«Когда трещит завеса дней...»

Надежда Мальцева - Навязчивый мотив. 1990-2001. Водолей: Москва. 2011. – 160 стр.

Надежда Мальцева (род. 1945) – поэт, родиной не обласканный, да и – будучи человеком бугристым – никогда не стремившийся подлезть под её ласкающую руку. 15-летней девочкой она получила одобрение своим стихам от Анны Ахматовой. В 17 лет первая публикация, а спустя два года её поэзия оказалась на четверть века отгорожена от отечественного читателя стеной официального молчания. Стихи ходили по рукам, печатались за рубежом, их высоко ценили Корней Чуковский, Иван Елагин, Мария Юдина, Вера Маркова, Александр Межиров, Валерий Перелешин. С конца 1980-ых они стали входить в крупные антологии, а позже в «толстые» журналы. Первая книга – Дым отечества. 1974-1985 – вышла в 2006-м г. в издательстве «Водолей». И вот вторая, удостоенная в минувшем году премии «Серебряный Век»[1]1.

Хочу сразу обратить внимание на экспозицию работы над книгами. Автор – поэт чрезвычайной, редчайшей для нынешнего времени, когда стихи часто уходят в печать в виде «черновика черновика», требовательности к своему творчеству, заставляющей опровергать известное «Лучшее – враг хорошего» десятилетиями труда. Болезненный перфекционизм? Отнюдь. Строгость мастера, не гоняющегося за Синей Птицей недостижимого идеала, но сверяющего по чёткому внутреннему образу будущих стихотворения или книги момент, когда может повторить пушкинское: «Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний». После того как академик М.Л. Гаспаров написал о рукописи «Навязчивого мотива» в августе 2002-го г.: «В первый раз за не знаю сколько лет я опять почувствовал себя в поэзии, как в воздухе и в воде» до «мига вожделенного» прошло ещё больше десяти лет...

Открываешь книгу – и первое, почти физическое ощущение попадания в мощную, насыщенную энергией стихию. Так чувствуешь себя на берегу океана, каждой клеткой тела каким-то непостижимым образом зная, что это не река, не озеро, не море, а – океан.

Начинается год, и кончается год,

и уходит в молчаньи высоком –

обмогаешься, бьёшься, как рыба об лёд,

где же твой пересвист, переклик, перелёт?

По кладбищам, по брошенным докам,

по чужбинам!.. – и даром уже не пройдёт

истечение клюквенным соком.

Пробуешь читать стихи, как часто делаешь «для знакомства», в случайном порядке – и быстро понимаешь, что стихия следует законам авторского замысла и каждое стихотворение ведёт тебя к следующему: пропустишь, перескочишь – и потеряешь что-то важное. Книга построена не как собрание стихотворений – по принципу хронологии или разбиения на темы, а именно как книга – со своими логикой и структурой, делающими её целостностью, которая от перемены мест слагаемых очень даже меняется. Читатель оказывается в мире, который ему предстоит осваивать, прежде чем позволить себе встряхивать калейдоскоп страниц.

Книга буквально настояна на музыке. Вальс, элегия, стихира, мазурка, романс, кант, прелюдия и фуга, серенада, колыбельная, фокстрот, плач, коло, квартет, чакона, венгерка, рондо-каприччиозо, песни, распев, реквием ... – читаешь в оглавлении, воспринимаемом, по замечанию М.Л. Гаспарова, как отдельное стихотворение. Это не интересничающее привлечение внимания – стихи действительно живут в мире этих мелодий и поются[2]. Кажется – да кажется ли? – мелодия и текст неразделимы: измени мелодию – она потребует иного текста, измени текст – он потребует иной мелодии.

Первые будут «Когда трещит
завеса дней...»вши дары,

даром отдайте...

Слёзы разлуки и встречи едины,

и для уложенных в яму костей

родины место и место чужбины –

мир, где разнятся не души, не вины,

разве исходища наших путей, –

мир, что за язвы нас гонит и судит,

но в одночасье на грани времён –

даром что трубы и мёртвых разбудят!–

меченых ради помилован будет

и прокажёнными будет спасён.

Словарь книги очень широк – от живого разговорного, иногда не без просторечия, до слов, за значениями которых, если, конечно, хочешь быть вместе с Автором в мире его языка, придётся и к словарю обратиться. Едва ли окажешься в стихии мелодии, не понимая, что такое «стихира» или «кант», и в стихии мысли, не понимая, что такое «блона» в строке «Это лишь морок, пустая блона» или в «Соло для волчьего солнца» – что такое «волкодлак» или в «Стихире во благодарствие» – «помавающая вайя» или «лекиф» в «Зимнем канте»... И это не заданная, искусственная архаизация языка, не попытки умышленного языкового расширения, о которые спотыкаешься не без досады, а естественный в своей живости язык, который не только выражает, формулирует мысль, но и формирует её, и орудием которого оказывается поэт, виртуозно владеющий языком как орудием:

Тумбала, тумбала, тумбалабончик...

...........................................................

Тумбережь, тумбережь, тум – ни бельмеса...

..........................................................

Тум-бишь, да где бишь, в Твери бишь, во Ржеве,

въяве бишь, вживе бишь, вправе бишь, влеве –

.......................................................................

Тумболько, тумболько, тумболяченько,

боле, чем надо, нам боли пришлось,

всё мы прошли – за ступенькой ступенька,

тумбала-тамбуры песни насквозь.

.........................................................

Тумбала, разве не солоно брашно?

Тумбала, разве по-прежнему страшно?

..............................................................

В мире, где тумбы, и тумбы, и тумбы,

и телевизоры – вынести ум бы

в тумбелокаменный град белоризный –

тот, что московской зовётся отчизной.

.............................................................

Тумбала, тóмбола, жизнь – лотерея,

Ветхий Завет или Новый Завет, –

сможешь ли, крест на груди лицезрея,

выиграть свой несчастливый билет? ...

Если говорить о технике стиха, то книга может составить изрядную часть хрестоматии по теории стихосложения и служить благодатным полем для исследований филологов и литературоведов, ни в коей мере не относясь к так наз. филологической поэзии. Оставляя это профессионалам, лишь пару слов о рифме... «сивер нем – синим ивернем – вывернем», «капает – строка поёт», «рекоставными – православными – ставни мы», «с кровель капает – в сетях черновика поэт» в широчайшем спектре рифм, включающем и нынче не очень жалуемые простые, точные, глагольные. Рифма удовлетворяет главному требованию к ней: она не самоцельна, нигде не выпирает из стихотворения, не оттягивает внимание на себя, знает своё место в сотворении стиха и его работе... как, впрочем, и все остальные технические стороны. И книга, и входящие в неё стихи ассоциируются у меня с деревянным зодчеством: веками стоящие избы и храмы держатся на скрепах деревянных частей между собой без пробивания живого тепла дерева металлическими гвоздями и скобами.

Сергей Бирюков и Евгений Витковский уже писали о центонности[3] поэзии Мальцевой. Нити центонности тянутся, сплетаются и разбегаются, чтобы вновь, но уже иначе встретиться, и в этой книге. От «Как хороши, как свежи были…», «Первые будут последними мира», «По вечерам за фортепьянами», «В лесу раздавался топор дровосека…», «Не сорок ли тысяч их, братьев моих, затерянных в сумерках нищих», «Аминад Петровичу говеючи, от Катюши передай привет» к

Когда бы вы знали, из какого сора

плетётся жизнь и чем разят сердца

под причитанья греческого хора

и

Унылая пора...

.........................................................................

Всё уже круг забот существенных, с холма

на холм бежит багрец, и жезл цветёт у входа,

где затаилась тьма. Куда тебя влечёт,

усталый раб? Беглец, на что тебе свобода?

.......................................................................

И в бездне голубой, и в тёмной келье дня

дожди начнут с утра святое отпеванье,

и смерть войдёт в меня и примирит с собой –

о милая пора, очей очарованье.

Это тонкое центонное плетение не только слов, но и ассоциаций, образов, музыки стиха, прячущихся между слов и строк смыслов – не заёмность и даже не вариации на тему, но шитьё по канве авторского замысла, делающее мир поэзии Надежды Мальцевой совершенно самостоятельным и не просто трёхмерно-объёмным, но переливчато-многомерным. В «Серенаде для Шуберта», эпиграфом отсылающей к О. Мандельштаму:

В домишке на окраине

ютилось пять семей,

и что ни день отчаянье –

хоть дома не имей,

и рядом с разведенкою

под радио-диктант

квартировал за стенкою

еврейский музыкант.

В очках на чёрной ниточке,

поэт, старик и псих,

наверчивал на скрипочке

и в-пятых, и в-шестых,

и в такт судьбе задрипанной

под взмах незримых крыл

цыплячьей шейкой щипаной

над декой поводил.

В душе души на донышке

и на зубах песок,

и на чужой сторонушке

сломался голосок,

сломалось время чёртово,

на улице темно,

водой из моря мёртвого

напиться не дано...

...........................................

...и в том, что счастья нетушки,

никто не виноват.

Некоторые стихи по существу небольшие поэмы – давший название книге «Навязчивый мотив (фуга о пяти кострах)», «Воробьиные крошки (molto grave)», «Жизнь в розовом свете», «Русская морзянка в сопровождении трёхминутного молчания»... Но практически все, я бы сказал, поэмны – по своим складу, многослойности, насыщенности, силе переживаний. Судьба Автора в масштабе страны и истории в той же мере, что страна и история в масштабе судьбы Автора. Мальцевой удаётся то, что в поэзии удаётся далеко не каждому – быть максимально вовлечённой и в то же самое время максимально отстранённой. Это не взгляд снаружи на происходящее внутри, чередующийся со взглядом изнутри на происходящее снаружи, а один взгляд – одновременно изнутри и снаружи. И это то, что создаёт очень высокую напряжённость её поэзии.

Образующие книгу стихи написаны на разломе эпох – от кануна распада СССР до вступления в новые столетие и тысячелетие. Уже нет государства, долгие годы пытавшегося держать в ссылке подцензурности поэта, вырвавшегося из неё во внутреннюю эмиграцию даже без цветаевского «но» (“Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,/ И все – равно, и все – едино./ Но если по дороге – куст/ Встает, особенно – рябина...”):

…ныне, присно, веком вовеки

есмь я внутренний эмигрант.

Мне и время моё – чужбина,

и страна, и планета вся,

и галактика… Мне едино,

где, железные износя,

снег месить за клубком метели,

что меня на распутье ждёт,

и когда добреду до цели,

позабытой в тени тенёт.

С кем я? С прошлым, тем или этим,

со своим и чужим, на дне

мифа, пьющего с нами третьим…

……………………………………

…и пью я

на троих в одиночку вино,

об отечестве не тоскуя –

нет и не было. Не дано.

Мир, потрясённый, как когда-то в начале века десятью днями крушения одной империи, крушением по-хозяйски развалившейся на её обломках империи новой и изменяющийся с нарастающим ускорением, так что день ото дня отличается больше, чем когда-то год от года. И ты – которому:

и жить, и умирать транзитом

на перекрестии миров!..

тот же, да не тот, и хочешь оставаться собой. Изменить прошлое ты не можешь:

...жизнь разбита на куски,

слишком мелкие для склейки.

но можешь оглянуться на него, вглядеться в то, что было, проясняя, фокусируя, уточняя, завершая картину прожитого, чтобы, оставаясь собой, идти дальше:

Перекрёсток, перекрести меня,

как обычно – тремя персты,

вновь и вновь, как овца без имени

возвращаюсь в твои кресты.

……………………………..

Обманувши силки ущербные,

никаким не далась ловцам,

чтоб обугленный и оплавленный

тельный крестик, посильный мне,

по дорогам нести, как явленный

Божьей милостью в вышине.

Прожитое прорастает в переживаемое здесь-и-теперь:

Звёзды жгучие, неминучие,

до сих пор горят над моим Кремлём,

звёзды ржавые и кровавые,

что сгубили сад и спалили дом,

и вонзают луч прямиком в глаза,

как под лампою у гэбэшника,

словно льют сургуч на того, кто “за”,

но я вам пою из скворешника:

Не боюсь уже, ненавижу вас,

вся моя любовь во пиру ином,

Не пропасть душе, а смерть бывает раз,

что ни уготовь – ждёт нас Божий дом.

Разожжём же печь, чтоб взошёл кулич

на приступочке у подпечника –

в землю звёздам лечь за тобой, Ильич,

вот и любочки! – в персть горшечника.

Огонь – один из персонажей книги. Он возникает в разных сюжетах и образах, ожоги памяти отливаются в уроки:

...мы, ожидая обыска наутро,

бумаги жгли – и те, что нам казались

достаточною для властей уликой,

и зубы сжав, те, до которых руки

дотронуться чужие не должны –

ведь сердце тоже иногда брезгливо.

И это был урок, что всё горит –

и жизнь, и рукописи – тем быстрей,

чем нам дороже...

..................................................

от костра к костру

становится всё легче – нет, не то,

очищенней, ясней, определённей,

и мой огонь проходит по границе

души и плоти, посвящая обе

спасению от ветоши земной,

а то, что можно сжечь – на самом деле

и нужно сжечь...

Прожитое не только, по определению, необратимо и невозвратимо, но и не оставляет места в душе даже для соблазнительных, хоть и несбыточных, наивных фантазий о нём:

Сердце плачет и не кается,

полно вглядываться в путь,

ничего не вспоминается,

что хотелось бы вернуть,

и текут, как были дадены,

сумасшедших детских слёз

ледяные капли-градины

из закрытых глаз берёз.

Читая книгу, я то и дело вспоминал Варлама Шаламова. Не потому, что рассудочно искал какие-то параллели этих таких разных судеб, а откликаясь на дух поэзии Надежды Мальцевой с его способностью выстаивания и самостояния в жизни, принимая её такой, какая она есть, без защитного сглаживания острых углов и при испытанном временем доверии себе. «Я испугался страшной силе человека — желанию и умению забывать. Я увидел, что я готов забыть все, вычеркнуть двадцать лет из своей жизни. И каких лет! И когда я это понял, я победил сам себя. Я знал, что и не позволю моей памяти забыть все, что я видел» и в другом месте: «... я прожил свою жизнь, целиком доверяя личному ощущению, лишь бы это ощущение захватило тебя целиком. Что бы в этот момент ни сказал — тут не будет ошибки» (В. Шаламов). Это то, что даёт Мальцевой право на высказывания предельной жёсткости:

Мы знаем только муку ран

от унижений и обид,

и нам закон единый дан –

закон, что гибелью грозит.

И покидая этот дом,

мы проклянём отца и мать,

и так умрём, да, так умрём,

как нас учили умирать.

и создаёт запас остойчивости:

Но на вдохи день кроша,

в четырёх стенах, в отказе

белым парусом душа

по земной скользила грязи!..

………………………………

И тогда являлся вдруг

ангел света и печали,

чтобы запросто воссесть

с человечьими сынами

и пустую кашу есть,

пересоленную нами.

Воспоминания о времени начал переплетаются с представлением себя на новом витке времени без детской веры в чудо новой жизни:

Как тебя ни надувают,

но решившись на дебют,

твёрдо знаешь, что бывает,

знаешь даже, чем убьют.

……………………………

Трубы медные готовы,

и огонь с водою в пляс…

Будут, будут строить ковы

и убьют ещё не раз…

и отзываются вúдением того, что собственная боль разрыва связей с неразрывно с тобой связанным и не подлежащим забвению прожитым – отражение боли меняющегося мира:

О Ты, хранящий всех живых во веки оны,

что видишь Ты, когда трещит завеса дней –

конец, начало, связь? первоизъян, законы?..

А я – тоску миров, лишаемых корней.

Стихи насыщены болью, которая, кажется, вот-вот начнёт выпадать в кристаллы. При этом – ни тени ущемлённости и взывающей к сочувствию обиженности или игры на боли, давления на болевые точки читателя. И не счастливая дарованность любви, а тяжкое – в душевных поту и крови – восхождение к любви, которое только и может делать её спасающей и спасительной:

Запрут его иль назовут пророком,

он знак оставит – росчерк горьких крыл,

маяк во мраке!.. А когда поленья

под ним зажгут, взойдём туда и мы,

и выпустим на волю голубей,

оплакивая и взыскуя брата…

Се, кровь его течёт у нас в крови!

Клянёмся же, клянёмся же в любви

к тем, кто хрипит: “Распни! Сожги! Убей!”,

не зная тишины молитвословной, –

в такой любви, что из кромешной тьмы

сквозь плач и скрежет вырвется зубовный.

Выношенное и выстраданное завершение – REQUIEM AETERNAM:

Он тяжело и долго умирал

в своём огромном бестолковом доме,

то сбросит судно и свистит аврал,

то в раж войдёт и речь толкает в коме.

Нёс полный вздор, не помнил ни о чём,

кривились дети и смеялись внуки...

А был грозой, карающим мечом,

давал надежды, вдохновлял на муки.

С ним в ногу шла не сотня человек

с ним миллионы шли во время оно!

И вот он умер, мой безбожный век,

и некому нести за ним знамёна.

Он съел меня, что горевать о нём?

Никто не скажет, где его могила.

Но всё былое ценишь с каждым днём

гораздо больше – лишь за то, что было.

Книга Надежды Мальцевой – заметное явление в русской поэзии. Она не обещает лёгкого чтения и требует от читателя почти такой же отдачи, какой потребовала от Автора, чтобы их встреча состоялась. И я верю, что вопреки причитаниям профессиональных плакальщиков по поэзии и читателю встреча эта состоится.

Примечания