Флиер
К столетию со дня рождения

Яков Флиер... Сколько незабываемого для меня связано с именем этого человека поразительной жизненной силы и красоты, уникального артиста, несравненного учителя, редкого пианиста, выдающегося интересного музыканта!

Размышлять и писать о Флиере – задача легкая и сложная одновременно. Легкая потому, что это был артист невероятно демократичный, натуральный, обладающий яркой природной «биологической» одаренностью. Выступление на эстраде для огромной аудитории было для него радостью, праздником, а не мукой, как для многих даже всемирно известных исполнителей. Трудность же заключена в том, что такое явление как Флиер было многомерным, объемным – артист, педагог, человек. К тому же лично для меня он был не просто учителем фортепиано. Он был моим старшим другом и наставником, «музыкальным папой», как он сам себя называл, коллегой и соратником в нашем общем стремлении к достижению артистического совершенства.

Он был также и моим старшим товарищем, который научил меня плавать, водить машину, играть в пинг-понг и даже в шахматы.

Имя Якова Флиера я впервые услышала в десятилетнем возрасте. Шла репетиция к предстоящему отчетному концерту учащихся Гнесинской десятилетки в Колонном Зале Дома Союзов. Увлеченная исполнением «Музыкальной табакерки» Лядова, я подняла необычно высоко правую руку в конце пьесы. Из зала послышался довольный голос моей преподавательницы Кантор: «Молодец, очень хорошо. Ну просто a la Флиер». «Что это значит?» – спросила я в изумлении. Так я впервые узнала о существовании этого выдающегося пианиста и педагога. Могла ли я тогда предположить, что через три года я стану его ученицей, а затем, по окончании консерватории, его ассистенткой? И что вся моя дальнейшая жизнь как профессиональная, так и личная, в течение двадцати шести лет будет самым тесным образом связана с этим человеком до конца его жизни?

Впервые я увидела Якова Владимировича в 45-м классе Московской консерватории, когда мне было тринадцать лет. Один из его учеников – отличный пианист и аранжировщик, давно настаивал на том, чтобы я поиграла Флиеру. Одновременно он с большим энтузиазмом говорил ему обо мне, представив при этом почему-то как свою сестру.

И вот однажды мой «брат» сообщил, что профессор ожидает нас, в 45-м классе в 4 часа дня сегодня. О, ужас! Я была совершенно не готова к прослушиванию. Было это в самом начале сентября, и я после летних каникул не успела хоть кому-то поиграть вновь выученные произведения – «этюды» Шопена, седьмую сонату Бетховена и первый концерт Рахманинова. Я попробовала заикнуться о перенесении похода. И речи не могло быть! Мой «брат» не хотел и слушать. Что делать? Пришлось согласиться.

И вот мы стоим у двери 45-го класса. Я страшно волнуюсь. Только успела снять пионерский галстук, как мы уже вошли. В своём детском воображении я себе представляла романтический образ знаменитого маэстро, естественно, совершенно идеальный во всём. Каково же было моё удивление, когда я увидела «немолодого» человека (ему тогда было всего сорок лет), небритого, в домашнем свитере и мятых брюках. Следующим «разочарованием» было то, что он не выговаривал букву "р".

Как так? Флиер картавит? Не может быть!

Яков Владимирович был великолепным психологом. Он сразу увидел на моём лице тень расстройства и непринужденно, по-простому сказал: «Я нахожусь в классе с самого утра, очень спешил, даже побриться не успел. Устал изрядно, и вид у меня довольно помятый, не правда ли?». Я остолбенела. Он словно прочитал мои мысли. «Может быть, я приду в другой раз?» – робко спросила я. «Нет, нет, – ответил профессор, – раз уж пришла, так поиграй. Ну, что ты хочешь сыграть мне? "Бирюльки" Майкопара?"» – сострил он, намекая на мой юный возраст. «Нет, первый концерт Рахманинова», – ответила я. «Наверное, в первой редакции?» – улыбнулся Яков Владимирович. «Конечно, во второй», – ответила я несколько задетая за живое. Следует пояснить, что в России долгое время первая редакция почему-то считалась легче чем вторая. Вероятно из-за того, что она не так совершенна и гармонически менее изысканна. На самом деле, первая редакция концерта намного труднее технически, пианистически неудобна, перенасыщенна огромными аккордовыми скачками в обеих руках одновременно, из-за чего пианисты отказывались от исполнения концерта в таком виде. Лишь двадцать пять лет спустя, когда Рахманинов сделал новую редакцию, намного удобнее пианистически, более компактную по форме, и изысканнее гармонически, концерт стал очень популярным и часто исполняемым.

Я села к роялю. Флиер сел ко второму роялю и начал играть вступление. Меня сразу поразило мощное оркестровое звучание рояля и удивительный подъём, с которым он заиграл, как будто это происходило не в классе, а на сцене большого концертного зала. Невольно я тоже почувствовала себя как бы на эстраде, увлеклась красотой Рахманиновских гармоний и перестала волноваться. Флиер не просто аккомпанировал мне, он дирижировал, пел за различные инструменты, подсказывая темпы и характер музыки, словом сильно помогал. Играть с ним было настолько удобно и естественно, что у меня появилось ощущение, как будто мы уже прежде играли вместе и не один раз. Когда я перешла к каденции, он встал и начал ходить по классу, по диагонали, куря сигарету. Все ученики Якова Владимировича хорошо знают эту его привычку, особую манеру курить, держа сигарету почти в самом углу рта. Обычно он так курил и ходил по классу, когда был чем-то очень взволнован. Каденция подходила к концу, а Яков Владимирович всё ещё расхаживал взад и вперёд. И только когда остались уже последние несколько нот перед оркестровым вступлением, и я, боясь, что Флиер не успеет вступить вовремя, сделала замедление больше чем обычно, профессор одобрительно улыбаясь мне, подоспел к роялю буквально в последний момент и вступил абсолютно точно одновременно со мной. Мы вместе доиграли первую часть. Я с облегчением вздохнула. «Ну, – думаю, – пронесло». И тут же Яков Владимирович спросил: «Ну, а дальше играешь?» «Не знаю, я ведь никогда не пробовала со вторым роялем» – ответила я. «Ну, вот и попробуем вместе. Если хочешь, можешь поставить ноты», – предложил он. Это уже было спасением. Я открыла ноты и с большим увлечением сыграла свою любимую вторую часть. Не сказав ни слова, Флиер перешел к третьей части, которая была совсем ещё не доучена. Не помню, как доиграла концерт. Помню только, что Флиер в конце начал сильно прибавлять темп и делать одно большое непрерывное crescendo вплоть до самого конца. Он как бы подхлёстывал меня, и я, стараясь играть вместе с ним, совсем запыхалась. Заключительные аккорды концерта прозвучали у меня, как никогда, ярко и цепко. Я так ещё никогда не играла – смело и с риском «смазать». Флиер очень дружелюбно улыбнулся. «Так значит, ты не играешь "Бирюльки" Майкопара"»,– заключил он. «Оказывается, ты умеешь неплохо шевелить пальцами, и темперамент есть. Ну, молодец, настоящая пионерка. Вот только пару фальшивых нот заучила». Он подошёл и показал где именно. Затем он захотел послушать этюды Шопена и медленную часть седьмой сонаты Бетховена. Я уже разыгралась к этому времени и перестала нервничать. К тому же, Флиер так себя вёл, как будто я уже давно с ним занимаюсь, и мы старые, добрые друзья.

Во время моей игры он не сидел безучастно, а всё время подавал музыкальные знаки, сигналы, как настоящий тонкий дирижёр, что очень помогало не только в плане музыкальной интерпретации, но и в преодолении технических трудностей. Яков Владимирович не умел скрывать своих эмоций, так как был человеком непосредственным и натуральным. Было видно, что он остался мною доволен и заинтересован как в ученице. «Ты играешь взрослый консерваторский репертуар и твоё место там, а не среди детей и местных педагогов». Честно говоря, я не совсем поняла тогда, что он этим хотел сказать. Я любила свою преподавательницу, моих школьных друзей...

Несколько дней спустя раздался телефонный звонок у нас дома. Директор Гнесинской десятилетки З.И.Финкельштейн с радостью сообщил, что Яков Владимирович взял меня в свой консерваторский класс. Общеобразовательные предметы я буду проходить в школе с моими одноклассниками.

Отчётливо, до мельчайших подробностей я помню свой первый урок с Флиером. В школе обычно педагог даёт ученику программу, говорит, когда и что готово для показа на концерте, экзамене или зачёте. Флиер же, прежде всего, спросил меня, что бы я хотела поиграть, какого композитора я люблю больше, и какого композитора я меньше всего играла. В то время я ещё не обладала большим репертуаром. Мне хотелось играть как можно больше и всё сразу. «А чтобы Вы посоветовали?» – спросила я. Профессор предложил взять третью сонату Прокофьева, ми-минорную Английскую сюиту Баха и до-минорный концерт Моцарта. Решили начать работать с Моцарта. Я уже знала, что в консерватории надо сразу же на первом уроке играть на память. И это также было новым для меня, так как ранее можно было на первых уроках играть по нотам. Я страшно нервничала, неуверенная смогу ли я за неделю выучить на память весь концерт и играть в сопровождении второго рояля. К тому же проблема осложнялась тем, что у меня не было нот. В библиотеке все экземпляры были на руках, а в нотном магазине, который находился тогда радом с консерваторией, этого концерта не оказалось. С большим трудом мы с мамой нашли ноты в букинистическом магазине на Неглинной, куда иногда приносили подержанные книги и ноты.

Времени оставалось совсем немного, и я засела за рояль, готовясь к уроку, как будто это была неделя, данная финалистам Брюссельского конкурса для изучения специально написанного нового концерта для конкурса. В итоге я выучила весь концерт с каденциями и явилась на урок в страшном волнении.

Предварительно настроившись к исполнению, я начала первую часть, стараясь передать сумрачный, глубоко проникновенный характер музыки. Флиер почти сразу же остановил меня. «Нет, нет, ты слишком романтизируешь», – заволновался профессор. Он очень долго возился над начальными шестнадцатью тактами, добиваясь строгости и простоты выражения, нужного звукового баланса между правой и левой рукой, гибкой, естественной фразировки, стилистической достоверности, тонкой, весьма умеренной педализации и, конечно, абсолютной пальцевой ровности. Для этого надо было найти совершенно особое, очень лёгкое прикосновение к клавиатуре, что требовало времени. Разумеется, я могла выполнить каждое из его указаний отдельно, но не всё сразу одновременно. Для этого необходимо иметь невероятную концентрацию, внимание, бесконечный слуховой контроль. Я помногу раз пробовала играть эти злосчастные шестнадцать тактов с учётом всех замечаний. Становилось немного лучше, но всё же не так, как нужно. Теперь и я стала слышать неровности звуковые и ритмические, преобладание левой руки над правой, отсутствие верхних нот в аккордах и т.д. Я не привыкла к таким занятиям. Это чрезвычайно трудно, но в то же время интересно и очень полезно. За первые сорок минут урока я получила столько новой исключительно важной информации, что хватило работы на весь месяц. Я поняла, что занятия с Флиером соответствуют самым высоким исполнительским стандартам, и была горда тем, что он занимается со мной «по-взрослому», не снижая своих требований из-за моего возраста. Время пролетело незаметно. Вот уже и конец урока, а мы даже не прошли всю первую часть. Флиер посмотрел на часы. Мы уже прозанимались больше часа, и следующий ученик ожидал своего урока. «Ну, сыграй быстренько каденцию», – попросил Яков Владимирович. Я поняла это буквально и взяла темп гораздо быстрее чем обычно. Профессор расхохотался. «Играй в нормальном темпе, пожара нет», – сострил он. Я тоже рассмеялась. В целом каденция прозвучала лучше всего остального. Урок закончился, и я вдруг почувствовала страшную усталость. «Ну, замучил я тебя совсем», – улыбнулся Флиер. «Вот тебе шоколадка, подкрепись». «Прямо, как дрессировщик в цирке», – пронеслось у меня в голове. Я поблагодарила и с удовольствием проглотила конфету. Одновременно я спросила, на что обратить внимание во второй и третьей частях, какая лучше аппликатура в трудных пассажах, где играть с повтором, а где нет. Он сел к роялю, немного поиграл, показав характер музыки и отличную удобную аппликатуру. А затем с удивлением заметил: «Ты что, выучила весь концерт? Я ведь задавал только первую часть».

Я проучилась у Флиера одиннадцать лет (три года в школе, пять лет в консерватории и три года в аспирантуре). В течение этого времени я имела примерно около тысячи уроков, включая дополнительные, всегда конструктивные, полезные и увлекательные. Но этот первый урок врезался мне в память на всю мой жизнь. Так же, как ещё один другой урок, о котором грех умолчать.

Как правило, наши уроки проходили в 45-м классе Московской консерватории, где в течение сорока девяти лет преподавал легендарный К.Н. Игумнов – учитель Флиера. Поскольку школьники всегда имели два урока в неделю, а не один, как полагалось студентам консерватории, Яков Владимирович довольно часто давал мне дополнительные уроки у себя дома на улице Горького, дом 15. В кабинете Флиера стоял отличный рояль Beсhtein, с тёплым красивым звуком. Инструмент был очень разыгранный, податливый, с ровной не тугой механикой, и я очень любила играть на нём. У меня как-то всё лучше получалось, как мне казалось. Однажды я пришла к Якову Владимировичу на урок домой, сразу же после Нового Года. Флиер был в отличном расположении духа, он принялся угощать меня очень вкусными пирожными и печеньем, которые великолепно пекла его старшая сестра Любовь Владимировна. Затем начался урок. В то время я работала над Рахманиновскими прелюдиями и музыкальными моментами. В середине урока Флиер вдруг спросил: «А ты слышала когда-нибудь самого Рахманинова, его записи?». «Нет», – к моему огорчению ответила я. В доме моих родителей не было проигрывателя, и классические пластинки не коллекционировались. Позднее я сама стала этим увлекаться и тратила все карманные деньги на их покупку.

Флиер с интригующим выражением лица достал старого образца, т. е. недолгоиграющую пластинку, и предложил послушать, пожалуй, наиболее популярные две прелюдии (до-диез-минор и соль-минор) в исполнении самого автора. У меня аж дух захватило от счастья, и я приготовилась услышать легендарного пианиста-композитора, моего кумира, предвкушая состояние особого трепета и волнения. Мне казалось, что как только заиграет сам Рахманинов, должно произойти какое-то чудо. В процессе слушания Флиер ярко и образно комментировал исполнение, обращая моё внимание на особое качество звука, необычную интересную фразировку и «электрические» пальцы пианиста. Особенно он восхищался концовкой до-диез-минорной прелюдии, где автор не выполнял указанную им самим нюансировку: вместо одного длительного diminuendo в последних восьми тактах он делал сначала небольшое crescendo в первых трёх тактах, а затем уже diminuendo вплоть до самого конца. Конечно, мне очень понравилось исполнение, я была во всём согласна с учителем, но... где-то в глубине души закралась некая неудовлетворённость. Я не испытала ожидаемого «шока», и небо не обрушилось на землю, как я вообразила себе. Я хотела сказать Якову Владимировичу о таком своём впечатлении, но он сразу же поставил другую, соль-минорную прелюдию и мы продолжали слушать дальше. Прослушав пьесу до середины, где начинается необычайной красоты замедленный полифонический раздел, я вдруг совершенно неожиданно для самой себя выпалила: «Как ни странно, Яков Владимирович, но я ожидала ещё более магического, сверхъестественного впечатления. Конечно, это изумительная игра. Но если бы я не знала, что играет Рахманинов, то могла подумать, что это, скажем, Гилельс. Я думаю, что он может сыграть не хуже».

Реакция профессора оказалась очень странной и неожиданной. Он немедленно остановил проигрыватель, не говоря ни слова, и предложил продолжить урок. И вот тут произошло чудо! Хотите верьте, дорогой читатель, хотите нет, но в эту самую минуту раздался телефонный звонок. Звонил Эмиль Гилельс! Пока Флиер с ним разговаривал, я взглянула на этикетку пластинки и с ужасом прочитала имя исполнителя прелюдий: Яков Флиер. Я была так сконфужена, что едва не расплакалась. Всё обдумывала, что сказать ему, как исправить ситуацию, может быть, надо извиниться? Но Яков Владимирович быстро закончил разговор и как ни в чём не бывало, продолжил урок, который продолжался более двух часов. Профессор работал буквально над каждой нотой, каждой фразой, стараясь добиться желаемых результатов сейчас же, немедленно. Он импровизировал, предлагал различные варианты динамики, фразировки, менял темпы, требовал невероятно ярких мощных кульминаций, цельности формы. Казалось, что я никак не могла удовлетворить его требованиям, как я ни старалась. Это был поистине мастер-класс, один из самых замечательных, незабываемых уроков в моей жизни, во время которого произошёл огромный качественный скачок в моей игре, моём музыкальном мышлении и слуховом контроле. Вскоре уже вся консерватория знала, со слов самого Флиера, о том, как он меня разыграл. И уже много позже он сам мне сказал, что после этой истории он по-настоящему поверил в меня. Оказалось, что он так шутил со многими, но никто ещё подобно мне не отреагировал.

Время начала моих занятий с Флиером было пожалуй самым драматичным и тяжёлым в его жизни. Я узнала об этом намного позже от самого Якова Владимировича. В расцвете своих творческих сил, находясь на вершине славы (Флиер уже был победителем двух международных конкурсов в Вене и Брюсселе и имел мировое признание) в возрасте 36 лет, происходит страшная трагедия с артистом – редкое и почти неизлечимое заболевание правой руки: сужение сухожилия третьего пальца.

Флиер вынужден практически уйти со сцены, прекратить концертную деятельность, без которой он просто не мыслил своего существования. И вот в это страшное, тяжелое время на помощь ему пришла педагогика. Как вспоминает Яков Владимирович: «Педагогика помогла мне выжить». И действительно, Флиер перенес всю свою страстную любовь к музыке и эстраде на педагогику и на своих учеников.

Будучи истинным, пламенным артистом на сцене, он и в классе, прежде всего, был артистом-исполнителем, импровизатором. Но кроме этого он был ещё и аналитик, раскрывающий глубину и смысл музыки, а также и учитель, помогающий ученику справиться с конкретными пианистическими задачами. Но самое главное, всё то, что он показывал и говорил в классе, было неоднократно проверено им самим на сцене. И это придавало его урокам особую артистическую, эстрадную направленность, что было, лично для меня, бесценно!

Неслучайно из его класса вышло такое большое количество концертных пианистов мировой величины. Флиер сумел практически каждого своего наиболее талантливого ученика превратить в яркого самобытного артиста. Характерно, что при всей несхожести различных индивидуальностей его учеников, всегда можно сразу же услышать много общего в их игре. Прежде всего это выражается в яркости и артистичности исполнения, эстрадном размахе, технической свободе и ясности построения формы – умение охватить произведение в целом и играть на одном широком дыхании.

Школа Флиера сильна тем, что она сохраняет наилучшие традиции прошлого, которые своими глубочайшими корнями уходят и к Бетховену, и к Листу: учитель Якова Владимировича Игумнов занимался у Зилоти – ученика Листа. А Лист был учеником Черни, который учился у Бетховена.

Около 12 лет Флиер был вынужден почти полностью прекратить свою концертную деятельность. Длительное лечение не принесло никаких результатов, и Флиер, скрепя сердце, решился на рискованную операцию, которую успешно провёл ленинградский хирург Розов. Через несколько месяцев Яков Владимирович начал понемногу заниматься, рука становилась всё более гибкой и эластичной, играть было всё легче и легче. Друзья, коллеги, ученики Флиера были счастливы и уговаривали поскорее начать выступать с концертами. Его же мучили сомнения. Сможет ли он подтвердить свою былую репутацию одного из лучших пианистов мира, не уронить престиж выдающегося профессионала, артиста? И тут на помощь пришли самые близкие друзья, настоящие поклонники его дарования, его большой друг – жена Любочка, и все его ученики. Мы все вместе сумели убедить его, что всё это время его помнили и любили, и что его возвращение на сцену – большая радость для всех!

По необычному стечению обстоятельств «проба сил» произошла как раз в день его рождения, 21 октября в городе Харькове в 1959 году. Любопытно, что именно в этом городе началась концертная карьера пианиста в 1935 году, сразу же после победы на II Всесоюзном конкурсе. Жена Якова Владимировича поехала вместе с ним для моральной и психологической поддержки. Флиер страшно нервничал. Для его успокоения они занялись сочинением стихов, прямо в артистической комнате, незадолго до начала концерта. Я до сих пор помню этот смешной стишок, написанный на мелодию популярной тогда песенки из советского кинофильма «Высота» с Рыбниковым в одной из главных ролей: «Не кочегары мы не плотники...»

 Не Давидович я, не Власенко,

Не Миля Гилельс, не Лельчук,

Но только в Харькове напрасненько

Я симулировал испуг.

Оркестр встретил, как Мержанова,

Аплодисмент большой гремел,

Я выдал пальцы, как у Ржанова*,

И всех врагов своих «имел».

Не откажите мне в любезности

Идите к Н.Лельчук играть,

А я уж в силу неизбежности,

Начну концертики давать.

Сольный концерт в Харькове прошёл исключительно удачно, с огромным успехом у публики и прессы. Таким образом, 21 октября 1959 года явилось днём второго рождения Флиера, точнее его творческим возрождением! Второй московский «дебют» в артистической жизни пианиста состоялся 28 Ноября в Большом Зале консерватории. Этот концерт невозможно забыть. В программе были: «Фантазия» Моцарта до-минор, соната Брамса фа-минор, третья соната Скрябина и прелюдии Дебюси. На «бис» он сыграл двенадцатый этюд Скрябина, ля-минорную мазурку Шопена и «Наварру» Альбениса.

Накануне концерта Флиер страшно волновался. За день до выступления, по окончании репетиции, он всё ещё не был уверен в том, что готов для Москвы, о чём говорил мне и другим людям, присутствующим на репетиции. И это несмотря на то, что он уже обыграл эту программу много раз в разных городах. Но все тревоги были напрасны. Поклонники не забыли Флиера. При появлении любимого артиста на сцене весь зал встал, как по команде, и долго-долго аплодировал. Я видела как глаза Якова Владимировича стали влажными. Это был поистине невероятно волнующий момент, когда души сидящих в зале и артиста на сцене, как бы слились в едином порыве взаимопереживаний. Концерт прошёл блестяще. Наш профессор был в «ударе». Успех был грандиозным. В заключение концерта на сцену вынесли двенадцать корзин цветов от поклонников, друзей и учеников. В доме Якова Владимировича был устроен роскошный приём человек на сто, а может и больше. Люди, приходили, уходили, и снова возвращались. И празднование продолжалось чуть ли не до самого утра. Профессор, мой музыкальный папа, как он сам себя называл, не позволил мне ехать домой одной в столь поздний час, и я осталась ночевать в его доме.

Наутро мы во всех подробностях обсуждали его исполнение, все удачи и промахи, доброжелательную атмосферу, царившую в зале, невероятную наэлектризованность публики и оглушительный успех. В какой-то момент я сказала, шутя, как в известном анекдоте: «Вот видите, Яков Владимирович, Вы напрасно боялись». «Не напрасно», – ответил он и с грустью добавил: «Жаль, ты не слышала, как я играл до войны».

С этого времени и вплоть до самого конца жизни Флиер вёл активную концертную деятельность. Он много выступал по всему Советскому Союзу, а ещё чаще за рубежом. Он не только ездил туда с концертами, но и являлся членом жюри международных конкурсов пианистов. Артист радовал своим неувядаемым, вечно молодым искусством слушателей Англии, Японии, Соединённых Штатов Америки, Турции, Израиля, Греции, Голландии, Германии, Италии, Чехословакии, Югославии, Бельгии, Австрии, Польши, Болгарии, Финляндии, Исландии, Индии.

Музыкальная критика единодушно отмечала своеобразие трактовок пианиста, убедительную, порой властную манеру высказывания, громадный темперамент, сочетающийся с глубиной проникновения в замысел композитора, и, конечно, уникальный артистизм исполнителя. Выступления Флиера повсюду имели громадный успех у публики вне зависимости от страны или репертуара, который он исполнял. Но пожалуй наиболее волнующей и тёплой была встреча артиста с израильской публикой. Об этих концертах он рассказывал буквально со слезами на глазах, как его встречал с цветами в аэропорту Тель-Авива, ныне покойный менеджер Абраша Богатырь вместе с представителями местной творческой элиты, как по-царски его принимали в специальном доме для особо почётных гостей, поили, угощали самыми изысканными восточными сладостями и винами.

Флиер давал много мастер-классов для студентов различных музыкальных заведений, беседовал о системе образования в СССР, бесконечно исполнял во время открытых уроков, показывая за вторым роялем как должно звучать то или иное место в произведении, которое играл студент. В итоге всё это превращалось в дополнительные, незапланированные бесплатные концерты, что по достоинству оценили студенты и вся израильская многочисленная публика.

Сегодня, перелистывая страницы статей и воспоминаний о Якове Владимировиче, мне одновременно и смешно и грустно, что ни в одной из них даже не упоминаются его израильские гастроли, как будто этого и не было. А ведь он там был дважды и имел совершенно фантастический успех. Вернувшись в Москву из Израиля, он много рассказывал мне о том, какая это красивая, гостеприимная страна, как там легко и свободно дышится, и как тонко понимают и любят музыку израильтяне и добавлял при этом: «Подумать только, что есть на свете страна, где быть евреем также естественно, как дышать кислородом». При этом лицо его было очень грустным.

Последний раз в своей жизни, я видела Якова Владимировича у него дома, примерно за месяц до его смерти. Это было время, когда он с большим воодушевлением работал над записью всех мазурок Шопена. Мы все знали, что профессор тяжело болен – тяжелейшая форма сердечной недостаточности. Тем не менее он продолжал много работать, занимался сам, с учениками, делал записи для грампластинок.

В тот памятный вечер мы сидели с его женой на кухне – излюбленное место для приёма гостей – и пили чай. Флиер занимался в своём кабинете. Он остался неудовлетворённым своей записью двух мазурок и трудился над ними весь вечер в поте лица. Сделав перерыв в занятиях, он пришёл на кухню чего-нибудь выпить. Увидев меня, он очень обрадовался. Мы расцеловались по обыкновению. Посидели вместе за столом, поговорили о разном. Он, как всегда, расспрашивал меня о моём маленьком сыне, его «внуке», как он его называл шутя, о моих концертных делах. Я сказала, что всё хорошо, через два дня уезжаю в Польшу и Германию. Было довольно поздно, начало двенадцатого, я посчитала, что мне пора уходить, а ему, наверное, надо уже отдыхать. Но Флиер и не собирался этого делать, он хотел ещё позаниматься минут сорок, так как на следующий день предстояло дописывать последние несколько мазурок. И вдруг Любовь Николаевна предложила: «Яша, поиграй для Нины, я хочу, чтобы она послушала твои мазурки. Ведь тебе всегда так нравилось, как она их исполняет». «Нет, что ты, Любочка, я её боюсь», – ответил с мягкой улыбкой мой профессор, уже стоя полуоборотом в дверях и направляясь в кабинет. Я от души рассмеялась, потому что он сказал это так смешно и непосредственно, словно испуганный чем-то маленький мальчик.

Вот таким и остался он в моей памяти – несравненный учитель, дорогой друг и коллега, мой «музыкальный папа».

Сейчас, когда я пищу эти строки, мне до слёз горько и обидно, что медицина в то время в России находилась на таком беспомощном уровне, что не могла спасти выдающегося человека от обычного инфаркта. В то же самое время на западе уже вовсю делались уникальнейшие операции на сердце.

Как трагично осознавать, что Яков Владимирович не дожил до этих счастливых дней, когда и для всех Российских граждан стало возможным свободно передвигаться по свету, лечиться заграницей, приглашать иностранных специалистов в Россию.

Флиер умер в расцвете своего творческого потенциала. Сколько бы он мог ещё подарить прекрасных минут наслаждения музыкой, сделать великолепные записи, открыть новых талантливых исполнителей...

Была невероятно скорбная панихида в Большом Зале Консерватории. Я не помню, чтобы в подобной ситуации в зале собралось так много молодёжи.

И это не случайно, так как Флиер обладал особым даром общения с Юностью. И сам он, несмотря на возраст, оставался вечно молодым, как и его вдохновенное искусство, полное жизненной силы, красоты, любви.