"Пространство – рукопись, и время – только слово..."

***

Свет выключился. Музыка сломалась.

Ни шерсти под рукой, ни янтаря.

Несметного - а пригодилась малость – 

ждал. Восемь спичек, в очередь горя,

высвечивают двери, коридоры

и лестницы, ведущие во тьму. 

Вдруг вспоминаю: столько было вздора

волшебного!  Ей-Богу, самому

не верится. Как ветка Палестины,

я странствовал. От грешных отчих мест

открещивался. Праздновал крестины

неведомого. И грузинский крест

аэроплана, как случайный лучик, -

ночной сверчок в просторной тишине, -

в оскаленных проскальзывая тучах,

был жалобой и родиною мне,

был голосом – вольфрамовой спиралью –

и тут запнусь, почувствовав: дотла

не догореть. Ты - тусклой зимней ранью

и при свечах – прощальна и светла.

***

Не призывай в стихах невзгод, предупреждал поэт,

и вторил ему другой рапсод, сто исхудалых лет

спустя. Тот, первый, верил в рок, романтик был и смутьян, 

взимал умеренный оброк с мурановских крестьян,

считал, что поэзия – гневный гимн мирозданию, и, наконец,

жил сам, и дышать давал другим, образцовый  муж и отец.

А ученик его, одноногий герой второй мировой войны,

расхаживал по Москве с клюкой, записывал мрачные сны,

он тоже был безусловно жив, просил эпоху «не тронь!»

и в доме творчества спал, положив седую голову на ладонь.

И хотя ни один из них не украл ни яблоко, ни гранат, 

обоих бардов господь прибрал в невеселый эдемский сад.

И я, ученый, про жизнь, что мне досталась, твержу во тьму:

не маши платком, бесценная, не исчезай в февральском дыму.

***

«Условимся – о гибели молчок».

С.Гандлевский

…и о минувшем тоже – ни строки.

У керосинной лавки близ Арбата

горят его нещедрые зрачки,

вполсилы посылая на щербатый

асфальт косые блики. Мокрый снег –

а утром пушкинским лег ювелирный иней

на ветки лип, и облачный ковчег

поплыл по синеве, и солнце крымской дыней-

колхозницей желтеет в вышине.

Так, если век и место – только случай,

орел да решка, серый шарф колючий,

рань зыбкая, подаренная мне –

гуляй по переулкам, ветер воли,

не ведающий, что бог неумолим,

что жизнь проста, как смесь песка и соли,

как красота, покинутая им.

***

Фонарь, аптека, улица ночная,

возможно, церковь, то есть пыльный склад

стройматериалов, юность надувная

(напыщенная), подростковый ад,

подруга робкая в индийских или польских

штанах, тоска собраний комсомольских,

не слишком трезвый богословский спор

с Сопровским. О, мытищинский кагор!

«Твой мертвый Ленин врет, как сивый мерин, -

хохочет друг, - о чем ты говоришь?

Велик Господь, а мир четырехмерен,

нет гибели – есть музыка и мышь

подвальная, ученая, грызущая

то сыр, то хлеб, действительная, как

(по умнику немецкому) все сущее...»

Как многие, он умер впопыхах:

недописав, недолюбив, недопив,

не завершив азартного труда.

Душа его меж влажных снежных хлопьев

плывет, озябшая, - Бог весть куда…

***

Я был подросток хилый, скучный, влюбленный в Иру Воробей,

но огнь естественнонаучный уже пылал в душе моей,

и множество кислотных дырок на школьной форме я прожег,

ходил поскольку не в задирах, а на химический кружок.

Подрос, в сентябрьской электричке пел Окуджаву, жизни рад,

умел разжечь с единой спички костер, печатал самиздат,

изрядно в химии кумекал, знал, как разводят спирт в воде,

и стал товарищем молекул, структурных формул и т.д.,

еще не зная, что бок-о-бок с лисою, колобок-студент,

живу… Ах, мир притертых пробок и змеевидных перфолент!

О, сладость ностальгии! Все мы горазды юность вспоминать.

Как славно б настрочить поэму страниц на восемьдесят пять

про доморощенных пророков, про комсомол, гб, собес -

пускай Бугаев и Набоков мне улыбаются с небес,

любуясь на миры иные (неповторимый аромат

лабораторий, вытяжные шкафы, и рыжий бихромат

аммония, от первой искры сердито вспыхивающий!). Нет-нет,

не память правит миром быстрым и ненасытным – только свет

надежды, а она, голуба, когда прощается с тобой,

склонясь над Стиксом, красит губы помадой черно-голубой.

***

Сколь чудно в граде каменном за чаркою вина

сидеть перед экзаменом в глухие времена,

когда с подружкой светлою, робея и ворча,

мы изучали ветхие заветы Ильича!

Икота шла на Якова. Как ясно помню я

абзацы с кучей всякого сердитого вранья!

Как жаль, что по обычаям опричницы-Москвы

диплома мне с отличием не выдали, увы –

за тройку по истории ВКП(б), за ночь,

за строчки - те, которые не смог я превозмочь!

Прощай же, время логики и рукотворной мглы.

Фарфоровые слоники, подвальные углы.

Ах, как мы были молоды, как пели налегке,

то олово, то золото таская в кошельке!

Мы стали долгожители, а были – чур меня! –

живые похитители небесного огня.

А от того учебника остался хриплый прах –

как записи кочевника в воздушных дневниках.

***

Сквозь ропот автострад, дым – пригородный, смутный,

чахоточные пустыри,

надтреснутые дни, украденные утра,

сквозь слезы Эммы Бовари –

нестись бог весть куда, над ивой и осиной;

тем и огромен тот полет,

что воздух кованый с ржавеющею силой

сопротивляется, поет

о том, что лес озябший свежевымыт,

надкрылья – уголья, свобода – легкий труд,

что всё в конце концов отыщут и отнимут,

и вряд ли отдадут,

пространство – рукопись, и время – только слово,

и нелюбовь - полынное вино,

а все-таки лететь, и не дано иного,

иного не дано.

***

Не обернулась, уходя, не стала

сентиментальничать, а я шептал, дурак: 

прощай, моя душа, я знаю, ты устала,

сойдемся в тех краях,

где мы еще глаза влюбленные таращим

на свет неведомых невзгод

в прошедшем времени – вернее, в настоящем,

которое пройдет,

где чайки бедные кричат о звонком вздоре

известняку – а он от старости оглох,

где рвется к морю с пыльных плоскогорий

кладбищенский чертополох,

где ящерка и уж, невызревшая смоква

на греческом кусте –

жизнь не обветрилась, нет, что ты,  не поблекла –

стоит в бесценной наготе

и смотрит ввысь, и ясно слышит море

далекое, и молча мы поем

о том, что звезды – соль, рассыпанная к ссоре

бессмертия с небытиём.

***

Как просто все: робки и веселы

влюбленные, магнолии голы,

хохочут школьники, и ты меня узнала

издалека. Свет в складках, в бугорках,

и ветки все в бутонах, пухлых, как

кошель у флорентийского менялы.

Нет в жизни счастья, как гласит тату-

ировка воровская. В пустоту

уйдем, бессмертников угрюмые отряды.

И вредничает Бог: ни «а» тебе, ни «бе»,

завидуя часам, висящим на столбе, -

идут, но и стоят, не двигаются, гады.

«Уходишь – уходи», – твердят.  Но я забыл

ключи и сотовый, я слишком жизнь любил,

чтобы сразу отбывать.  Тут – крокус, там – фиалка,

а там еще тюльпан. И эти лепестки

так уязвимы, так неглубоки,

что Чехов вспоминается. И жалко

всех и всего. Любимая, своди

меня туда, где счастье впереди,

где небо – переплет, где голос  пальцы греет,

где плачет и поет, от бедности пьяна,

простоволосая, как в юности, весна,

и горло - говорит. И солнце - не стареет.

***

…а снег взмывает, тая, такой простой на вид.

До самого китая он, верно, долетит.

Там музыка, и танцы, и акварельный сад.

Там добрые китайцы на веточках сидят.

Метель ли завывает, взрывается звезда –

воркуют, не свивают надежного гнезда.

Под снегом гнутся ветки, уходит жизнь, ворча.

Фарфоровые предки, безмолвная свеча.

Крестьянин душит волка. Дрофу чиновник ест.

Должно быть, столько шелка в сугробах этих мест…

***

Голубые чашки – щелкнешь, запоют.

Добрые букашки чай с вареньем пьют.

Шесть глубоких плошек, самовар с трубой.

Блюдечки в горошек бледно-голубой.

Дачное, сосновое, влажный шум травы.

Кто-то ест вишневое, кто-то – из айвы,

из айвы с корицею, и с гвоздикой, да.

Девы белолицые, дамы, господа,

молодые нытики с кукишем в кармане.

Кто-то о политике, кто-то о романе

пожилого гения. Вечер удался.

В светлом настроении вся компания, вся

жизнь, плетни да сплетни, да чуть-чуть покоя…

Все одеты в летнее, светлое такое…

***

…и когда мой растерянный взгляд оборачивается назад

и навостряются уши словно у кролика на лугу

я вижу снег на ялтинских гиацинтах я слышу закат - яд

а любовь - луч а горло в звонком долгу

перед всеми кого любил кому сердце в рост

отдавал надолго может быть навсегда

и кого бросал как олимпийский метатель звезд

свой горящий снаряд кидает на беззащитные города

в страхе я всматриваюсь в бесповоротную тьму

на колени встаю перед пьяненьким мудрецом а он мне

наливает зеленого чаю и молвит: быть по сему,

поглаживает лысину, и добавляет: не плачь во сне

веселая мать твоя умерла незадачливый сгинул отец

родины нет и в помине, но ты, оставшись среди живых,

превратишься в стук не доставшихся Богу сердец

над нефтеносным сланцем натруженных мостовых

ловко же ты устроился, хмыкаю я в ответ

вечен умен пристроен а я тебе кто блоха вошь

нет возражает бьет мне в глаза свет

которого ты мальчик советский не перенесешь

Из цикла "СТРАНСТВИЯ"

Х

Не рыдай, мой Леонардо, мой конструктор голубой.

Не летает? Ну и ладно, ну и славно, Бог с тобой.

Свет сожжет, любовь изгложет, потускнеют честь и медь.

Человек взмывать не может, но зато умеет петь,

тешься: sapiens не кролик и не смертный раб совсем.

Есть такой в ютьюбе ролик (или девять, или семь):

Навострился homo в пропасть прыгать ради юных дев,

перепончатую лопасть на конечности надев.

Боже, как парят ребята, всякий смел, свободен, горд!

Так на родине когда-то парашютный правил спорт,

стратостат взлетал сквозь тучи, пузырился хлебный квас -

только нынешний покруче. Ах, как жаль, что не про нас,

не про наше поколенье. Знаешь, мы заражены

как у Лермонтова, ленью, черной верностью жены

из Багрицкого. На скальпах плешь горит, зелена мать.

Не хотим в швейцарских Альпах трезвых птиц изображать.

Лучше сяду на летадло, крылья из люминия,

Пусть меня доставит, падла, в те блаженные края.

где поют, сбиваясь часто, кровный мёд и молоко

безвоздушные гимнасты в черных сталинских трико.

ХI

Кто у нас лишний кто у нас грешный

в яблонях старых шелковый дым

первенца вишней братца черешней

девочек майским дождем проливным

Слезем-ка с дрожек вступим во дворик

ехали долго и далеко

первенцу ножик братцу топорик

малым сестренкам сережки в ушко

Тучей влюбленной, картой крапленой

тешится время, плюшевый лев.

Молнией грянет, горло поранит,

ляжет на стол шестеркою треф.

Что мы ответим выросшим детям

только полсвета исколесим

ключик скрипичный свечки привычной

в нашем предместье неугасим

а домовые, ножки кривые,

бродят по дому ручки скрестя

в карты играют дверь отворяют

и просыпаясь плачет дитя

***

я люблю мою страну а какую не пойму

в честной дреме леденцовой может быть чимкент свинцовый

там где тетушки мои в серых платьях до крови

сушат персики и пламя разжигают поутру

в печке или тополями на овечьем на ветру

грустно так скрипят а может

быть Москвы усердный лес с транспарантами и без

с нищетою и тщетою с бескорыстной наготою

обучающихся дев с детским горем нараспев

а быть может школьный дворик где с калиной георгин

там всевышний алкоголик андрофоб и мизогин

посылает мне знамения сны и прочие имения

боже как же ты один маешься больных смущаешь

соучастье обещаешь в дивном заговоре но

обязательно обманешь улетишь и тенью станешь

и застынешь как кино сломанное в поселковом

клубе ах как нелегко вам дети праха вот и я

митру тяжкую снимаю вещих снов не понимаю

не вития не судья никому ступайте дети

в парусиновые эти небеса свою страну а какую не усну

Из цикла "СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ"

1920

когда гражданская война

не брали пленных ни хрена

и обезумевшие дети

аптекарей других детей

крестьян фабричных и врачей

расстреливали на рассвете

и красный спит и белый спит

во сне ворочается сопит

но белый вроде динозавра

а красный (хор гремит) убит

не просто так – за новый быт

за ослепительное завтра

он видит будущее где

не варят кашу на воде

наука победила голод

и старость тесно в облаках

от дирижаблей смертный страх

изжит где каждый чист и молод

как те мальчишки с полотна

дейнеки новая страна

богата солодом и медом

хватает хлеба всем и рыб,

в пустой церквушке поп охрип

по тучным нивам и заводам

растят ячмень и варят сталь

дорога убегает в даль

и прочее и мы недаром

погибнем думает герой

предсмертной ветреной порой

шумя бестрепетным гайдаром