О пользе пред-рассудка и о загадке рождения современной физики[1]

Содержание

Вопрос Нидэма и ответ Эйнштейна

Физика современная и физика фундаментальная

Источник веры в фундаментальную закономерность мира

Постулаты и предрассудки

Пред-рассудок свободы

Новая наука и Новое время

Дружелюбное устройство Вселенной?

Вопрос Нидэма и ответ Эйнштейна

Вряд ли есть более подходящее место, чем журнал “Семь Искусств”, чтобы обсудить рождение восьмого – искусства современной науки. Произошло это в начале Нового времени, в начале перестройки высшей четверки семи свободных искусств – после тысячелетнего застоя.

Наука в самом общем смысле как получение знаний о природе, не имеет даты и места рождения. Тысячи лет она жила в соединении с техникой и другими формами народной мудрости разных культур. Однако, если говорить о физике, то в 17-м веке произошло то, что можно назвать рождением новой - современной - науки. Физиком, конечно, был еще Архимед, которого Галилей называл “божественнейшим” (и день рождения которого не зря отмечали на физфаке МГУ, когда физики были в почете). Для Галилея очень важен был и Коперник, своей астрономией поставивший острую физическую проблему, почему движение Земли не ощущается ее обитателями. Но “отцом современной физики” Эйнштейн назвал именно Галилея.

Поворотный момент в истории физики отмечен тем, что в 17-м веке темп ее развития вырос в сотню раз. Главные научные “собеседники” Галилея – Аристотель и Архимед – жили двадцатью веками ранее, а исследования Галилея были подхвачены уже его современниками и выросли в современную физику.

Что же такое Галилей открыл, чтобы так сильно изменить ход истории? Это не его конкретные физические открытия сами по себе. Закон инерции, к примеру, исламский ученый Ибн аль-Хайсам увидел за шесть веков до Галилея, а китайский философ Мо-цзы – даже за двадцать (!) веков, однако лишь историки обнаружили эти прозрения в старых манускриптах. А книги Галилея начали новую эру в науке.

Вопрос о причинах этого взлета науки особенно остро задал Джозеф Нидэм, британский биохимик, ставший историком китайской цивилизации. Столь необычное превращение началось с того, что в его биохимической лаборатории появились сотрудники китайского происхождения. С их помощью знакомясь с историей Китая, он и спросил:

“Почему современная наука, с ее математизацией гипотез о природе и с ее ролью в создании передовой техники, возникла лишь на Западе во времена Галилея? Почему она не развилась в Китайской цивилизации (или Индийской), а только в Европе?” Ведь “до 15-го века китайская цивилизация была намного эффективнее западной в применении знаний о природе к практическим нуждам человека”[2].

Отвечая на сходный вопрос, Эйнштейн еще более обострил его:

“Развитие Западной науки основано на двух великих достижениях – на греческом изобретении формально-логической системы (в евклидовой геометрии) и на открытой в эпоху Ренессанса возможности находить причинные связи посредством систематических опытов. Меня не удивляет, что китайские мудрецы не сделали этих шагов. Изумляет, что эти открытия были сделаны вообще”.

Эйнштейн не раз восторгался “чудом науки”, но отказался искать ответ, который невозможно проверить. Чудеса новой физики основаны на многократной опытной проверке ее гипотез. А история состоялась лишь единожды, ее не воспроизвести, и гипотезу о ее причинных связях опытами не проверить.

Такой довод не всех отвращает от размышлений об истории науки, в которой драма идей переплетается с судьбами людей. Главное событие в развитии науки – рождение идеи, а это дело сугубо человеческое. Поэтому история физики – наука гуманитарная, хоть в ней и говорят о физических явлениях и математических соотношениях.

В гуманитарных делах, однако, тоже бывает определенность, как, скажем, в правосудии, высший орган которого – коллегия присяжных – обычные, неискушенные в юриспруденции граждане. Им дано право, выслушав доводы и опираясь на собственный здравый смысл, согласиться с предложенным им утверждением или нет. Такую же роль могут взять на себя вдумчивые читатели.

Прежде всего расширим вопрос Нидэма в пространстве и времени, чтобы говорить не только об одном уникальном историческом событии – о рождении современной физики. К шестнадцатому веку Китай, Индия и мир Ислама не уступали Европе по уровню техники и социальной организации. В Европе освоили китайское изобретение бумаги, ставшее предпосылкой книгопечатания, и десятичную систему счисления, принесенную из Индии мусульманами, от которых также получили многое из античного наследия и их собственные изобретения, как, например, “алгебру” и “алгоритм”. Однако новая физика, родившись в Европе, лишь внутри нее распространялась свободно: из Италии Галилея в Голландию Гюйгенса, в Англию Ньютона и в Россию Ломоносова. А за пределы Европы новое европейское изобретение не проникало почему-то очень долго.

Уточним вопрос Нидэма так:

Чего не хватало античной науке, чтобы сделать следующий после Архимеда шаг? И почему после возникновения современной физики ее развитие три века проходило без участия неевропейских цивилизаций?

Взлет науки, обеспеченный Коперником, Галилеем, Кеплером и Ньютоном, историки назвали Научной революцией и стали искать ее причины.

Первое решение предложил советский философ науки Б. Гессен в 1931 году в докладе “Социально-экономические корни механики Ньютона”.[3] Эти корни он усмотрел в запросах растущего капитализма – в усилении роли техники. С этого начался подход, объясняющий события в истории науки причинами внешними – вненаучными. Новаторским был сам выход за пределы внутренней истории науки. Спустя несколько лет американский социолог Р. Мертон предположил, что дух эмпиризма в новой физике обязан протестантскому взгляду на земные дела. Наперекор, французский историк А. Койре, автор самого термина “Научная революция”, предположил, что главной ее силой была “математизация природы”, а вовсе не эксперимент. И, наконец, австрийский историк Э. Цильзель объяснил возникновение современной физики тем, что развитие капитализма способствовало контактам академически образованных ученых с техниками высшей квалификации.

Само различие этих объяснений свидетельствует об отсутствии убедительного. О том же говорит и вопрос Нидэма, заданный под влиянием Цильзеля. Тот надеялся проверить свое представление, сравнивая развитие науки в Европе и в других цивилизациях. Таким сопоставлением с китайской цивилизацией Нидэм занялся и пришел к своему озадачивающему вопросу.[4]

Каждое из указанных объяснений, беря одни стороны исторической реальности, не согласуется с другими. Действительно, главные достижения Научной Революции – в небесной механике – не имели выхода в технику. И опыт и математика – главные инструменты всех четверых основоположников: Коперника, Галилея, Кеплера и Ньютона, лишь двое из которых – протестанты. И, наконец, в Китае, без капитализма, ученые теоретики успешно сотрудничали с искусными практиками, а физика не возникла.

Физика современная и физика фундаментальная

Чтобы увидеть суть главного изобретения Галилея, надо прежде всего выяснить отличие его физики от физики Архимеда. Книги Архимеда поражают ясностью и точностью изложения. Не зря Галилей называл его божественнейшим. К тому же опыты и математика Галилея не выходили за пределы возможностей Архимеда.

В чем за эти пределы вышел Галилей, помогает увидеть Эйнштейн, который свое понимание физики изобразил схемой:

Здесь аксиомы A – основные понятия и законы теории – “свободные изобретения человеческого духа, не выводимые логически из эмпирических данных”. Аксиомы эти изобретает интуиция, взлетающая (дугообразной стрелой), оттолкнувшись от почвы эмпирики Э. Из аксиом логически выводят конкретные утверждения У, которые приземляют – сопоставляют (пунктирными стрелками) с данными наблюдений Э.

Новые аксиомы изобретают гораздо реже, чем применяют уже известные для объяснения новых явлений. Однако поразительные успехи современной физики достигнуты именно способом, изображенным Эйнштейном, а изобретенным Галилеем, который, можно сказать, изобрел сам метод изобретения новых понятий.

Этот метод предполагает, что:

1) Природа основана на глубинных законах, вовсе не очевидных, подобно фундаменту многоэтажного здания;
     2) Человек способен понять устройство Природы, свободно изобретая новые понятия и сопоставляя их с опытами.

Назовем это двойным постулатом фундаментальной науки. Соответствующее мировосприятие и стало главным новшеством Научной Революции. Оно опирается на веру в то, что мир – стройное мироздание, стоящее на неком невидимом – “подземном” – фундаменте. Невооруженному глазу видны лишь надземные этажи, но фундаментальные физики надеются понять архитектурный план всего здания, начиная с фундамента, очам не видного. Чтобы раскрыть устройство этого фундамента, физики задают Природе вопросы в виде измерительных опытов. Измерения обеспечивают четкость ответов и позволяют подтвердить или опровергнуть математически выраженную теорию. Поэтому фундаментальной физике и необходим комплект из двух инструментов – опыта и математики. Но необходимо и нечто большее, о чем сказал Эйнштейн, – свободная изобретательность духа.

Дело в том, что фундаментальные понятия вовсе не обязаны быть очевидными, их подтверждает или опровергает весь процесс познания, обрисованный Эйнштейном. “Понятия никогда нельзя вывести из опыта логически безупречным образом”, и “не согрешив против логики, обычно никуда и не придешь”, писал он, подразумевая, конечно, логику предыдущей теории. Но совершая первый шаг – первый взлет интуиции, физик другой логики еще и не имеет.

Плодотворность неочевидных аксиом в познании Вселенной первым обнаружил Коперник, получив убедительные следствия из абсурдно неочевидной аксиомы о движении Земли подобно очевидным движениям планет. Этот пример свободы разума помог Галилею изобрести метод познания, суть которого в том, что исследователь волен изобретать сколь угодно неочевидные – “воображаемые” – понятия, отталкиваясь от наблюдений, если затем соединит свободу творческого взлета разума с надежным его приземлением в опытах.

Именно так Галилей открыл закон свободного падения – первый фундаментальный закон, согласно которому в пустоте движение любого тела не зависит от его веса и состава. Неочевидное и “нелогичное” фундаментальное понятие, которое ему понадобилось, – “пустота”, точнее – “движение в пустоте”. Это физическое понятие он ввел вопреки Аристотелю – величайшему тогда авторитету, “доказавшему логически”, что пустота, т.е. ничто, существовать не может. Пустоту Галилей не воспринимал органами чувств, он не проводил опытов в пустоте. Он мог лишь сопоставить опыты с движением в воде и в воздухе, что и стало взлетной полосой для его изобретательного разума. Он воспользовался свободой изобретать фундаментальные понятия на математическом языке – свободой, ограниченной лишь проверкой выводов в опытах. Так он пришел к понятию “невидимой” пустоты – понятию, позволившему сформулировать закон инерции, принцип относительности и, наконец, закон свободного падения. Тем самым он показал, как работает изобретенный им метод. 

На схеме Эйнштейна отличие физики Галилея от физики Архимеда – стрела изобретательной интуиции, взлетающая вверх. Все понятия Архимеда наглядны: форма тела, плотность вещества и плотность жидкости. И этих понятий ему хватило, чтобы создать теорию плавания – последовательно, малыми шагами. Подобным же образом Птолемей составил геоцентрическую теорию планетных движений. Однако не любую теорию можно создать, ограничиваясь лишь наглядными понятиями и малыми шагами.

Коперник совершил идейный взлет, решив всерьез исследовать, как выглядели бы планетные движения, если на них смотреть с «Солнечной точки зрения». А взлет Кеплера – предположение, что траектории планет должны описываться не сложными комбинациям круговых циклов и эпициклов, а неким единым образом. И Коперник, и Кеплер изучали, однако, по сути лишь один объект – Солнечную систему, эмпирически опираясь лишь на астрономические, “пассивные”, наблюдения, а главным их теоретическим инструментом была математика. И оба принимали двойной постулат фундаментальной науки. Поэтому их можно назвать фундаментальными астро-математиками.

Галилей первым применил изобретательную свободу познания в мире явлений земных, где возможны активные систематические опыты. Он верил в то, что оба мира – подлунный и надлунный – подвластны единым законам. Обнаруживая в земных явлениях фундаментальные законы, вроде закона инерции, он считал этот закон действующим и для астрономических явлений. И стал первым фундаментальным физиком (и астрофизиком).

С тех пор так работает физика переднего края, которую можно назвать фундаментальной, или галилеевой. Остальную часть физики можно назвать “архимедовой”, в ней к понятиям наглядным, или «очевидным», добавляются фундаментальные понятия, уже проверенные и ставшие привычными. Фундаментальная часть физики, подобна передней – острой – кромке ножа, без которой нож теряет свою дееспособность, хотя необходимы также и ручка и часть лезвия за передней кромкой.

Метод Галилея стал главным инструментом открытий в новой науке, – давая новые понятия, новые законы природы, он мощно продвигал всю науку. Начинал же Галилей с веры в фундаментальную закономерность мира и в познавательную способность человека. 

Источник веры в фундаментальную закономерность мира

Говоря о научном познании, Эйнштейн заметил: “Невозможно построить дом или мост без использования лесов, не являющихся частью самой конструкции”. Какими же лесами пользовались строители новой физики?

“Кеплер, - писал Эйнштейн, - жил в эпоху, когда власть закона в природе отнюдь не была общепризнанной. А его вера в единообразный закон была столь велика, что дала ему сил на десять лет терпеливого труда – эмпирически исследовать движения планет, чтобы найти их математические законы”.

Основатели новой науки разделяли такую веру в фундаментальную закономерность. Вера и знание прекрасно уживаются в науке: знание – это итог науки, а вера определяет начало и энергию самого процесса познания. В чем же источник этой веры?

Новая наука рождалась на фоне масштабных социальных явлений: Ренессанс, Реформация, капитализм, политическое многообразие Европы, книгопечатание.

К науке ближе всего книгопечатание, но в Китае его изобрели на несколько веков ранее и без особых последствий. Быть может, дело в том, какие именно книги печатали?

Среди первых бестселлеров была Библия, что на первый взгляд не имеет отношения к физике. Важнее, однако, как на это смотрели основатели новой науки. В их биографиях нередко встречается фраза типа “по иронии истории сам Галилей верил в Бога”. Серьезным фактом истории, однако, является то, что верующим был не только Галилей, но и все другие основатели новой науки. И все они считали Библию не менее важной книгой, чем Книга Природы. Коперник был духовного звания, Галилей и Кеплер в юности хотели стать священниками, а Ньютон о Библии написал больше, чем о физике. В своих научных исследованиях они, по выражению Кеплера, видели служение Богу. А мыслили в религии, как и в науке, свободно-критически, что вело к расхождениям с церковными авторитетами и канонами. Истину в науке они искали, опираясь на книгу Природы, а в религии, опираясь на Библию. Для них обе эти великие книги «в оригинале» были реальностями, восходящие к единому Богу.

Но чем была религиозная вера в научных поисках основателей новой физики? Пережитком темного прошлого, туманящим их светлые умы? Безвредной данью предрассудкам, усвоенным в детстве? Или же чем-то полезным?

Свидетельство связи между религиозной верой и верой в закономерность мира обнаружил историк-марксист – и, разумеется, атеист – Э. Цильзель в обстоятельном исследовании “Происхождение понятия физического закона”. Он выяснил, что сами выражения “физический закон” и “закон природы” возникли лишь в 17-ом веке, и возникли в рамках Библейского мировосприятия. А до того слово «закон» имело лишь юридический смысл.

Галилей в своих книгах вместо этого слова писал “ragione” (соотношение) или “principio” (принцип). Превращение началось в его теологических письмах своему ученику и герцогине-покровительнице (1613-15), где его мировосприятие выглядит так:

И Библия и Природа исходят от Бога. Библия продиктовано Им, а Природа – верная исполнительница Его велений.
Библия, убеждая в истинах, необходимых для спасения, нередко говорит иносказательно – языком, доступным даже людям необразованным. А прямое значение слов было бы богохульством, когда, например, говорится о руках и глазах Бога, о его гневе и сожалении, о его забывчивости и незнании будущего.
Природа же, никогда не нарушая законов, установленных для нее Богом, вовсе не заботится о том, доступны ли человеческому восприятию ее скрытые причины и способы действия. Бог наделил нас органами чувств, языком и разумом, чтобы мы сами могли познавать устройство Природы. Поэтому, когда мы узнаем нечто о природных явлениях, опираясь на опыт и надежные доказательства, это знание не следует подвергать сомнению на основе фраз из Библии, которые кажутся имеющими иной смысл. Особенно это относится к явлениям, о которых там лишь несколько слов. Ведь в Библии не упомянуты даже все планеты.

Здесь фактически изложен двойной постулат фундаментальной физики: нерушимые законы управляют скрытыми причинами в Природе, а человек способен их понять.

При этом в познавательную способность человека Галилей верил не слепо:

“Человек устремляет свое познание вширь или вглубь. Познание вширь имеет дело с бесконечным разнообразием вещей, и даже если такое познание добыло тысячу истин, это почти ничто, поскольку тысяча по отношению к бесконечности – ноль. А человеческое познание вглубь приходит к некоторым истинам, столь же определенным, как сама Природа. Таковы математические науки, геометрия и арифметика. В них Божественный разум знает, конечно, бесконечно больше истин, поскольку знает их все. Но если говорить о тех немногих истинах, которые человеческий разум действительно понял, то это знание равно Божественному по своей объективной определенности, ибо постигнута необходимость. А больше этого уверенности не бывает”.

К концу XVII века галилеевские “законы, установленные Богом для природы”, превратились просто в “законы природы”. Произошло это благодаря Декарту и Ньютону – глубоко религиозным и влиятельным людям науки. Для атеиста Цильзеля выражение “закон природы” – это “метафора библейского происхождения”, но для религиозных основателей новой науки это было метафорой не более чем другие слова, которыми говорят о Боге. Выражение “закон природы” вошло в общий язык верующих и неверующих, а к 20-му веку забылось и то, что оно существовало не всегда, и его библейское происхождение.

Свое исследование Цильзель опубликовал в 1942 году в США, куда эмигрировал из захваченной нацистами Австрии. И то была его последняя публикация: он покончил с собой в 53 года. Неизвестно, видел ли он конфликт между своим марксистским – социально-экономическим – подходом к рождению современной физики и обнаруженной им библейской подоплекой. Похоже, он видел лишь некую особенность европейской истории, которую предполагал сравнить с историями других цивилизаций.

Изучая историю цивилизации Китая, Нидэм обнаружил главную, по Цильзелю, предпосылку для возникновения современной науки – контакты ученых теоретиков с практиками высшего уровня. Однако ничего, похожего на физику Галилея, в Китае не возникло. Не возникло там и капитализма, хотя все социально-экономические предпосылки, казалось бы, имелись – деньги, рынок, свободная рабочая сила, развитая техника, юридическая система. А, по Цильзелю, именно капитализм побуждает сотрудничать ученых-теоретиков и техников-практиков.

Так что объяснение Цильзеля не выдержало проверки. Но обнаруженная им вовлеченность Библии в рождение новой физики подсказывает объяснение совсем иное – не социально-экономическое, а культурно-историческое. Немарксистский ответ на вопрос о причинах Научной революции дает гипотеза об определяющей роли Библии, которой за пределами Европейской цивилизации попросту не было. Что и отвечает на вопрос Нидэма.

Не так важна история выражения “закон природы”, как сама роль Библейского мировосприятия в мышлении основателей новой науки. Нет смысла обсуждать их теологические различия. Религиозное чувство совмещалось у них со свободой и независимостью мышления и в науке, и в религии. Их общей религией можно назвать “библейский теизм”, источник которого – Библия в их собственном понимании. Связь двух видов веры в сознаниях основателей помогает увидеть связь двойного постулата фундаментальный науки с фундаментальными постулатами Библии – о Творце-Законодателе и о свободе человека, созданного по Его подобию.

Не следует думать, что в 17-ом веке, когда возникала современная физика, атеистов не было. Атеизм “жил и работал” еще во времена Архимеда – в учении Эпикура и его последователей. Открытым атеистом был коллега и друг Ньютона – астроном Э. Холи (Галлей). Однако среди основателей новой физики атеистов не было. Не были атеистами и великие физики, изобретатели новых фундаментальных понятий, – Максвелл, Планк и Эйнштейн.

Эйнштейн свое мировосприятие выражал в шутливо-религиозной форме: “Господь изощрен, но не злонамерен”. Его друга-атеиста М. Соловина беспокоило, что в подобных шутках читатели увидят слишком большую долю религии. Отвечая ему, Эйнштейн писал, что «не нашел лучшего слова, чем “религиозная”, для уверенности в рациональном характере реальности, доступной человеческому уму, а там, где это чувство отсутствует, наука вырождается в бескрылый эмпиризм». И пояснил: «Ты находишь странным, что я говорю о познаваемости мира как о чуде или как о вечной тайне. Но ведь следовало бы ожидать мира хаотического, который мы могли бы упорядочить своим разумом лишь подобно алфавитному порядку слов. Совершенно иной порядок проявился, например, в теории гравитации Ньютона. Он придумал аксиомы этой теории, но сам ее успех означает высокую упорядоченность объективного мира, ожидать чего заранее нельзя. В этом и состоит “чудо”, которое лишь усиливается при расширении наших знаний”.

Эйнштейн, по сути, выразил тот же двойной постулат фундаментальной науки. 

Постулаты и предрассудки 

Во времена Эйнштейна верить в существование фундаментальных законов было нетрудно, – многие уже удалось открыть. В 16-ом веке не знали еще ни одного. Потому основатели новой науки нуждались в поддержке, которую и получали от своих религиозных предрассудков. Их «пред-физику» можно назвать и более возвышенно: скажем, «метафизикой» или «постулатом», но слово «предрассудок» точнее выражает суть дела. Речь идет об исходной позиции исследователя, пред-шествующей научным исследованиям его рассудка. Употребляя слово «предрассудок» в таком нейтральном смысле, будем писать его через дефис: «пред-рассудок».

Постулат – это утверждение, принимаемое без доказательства, но принимают по-разному. Евклид предложил набор постулатов, чтобы из него следовали все остальные утверждения геометрии. Пример постулата: через две точки можно провести лишь одну прямую линию. Представив себе прямую в виде натянутой нити, постулат этот легко принять на основе собственного жизненного опыта. Менее очевиден другой постулат: на плоскости через точку вне данной прямой можно провести одну и только одну прямую, не пересекающуюся с первой. Многие века математики пытались этот постулат доказать, то есть свести к другим – очевидным – постулатам. Лобачевский первым понял, что это невозможно, заменив этот постулат на его отрицание и получив логически безупречную систему утверждений. Подобные системы утверждений описывают геометрии не на плоскости, а на искривленной поверхности (например, на сфере или на поверхности, подобной воронке). То есть в математике неэквивалентные наборы постулатов определяют разные математические миры.

Постулат же о фундаментальном устройстве реального мира и о его познаваемости имеет совершенно иной характер. Он не следует из каких-то научных знаний или из житейского опыта. А чтобы этот постулат стал крепкой опорой, в него надо «свято» верить. Так что речь идет о научном пред-рассудке, который для основателей новой науки следовал из их пред-рассудков религиозных. Лишь для носителя пред-рассудков они очевидны, поскольку усвоены незаметно, обычно в юном возрасте, из культурного окружения, подобно тому как усваивают родной язык.

Связь научных и религиозных пред-рассудков увидели в 1737 году миссионеры, принесшие в Китай и Библию и европейскую науку:

“Мы объясняем китайцам, что Бог, создавший Вселенную из ничего, управляет ею всеобщими законами, достойными Его бесконечной мудрости, и что все творения подчиняются этим законам с изумительной точностью. Китайцы отвечают, что эти высокопарные слова не несут им никакого содержания. Законом они называют порядок, установленный законодателем, который имеет власть предписывать законы тем, кто способны их исполнять, а, значит, способны их знать и понимать. Считать же, что Бог установил всеобщие законы, означает, что животные, растения и вообще все тела имеют знание об этих законах и, следовательно, наделены пониманием. А это, говорят китайцы, абсурдно”. [5]

Абсурдно для тех, кто не верит рассказу Библии о Создателе-Законодателе Вселенной. Раз в Китае не было понятия “законы природы”, то не мог и возникнуть постулат фундаментальной науки.

Когда в Китае миссионеры писали процитированный отчет, в России, на 12-ом году ее Академии наук, 26-летний Михаил Ломоносов усердно осваивал европейскую ученость. Этот сын рыбака с дальнего Севера преодолел высокие жизненные барьеры на пути к науке, но “китайского” барьера среди них не было. В России, несмотря на все ее отличия от Западной Европы, в науку точно так же шли люди из просвещенного – читающего – меньшинства, которое опиралось на те же библейские пред-рассудки, что и аналогичное меньшинство в Западной Европе. Для Ломоносова Библия была столь же важной книгой, как для Галилея и Ньютона, так же укрепляла его веру в закономерность мира и так же помогала критически смотреть на земные авторитеты, провозглашая высший авторитет Создателя-Законодателя Вселенной. 

Пока речь идет о гениях науки, гипотеза о том, что ими двигало, может выглядеть просто домыслом, – слишком это штучные личности. Наука же – явление социально-культурное, и доводы желательны социологические.

Естественно начать с той культуры, которая дала Библию. Традиционное образование и религиозная жизнь евреев опирались на изучение Книги книг настолько, что возникло выражение «народ Книги». Богоизбранность этого народа – вопрос веры, а историческая реальность – беспримерные притеснения. В частности, доступ в университеты евреи начали получать лишь в 19-м веке. Творческая активность, которую евреи проявляли с тех пор, особенно в науке, наводит на мысль, что и притеснения способствовали их дееспособности. Трудно, однако, проверить эту мысль сравнением, отделив вклад библейского заряда: вековые ограничения так сильно «перекосили» социальный состав евреев относительно основного населения Европы, что сравнивать не с чем.

Можно, однако, сравнить разные христианские конфессии. Историки-социологи подсчитали, что за первые три века современной науки протестанты внесли в нее непропорционально большой вклад по сравнению с католиками. [6] В двадцатом веке перевес подтверждается статистикой нобелевских премий: лауреаты протестантского происхождения составляют 30% при доле в мировом населении 7%, а лауреаты католического происхождения – 9% при доле в населении 17%.[7] Такое различие в «нобелевском потенциале» можно связать с ролью Библии в протестантской традиции.

Религия действует на социальную жизнь и культуру, разумеется, многосторонне, а влияние Библии началось задолго до 16-го века, но оно кардинально усилилось, когда изобретение книгопечатания дало возможность лидерам Реформации осуществить принцип Sola Scripture, провозглашающий Библию единственным источником вероучения, для чего следовало переводить ее на разговорные языки. Чтобы противостоять протестантам появились и католические переводы Библии. А религиозные дебаты о смысле библейского текста побуждали верующих к чтению новоизданной древней Книги книг. Это могло содействовать развитию науки, например, таким образом.

Будем считать, что врожденные способности к исследованию (любознательность, интеллект, воображение, целеустремленность) встречаются в разных культурах одинаково часто, точнее – одинаково редко. Однако пред-рассудки данной культуры могут помогать или мешать выявлению таких людей. Проникая в культуру, библейские постулаты о незримом Творце-Законодателе, создавшем мир для человека, свободного познавать волю и деяния Создателя, поддерживали религиозных естествоиспытателей в поиске законов Мироздания. Чем активнее Библия участвовала в жизни общества, тем больше шансов было у потенциального исследователя стать реальным. До книгопечатания текст Библии был доступен в основном лишь служителям церкви, уже избравшим свой путь, далекий от исследования природы. Став широкодоступной и попадая в руки юным потенциальным исследователям (таким, как Галилей и Кеплер), Библия заражала и заряжала их мощным пред-рассудком – верой в свое право на свободу познания, укрепляя их творческую смелость.

После того, как физика Галилея-Ньютона триумфально оправдалась, верить в фундаментальное устройство мира и в его познаваемость можно стало и без опоры на Библию. Убеждали сами триумфы. А “самоочевидный” ныне двойной постулат фундаментальной физики вместе с другими установками библейского происхождения, стали общей инфраструктурой цивилизации, которую именуют Западной, или Европейской, или Христианской. Точнее эту цивилизацию назвать Библейской, поскольку именно Библия, растворившись в национальных культурах от Италии до Скандинавии и от Англии до России, стала основой их общности.

Вклад Библии в рождение современной науки не более удивителен, чем ее вклад в развитие литературы. Культурный европеец, даже если считает себя неверующим, знаком с сюжетами Библии и с ее идеями. Принципы Европейской цивилизации, кажущиеся общечеловеческими и самоочевидными, имеют библейское происхождение, даже если ныне звучат не религиозно. Само представление об общечеловеческих ценностях не было общечеловеческим. Единство человечества, выраженное в Библии единым происхождением всех людей, заповедь о еженедельном дне отдыха для «раба и рабыни» наравне с членами семьи, благожелательность к «прищельцам», равенство людей перед Богом и личная ответственность человека за свои действия, – все это именно в Библейской цивилизации развилось в нынешние представления о человеке, о его достоинстве и праве на свободу, которые называют гуманизмом. Ставшая крылатой фраза “Человек – это звучит гордо” в пьесе Горького следует за словами: “Человек может верить и не верить... это его дело! Человек – свободен... он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум – человек за все платит сам, и потому он – свободен!”

Современный атеизм, как мировоззрение, формировался в Европе восемнадцатого века. И нынешние атеисты, свободно говоря о своей позиции, редко осознают, что такая их свобода – свобода совести – это плод библейской цивилизации. Первыми эту свободу провозгласили глубоко религиозные люди, которые, стремясь к духовной свободе, переселялись в Америку и, чтобы гарантировать эту свободу, отделили церковь от государства на уровне конституции.

Библейское наследие принадлежит и верующим и неверующим, а культурное расстояние между библейским теистом и библейским атеистом много меньше расстояния между различными цивилизациями. Неверующие дети Библейской цивилизации, не принимая всерьез религиозных постулатов Библии, несут в себе секулярные следствия этих постулатов, - в частности и в особенности, веру в познаваемую закономерность Мироздания и в золотое правило морали: «Не делай ближнему того, что ненавистно тебе». Такая общность предшествовала распространению новой науки – науки Галилея-Ньютона – по всей Библейской цивилизации. Необходимая для новой науки внутренняя свобода и сила духа роднит глубоко верующих и глубоко неверующих, отличая их от непросвещенных мелко верующих. 

Пред-рассудок свободы 

 Гипотеза о том, что ключевой предпосылкой Научной Революции была Библия, отвечает на вопрос Нидэма, поскольку Библия действительно выделяет Европейскую цивилизацию. Другая важная предпосылка – возникновение академического сословия, профессионально передающих знания в университетах, которые, однако, появились за четыре века до Галилея.

Современная физика, а вместе с ней и вся современная наука, – результат добавки новых культурных «генов» к научно-философским традициям, идущим из Древней Греции. Уже древние греки говорили о неких неочевидных первичных элементах природы, таких как апейрон и атомы. Пифагор, открывший зависимость звука струны от ее длины, проповедовал, что «Всё есть число», то есть что основа мира – числовые соотношения. Платон учил о первичности идеальных форм в понимании материального мира. Для него материальный мир был лишь намеком на главный мир – мир идей; так круг, нарисованный прутиком на песке, намекает на идеальное понятие круга. Отсюда, казалось бы, лишь шаг до поиска фундаментальных законов Вселенной, но этого шага никто не сделал за оставшиеся семь веков античной цивилизации.

Позицию Платона не принимал даже его великий ученик Аристотель, которого занимал сам реальный мир, а на понятия и их соотношения он смотрел как на способ описания этого мира. Так что идеи Пифагора и Платона были всего лишь мнениями некоторых философов, пусть и великих. Платон подкреплял свои идеи фигурой Демиурга – некоего божественного мастера, создавшего реальный мир в соответствии с идеальными формами, но из материала далеко не идеального, чем и объяснялись несовершенства мира. Некоторые помещали Демиурга среди Олимпийских богов, а христианские философы приписали Платону предвидение библейского Бога-Творца. Вряд ли, однако, сам Платон согласился бы опознать Демиурга в боге, придуманном далеко от Эллады народом, не знающим геометрии. Достаточно сопоставить изощренные философские диалоги Платона и бесхитростные сказания Библии с кровопролитиями и жертвоприношениями.

Мировосприятие отца современной физики, Галилея, основывалось на гораздо более надежных пред-рассудках, чем мнение какого-то философа. Он не сомневался, что Бог сформировал Вселенную, сотворив и сам исходный материал. Сотворил и человека, наделив его качествами, необходимыми для познания. В своем поиске истины Галилей применял интеллектуальные инструменты великих греков: и Архимеда, которого почти боготворил, и Аристотеля, с приверженцами которого сражался, но прежде учился у него логике и систематичности мышления. Он оттолкнулся от учения Аристотеля, шагнув вперед, но оттолкнуться тоже значит опереться.

Рациональная традиция, пришедшая из Древней Греции, жила в тонком высокообразованном слое общества. А Библейское послание адресовано любому человеку. Благодаря книгопечатанию это послание стало доступно не только в пересказах служителей церкви. Возможность своими глазами читать слово Божье привела к стремительному росту грамотности в Европе 16-17 веков, а пытливые читатели, ощущавшие призвание исследователя, получали мощную духовную поддержку.

Историк, даже не веря ни в какого бога, но желая понять религиозного физика, вроде Галилея и Ньютона, должен понимать, во что именно те верили, в чем состояли их религиозные пред-рассудки. Суть библейского пред-рассудка, важнейшего для исследователя, – статус человека. Для физика, принимающего Библию откровением, человек, как подобие Творца Вселенной, наделен Им внутренней свободой и способностью творить. Человек – не просто венец творения, сам мир создан ради человека. Соответственно, Бог к человеку относится по-отечески – любовно и справедливо. Первый библейский сюжет, где человек принимает решение сам, – рассказ о Древе познания – дает урок свободы выбора и ответственности за свой выбор. Стремление к познанию проявилось в самом первом поступке Евы, значит, стремлением этим ее наделил сам Создатель. Главное проявление любви к Богу – любовь к ближнему, и к рабу, и к пришельцу, поскольку они в той же мере богоподобны.

Отсюда можно заключить, что именно библейский статус человека, его божественное право на свободу в познании мира, созданного для него, поднял античную рациональную традицию на новый уровень, когда возникла новая – фундаментальная – физика. Иными словами, современная наука родилась в результате соединения двух традиций – древнегреческой и библейской.

Такой вывод, разумеется, не бесспорен. Возразить можно, во-первых, тем, что еще в Древней Греции сказали, что «Человек – мера всех вещей». Однако то было лишь здравым выражением познавательного антропоцентризма. С тем же основанием, муха могла бы сказать, что «Муха – мера всех вещей (хоть как-нибудь интересующих мух)», и провозгласить мухо-центризм. Речь идет о том, что глядя на мир и высказывая свои о нем суждения, человек должен помнить, что это именно он смотрит на мир, с ограничениями, присущими «зрению» человека. В Греко-Римской цивилизации вовсе не было «общечеловеческого» представления о человеке: раб считался «говорящим орудием», свободного гражданина отделяла от пришельца пропасть. По той же причине у греков было возможно представление о кинокефалах – людях с пёсьими головами, живущих, разумеется, где-то далеко, на окраине ойкумены.

Можно также предположить, что дело не в Библии, а в самом книгопечатании, как новом средстве распространения знаний, пришедших из античности. Тут следует учесть, что античные знания в мире Ислама освоили раньше, чем в Европе: на арабский язык перевели множество античных трудов, появились выдающиеся продолжатели научной и философской традиций древних греков. Однако появление книгопечатания не имело последствий, сравнимых с европейскими, не возникло ничего, подобного новой европейской физике, и еще три столетия не было ни одного крупного физика исламского происхождения. Первым и пока единственным Нобелевским лауреатом-физиком исламского происхождения стал в 1979 году пакистанец Абдус Салам (1926-96). При том религиозное направление, к которому он принадлежал (Ахмадия, Ahmadiyya), парламент Пакистана отлучил от Ислама, и в надписи на надгробье Салама «Первый мусульманский Нобелевский лауреат» слово «мусульманский» было стерто.

Пред-рассудка о божественной свободе человека не было в Китайской и Индийской культурах уже потому, что там не было представления о Создателе мира и человека.

Не было такого пред-рассудка и в Исламе, хотя Коран упоминает многие библейские эпизоды и персонажи. Согласно Корану, Аллах бесконечно выше человека, прямо отрицается, что Аллаху кто-либо подобен, и немыслимо его отеческое отношение к человеку. Основной пред-рассудок, которому учит Коран, - покорность Аллаху (что и означает слово «Ислам»). Для исламской философии закономерность мира ограничивала бы могущество Аллаха, а претензия человека познать Вселенную – самоуверенная дерзость.

В Библии же всемогущество Творца совмещается с наличием замысла: Творец может сделать всё, что хочет, а вот что Он хочет – вопрос особый, на который Библия прямо не отвечает. Земная аналогия: для художника, поэта или композитора замысел произведения не ограничивает, а реализуют свободу творения; когда же произведение создано, зритель, читатель или слушатель имеют возможность постигать замысел земного творца. Можно постигать и замысел Творца небесного, всматриваясь в Его творения, вслушиваясь в Его голос и пользуясь дарованными Им человеку, как писал Галилей, умом, чувствами и языком. Чем и занялись физики, следуя примеру Галилея, но вовсе не обязательно наследуя его религиозное мировосприятие.  

Среди нынешних физиков есть и верующие и неверующие. Согласно опросу британского журнала Physics World, пятая часть его читателей считают себя атеистами и уверены, что религия несовместима с наукой. Больше половины считают, что религия и наука мирно сосуществуют, поскольку рассматривают разные стороны реальности, и эти миролюбивые физики примерно поровну называют себя верующими и неверующими. И, наконец, еще одна пятая часть, называя себя верующими, утверждают, что вера обогащает их восприятие науки. [8] Такими были и все основатели современной физики.

Тем же, кто считают, что религия несовместима с наукой, стоит иметь в виду взгляды двух физиков, хорошо знакомых с жизнью науки и не считавших себя верующими.

Советский физик Сергей Вавилов серьезно занимался историей науки, в частности, переводил Ньютона и написал его биографию. И вот что он записал в дневнике в 1948 году: “ХХ век. Прошли и Галилей и Ньютон и Ломоносов. Такие вещи возможны только на религиозной почве. Естествознание!?” Сам Вавилов религиозную веру давно утратил, о чем писал в дневнике. Однако, внимательный читатель Галилея, Ньютона и Ломоносова видел, что из истории их высших достижений религию не изъять.

Так думал и Эйнштейн: “Наши моральные наклонности и вкусы, наше чувство прекрасного и религиозные инстинкты помогают нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям”.

Где же место для гуманитарных сил среди измерений и формул? Вспомним нарисованную Эйнштейном схему, в которой стрела интуиции взлетает вверх, а пунктирные стрелки, тоже с участием интуиции, приземляют высоко парящие мысли. Интуиция, как свободное непосредственное усмотрение истины, не сводится к логике, не гарантирует подтверждение «усмотренной истины», но позволяет взлетать и парить на такой высоте, откуда легче увидеть неочевидные связи эмпирических фактов. Подъемную силу при этом могут дать и упомянутые Эйнштейном «религиозные инстинкты», включая пред-рассудок свободы.

Подлинно великое изобретение в науке и технике – всегда чудо, то есть нечто непредсказуемое, не вытекающее логически из всего известного, можно сказать, нечто иррациональное. И такая иррациональность – важнейшая сила развития рациональной и реалистической науки.

 Новая наука и Новое время  

Согласно изложенной гипотезе, чудо рождения современной физики – следствие чуда гуманитарного, состоявшегося, когда древняя книга на языке народа очень малого и ничем не знаменитого (кроме своей миссии, описанной в самой книге), стала самой читаемой в мире. Для библейского теиста связь этих чудес говорит о божественной истине Библии. Научный атеист, скорее, признает старую книгу просто чертовски эффективным изобретением. А нынешний основной потребитель ждет от науки новых «гаджетов», не думая о том, как история науки движет историю мировую.

Первой современной наукой стала физика гравитации, или небесная механика. По той же причине в далеком прошлом небесные наблюдения дали первые представления о закономерности: наглядная и почти идеальная повторяемость явлений.

Вместе с астрономическим триумфом радикально обновилась вся высшая четверка – квадривиум – свободных искусств, пришедших от древних греков: арифметика, геометрия, астрономия и музыка. Сначала астрономия выросла в физику Галилея-Ньютона. Затем арифметика и геометрия, соединенные Декартом, выросли в высшую математику Ньютона-Лейбница. И, наконец, музыка Ренессанса, благодаря таким, как Вивальди и Бах, выросла в новую музыку, которая до сих пор звучит современно.

Причина обновления математики как языка физики кажется более понятной, однако сила обновления была общей: можно сказать, что потенциальная энергия свободы переходила в кинетическую энергию творчества. К 18-му веку, когда Вивальди и Бах начали сочинять, система Коперника, надежно обоснованная новой физикой, стала общедоступной для публики благодаря очень популярной книге Фонтенеля. Всем видный небесный пример смелой – и плодотворной – свободы человека впечатлял просвещенных европейцев, даже далеких от естествознания. Об этом говорят и строки Пушкина: «Ведь каждый день пред нами солнце ходит, / Однако ж прав упрямый Галилей».

Ничто не действует так заразительно, как наглядный пример, включая и пример свободы человека. Поэтому резонно усмотреть распространение «заразы свободы» из науки, занимающей считанных профессионалов, в сферу экономической жизни, занимающей всех. За Научной революцией последовала Революция промышленная, в которой новый масштаб свободного предпринимательства повлек за собой новые формы свободы социальной. В результате Западная цивилизация далеко оторвалась от других по своим возможностям.

Социальные историки ввели понятие Нового времени, но расходятся в определении его начала, которое связывают с такими разными событиями как падение Константинополя (1453), открытие Америки (1492), Реформация (1517). История рождения современной науки, с ее малым числом участников, вполне определенными «маломасштабными» событиями и обилием документальных свидетельств, позволяет увидеть начало Нового времени в изобретении книгопечатания (около 1450 г.), а его главную движущую силу увидеть в заряде свободы, распространявшейся по Европейской цивилизации в библейских переплетах.

Следует подчеркнуть, что первый существенный вклад науки в экономику – телеграф – относится к 19-му веку, к веку электричества. А промышленная революция разворачивалась в век пара, фактически без прямого участия науки. Однако общекультурное – психологическое и духовное – воздействие новой науки началось гораздо раньше, подавая примеры свободы и изобретательства.

Как свидетельствует история, эти примеры успешнее действовали там, где люди яснее понимали, что созданы богоподобными и наделены Создателем неотъемлемым правом на свободу, то есть там, где больше и свободнее читали Библию. 

Размышляя о законе падения, Галилей без труда мог опровергнуть Аристотеля: из самых обычных наблюдений ясно, что у шаров, одинаковых по размеру, но различающихся по весу в десять раз, время падения различается вовсе не в десять раз. Уже в начале своих сомнений Галилей догадался, что быстроту падения определяет не сама по себе разница в тяжести. Вопрос был в том, что же определяет? Но сам вопрос первым поставил Аристотель, а значит, осмелился предположить, что на такой вопрос можно ответить. Ответ был неправильным, но стало от чего отталкиваться.

Глядя на Аристотеля из нашего времени, можно сказать, что мощный мыслитель слишком крепко держался за свой «здравый смысл», основанный, как обычно, на собственных жизненных наблюдениях. А двигаться вперед можно, опираясь не только на землю под ногами, но и на воздух под крыльями, как это делают птицы. Тогда можно преодолеть и непроходимый, скажем, сильно заболоченный, участок земли. Галилей фактически изобрел такой – крылатый – метод опоры в поиске научной истины. И при этом сам опирался на столь невероятный пред-рассудок, в котором незримый Бог и богоподобный человек заняты каким-то общим делом.

Каким образом эта удивительная история, пересказанная или прочитанная, столь успешно принималась на веру? На этот вопрос должны отвечать, скорее, не историки, а специалисты по психологии восприятия.

Другой вопрос, адресованный сразу историкам и футурологам: как западный гуманизм эволюционирует, пытаясь освободиться от своего библейского основания. В результате нынешние супер-гуманисты и эко-фундаменталисты готовы, кажется, предложить наследникам библейской цивилизации убраться из этого мира, чтобы не мешать другим культурам самобытно развиваться, чтобы «не портить природу» и, пожертвовав всего одним видом, сохранить все остальные в Красной книге. Оказалось, что у «венца творения» шатается земля под ногами, если он перестает смотреть выше себя и вглубь себя, где живет моральный закон, удививший когда-то Иммануила Канта, – моральный закон, объединяющий моральные пред-рассудки, наследуемые незаметно для наследников. Этот вопрос стоит перед современной библейской цивилизацией. 

Дружелюбное устройство Вселенной? 

Если библейский ответ на вопрос Нидэма и на загадку рождения современной физики не кажется читателю убедительным, он свободен искать иной, либо же присоединиться к Эйнштейну, считавшему чудо фундаментальной физики необъяснимым:

“Позитивисты и профессиональные атеисты горды тем, что не только избавили этот мир от богов, но и “разоблачили все чудеса”. Как ни странно, нам приходиться удовлетвориться признанием упомянутого “чуда”, и никакого иного законного выхода нет. Я вынужден это добавить, чтобы ты не думал, будто я, ослабленный возрастом, стал добычей попов”.

Не жалуемые Эйнштейном “профессиональные атеисты” в лучшем случае согласились бы, что религиозные предрассудки, как ни странно, иногда помогают. “Попы”, то бишь профессиональные теисты, вряд ли признали бы чудом рождение новой физики, основатели которой не почитали церковные авторитеты.

А для физиков в двадцатом веке чудо познаваемости стало еще большим. При расширении и углублении научных знаний обнаружилось, что чудесная упорядоченность мира, открытая Ньютоном, оказалась лишь приближенной. Эйнштейн, перестроив фундамент, создал новую теорию – глубоко родственную прежней, хоть внешне на нее и не похожую, а, главное, точнее соответствующую опыту. В двадцатом веке физика пережила еще несколько подобных перестроек и предвкушает следующую.

Успешность таких перестроек фундамента означает, что Вселенная устроена очень дружелюбно по отношению к человеку. Она устроена проще, чем мобильный телефон. Ведь попади мобильник в руки Галилею или Ньютону, они ничего не поняли бы в его устройстве, даже приближенно, до появления электродинамики, квантовой механики и физики полупроводников. А в устройстве Вселенной очень важные закономерности удалось понять уже в семнадцатом веке с помощью простых экспериментов и простой математики – очень простых по сравнению с веком двадцатым.

Как понимать такое дружелюбное устройство Вселенной? Ответ зависит от мировосприятия человека. Библейский теист увидит в этом подтверждение отеческой любви Создателя Вселенной к своему главному творению – Человеку. Атеист может принять на веру так называемый антропный принцип, согласно которому Вселенная такова, как она есть, потому, что в иначе устроенной вселенной человек не мог бы появиться. Остается и подход Эйнштейна – просто признать чудом познаваемость мира, в котором мы живем, и участвовать в его познании.