и получили права отправления религиозных обрядов и пользования имуществом, осторожная Екатерина не уравняла их в правах с остальными новыми подданными: в отличие от последних она лишила евреев возможности свободно передвигаться по всей России.

В 1775 году, когда разрабатывались проекты по привлечению новых поселенцев в южные губернии России, именно Потемкин настоял на добавлении в проект небывалой оговорки: “включая и евреев”. Он представил целую программу привлечения иудеев в Новороссию, чтобы как можно скорее развернуть торговлю на отвоеванных землях: в течение семи лет не взимать с них налогов, предоставить право торговать спиртным, обеспечить защиту от мародеров. Иудеям разрешалось открывать синагоги, сооружать кладбища и т.д. В целях увеличения народонаселения края поощрялся ввоз в Новороссию, а впоследствии и в Таврию, женщин из еврейских общин Польши: за каждую такую потенциальную невесту светлейший платил пять рублей. Известно, что на сем поприще подвизался “еврей Шмуль Ильевич”. Вскоре Екатеринослав и Херсон стали частично еврейскими городами.

Как и христианам, евреям было предложено записываться в сословия в зависимости от рода занятий и наличия собственности. Все иудеи оказались причисленными к купечеству или мещанству, платили налоги и были подсудны магистратам и ратушам. То есть, по существу, христианскому населению верховная власть предложила общаться с евреями, как с равными. Показательно, что в 1783 году на запрос по сему поводу из Петербурга последовал недвусмысленный ответ: граждане облагаются налогами и участвуют в городском управлении “без различия веры и закона”. И указ Сената от 7 мая 1786 года подтвердил полное равноправие евреев. Как отметил американский историк Ричард Пайпс, указ “впервые формально провозгласил, что евреи наделены всеми правами их сословия и что дискриминация их на основе религии или происхождения является незаконной”.

Чтобы понять, насколько прогрессивными и беспрецедентными в судьбе евреев стали эти узаконения вдохновленной Потемкиным Екатерины, достаточно бросить взор на “просвещенную” Европу того времени. Мы увидим и венценосного юдофоба, короля прусского Фридриха II, инициатора жестоких гонений на евреев; и императрицу Священной Римской империи Марию Терезию – зоологическую антисемитку, сравнившую иудеев с чумной заразой (заметим в скобках, что в то время единственной страной в мире, уравнявшей евреев в правах с основным населением, была Тоскана).

В своей книге “Двести лет вместе” (Т. I, 2001) А.И. Солженицын подчеркивает, что евреи находились в более привилегированном положении, чем абсолютное большинство русского народа: “Евреи в России от начала имели ту личную свободу, которой предстояло еще 80 лет не иметь российским крестьянам”. Что ж, действительно, получается, что к инородцам правительство относилось лучше, чем к единокровным крепостным рабам. Только уж не иудеи в этом повинны!

В окружении светлейшего князя было немало выдающихся евреев. Но, пожалуй, наибольшее влияние на Григория Александровича оказал крупный купец и ученый-гебраист Иехошуа Цейтлин (1742-1822). Он путешествовал с князем, управлял его имениями, строил города, оформлял займы для снабжения армии и даже возглавлял монетный двор в Крыму. Ученик раввина и талмудиста Арье Лейба, Цейтлин был неизменным участником всех богословских диспутов, сохраняя набожность и нося традиционную еврейскую одежду. По свидетельствам очевидцев, он часто “расхаживал вместе с Потемкиным, как его брат и друг”. По воле своего сиятельного покровителя, Иехошуа в 1791 году стал обладателем богатого имения в Могилевской губернии. Некрещеный еврей вдруг стал владельцем сотен христианских душ – случай в России беспрецедентный! Но кто мог тогда перечить всесильному властелину Тавриды?!

Не исключено, что именно Цейтлин привил Потемкину интерес к иудаизму. Достаточно сказать, что в личной библиотеке князя хранился драгоценный свиток из пятидесяти кож с “Пятикнижием Моисеевым”, написанный, предположительно, в IX веке.

В беседах друзей родилась сколь дерзновенная, столь и фантастическая по тем временам идея о размещении евреев в отвоеванном у турок Иерусалиме. Исследователи видят в этом “попытку связать “стратегические” еврейские интересы с имперским визионерством Потемкина”. Вот что сообщает современник: “Он [Потемкин – Л.Б.] стал развивать ту мысль, что когда империя Османов будет наконец разрушена, Константинополь и проливы в русских руках, то и Иерусалим будет не во власти неверных. А тогда должно в Палестину выселить всех евреев... На родине же своей они возродятся”. Таким образом, можно без преувеличения сказать, что наш светлейший юдофил стал первым (и единственным) в российской истории государственным мужем – ревностным сторонником сионистской идеи!

И важно то, что князь не ограничился бесплодными разглагольствованиями на сей счет - он пытался претворить сию идею в жизнь. В 1786 году Потемкин создает сформированный целиком из иудеев так называемый “Израилевский” конный полк, который, по его мысли, и надлежало в дальнейшем переправить в освобожденную от турок Палестину. Со времени римского императора Тита, разрушившего в 70 году н.э. Иерусалимский Храм, это была первая в мировой истории попытка вооружить евреев!

Надо признать, что “Израилевский” полк Потемкина не походил на сегодняшнюю победоносную израильскую армию. В дошедших до нас характеристиках боевой выучки еврейских ратников сквозят комизм и издевка. Так, историк и романист Л.Н. Энгельгардт с иронией живописует их лапсердаки, бороды и пейсы, говорит об их неумении держаться в седле и т.д. В этом же духе высказывается о “жидовском полке” и принц Шарль де Линь, хотя он всегда симпатизировал евреям: его даже называли одним из первых “сионистов” XVIII века.

Израильский историк С.Ю. Дудаков полагает, что подобные уничижительные характеристики грешат тенденциозностью и предвзятостью, и напоминает, что совсем скоро после описываемых событий в мятежной Польше вспыхнуло восстание Тадеуша Костюшко, в котором принял участие еврейский конный полк под командованием Берека Иоселевича. Пятьсот волонтеров этого полка доказали свое мужество и стойкость и пали смертью храбрых при штурме Варшавы в ноябре 1794 года.

Что же касается Потемкина, российские евреи героизировали его, понимая, что нашли в его лице надежного защитника и покровителя. Сохранились свидетельства об их радушных приемах светлейшего, о величальных одах в его честь. И в самом деле, пока был жив князь Тавриды, их благополучию и покою, казалось, ничто не угрожало. Но 5 октября 1791 года, в дороге под Яссами, что на бессарабских холмах, светлейший князь испустил дух.

И сразу же после смерти Потемкина в отношении правительства к евреям намечается заметный откат от прогрессивных реформ. Уже 23 декабря 1791 года Екатерина II подписывает известные дискриминирующие евреев указы, отмененные лишь Февральской революцией 1917 года: для них вводится пресловутая “черта оседлости”, принимается реакционнейший антисемитский закон: “Все, что прямо не разрешено евреям, им запрещено”, и т. д.

Историки сходятся на том, что внезапная немилость монархини к евреям вызвана причиной косвенной – Великой Французской революцией с ее Национальным собранием, осенью 1791 года уравнявшим евреев с другими гражданами.

Может статься, будь жив Потемкин, он остудил бы ее антиеврейский пыл. Но, как известно, история сослагательного наклонения не имеет...

Неоспоримо одно: Григорий Потемкин знаменует собой целую эпоху, которая может быть названа “золотые годы русского еврейства”. Неутомимые заботы князя о сынах Израиля делают его фигурой знаковой и исключительно притягательной не только для евреев, но и – шире! – для всех поборников прав личности и общечеловеческих ценностей.

Еврейская конница князя Потемкина-Таврического

В русской истории XVIII века подлинную славу снискал государственный муж, который без обиняков и лавирования во весь голос заговорил о правах иудеев. То был всесильный сподвижник и фаворит Екатерины, фельдмаршал и светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический (1739-1791). Блистательный администратор и военачальник, покоритель Крыма и строитель Черноморского флота, Потемкин был личностью харизматической. “Гений, потом гений – и еще гений, - рисует его психологический портрет современник, - природный ум, превосходная память, возвышенность души, коварство без злобы, хитрость без лукавства, счастливая смесь причуд, великая щедрость в раздаянии наград, чрезвычайная тонкость, дар угадывать то, чего он сам не знает, и величайшее познание людей”.

Головокружительный взлет карьеры этого фактического соправителя императрицы (1772-1790) совпал по времени с первым разделом Польши, в результате коего под российским скипетром оказалось стотысячное еврейское население. И во многом благодаря светлейшему князю преобразования века Просвещения распространились и на новообретенных евреев. Именно Потемкин представил и воплотил в жизнь целую программу привлечения иудеев в империю, чтобы с их помощью как можно скорее развернуть торговлю на отвоеванных землях. При этом он призвал Екатерину Великую предоставить им ряд льгот: в течение семи лет освободить от налогов, дать право торговать спиртным, обеспечить защиту от мародеров. Иудеям разрешалось открывать синагоги, сооружать кладбища и т.д. Дабы увеличить народонаселение, поощрялся ввоз в Новороссию, а затем и в Таврию, женщин из еврейских общин Польши: за каждую такую потенциальную невесту светлейший платил пять рублей. Вскоре Екатеринослав и Херсон стали частично еврейскими городами.

Как и христианам, евреям было предложено записываться в сословия в зависимости от рода занятий и наличия собственности. Все иудеи оказались причислены к купеческому или мещанскому сословиям и были подсудны магистратам и ратушам. То есть, по существу, верховная власть предложила христианскому населению общаться с евреями, как с равными. Показательно, что в 1783 году на запрос по сему поводу из Петербурга последовал недвусмысленный ответ: граждане облагаются налогами и участвуют в городском управлении “без различия веры и закона”. И указ Сената от 7 мая 1786 года подтвердил полное равноправие евреев с христианами. Как отметил американский историк Ричард Пайпс, указ “впервые формально провозгласил, что евреи наделены всеми правами их сословия и что дискриминация их на основе религии или происхождения является незаконной”.

“Почти уникум среди русских военных и государственных деятелей, - подчеркивает английский историк Себаг Монтефиоре, - Потемкин был больше, чем просто толерантным к евреям: он изучал их культуру, наслаждался обществом их раввинов и стал их покровителем”. И, действительно, Григория Александровича вполне можно назвать “светлейшим юдофилом”.

Князь вообще отличался исключительной веротерпимостью: недаром в 1767 году он исполнял обязанности “опекуна татар и иноверцев” в Уложенной комиссии. И в окружавшей его разноязыкой толпе явственно слышался и идишский говор. Причем светлейший проявлял живой интерес не только к делам практическим – его занимали и материи высокие: поэзия, философия и особенно богословие. Рассказывают о пристрастии Григория Александровича к религиозным диспутам: “Он держал у себя ученых раввинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое его было упражнение: когда все разъезжались, призывать их к себе и стравливать их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях”.

Под началом Потемкина было немало выдающихся евреев, крещеных и некрещеных. Каждый из них достоин обстоятельного разговора. Назовем лишь некоторых. Карл Иванович Габлиц (1752-1821), выходец из Кенигсберга, вице-губернатор Тавриды, почетный член российской Академии наук и тайный советник; Николай Штиглиц (1772-1820), родом из Мюнхена, видный откупщик; под патронажем князя осуществлял соляные промыслы в Крыму; Нота Хаймович Ноткин (1746-1804), уроженец Могилева, недюжинный купец, надворный советник, поставлявший для воюющей армии Потемкина провиант и фураж, рискуя при этом жизнью, еврейский печальник (“защитник своего народа”, как его назвали), основавший еврейскую общину в Петербурге.

Но, пожалуй, наибольшее влияние на Григория Александровича оказал Иехошуа Цейтлин (1742-1822). Вместе с князем он путешествовал, строил города, а также оформлял займы для снабжения армии, возглавлял монетный двор в Крыму. Уроженец Шклова, ученый-гебраист и тонкий толкователь Талмуда, Цейтлин был одновременно крупным купцом и управляющим Потемкина и часто вел с ним талмудические дискуссии. Друг светлейшего, этот некрещеный еврей по воле своего покровителя получил титул надворного советника и имение Устье в Могилевской губернии с 910 крепостными душами. В сем имении Цейтлин, как подлинный еврейский меценат, создал свой бет-га-мидраш, где собирались талмудисты, пользуясь собранной хозяином уникальной библиотекой. Поддержку “еврейского помещика” получали и маскилим, и среди них – известный писатель и педагог Менахем Мендл Лефин, знаток ивритской грамматики Нафтали Герц Шулман, раввин, астроном и популяризатор науки Барух Шик.

Ученик раввина и талмудиста Арье Лейба, Цейтлин сохранял набожность и носил традиционную еврейскую одежду. Он часто ездил в Берлин, где неоднократно навещал одного из основоположников движения Хаскала, философа Мозеса Мендельсона. Представитель первого поколения еврейских просветителей в России, Иехошуа находился под значительным влиянием раввинистической культуры, ярчайшим выразителем которой был тогда знаменитый Виленский гаон, р. Элиаяху бен Шломо (1720 – 1797), и объединял в своем мировоззрении идеалы европейского Просвещения и еврейской интеллектуальной традиции. По свидетельствам очевидцев, Цейтлин часто “расхаживал вместе с Потемкиным, как его брат и друг”.

Между прочим, Иехошуа представил Таврическому своего зятя, впоследствии общественного деятеля и крупного откупщика Абрама Израилевича Перетца (1771-1833), получившего как традиционное еврейское, так и широкое общее образование. По совету и по протекции Потемкина тот переселился в закрытый для иудеев Петербург, где открыл финансовую контору тестя.

Абрам Израилевич Перетц

Несомненно, не кто иной, как Цейтлин привил Потемкину интерес к иудаизму. Достаточно сказать, что в личной библиотеке князя хранился драгоценный свиток из пятидесяти кож с “Пятикнижием Моисеевым”, написанный, предположительно, в IX веке. Именно в беседах двух друзей и родилась сколь дерзновенная, столь и фантастическая по тем временам идея о размещении евреев в отвоеванном у турок Иерусалиме. Исследователи видят в этом “попытку связать “стратегические” еврейские интересы с имперским визионерством Потемкина”.

И важно то, что князь не довольствовался бесплодными мечтаниями - он пытался претворить сию идею в жизнь. В 1787 году Потемкин решает вооружить евреев. Историк Н.А. Энгельгардт живописует:

"– Теперь, господа, прошу вас на смотр нового сформированного мною Израилевского Эскадрона, — сказал светлейший и пошел к стоявшей в конце сада декорации, изображавшей ипподром византийских царей. За нею был широкий плац, усыпанный песком, достаточный, дабы произвести эволюцию хотя бы целому полку.

– Что за Израилевский батальон? — шепотом вопрошали в свите светлейшего.

Никто не знал. Но когда батальон внезапно выехал на арену, без объяснений все поняли, что это было за войско. Потемкину пришла в голову единственная в своем роде идея — сформировать полк из евреев, который и наименовать Израилевским конным его высочества герцога Фердинанда Брауншвейгского полком, конечно, в том случае, если бы герцог согласился быть шефом столь необычной войсковой части.

Покамест представлялся светлейшему один эскадрон будущего полка. В лапсердаках, со столь же длинными бородами и пейсами, сколь коротки были их стремена... Батальонный командир, серьезнейший немец, употребивший немало трудов, чтобы обучить сколько-нибудь сынов Израиля искусству верховой езды и военным эволюциям, командовал, и все шло по уставу порядком…. Кажется, этого только и добивался светлейший. Он прекратил эволюции, поблагодарив батальонного командира.

– Ничего, они уже недурно держатся в седле и если еще подучатся, из них выйдет отличное войско, – пресерьезно говорил Потемкин. И он стал развивать ту мысль, что когда империя Османов будет, наконец, разрушена, Константинополь и проливы в русских руках, то и Иерусалим более не во власти неверных. А тогда должно в Палестину выселить всех евреев…. На родине же своей они возродятся. И вот, в предвидении сего и приготовляется будущее палестинское войско”.

Иные современники и литераторы живописуют еврейских конников с нескрываемой иронией. Так, русский историк XIX века Сергей Шубинский: высмеивает их “длинные седые бороды, простиравшиеся до колен, ермолки, короткие стремена”. В этом же духе высказался и бельгиец-принц Шарль Жозеф де Линь – живой наблюдатель экзерциций “Израилевского” эскадрона. А русско-еврейский писатель Лев Леванда заметил: “Хасиды и ружье – в самом деле, очень странное сочетание… Вооруженные хасиды, разумеется, фигурировали на первом плане. Их фузии… служили неисчерпаемым источником острот и анекдотов, в которых очень много было забавного”.

Израильский историк Савелий Дудаков полагает, что подобные уничижительные характеристики грешат тенденциозностью и предвзятостью, и напоминает, что совсем скоро после описываемых событий в мятежной Польше вспыхнуло восстание Тадеуша Костюшко, в котором принял участие еврейский конный полк под командованием Берека Иоселевича. Пятьсот волонтеров этого полка доказали свое мужество и стойкость и пали смертью храбрых при штурме Варшавы в ноябре 1794 года.

Но какой бы комичной ни казалась еврейская конница Потемкина, важно то, что со времени римского императора Тита, разрушившего в 70 году н.э. Иерусалимский Храм, это была первая в мировой истории попытка вооружить иудеев. И можно без преувеличения сказать, что светлейший князь Таврический стал первым (и единственным) в российской дореволюционной истории государственным мужем – ревностным сторонником сионистской идеи! Не случайно, как сообщает Н.А. Энгельгардт, один из присутствовавших на смотре еврей ”пришел в совершенный восторг от сего [сионистского – Л.Б.] проекта и стал одушевленно развивать прекрасную и человеколюбивую, как он выражался, мысль светлейшего”.

Светлейший князь замышлял тогда и паломничество большого числа евреев в Палестину. И дабы разведать обстановку на месте, отправлял туда лазутчиков. Известно, что по его представлению 1 июля 1784 года был выдан паспорт некоему Юзефу Шишману, следующему в Иерусалим вместе с группой иудеев.

“Израилевский” конный полк просуществовал недолго и уже через пять месяцев был расформирован. Шарль де Линь говорил, что Потемкин распустил сие еврейское воинство, “чтобы не ссориться с Библией”. И Шубинский заявляет: “Кто-то уверил Потемкина, что составление такого полка противно Священному Писанию, и он велел распустить его”.

Однако вовсе не в Библии тут дело, а в ложном, превратном ее толковании “христолюбивыми” церковниками. Ведь исстари попы (равно как и католические и протестантские служители культа) внушали пастве мысль о том, что народ Израиля навеки отвергнут и проклят Богом, и возлагали на иудеев коллективную вину за распятие Иисуса. Иерусалим трактовался отцами церкви как “Гроб Господен”, они непрестанно указывали, что рассеяние иудеев – живое доказательство истины учения Христа и его предсказаний. А во время Пасхальных богослужений многажды и настойчиво втолковывали: “Еврейское племя, которое осудило Тебя на Распятие, отплати им, Господи! Христос воскрес, а еврейское семя погибло!” Cлова первосвященника Иудеи Каифы: “Кровь Его на нас и на чадах наших!” они интерпретировали не иначе как гибель и проклятие небес целого народа. Воинствующая нетерпимость и ненависть к народу Книги бьют в глаза в инвективах ректора Киевского коллегиума Иоанникия Галятовского (XVII в.): “Мы, христиане, должны ниспровергать и сожигать еврейские божницы, отнимать синагоги и обращать их в церкви, изгонять [иудеев] из городов, убивать мечом, топить в реках”. На самом же деле, подобных людоедских призывов и в Новом Завете не находится. Апостол Павел (сам этнический еврей) писал о богоизбранном народе: “Ибо что же если некоторые и неверны [учению Христа – Л.Б.] были, неверность их уничтожит ли верность Божию?” (Рим 3:3), “Не отверг Бог народа Своего, который он наперед знал” (Рим 11:2), “Ибо дары и призвание Божие непреложны” (Рим 11:29). И далее о евреях: “Это народ Закона и пророков, мучеников и апостолов, ‘иже верою победиша царствия, содеяше правду, получиша обетования, заградиша уста львов’ (Евр 11:33).

По-видимому, князь Потемкин, при всей широте своего мышления, проницательности и веротерпимости, едва ли раздумчиво и глубоко изучал Писание и, хотя и любил богословские диспуты, был все же в плену у своего времени с его заскорузлым религиозным антисемитизмом. В светлейшем не было, конечно, и тени мистического страха перед иудеями (как, например, у тургеневской Арины Власьевны из “Отцов и детей” - та свято верила, что у каждого жида на груди кровавое пятнышко). К евреям он относился без предубеждений, даже симпатизировал им, но преодолеть вполне, подняться над православными предрассудками, заповеданными еще Иоанном Златоустом и Василием Великим, никак не мог. Потому-то, надо полагать, его сионистский проект так и остался нереализованным.

Знаменательно, однако, что идея создания национального очага иудеев продолжала будоражить просвещенные еврейские умы. Известно, что она весьма занимала Абрама Перетца. Сохранились воспоминания литератора Федора Глинки о его беседах с сыном Перетца, Григорием, и тот поведал о сокровенных мыслях отца. “В одно утро, - рассказывает Глинка, – он [Григорий Перетц] очень много напевал о необходимости общества к высвобождению евреев, рассеянных по России и даже Европе, и поселению их в Крыму или даже на Востоке в виде отдельного народа; он говорил, что, кажется, отец его... имел мысль о собрании евреев; но что для сего нужно собрание капиталистов и содействие ученых людей и проч. Тут распелся он о том, как евреев собирать, с какими триумфами их вести и проч. и проч. Мне помнится, что на все сие говорение я сказал: “Да видно, вы хотите придвинуть преставление света? Говорят, что в Писании сказано (тогда я почти не знал еще Писания), что когда жиды выйдут на свободу, то свет кончится”.

Как и Потемкин, Глинка апеллирует здесь к Библии, однако заглянуть туда он не удосужился и принял на веру россказни церковников. Зато искушенный в изучении Торы Абрам Перетц твердо знал пророчества, радовавшие его сердце: “Возвратит Господь Бог твой, изгнанников твоих, и смилуется над тобою, и снова соберет тебя из всех народов... И приведет тебя Господь, Бог твой, в землю, которой владели отцы твои, и станешь ты владеть ею” (Дварим, 30: 3,5). И еще – “Соберу остаток стада Моего из всех стран, куда Я изгнал их, и возвращу их во дворы их” (Иер. 23:3).

Сионистскому проекту Потемкина, равно как и мечте Перетца об обретении своего еврейского дома, не суждено было сбыться в XVIII веке. Однако этот исторический эпизод волнует и вызывает живой интерес. Пусть конники “Израилевского” эскадрона мало походят на сегодняшнюю победоносную израильскую армию. Но сама попытка “светлейшего юдофила” Потемкина вооружить иудеев и направить их в Палестину заслуживает уважения и признания.