|
 |
 |
| Номер 3(28) - март 2012 | |
 |
|
Содержание
Неправду, что ли, говорю: лежишь и лежишь уже сколько времени, чего лежать, на воздушек бы Аннушку вынесла, нетрудно прогулять в коляске дите, а то в такой духоте, и когда только зять добьется квартиры! Сколько я себя помню, а я давно себя помню, всегда мужчины добивались квартир, я, Лида, скоро на стеночку полезу от вашего житья, а гощу всего неделю, вон у Люськи квартира - стометровку бежать можно, а она хуже училась, мать ее в родительском комитете была, вот и дали ей медаль, а то... и воды у вас нет, и удобства на улице. - Мама, но ты прекрасно знаешь... - Я ему говорила: зять, у тебя шаг - пятак, а он молчит, по-своему делает. Ленью это раньше называли, а вы по-научному все: флегматик, флегматик! И что его наука нам: подумаешь! Открыл, что в грибах нету белка, сплошная клетка... - Не клетка, а клетчатка. - Вот ваша наука-то - нет, чтобы открыть хорошее, а то только и слышишь: того нет, другого нет. Мяса и так нет, да если еще и белка не будет, нет, лучше бы ты взяла не из науки, а с производства... Что, Соня, трясешь сапожки, гулять хочешь? Лида, встань. Соню прогулять надо, два года девочке и видит какой пример: мать лежит на диване. Я стираю с утра, варю - до белого каленьица меня доведете, а что - неправда, что ли? Не сижу ни минуты, просила зятя купить мясо, даром, что от мясокомбината за две остановки, я бы пельменей настряпала, а то рыба, рыба. Нет, надо было с производства брать мужа... все дети в зятя пошли, в его породу, а как Вадик за тобой ухаживал!.. Он на заводе теперь. А я посылаю тебе деньги, деньги, а приехала: ты опять в старом костюме, десять лет тебя в нем вижу! - Восемь. - Чем праздновать десятилетие свадьбы, отпраздновали бы лучше десятилетие твоего единственного костюма, а что - неправда, что ли? Брюки-то у зятя, шесть лет назад я была, купила, хорошие были брюки, ничего не скажешь, но сейчас они совсем редкие, все сквозь них сверкает, ну Плюшкин и Плюшкин - прореха на дыре человечества, а вы думаете, что это нормально, мол, так и нужно жить, на донышко на самое опустились уже, а все нормально. А цветы на 8 Марта купил на рынке за пять рублей штука! Я прямо обомлела! Пусть бы купил за десять дней да подешевле, и экономия, и факт цветов был бы, хоть бы ты ему сказала, запретила, и в кого ты у нас такая размазня, отец твой всю жизнь бригадирил, а как крикнет на собрании - у всех кормящих женщин молоко присыхало, да, тогда ведь в декретах по полтора года не ходили, как нынче, у меня тоже четверо было, а я не сиживала... - Бабушка сидела так. - А все говорили: у нас самое чистое белье в поселке, когда сушить вывешивали, а у вас грязь - лень-то выжигать надо калененьким железом, а ты говоришь, Лида, - бабушка! Эту бабушку твою, свекровку свою, я кормила-поила, она ни копейки пенсии не получала. Ей бы образование, она была бы сейчас вторая Тетчер - волюнтаристка была, сколько я себя помню, а я давно себя помню... - Мама, тебе всего пятьдесят шесть лет! - И чего гордится тем, что не пьет? Ишь, с пьяницами себя сравнивает, если уж на то пошло, то пьяница в сравнении с уголовником тоже хороший человек, Лида, где у тебя это - брызгать от ожога, я руку сожгла с этой вашей плитой, скользит, не моете, видно, садись чай пить... А я попью, рыбы этой наелась у вас, сыр-то где, который я привезла? Съели, ну и ну, ведь сыр - не еда, а лакомство, за Вадика бы если вышла, сыр-то ела бы вволю, как уж он за тобой ухаживал, а Люська не работает по своей работе, устроилась в "Тканях" завотделом, говорит: с каждого куска себе на юбку имею. Вадик сам - семьянин, одуванчики на балконе выращивает, ноготки, ромашки садовые, делает из них салаты лечебные, а зять что?! Иде-то шляется, вечер уже... - Сказал, что уйдет. - Уйдет, ну, пусть идет, кушать захочет - придет. Я вон рыбу пожарю. Ишь, не понравилось ему, что теща замечания делает, самолюб. А что - неправду, что ли, говорю... Причинку просто ищет, теща, теща, а сам давно уж нашел себе, конечно, нашел, прихвостень, прихвостень. Хорошим-то бабам такой не нужен будет, кому он нужен: четверо детей, что в нем хорошего, глаза, как у свежемороженого окуня, рыба-то пригорела у меня, Лида, ой-ой, пригорела... и росточком не очень! Когда вы в первый раз к нам приехали, подруга моя Ася, помнишь ее, пришла утром, потом все говорила: "Це тако махонькое, легло на раскладушку, тут, у головы, место осталось, с другой стороны - тоже место осталось". Нет, Лида, на него и с большой голодухи никто не бросится - в постели потеряешь, пусть даже и поздоровел за десять лет, покрупнел, такое мордоворотное стало лицо, в него ты вложила сколько добра, Лида, уж и держала б покрепче, что ли, их ведь, мужиков, пугать надо иногда, чтобы ревновали... все же непьющий, гимнастику делал, пусть бы дети видели его в гимнастике. Что, Машенька, уснула, спи, маленькая, умница моя, и дети от него неплохие, учатся на одни пятерки, комнату достал он для семьи - не под открытым небушком жили, факт цветов был, Лид, а Лид... А что там богатство Люськино - только и жди, дрожи, как поймают. А что я там повыговаривала немного, так чего он слушает!.. Не идет ведь паразит, а Лид?! Небось и на раздел имущества подаст, а мы ему вот что, мы ему квитанции - я сохранила все квитанции. - Зачем? - Он у нас ничего не получит! Как-то бог привел, меня соседка одна научила: "Ты сохраняй квитанции, вдруг они потом откажутся, что ты им помогала". Вот я и сохранила. Не такие уж мы без защиты, будет знать, как бегать, а что - неправду, что ли, я говорю?.. - Мама, это его шаги, открой, пожалуйста. - Открою, открою... Вот и зять - явился, не запылился... Ой, Лид, он стоит в коридоре и не проходит: вещи велит собрать! - Придется встать мне, вот рубашка... - ЛИДА, ЧЕГО ТЫ ЗА МОЮ РУБАШКУ СХВАТИЛАСЬ - ЛУЧШЕ МАТЕРИ СВОЕЙ ПОМОГИ. Я КУПИЛ ЕЙ БИЛЕТ В МЯГКИЙ ВАГОН. ТАКСИ ЖДЕТ, Я ПОЕДУ - ПРОВОЖУ... Мать не может выговорить имя дочери, хотя оно совсем простое: Наташа. – Н-н... талька-а! – кричит она на весь двор. – Т-талька-а! Д-мой! Понять крайне трудно, но Талька понимает, упрямо гудит: – Не пойду! – Дрянь! – неожиданно четко выплескивает мать. Впрочем, ругается она всегда членораздельно. – А ты потаскушка и перетаскушка! – вмешивается какая-нибудь соседка, защищая девочку. Жалеть-то ее все жалеют, иногда подкармливают. Но не любят, нет. Лину, когда она приехала в этот дом, сразу предупредили: – К себе Наталью не води, она ведь долгорукая! И не заметишь, как стащит чего. Лина не водила. Конечно, не потому, что боялась «долгорукости» Талькиной, а просто из брезгливости, из боязни за Настеньку: не подхватила бы какую болезнь. Уж очень страшное впечатление от Талькиной одежды. Поэтому Лина ограничивалась тем, что изредка выносила на улицу стряпню да как-то подарила Тальке детскую книжку. А что еще она могла сделать? Сама только-только вырвалась из тисков бюллетеней, устроила Настю в ясли и нашла хорошую работу... Судя по Талькиной беззубости, ей лет семь. Оставшиеся зубы у нее все время болят. Лина несколько раз заставала девочку в такой позе: сожмется в комочек, бьет себя по щекам и тихонько, в нос выпевает нечто баюкающее: у-у-у, у-у-у! – Опять зубы? Ну что это: почему так часто! – От конфет. – Разве ты ешь много конфет? – удивилась Лина. – А то ж! Мужики маме приносят, а она все мне, чтобы не мешала. Однажды Лина не выдержала и повела Тальку к зубному. – А меня не положат в больницу? – С зубами – нет. А ты что, лежала? – А то ж! С почками. Мама долго меня не забирала – знаешь, как скучно там было. – А потом забрала все-таки? – Даже через милицию! – с гордостью объяснила девочка. Бормашину она перенесла вполне спокойно. – Ты молодец! Больно было? – спросила Лина по дороге. – Можно терпеть. С почками не сравнить. – И мечтательно добавила: – Поспать бы сейчас, пока ничего не болит. Хоть бы мамы дома не было! – Пойдем, у нас поспишь, – решилась вдруг Лина. – У вас? Но ведь у меня полная голова... – Она тут же пожалела о сказанном, потому что увидела колебание на Линином лице, торопливо предложила: – А если я голову платком? Ведь можно? – Пошли! Когда девочка выспалась и поела, Лина дала ей поиграть живую черепаху, которую недавно купила Настеньке, а сама принялась готовить ужин. Она и оглянуться не успела, как подарила эту черепаху Тальке – выпрашивать та умела. Но и радоваться тоже, спрятала ее под платьем на груди, заглядывала туда через вырез и приговаривала: –Толстенькая моя, все понимает, полосатенькая! – Смотри: корми ее одуванчиками! – А то ж! Лина сходила в ясли за дочерью и, уже подходя к дому, услышала: кто-то скулит в ящиках за обувным магазином. Заглянула: – Талька! Та продолжала скулить. – Что случилось? Опять зубы? – Дядя Сережа... ых... ых... продал Жанну на вино! – Какой Сережа? Какую Жанну? – опешила Лина. – Ну, черепаху, я ее Жанной назвала. На вино! Я не успела ей даже тапочки сшить. Только один успела. – А кто этот Сережа – я знаю его? – Сама в первый раз вижу-у... Лина предчувствовала, что Настенька из солидарности тоже вот-вот заплачет, поэтому предложила: – Не плачь! Мы тебе другую купим. – Зачем? Все равно пропьют, – здраво рассудила Талька, вдруг вскочила и убежала куда-то. После этого случая дня четыре Лина ее не встречала. На пятый день девочка пришла сама. Потопталась. – Теть Лин, можно у вас... – И быстро-быстро заговорила: – Можно у вас поночевать? А потом мама вернется и сто рублей заплатит. – Какие сто рублей? Что случилось? – Самое грустное, – ответила Талька, задирая кверху подбородок, чтобы хоть как-то сохранить гордый вид. – Боже мой, ну что? Таля? – Самое-самое грустное. – Да ты можешь сказать, что именно? – Я на ухо вам. – И она, косясь на Настю, подтянулась на цыпочках к самому уху и едва слышно выдохнула: – Маму посадили! – Это правда? На сколько? За что? – Лина задавала эти вопросы бессознательно, как бессознательно стала тут же готовить ванну, чтобы мыть Тальку. – Сейчас я тебя вымою с ног до головы! – А ты не отдашь меня в детдом? – Куда? – Ну, все говорят, - детдом, детдом! Вымоют, мол, в детдом отведут. А я там помру. – Что? – А то ж! Ведь почки-то у меня... – Кто тебе это сказал? – Соседки: теть Валя и теть Тося. Еще говорят: какой-то боушко есть, на небе, что ли, он маму накажет. Какой это боушко? – А ты соседей не слушай! – сказала Лина, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Не слушай! – повторила Настя. Она была в восторге от появления Тальки и все время суетилась возле нее, стараясь чем-нибудь угодить. Пока Талька плескалась в воде, Лина поставила чайник и принялась искать одежду. Нашла те самые платья, которые когда-то в счастливом бреду купила для Насти-школьницы. Пока они велики даже Тальке. Одно подшила – пожалуй, подойдет. Девочка недоверчиво принюхалась к обновке: – Теть Лин, чем это пахнет? Больницей? – Ничем не пахнет, по-моему. – Ага, так в больнице-то тоже ничем! Лина, заваривая чай, тут же попыталась осмыслить Талькину систему запахов. Видимо, все чистое она воспринимает как пахнущее больницей. Почему? «Непросто все это», – сказала она себе, разливая чай. – А чай сладкий? Лина повернулась к Тальке и теперь впервые ясно увидела ее лицо, точнее – ее вымытое лицо. Когда грязь сошла с него, проступила такая бледность, такая прозрачность, такая истощенность, что никакое гордое выражение глаз не могло это прикрыть. Лина испугалась: – Тебе плохо? Голова не кружится? – Не кружится? – вторила заботливо Настя. – Нет. Чаю я хочу. – Вот твой стакан, пожалуйста. – А можно... сладкий? -– робко спросила Талька. Лина спросила в ответ: – Какой же еще может быть чай? – Как это какой?! Сладкий, немножко сладкий и несладкий. Я больше всего люблю сладкий. У Лины появилось какое-то странное ощущение, что она не знает жизни, хотя в последние два года она только тем себя и утешала: «Ничего! Зато теперь я знаю жизнь». Талька следила за Лининым лицом. Увидела на нем тоскливое выражение, настороженно спросила: – Ты от меня устала? – Что ты! Суббота – много было домашней работы. Но я вам почитаю сейчас. – Про Буратино! – потребовала Настя. И Лина принялась читать про Буратино: – ...по дороге кот и лиса незаметно переоделись разбойниками и напали на него! – Как это так? Шли вместе... Он что, дурак, не понимает как будто, что это не разбойники?! – удивилась Талька. Лина растерялась: – Понимаешь... Буратино был очень доверчивый. – А то ж! Жизни-то не знает. Не задумываясь, почти бессознательно, Лина в следующие дни занималась устройством Тальки в садик, оформлением документов на опекунство и перешиванием платьев. Она и сама не могла вразумительно объяснить, почему взяла девочку. Из жалости? Потому что в детдом нельзя? Да просто взяла, и всё! – Если бы к тебе девочка сама пришла, ты бы ее выгнала, что ли? – объясняла она соседке. – Ну это как сказать! На ловца и зверь бежит! Почему-то ко мне не приходят девочки и не просятся. Именно к тебе вот. «На ловца» – это про удачу. Но ведь в самом деле удача! Всегда мечтала иметь много детей, а тут счастье в руки: девочка славная, самостоятельная. Соседка не унималась: – Всем ведь не поможешь. – Я и не всем. Но одному-то человеку можно помочь. – Угу, во вред себе. Уж теперь ведь никогда замуж не выйдешь. Не помогут и глаза твои... фиолетовые. – Не в муже счастье. А в чем? – Наверное, в нас самих. Не объяснять же ей, что чем труднее Лине стало вести хозяйство, стирать, готовить, тем больше радости от успехов девочек, от их любви! В этот же день произошел еще один разговор на тему «ловца» и помощи. Неожиданно прикатила известная всему городу журналистка, прославившаяся статьями на темы морали. Лина испугалась: придется давать интервью! Но вместо этого журналистка робко попросила: – Знаете, можно мне сшить пальто для вашей девочки? – Что? Нет-нет. – Я хорошо шью, спросите хоть у кого. – Не в этом дело... Ну ладно, но... – растерялась Лина. Та вдруг взяла Лину за руку и сентиментально сказала: – Спасибо! А то я пишу статьи, а какое право имею писать их, если сама-то никогда ничего... для таких вот детей! Она принялась измерять Тальку, а через неделю действительно привезла какое-то невероятное пальто: все простроченное, с изящным вензелем, с вязаным капюшоном. Талька, однако, не очень радостно благодарила: за последнее время вся цивилизованная одежда свалилась на нее почти враз и она была слегка оглушена этим. Зато во дворе пальто наделало много шума, в нем увидели почему-то вызов: – Ты и мать родную забудешь в новой одежде! – Небось всю работу домашнюю на тебя свалила, вот и прикрывается польтами-то! Девочка прибежала домой в слезах, и Лина долго успокаивала ее, а вечером вышла вместе с нею и Настей. Соседки внимательно следили за ними: шу шу-шу! Потом одна подошла и сообщила, что в магазине есть сгущенка. Другая подошла и елейно спросила: – Теперь нянька-то своя? – и с жалостью поглядела на Тальку. Лина спокойно ответила: – Вам за закуской некого стало посылать? Понимаю. Чувство своей правоты, которое пришло к Лине сразу после рождения Насти, сейчас еще прочнее утвердилось в ее душе. Тем более что Талька жадно тянется к знаниям, особенно книжным: – А как правильно: сервиз или сюрприз? Особенно ее интересуют стихи, их секрет волнует. – А почему у Насти все так получается?.. Имеется в виду – когда Настя читает наизусть. Лина объясняет: – Это рифмы: похожие слова. Муха-муха-цокотуха... Поняла? – Да-а, – тянет она и вдруг увереннее добавляет: – Кто там? Сто грамм! Лина в нерешительности молчит. Талька конфузится, открещивается: – Нет, это не то... Однажды девочки смотрели какой-то альбом по живописи. Скоро к Лине на кухню донесся Настенькин голос: – Это тетя в темноте... Это мадонна... Лина не сразу догадывается, кто такая тетя в темноте – наверное, женский портрет на темном фоне. Тальке непонятно другое: – Кто? Ма... мадонна? – Мадонна – это Богоматерь, – резво поясняет Настя, подражая интонациям мамы. Талька испуганно смотрит на нее, потом кричит: – Ты чего! Теть Лин, а Настя матерится! Лина радуется этому возмущенному тону. Девочка выскользнула из своей прежней жизни, как мячик из воды, и не хочет никаких напоминаний. Иногда кажется, что она в самом деле все забыла. На днях в садике сказали, что Талькин рисунок отобрали на городскую выставку. Лина захотела посмотреть его и увидела... черепаху! Большая черепаха и два черепашонка неуклюже, именно по-че-репашьи, вытянув шеи, медленно ползут по пустыне. Лина даже поискала: за счет чего же получилась эта замедленность? За счет больших ног? Или – из-за пустынности пейзажа? Непонятно. Она спросила: – Это черепаха Жанна? – Какая Жанна? Это же Тортилла из «Буратино»! Какая-то Жанна... Лина, конечно, не стала напоминать. Они шли втроем домой и разговаривали о том, что нужно купить хорошие краски и бумагу, что Талька станет учить рисовать Настю, что приятно будет сходить на эту выставку детского рисунка, что... Вдруг какая-то фигура, знакомая Лине, но не узнанная сразу, появилась на противоположной стороне улицы. Талька бросилась туда и дико, пронзительно закричала: – Ма-ма-а! Мамочка-а!!! Но это был мужчина. Он ошарашено поглядел на девочку и почему-то повернул в обратную сторону. Лина растерянно стояла и молчала, а Настенька стала звать: – Таля! Таля, иди сюда! Талька вернулась. Она плакала навзрыд, а Лина не знала, что сказать. Так они шли по улице, но никто ничего не замечал, никто не обращал на них внимания. Да и было уже темно.
1979 г. Младшая дочь Агния (ей пять лет) не может понять, что такое «железный занавес» и произносит: - Железные занавески! Дети где-то слышали, что без этого – железного занавеса – можно было бы уехать жить в другую страну, а там все продается: куры, масло, гречка… А я между тем вошла в гастроном и вступила там в добровольное общество желающих приобрести кур. Вокруг тоже все были лица со следами борьбы за выживание: словно всех потоптали, помяли и бросили, а – бросив – поваляли. Я до этого гастронома была в парикмахерской, где вступила в неформальное объединение желающих постричься – за тромбом из женщин. И там говорили, что в Швейцарии встают в очередь, чтобы сделать добро, поухаживать за больными – нужно записаться заранее, так как больных меньше, чем желающих сделать добро. - Так пусть едут в СССР – будет очередь из желающих на них посмотреть! Я вернулась домой с фиолетовой куриной тушкой. У соседей по кухне лилось раздольное: - Над Россией – небо синее… - А в России – куры синие, - запела моя средняя дочь Даша (ей семь). Она же через час вернулась в дом с крысом – кто-то выбросил, потому что он изгрыз «весь песок». - Сахарный, небось, а он нынче по талонам, - захромал лицом мой муж и одним движением бровей спросил: чем же мы будем этого крыса кормить… - Еще и деньгопровод засорился у нас. - Наверное, слишком большой кусок попал, - догадался гость (туши слов лениво переползали через его нижнюю губу). Муж заметил: когда он начинает конфликт с детьми, то чувствует себя Гаврилой-Принципом, который развязал первую мировую. И дети поняли, что вопрос решился в пользу крыса. - Курица готова, - пригласила я всех обедать. Дети принялись ее штурмовать. Они обломали об нее два зуба, три ногтя, одну вилку и множество зубочисток. - Я ему покажу! – крикнула я и стала обуваться. - Кому? – удивился муж. - Ему! Пусть сам ест эту железную курицу! Он стоял в центре театрального сквера, который раньше назывался торговой площадью. Железный кумир, Великий утопник социализма (мои дети младшие не выговаривали слово «утопист» и говорили «утопник»). Взгляд утопника летел к горизонту. Сжимая в руке кепку, кумир лично встречал бесчисленных внуков, которые волнами к подножию его и оставляли груды бумажных цветов. В ярком свете солнца еще два прожектора выдавливали болезненное электричество на всю конструкцию Вождя. Со своего высока он сразу заметил меня и то, что я сжимала в руке… Утопник вспомнил, что вчера только тощий старичок метнул в него мешок с пустыми бутылками, а позавчера другой орошал кислотой бронзу его ног. «Но все же эта несет курицу, судя по запаху, наверное, это – жертвоприношение!» Он думал: предки в Древнем Египте – великие фараоны – а еще ранее великие кельтские кромлехи – также получали свою идеологическую долю продукта! Выбив ногой из кустов пустой ящик, я поднялась на него: - Приходи и сам жри своих каменных кур! – и я помазала жирной тушкой по крепким щекам железного кумира, перепутав все ритуалы мира (потом муж говорил, что это тунгусы мажут жиром щеки своих идолов). Каменный вождь кивал и кивал в знак согласия прийти и откушать курицы. А кооператоры уже вытаскивали ящик из-под меня – им срочно нужно было развернуть торговлю, а то сейчас люди пойдут с работы – так пусть купят все, что увидят… - Раньше надо было морду-то ему бить! – сказал гость. – Если б году так в двадцать первом кто-то додумался дать ему курицей по бесстыжим шарам… может, история бы в другую сторону пошла… Железный вождь стоял-стоял на своем постаменте и вдруг с легким звоном соскочил с пьедестала. С лоснящимися щеками шел он по улице Карла Маркса, с опаской поглядывая на ближневосточные очертания женских лиц. О, Фани, Фани… Он уже слышал, что «Мемориал» заложит ей памятник в сквере имени жертв утопников социализма. И вот ведь – точно – она! Стоит в толпе, а через репродукторы усиливаются крики: - Дай стрельнуть, дай стрельнуть! Таков замысел молодого скульптора. И бронзовая лента, на которой выбиты слова на иврите: «Женщина с яйцом» - значит, с качествами мужественности… А с другой стороны улицы виден монумент немолодого скульптора Почвеннаго «Народ, выражающий единодушный плюрализм». Мимо прошли два студента, один из них сплюнул: - У-у, щупальце обкома! Осенняя природа из последних сил показывала, что она еще надеется красотой спасти мир, но однопартийная система ежеминутно отвечала, что идейность дороже чистого воздуха. Трубы исторгали дым от производства оружия для поддержки социалистических революций в мире… А в то время наши гости вместе с нами отмечали день рождения Даши. Пили самогон. Ни у кого уже не было сил выстоять восьмичасовую очередь за вином или водкой. Пить самогон – ну, виданное ли дело, скажем, при Некрасове! - Что-то гремит, - сказал муж. - Это гремит железный занавес, - сказал гость-художник. Он думал, что это хорошая шутка. А между тем дребезжание нарастало и вдруг стихло у нашей двери. Раздался звонок. - Это Петя, сейчас его штрафанем! Муж пошел открывать, посмотрел на утопника, пощелкал по нему ногтем и сделал жест наотмашь: - Ну, заходи!.. Так, ребята, нам повезло, штрафную отделять не надо. - Что? Что этому здесь нужно?! – раздались крики возмущения. - Нужна смычка с массами, - бухнул Памятник и добавил: - Да еще революционная беспощадность. Мне стало стыдно перед гостями. Муж повернулся и сказал: - Понятно! Как всегда! Зовешь кого ни попадя… - Ну и что… Ну и позвала! - Зачем? - Ну что, ты меня, что ли, не знаешь? - Не знал я тебя такую, - взяв театральный бинокль, муж стал внимательно изучать меня. Гость художник предложил: - Не знаком с нею? Давай я вас познакомлю! - Ну уж нет, в моем возрасте – новые знакомства – это чересчур. Даже над утопником социализма довлело прошлое – он был выходцем из буржуазной среды и не мог сразу сказать, что пришел за курицей. Лишь увидев детей, Владимир Ильич нашелся: он пришел за курицей, чтоб передать ее в детский дом. - Что? Детям – этот продукт социализма! Они уже обломали об него все, что можно! Сам жри! – И гости стали руками совать в железный рот каменные части курицы. Хруст титанового зуба на время заглушил оживление. Тут еще появилась одна старушка, похожая на хорошенькую лягушку. Она достала топор, то есть вопрос: здесь ли живет Поварницын. Я посмотрела на адрес в руке старушки – там была другая квартира. - Но в той квартире мне не открыли, - начала старушка и собралась подробно рассказать, зачем ей Поварницын. При этом она заинтересованно поглядывала на стол. Улыбка ее отражала все, что у нее было: и доброту, и злость. Как у Моны Лизы. Но я не поддамся здесь соблазну далее описывать жизнь с ее вечными пробуксовками и старушками. Довольно уже в русской литературе старушек, баста! И тут Даша наша вынесла своего крыса. Она хотела просто его показать, но тот кинулся к памятнику, и тот спешно отступил, оказавшись на уязвимом месте пола – на выбитой половице. Вмиг железо кумира исчезло в дыре. Ужасные термоядерные слова ударили снизу. Ну, Нинка, та-та-та-та, если ты не будешь своих хахалей держать как следует, то все мужу расскажем… Никто из трех, живущих внизу, бичей не узнал в лицо утопника социализма, хотя они знали его с детства. И никто не прошелся кулаком по металлической роже. Добрый русский народ! Правда, темечко его само помялось во время падения, но это не помешало ему сообразить, где выход. На улице тяжелым бегом он припустил к театральному скверу. Но место оказалось занято! На его «пустоменте» уже расположился кооператив СОНИ (Сном одаривающее научное изобретение). Кооператив бойко торговал морскими раковинами=поделками. Внутри каждой – электронное устройство, которое моделировало плеск морской волны, усыпляло вмиг. Россия спала, гроздьями разбросав тела по скамейкам сквера. Не прочтя как следует инструкции, гроздья и купы тел вольготно полегли тут и там, и меня взволновало: не умрут ли так люди с голоду. Потом выяснилось, что батарейки рассчитаны на пять часов… лишь асоциальные элементы почему-то знали про эти пять часов и спешили очистить карманы спящих. Россия спала, гроздьями и купами раскидав тела свои, но бодрствовал рядом – в сквере же – скульптор Почвенаго, сооружая памятник неизвестному алконавту, то есть эпохе застоя. Это была двуфигурная композиция. Женская фигура в виде Ваньки-встаньки все время шаталась, а у мужчины был открыт рот, в который из поднесенной бутылки все время лилась амброзия. Откуда же у Почвенаго бушевание сил? Да из единственного вечного веселия Руси – из пития. Кооператоры между тем бойко нахваливали свой товар, не забывая совать по розовой раковине в руки мильтонам, то и дело подходившим справиться о законности предприятия. Сердобольность кооператоров к мильтонам уже вошла в поговорку. Так и говорили: сердоболен, как кооператор к мильтону. И вот уже члены КПСС начали вставать в очередь за раковинами, чтобы спать на партсобраниях. Говорят, недавно кто-то поднес такую раковину к микрофону на партконференции обкома, и зал мирно захрапел. Спят усталые марксисты. Но заслужили ли они покой?
10 окт. 1989 г. Внутренне беспорядочно корячился, вспотел… но сдвинуть с места хоть один член тела? Бесполезно… Палец ноги вдруг зашевелился, потом другой… Василий очнулся. В своем методкабинете. Это училище. Он лежит на полу, спеленатый тканью горчичного цвета. Значит, портьера. Он уже отчалил от берега беспамятства, но к берегу сознания еще не причалил. Захотелось поскорее определиться: туда или сюда. Первая мысль: кабинет не опечатан, значит, патруль видел и доложил дежурному по училищу. Вторая проблема: заперта дверь хотя бы изнутри? Третий вроде бы вопрос: были «подвиги» или нет? Если да, то его могли видеть все, от генерала до последнего курсантика... Методкабинет мог опечатать курсант Леонидзе, если Василий ему это успел поручить. Но тут кто-то стал отпирать дверь – вошел курсант Евстигнеев и нежно склонился над портьерой: - Может, вы пойдете, дома поработаете? - Я… работаю… над собой. Он начал распеленываться, катаясь по полу. И тут пришло решение: вены вскрыть. Но сил пока не было на исполнение. Решил смотать портьеру. Спохватился: зачем? Теперь это их проблемы. Включил телевизор, неожиданно стыд отступил. Тут пришло и рассуждение: «Как я отнесусь к этому через десять лет? Вспомню со стыдом? Через десять-то лет! Значит, и сейчас не надо расстраиваться. Ну, в милиции, подумаешь… Побили, бывает». Кажется, он тогда сказал начальнику учебной части, что уезжает оформлять методические пособия, а сам – к Леонидзе домой. А, значит, Леонидзе не мог запереть за ним кабинетную дверь, он же на больничном. Третьим зачислили соседа по кухне, Василий его хорошо знал, потому что сосед был один и тот же, только разного возраста. То ему сорок лет, то все восемьдесят – все зависело от количества выпитого прошедшим днем…На этот раз старец весь ушел в нос, который превратил его в Чуковского. Но в другого дедушку Корнея, судьба которого сложилась в направлении пития (известно, что так она не сложилась). Старик хотел занюхать хлебной крошкой, но чересчур резко потянул ноздрей и таким образом заглотил. - Ты что, есть сюда пришел? – рассердился Василий. - А ты падал в пропасть? – отбил старик, синея носом. Леонидзе что-то бормотал о фантастике. Василий изрек: - Брось, Леонидзе! Нет разницы между фантастикой и не! Чем отличается «Улитка на склоне» от «Дома на набережной»? Одна и та же проблематика. Ну, есть у Стругачей придуманные герои – не в этом же дело… - Нет, ты скажи, падал в пропасть? – Старик дергал Василия за рукав и пугал носом. - В финансовую – падал. Вдруг Леонидзе оказался рассказывающим, как он приехал в Пермь: бросил жребий и приехал. - Спонтанно?! (Это была высшая похвала в устах Василия). Леонидзе запел: гапхринда, мерцхало… Вылети, ласточка, Галка скоро придет, время-то как пролетело… Конечно, для грузин время летит, им кажется, что двенадцатый век был вчера. Повезло им: национальный язык медленно меняется, «Витязя в тигровой шкуре» читают без перевода, а наши «Слово о полку Игореве» не понимают без долгих-долгих комментариев. Вдруг Леонидзе упал головой на стол так, что банка отодвинулась, чтобы не стать разбитой. А Василий в это время говорил: - Я хочу вам почитать свой роман… Нашел его возле своей машинки, не помню, как написал, спонтанно так… - Он в самом деле стал читать двум спящим существам. – По общим принципам можно лишь функционировать, но ЖИТЬ можно лишь в противоречии с ними… Пришла Галка, жена Леонидзе, значит, наступил вечер. Леонидзе протрезвел на глазах и начал заискивающе взывать к жене: - Как Василий читает! Послушай… - Я его навидалась, еще и слушать! - Ты бы увидела пьяного Есенина, он бы тебе еще больше не понравился, - парировал Леонидзе. Василий добавил: Есенин покончил с собой в результате того, что старался и не смог попасть в колею. Маяковский, наоборот, попал в колею и не мог из нее выбраться. Но он уже не выговаривал половины согласных, поэтому вскоре можно было слышать только: «Пасранак…» - Кто? - Пасранак… - Такие тексты, что ты пишешь, - Галка листала его рукопись, - поведением нужно подтверждать. Учишь нас жить? А сам – жену предал, дочь. Корчак бы детей бросил у газовых камер, как фашисты и предлагали, - стали бы мы читать его трактаты? - А Руссо сдал своих детей в приют, - начал трезветь Василий. - В те времена незаконнорожденные не считались детьми, - брызгала на всех водой (мыла посуду) и кричала Галка. – Убери свои бумаги, я вытру на столе… Леонидзе трезво заволновался: мол, заметят на проходной, что выпил. Василий обещал проглотить по дороге бутылек корвалолу и протрезветь – у него была вечная вера в то, что он сейчас чего-нибудь примет и протрезвеет. - Идеимояипапка? – Василий пытался достать язык в ботинке, но язык не слушался. Как и во рту. – Чего она тут в грязи вля…ется! - Мы ее специально бросили в грязь! – вылетела в прихожую Галка. - Ты… ведь… моешь… па… па… суду. - Да! Я мою посуду, я не так спонтанна, как ты. Все еще мою! Леонидзе проводил друга до аптеки. Он боялся, что тот попросит его купить корвалол, и из-за этого Леонидзе в другой раз не дадут лекарство для детей – слишком запоминающаяся у него внешность. Он вскоре обернулся, но друга не увидел: столь плотно того обступили такие же любители корвалола, и он уже начал им что-то вещать, только сигарета была видна в уголке рта – она белела, как мертвая кость. «Попадет в вытрезвитель, как в прошлый раз», - горько итожил Леонидзе. На прошлой неделе это было: Леонидзе ездил к однокурснику со связями, спас Василия, и бумага не пришла в училище. Но ведь второй раз уже никто не спасет… В вытрезвителе-то Василий вспомнил, как его спасал Леонидзе, и стал утверждать, что нигде не работает. Молоденький лейтенант спросил: - Небось, высшее образование? Нужно работать. Работу Энгельса о происхождении человека знаете? - Да-да, там еще труд делает лошадь человеком, - закивал, получил в ухо, упал, встал, стараясь становиться поближе… чтобы удары – с меньшей дистанции… Будут еще? (И были еще). Много. Раз двенадцать, наверное. И кровь. Потом вопросы задавали, и он отвечал по-английски, чем вывел окончательно… Отстали, когда сказал, что папа – директор завода. Документов-то нет, а вдруг в самом деле – директор… - У меня страшный удар правой, никакой корвалол ее не берет, мою десницу, - говорил потом он кому-то рядом, на нарах. – Мне его поставил Порозов, вот настоящий друг, правда, мы поссорились: он не смог дотащить меня до своей квартиры и позвонил моей жене… Разве так друзья поступают! *** Это все случилось до перестройки. Сначала Василий работал в большом вузе, потом – в маленьком, наконец – в училище. Но и оттуда попросили. Он говорил: в эпоху глубокого удовлетворения наверх всплыли серые, убогие, и там они развернулись во всю ширь своей серости и убогости. А теперь, во время очищения, перемещение слоев пойдет наоборот. Стал он заместителем редактора в новой газете, писал сначала большие фельетоны, потом – мелочи, наконец его уволили за пьянки. В этот день он пришел к Леонидзе трезвым. Подавленный, он стряхивал пепел на пол, и Галка попросила: - В пепельницу, пожалуйста! Пол моют дети, это их труд… - Вливается в труд моей республики? – выделил он немного желчи. Куря, он ходил из комнаты в кухню и обратно, становясь с каждой минутой все оживленнее, даже впечатление побритости появилось – ведь от него запахло одеколоном (он его потихоньку посасывал, когда оказывался вне всяких глаз). Продал Леонидзе Рассела, который «Пифагора зачем-то высмеял». - Ведь это рост организма философии шел. Вундеркинд двух лет не только слова говорит, но может и штанишки намочить. Так и Пифагор. А Рассел ругает бедного ребенка за неожиданность и думает так: на месте Пифагора он был бы умнее, не делал бы в штанишки. Пили грузинский чай, очень плохой – щепки всплывали, как останки Ноева ковчега, который, помнится, где-то в Армении причалил к Арарату, а от Арарата до Грузии один птичий перелет! - Грузины скорее жизнелюбы, чем чаеведы, - оправдывался Леонидзе, бережно отбирая и складывая щепки. Василий вскипятил чефир и продолжал о себе, любимом: в женщине он ценит не промежность, а душу – духовную промежность… Леонидзе готов был тело отбросить и даже на нем сплясать! Но рядом сидела жена, которая с ним не договаривалась не ценить тело. А Василий уже сел на своего любимого послечефирного конька: вот откроют границы, китайцы хлынут, и скоро все на свете будут китайцы. Леонидзе с почтением возражал: главное ведь не война сперматозоидов, а соревнование культур. Древние греки были страшно малочисленны, границ тогда вообще не было, но китайцы их что-то не затерли. Василию не нравилось, что кто-то осмеливается подавать голос из бездонной пропасти, и он заспешил как бы к матери, имея в виду, что аптека вот-вот закроется. И хотя корвалол уже исчез из аптечной разнообразной ранее торговли, были другие средства: циклодол там, солутан. Леонидзе не отпускал его, чтобы друг лишний раз не наглотался чего-нибудь, но Василий ушел и, видимо, успел купить и проглотить чего-то. Потом он вернулся: - Раз ты меня так задерживал, я тебя порадую возвращением. – И насмешливо: - А вы все еще за ужином? - Извини, - пробурчал Леонидзе (он уже собрался полежать, полистать газеты). – Но я не настолько спонтанен. - Я вам не рассказывал, как меня избили в милиции? Этот случай он отшлифовал в полноценный подвиг: - «Вы и статейки пописываете? – Да, если вы регулярно читаете журнал «Высшая школа», то можете встретить меня, но имейте в виду, что я сейчас прохожу медосмотр, там написано: здоров. Если что со мной случится, вам бу-у-удет! – «Что еще?» - Ничего. – «Становись». И опять меня сбивает с ног… И так раз двадцать. *** Василий ушел от Леонидзе утром. Мучила жажда. Кругом такая сушь, а он хотел приникнуть к вечному, огромному. Поэтому почуял магазин «Хозтовары». Точно: через пять минут и полквартала оказался возле этого магазина. Стало интересно: есть ли там стеклоочиститель. Он был! Но было и объявление: «Отпуск моющих стекла средств – после 15.00. Решение горисполкома от…» А, все равно и денег нет. Вдруг он увидел «Хвоинку». Но денег нет… И вдруг навстречу ТОТ, лейтенантик. Несет стеклянную бутылку «Белизны». «Если дать этой бутылкой по морде, то выжжет все – хлорка». И тот почувствовал это ВСЕ – профессионал, опасность чует. Совершенно спонтанно Василий подошел к нему вплотную: - Дай денег… не хватает. В руке почувствовал что-то монетообразное. Деньги, точно. А лейтенант, отдав деньги, опять почувствовал себя уверенно, быстро вышел из магазина с непроницаемым лицом.
1989? - Смотри, - дочь любуется фруктовым, по-китайски капризно изогнутым червяком в яблоке. – Нарисую. Картины на свете появились оттого, что в три года ребенку нечего делать, и он рисует. - Дзинь, - раздалось в коридоре. От испуга я съела остаток яблока вместе с червяком. - Ничего, это белок, - говорит муж. Но это пришла не Леона, которая приходит каждый день, а долгожданная Эра Викторовна. Она приехала из Норвегии и привезла в подарок гравюру Мунка. - Эра Викторовна, мало того, что Вы Эра, так еще Победителевна, - я в это время уронила вилку и начала черенком ее стучать по полу, шепча: «Сиди дома, сиди дома!». - Дзинь! – выкрикивает муж. - Почему невозможно все «дзинь» регулировать, - начинаю стонать я, умещая в морозильник принесенное гостьей шампанское. - Нина хотела бы все «дзинь» регулировать – особенно «дзинь» критиков, - не останавливается муж. Наша кошка села на гравюру Мунка. Выражение у нее такое: я понимаю – вы все для меня делаете, но мне нужна рыбка, а не эта гравюра! Эра Победителевна в Норвегии отвыкла от кошек: - Там почему-то имела дело только с собаками – даже на лекции в первый день обомлела: в аудитории сидят три огромных пса, и такие умные морды, так слушают! - Дзинь, - раздалось в коридоре. - Познакомьтесь, это моя подруга Леона Одиноких, - представила я гостью Эре Викторовне. Леона улыбнулась своей негреющей улыбкой. Ее красивое узкое лицо, подобное шпаге, нельзя оценивать в таких категориях, как женственность или обаятельность. Нужны категории другие: сталь высокопрочная или другая, еще более крепкая. - Очень приятно!.. И что оказалось! Да, Леоночка, я тут про Норвегию рассказываю. Оказалось, что трем старушкам, которые учат русский язык, не с кем оставить своих псов. Леона ставит на стол букетик икебаны (она их делает), и наша кошка начинает его грызть, как бы укоряя: «Рыбки хочу, а не этих сухих веточек». Но тут под взглядом Леоны кошка уходит под кровать. Леона объясняет: - Все мое детство прошло с котами-личностями, интеллектуалами, я терпеть не могу таких вот драных кошек. Муж решительно ушел на кухню печь блины. Леона набросилась на меня: неужели я хочу повесить ЭТУ ГРАВЮРУ! - А что такое? – удивилась Эра Викторовна. - А то, что эту вещь может повесить в своем доме очень красивая женщина! Нина же будет проигрывать на этом фоне. Эра Викторовна перевела разговор: она – оказывается – еще не все подарки достала из своего сине-фиолетового пакета. Из него вдруг выпрыгнула сказочная куртка для моей младшей дочери. Я знала, что Леона не позволит мне принять такой дорогой подарок. И вот она уже качает головой, осуждая меня. Я сдаюсь: - Спасибо, но я не могу принять такую дорогую вещь. - Ниночка, эта вещь стоит двадцать эре, то есть пять копеек по-нашему. Я купила на распродаже. Это же Норвегия! А какой там университет! Она показала фотографию – универ такой красивый, так и кажется, что там гномики учатся… Леона в это время берет двумя пальцами мои домашние брюки, выпачканные в муке, и говорит им: - Не узнаю вас в гриме. - Просто я блины разводила. - А как норвежцы относятся к нам? – спрашивает Леона у Эры Викторовны. - Ну, ко мне неизменно было ровное и доброе отношение. Леона, конечно, уже решила, что Эру завербовали, я хорошо знаю все это. Но тут приходят с прогулки старшие дети, получают свои норвежские подарки и атакуют гостью в ответ своими творениями. Сын начинает читать словарь «детско-русского» языка, который он составляет по речи младшей сестры: - Авва – в первом значении – собака. - А я сказку сочинила, - перебивает его средняя дочь. – Папа рассказал, что в Перми хотели построить дома в виде букв, чтобы получилось имя Сталина. И я думаю, что месяц похож на букву С, потому что люди захотели выложить на небе имя Сталина в виде разных светил, но узнали правду про этого злодея и раздумали… и даже дом только один построили – в виде буквы С… - Авва – во втором значении – волосы подмышкой. Леона не выдерживает: - До чего вы дошли! У Павловых Денис уже гениально рисует! Он так рисует, словно у него под бумагой контур проложен, и видны линии… он может с ноги начать, с уха… - Леоночка, - недоумевает Эра Викторовна, - а разве одно другому противоречит? Денис рисует, а Нинины дети сочиняют… - Разве вы не поняли, что эти дети заранее настроены на мрачное видение мира! Все плохое они уже знают. Зачем им так рано знать о том, что Сталин – плохой? - А может, о своей родине лучше знать всю правду? Тут муж принес блины. Я боялась, что Леона начнет корить нас за то, что полнеем от них, но блины оказались так злодейски вкусны, что она пустилась во все гастрономические тяжкие. Но вдруг посмотрела наверх и взяла реванш на нашей треснувшей люстре: - Дом, где трескаются люстры. Мне хотелось крикнуть: «Леона, из-за тебя наш дом похож на дом, где разбиваются не только люстры!» Но муж разлил шампанское. - Жди отстоя пены и требуй долива, - вдруг бухнул он. - Здесь не пивной ларек, - и Леона красноречиво посмотрела на нас: «опустились вы, опустились». В представлении Леоны все шутки должны быть на пять с плюсом, ну в крайнем случае – на четыре с плюсом. - Не читай за столом, - сказала я сыну. - А что ты читаешь? – спросила его Эра Викторовна. – «Три мушкетера»? - Нет. Я считаю, что «Старик и море» интереснее, чем Дюма. Муж вдруг толкнул речь, сравнивая двух авторов: мол, «Старик и море» - те же скачки, только не на коне, а на рыбе… Леона закричала: - Вы с ума сошли! Хэм в Испании воевал, а вы его с Дюма сравниваете! Кого вырастите вы из этих детей? Боже мой… Боже! К счастью, драгоценная Эра Викторовна тут спросила: - Как поживают Серебрянниковы? Говорят, немного зазнались? - Ну, пока мы не прошли испытание успехом, не будем никого осуждать… Леона даже вскочила из-за стола: - Это что получается: пока я не убил, не буду осуждать убийцу?! – после этого она ушла, хлопнув дверью. Вот так всегда она уходит – непременно хлопнув дверью. Наша кошка сразу выползает из-под кровати и садится на колени к Эре. - А почему она такая – Леона? – спросила Эра Викторовна. Муж начал с Гераклита: - Есть такие люди – смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают… Тут я все же решила заступиться за подругу: мол, она меня на самом деле любит. Иногда платье сошьет. - И мне один раз сшила рубашку, но я бы без нее согласен обойтись, - сказал муж. - Какие вы – мужчины – жестокие! – начала нанизывать упреки. – Леона совсем одна. У меня есть «дзинь» гостей, «дзинь» мужа и критиков, а у нее ничего. Она делит комнату в аспирантском общежитии с какой-то математичкой. А та вся в науке. - Так кто же на ней женится – она же съест того! – муж махнул рукой и ушел мыть посуду, скороговоркой бросив: - Скоро у нее будет диссертация, квартиры, студенты, а нас пусть не будет в ее жизни. Через два дня раздается очередное «дзинь» критиков – второе за один месяц. На этот раз «Комсомолка» напечатала разгромную статью о моей подборке рассказов в журнале, обвиняя мою особу в самых разнообразных грехах. И тут прибегает Леона, начинает меня утешать. Тоже своеобразно, конечно: - Зачем ты не вышла за Олега! При нем бы ты не писала эту чернуху… - Да ты что! Он оборачивался на каждую юбку: «Ха-чу». Оказывается, Олег дал ей телеграмму, что прилетает. Я думала – утешать меня. А он – на конференцию. - Конференция по общению! – удивлялась Леона. – Странные люди – о чем тут говорить. Есть люди, обладающие даром общения, и с ними интересно, хочется общаться… и есть наоборот… Я думала: а ведь она уверена, что является человеком с даром общения, в то время как она – спазм мирового общения. На другой день я вдруг увидела, что спазм мирового общения чудесно общается с Олегом, не делая ему ни одного замечания. Значит, без нас не пропадет, подумала я. На следующий день был мой день рождения, и я позвонила Леоне утром: - Привет! Чем занимаешься? - Как чем? К вам собираюсь – помогать тебе салаты делать. - Но… если ты, дорогая, в хорошем настроении, то мы будем рады тебя видеть. Но если ты в плохом… мы устали от замечаний. Конечно, мы не учимся в аспирантуре, но мы тоже живем нелегкой жизнью… и… Она бросила трубку. Больше она к нам никогда не пришла. И я сильно пожалела об этом. Потому что следующая моя подруга слишком понравилась моему мужу. Ее тоже пришлось мне отвадить от нашего дома. О, Леона! О, жизнь!
1986 год У него был рот-клюв, и еще нутро выпирало в виде взгляда, снимающего с Ирины платье. Она не считала себя постницей какой-нибудь, в молодости часов не считала – сколько их оставила в травах страстных, в результате чего и сына родила, не выходя замуж. Но вот Валентин Иванович намекнул, что каталог отпечатать для ее выставки – это проблема, а ему не с кем жить, и это не меньшая проблема… тут Ирина схватила себя спереди за горло и стала почти душить, как бывало всегда в минуты смятения. Ах, он тут же спохватился: ведь она пишет сюр и может изобразить его с выпученными глазами, а вместо ресниц – руки, цепляющие женщин. Ирине было тридцать девять, а ему далеко за шестьдесят, но у него лишь недавно умерла бабушка, так что с такой наследственностью – конечно – он весь в проблемах после смерти третьей жены. Секретарша его – восемнадцатилетняя – уволилась недавно после того, как он объяснял ей правописание слова «коммунисты»: - С двумя М – запомни! Раз и раз! – он схватил секретаршу за одну грудь и за другую. - Мне нужен глаз, глаз! – говорил он, зазывая Ирину в мастерскую якобы для оценки его нового триптиха. Глаз, глаз, восклицал он, а ей это напомнило фильм о Персее, где старые Грайи имели один глаз на троих, причем он был отдельно – сам по себе. Она пообещала прийти, но очень приблизительно: мол, еще позвонит и уточнит, подтвердит, а была уверена, что не подтвердит. Весной, в разгар предвыборной кампании, она сама видела на портретах Валентина Ивановича харчок, а сын говорил, что видел непристойную надпись… Пошла посоветоваться с подругой. Та говорила: сама решай. - Но вспомни, как Дом пионеров хотел у тебя купить портрет сына в маскарадном костюме, однако в последний момент купил у Валентина Ивановича пионеров, собирающих макулатуру. Сдаться Валентину Ивановичу, у которого не реализм даже, а какое-то пережевывание действительности? Сама Ирина давно, еще в юности, высмотрела в лупу на одной из репродукций Дали «кисточку» из поролоновой ткани и сделала себе такую. Вырвала лист поролона из альбома для значков, прикрутила к карандашу проволочкой. Тогда Драхлин, отец ее сына, как раз уезжал в Израиль, пришел к ней с тюльпанами, снял с каждого цветка по резиночке, и лепестки уронили себя. Она написала этой новой поролоновой «кисточкой» тюльпаны-ирисы. Прошло с тех пор не так много времени, но уже сын учит иврит – устал от ее неуспеха, мечтает уехать. Либо сейчас она добьется выставки, каталога, признания, либо… И она позвонила Валентину Ивановичу. Вот она уже в мастерской, проводит пальчиком по пыльной серии книг «Пламенные революционеры». - Они не только пламенные, но и племенные – такое племя дали стране, - говорит хозяин, вертя в руках дезодорант. - Венгры такой дизайн дают? – Ирина показала на дезодорант, оформленный как фаллос – символ всех размножающих устремлений. Он был растоплен ее раскованностью, а она вдруг начала прощаться. Как, разве не сегодня нахлынет на него эта радость? А сегодня у нее как раз это… Ну, с природными явлениями не поспоришь, не спорим же мы с извержением вулкана. Однако, как же глаз? ГЛАЗ! Она должна посмотреть – оценить «Портрет отца». Отец был изображен, как котлета в шляпе. Котлета коричневая, шляпа серая. - У папы мозговые явления, восемьдесят четыре ему, но еще кричит соседке: «Нюра! Пойдем со мной в малинник!» - Уксус, сын уксуса, - вспомнила она вслух еврейскую пословицу (яблоко от яблоньки). - Я устрою вам заказ на оформление книжки «етые Пушкиным» (имелось в виду «Воспетые Пушкиным»). А еще у меня коллекция частушек, на магнитофоне, под них хорошо работается… В общем, он много говорил: завтра будет писать с утра автопортрет, а потом – рисовать совсем другие вещи на бесконечном поле чувственности. А перед этим сходит с Ириной в ресторан «Орбита». И он целовал ей долго руку, склонив свою крашеную голову с переливами шоколадного и розового цветов. - В общем, портрет отца можно сделать раблезианским, - сквозь зубы бормотала она. - У него мозговые явления, но еще зовет соседку в малинник, представляете! Кажется, у Валентина Ивановича тоже мозговые явления – второй раз про малинник. Рановато – по сравнению с отцом. Но есть другая еврейская пословица: уксус – сын вина (в семье не без урода)… На другой день в ресторане «Орбита» она умирала от жары. Там было уютно, современно, вкусно и душно, закупорено, тесно. За соседним столиком праздновали чей-то день рождения, и пахло флоксами – огромным букетом. - Мне предложили Негоду в «Плейбое» - за пятьдесят, - донеслось оттуда. - За эту цену живую можно, - не удержался Валентин Иванович. Ирина готовит свое лицо к улыбке: «Лицо, ты ведь мое – должно меня слушать». Но оно – ноль внимания. Тогда она механически подергивает мышцами, боясь, что получится ухмылка. А уже танцевали ламбаду, выпаривая таким образом водку, а Ирине танцевать Валентин Иванович не советовал? В прошлом месяца его бухгалтерша чуть не вывихнула бедро во время этого танца. - Да, ламбада – зловещая рука африканского заговора, - сказала Ирина, отвлекая спутника от бежавшего про проходу кооператора с порнографическими открытками. - Люблю провинциальное порно – все делают один к одному, никакой слащавости, - завел глаза кверху Валентин Иванович. Но ничего не купил. А если б купил? Уйти пришлось бы. Когда они вышли из ресторана и остались вдвоем, ее неприязнь к начальнику, освобожденная от ресторанного шума, проявилась с особой чистотой. Она вдруг заявила, что сегодня еще не все закончилось в том природном процессе, о котором она говорила вчера. И буквально сбежала домой. На другой день в подъезде покрасили стены, и она покрылась сыпью. Звонил Валентуля, сын Ирины отвечал: мамуля вся скисла, пузырями пошла. Потом сама она подошла к телефону и обещала, что завтра… На другой день была такая духота, что Ирина в мастерской начальника сразу включила вентилятор. А был там еще и фонтанчик небольшой в центре зала. Не мастерская, а дворец. При ближайшем рассмотрении оказалось, что на потолке – лепнина (переплетение из серпов, молотов и яиц). Прошли те времена, когда он писал в полуподвале, там же выпивал после работы и занюхивал геранью, которая отворачивалась от его выхлопа. Буквально подхватывала все листья и отводила их в другую сторону. Этот цирковой номер он показывал одной обкомовской даме, когда захотел получить светлую мастерскую. Работы у него тогда были другие: реализм, но с настроением, все в серебристых и фиолетовых тонах. Портрет Николая Островского – как видение – все шарахались. От портрета Фадеева карамазовщиной несло. Это были шестидесятые годы – его вещи те Ирина знала, потому что они вошли во все альбомы. Бог весть, что потом с ним случилось – с тем Валентином. Почему появились эти грязно-коричневые полотна… - Не ходите, девки, в лес, - грянуло из магнитофона, - там землетрясение… Она упала в кресло. Да, этот мужчина ей нужен, то есть выставка нужна, точнее – каталог. Но… На журнальном столике лежала газета с брачными объявлениями. «Импотентов просят не беспокоиться» - прочла она в конце одного. Вон – значит – какие роковые есть женщины в городе Перми! В это время Валентуля наклонился над креслом и начал вырывать ее оттуда – что-то треснуло то ли в платье, то ли в кресле. Вдруг откуда-то из нее хлынули таблетки и покатились по полу. Лактат кальция – купила для борьбы с аллергией. Они оба присели и стали собирать лекарство, причем хозяин не столько собирал, сколько под этим предлогом то тут, то там проходил по касательной к ее ноге. Какой он усидчивый в сексуальном отношении, казенно написалось где-то у нее внутри. - Совсем забыл – ягоды! – вскрикнул Валентуля и принес на подносе клубнику. Белой пластмассовой вилкой он брал в рот то одну, то другую малининку, приговаривая: такое испытание - ягоды, имеющие цвет соска, тяготеющие к формам… И вдруг с видом священного ужаса он стал класть ей угощенье в рот. После того, как он увидел, с каким трудом она раздавливает ягоды и, не жуя, с таким же трудом глотает раздавленное, Валентуля понял что-то свое. Он расстегнул ей замок на груди и стал снимать брюки. Призрак малинника немного очеловечивал эту композицию из двух тел. Она пыталась еще за что-то зацепиться, чтобы проникнуться … Если б его звали Николаем Степановичем, тогда можно закрыть глаза и вообразить, что это сам Гумилев, который был влюбчив, царство ему небесное… Но она никого не знала из прекрасных мужчин с именем Валентин Иванович. Возможно, они были, но она их не знала. Ирина взвешивала: выставка, каталог – с одной стороны, и этот тяжкий труд – с другой. А она уже лежала на диване, и шторы задвинуты, и свет погашен. Оказывается, она свернулась клубком. Холодные и костлявые руки коснулись ее спины. - Ты оставляешь меня в страдательном наклонении, - услышала она пошлость начальника. – Ничего, можешь обойтись только рукою… своею собственной рукой, как поется в гимне. Она тупо перебирала: в каком это гимне - Интернационале, а может – в Варшавянке? И вдруг ее осенило: Бог ее наказывает за пижонские фразочки в юности: «Ах, автопортрет Винчи, я вышла бы за такого замуж! О, автопортрет Босха в старости – ощущение такой силы!» В это время она переживала вес костлявого чужого тела и нечаянно коленом поняла, что ничего-таки сегодня не получится. Нечем было получиться. Спокойно лежала и ждала, когда он скажет: вставай и иди. - Кому-то сегодня ничего не нужно, - сказал Валентуля, пыхтя вставая. Потом он надел плавки и, оттянув резинку, обратился к своему меньшому брату: - Зря мы сегодня с тобой надеялись, да? Думали: молодая кровь нас расшевелит… Ирина стала одеваться. Упал вентилятор. Она поставила его и заметила: у советского вентилятора чисто мужской недостаток – падает он. Она подумала: выставку можно устроить в Израиле. Если сын отслужит в израильской армии, мать – русскую – разрешают привезти. *** Давно это было, когда Валентин еще носил ботинки, как у Ван Гога, точнее – с завистью на ту картину смотрел, потому что ботинки были в более приличном состоянии, чем у Валентина. И ему намекнули, что нужно провести ночь (хотя бы одну) с одной обкомовской дамочкой, и тогда будет мастерская, будет все. И он рискнул. Дама была старше его лет на двадцать пять и с такими морщинами на лбу, словно кто-то его – лоб – перепахал. Но из обкома. Так что он улыбался, а она назначила встречу у него в подвале якобы для разговора. И они, что называется, сползлись. Сразу было видно, что она любила это дело, до такой степени, что могла бы написать на одном своем месте лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь здесь!» Но тогда у Валентина ничего не вышло со своей высокопоставленной дамой. И не получил он хорошей мастерской. Но потом его все равно вынесло наверх, началась оттепель, прошла выставка, появились натурщицы… И только сейчас, после ухода Ирины, он вспомнил ту историю, но лица дамы уже вспомнить не мог, лишь морщины, морщины… *** Ирина эмигрировала в Израиль к сыну. |
 |
|
|||
|
|||
