Возвращение

Главы из книги

(продолжение. Начало в №7/2013 и сл.)

Глава третья

Отъезд и приезд

"Сядь на скамейку, закрой глаза, сосчитай до тысячи, выпей в баре джину с тоником, пожуй валидол и съешь сандвич, – приказал внутренний голос. – А завтра с новыми силами полетишь дальше". "Раз я застряла в Нью-Йорке, то завтра первым делом полечу на такси к Джине, иначе до Москвы мне не добраться", – огрызнулась я. "Отвяжись от проклятой гадалки, – прошелестел внутренний голос. – А чтобы и она от тебя отвязалась, сейчас же пошли ей чек''.

Как правило, нормальные люди не ездят заграницу с чековой книжкой – толку от нее никакого. Но в моей бездонной сумке она почему-то оказалась. Я купила в киоске конверт с маркой, заложила туда чек, начертала адрес «Астрологии» и бросила в почтовый ящик. И с этого момента все чудно вдруг преобразилось. Оказалось, что мне полагается бесплатный номер в аэропортовском отеле Холидэй Инн, а в ресторане – бесплатный ужин с шампанским, потому что Холидэй Инн праздновал пятилетие своего существования. На следующий день последовали бесплатные завтрак и ленч. Хоть перебирайся в аэропорт Кеннеди на постоянное место жительства.

Я выспалась, купила в магазине duty free пять блоков "Marlboro" и три бутылки виски "Johnnie Walker Black lable", позвонила за счёт авиакомпании TWA во все концы нашей необъятной американской родины и явилась на посадку в самолёт точно вовремя.

Но Джине, по-видимому, надоело меня курировать, и она отвлеклась. Поэтому мы взмыли в воздух с трехчасовым опозданием. В остальном, полёт прошёл без приключений.

"Москва! Как много в этом звуке!"

Перед паспортным контролем я простояла всего ничего, минут пятнадцать. Солдатик, улыбнувшись, шлепнул печать на мою визу и сказал "плиз". Среди вываливающихся из жерла чемоданов и мешков я одной из первых выловила свои тюки. Целые и невредимые Я расслабилась, но столкнувшись взглядом с таможенником, почувствовала легкий озноб.

– TWA из Нью-Йорка? – спросил он, не удостаивая меня "здрасьте".

– Да, добрый день! – приветствовала я его широкой американской улыбкой.

– Откройте багаж и поставьте на прилавок.

Откуда-то появилась мрачная тетка и велела вынуть всё, включая колготки и зубную щетку. Ловким движением она выбрала из гигантской кучи десять экземпляров моей опубликованной в Нью-Йорке книжки, несколько номеров газеты "Новое Русское Слово", три экземпляра журнала "Word", посвящённого присуждению Иосифу Бродскому Нобелевской премии, а также рукопись, которую я собиралась предложить одному московскому издательству.

– Составим протокол и дадим вам квитанцию о задержании литературы, – объявила суровая дама.

– Почему? На каком основании?

– Нуждается в проверке. Посмотрим, почитаем. Позвоните через неделю нашему референту товарищу Шурикову. Он вам скажет, что можно, что нельзя. А что нельзя, получите на обратном пути.

– Я через десять дней улетаю домой, мне всё это надо здесь и сейчас.

– Мало ли кому чего надо. Вот квитанция, а вот телефон Шурикова. И укладывайте обратно свои вещи, мне некогда вступать с вами в дискуссию.

– Я не везу ничего запрещенного, ни порнографических журналов, ни подрывных листовок. Что это за самоуправство?

– Мы пока что живём по нашим законам, – отчеканила дама. – Если они вам не нравятся, не приезжайте.

Я кое-как распихала свои шмотки в похудевшие баулы, сунула квитанцию в карман и в отвратительном настроении вошла в Советский Союз.

Согласно статусу, меня должен был встречать представитель "Интуриста", поставленный в известность о том, что я опаздываю на сутки. Никакого представителя не было, а была моя подруга Лиля Баум, которой я успела позвонить из аэропорта Кеннеди. Она прибыла со своим приятелем Алёшей на раскуроченном красном "Москвиче" с подбитой левой фарой. После ахов-охов и объятий Лиля сказала:

– Алёша взял бюллетень в своей шараге, и круглые сутки за десять рублей в час будет твоим шофёром и телохранителем. В последнее время у нас повадились грабить и убивать иностранцев.

Мы катим по Москве мимо обшарпанных домов с тусклыми окнами, мимо пустых пыльных витрин и знакомых вывесок: "Продукты", "Избирательный участок", "Моспромжилспецгаз".

Четвёртого февраля 1990 года, в день моего прилёта, в Москве плюсовая температура. На дорогах бурые кучи подтаявшего снега, глубокие лужи, скрывающие рытвины и незадраенные люки. Из-под колёс вздымаются фонтаны грязи. Угрюмые, неулыбчивые лица прохожих. В трёх кварталах от отеля "Интурист'', куда лежал наш путь, раздались свистки. Машину окружили милиционеры.

– Дальше ехать нельзя, поворачивайте назад.

– Мы в гостиницу.

– Улицы заблокированы, на Манежной митинг.

– Как нам добраться?

– Как, как? Ногами.

– Но нам не дотащить чемоданы.

– Оставьте нам, – загоготали менты, в восторге от своего остроумия.

Впрочем, сжалившись, они позволили запарковать машину в переулке на полчаса, и мы пешком потащились в отель.

Когда-то "Интурист", соседствующий со знаменитым "Националем", представлял собой символ таинственной и недоступной западной жизни. Мерцающий хрусталь люстр, запах дорогих сигар и французских духов; ковры, бесшумные лифты, валютные бары, роскошно и небрежно одетые иностранцы с лицами, выражающими независимость от советской власти.

И вот я подхожу к этому сказочному замку в промокших сапогах, со своими замызганными московской грязью баулами, с подругой Лилей и телохранителем Алёшей. Но подхожу не советским гражданином, поджав хвост и втянув голову в плечи в ожидании окрика "куда", "к кому" и "только на валюту", а полноправным гостем, для которого забронирован номер за сто пятьдесят долларов в сутки.

На ступеньках "Интуриста" снуют, как пираньи, молодые люди в кожаных куртках, испытующе оценивая каждого иностранца – "не продаст ли что", "не купит ли чего". Из трёх дверей – две заколочены, в открытой – треснувшее стекло, залепленное клейкой лентой. В холле накурено, прогорклый запах масла из ресторана, на ковровых дорожках грязные следы подошв. В регистратуре дежурная барышня публично выщипывает пинцетом брови. Начинаются переговоры.

– Да, броня на вас пришла, заполняйте листок... Нет, подождите... – она роется в бумагах, перелистывает страницы огромной книги и, наконец, поднимает на меня лиловые глаза под тончайшей ниточкой бровей.

– Не знаю, что делать, есть проблема.

– Какая же?

– У вас заплачено больше, чем за первый класс.

– Ну и прекрасно, дайте сдачу.

– Нет, деньги мы не возвращаем... Зоя Петровна!

Подплыла Зоя Петровна, грудастая дама с камеей на кружевной блузке и тяжёлыми кольцами на пухлых пальцах.

– Вот у них заплачено больше, чем за первый класс.

– Дай им люкс, Леночка, есть свободный?

– А за люкс недоплачено.

– Слушайте, дайте мне люкс, а когда деньги кончатся, я выпишусь из гостиницы.

– Но в телексе сказано, что у вас первый класс. Мы не можем самовольно дать люкс.

– А кто уполномочен принять решение?

– Референт. Сбруева Нина Васильевна. Она будет завтра в два часа.

– А пока расположиться в вестибюле?

Барышня поджала губы.

– Можете переночевать в первом классе, четырнадцатый этаж, вот ключ.

Из шести лифтов действуют три. На остальных приклеены листки "не работает". Перед лифтами тётка с измождённым лицом руководит потоком гостей. Дверь нашей кабины уже закрывалась, когда в неё, как самум, ворвалась интенсивно накрашенная дама, целиком обернутая в замшу: пальто, сапоги, берет и сумка – все замшевое, не иначе гостья "с Брайтон Бич". Я узнаю русских эмигрантов за две версты. Вероятно, этим талантом обладала и регулировщица лифтов, потому что потянула даму за рукав с окриком: "Куда прёшь, с твоим-то весом?" Даму вытащили, лифт помчался вверх. "И какой русский не любит быстрой езды?"

Холл четырнадцатого этажа украшен кадкой с искусственной пальмой и пустыми банками из-под кока-колы. В центре – овальный стол. На нем пепельница с горой чадящих окурков. В креслах вокруг стола развалились молодые люди. На ручках кресел, словно птицы на ветках, пригрелись, обнимая своих кавалеров, девушки в мини–мини–юбках. Под их пристальными взглядами мы проследовали в мой номер первого класса.

Он оказался пеналом с "суворовской" походной кроватью, антикварным чёрно-белым телевизором и ванной с одним вафельным полотенцем и рулоном сиреневой туалетной бумаги, пригодной, благодаря своей поверхности, для чистки бронзовых и мельхиоровых изделий. Мыла не наблюдалось, как и лампочки Ильича в настольной лампе.

"Тряхнуть, что ли, стариной", – я вытащила из чемодана две пары колготок, губную помаду и снова поехала вниз.

Не такая уж я цаца, и не так уж меня – в прошлом полевого геолога – оскорбил этот номер. Меня возмутило, что за него дерут сто пятьдесят баксов в сутки. Вручив выщипанным бровям помаду и колготки, я тут же, минуя референта Нину Васильевну Сбруеву, получила ключи от номера "люкс" на том же четырнадцатом этаже.

Дверь моего "люкса" была открыта настежь. В коридоре, у входа, тихо переговаривались несколько мужчин в отлично сшитых костюмах. Все, как на подбор, с квадратными подбородками и оловянными бляшками глаз. Так в Штатах выглядят охранники конгрессменов и сотрудники похоронных бюро. Mне стало не по себе: а вдруг увижу в номере гроб с покойником. Но за столом сидел ещё один отлично сшитый костюм и записывал что-то на листе бумаги.

– Извините, вероятно, я попала не туда, – попятилась я.

– Туда, туда! – хором ответили молодые люди. – Нас из-за вас выселяют, стране нужна валюта. Проходите, располагайтесь. Мы выметемся через несколько минут.

– Сергей Николаевич Привалов, – представился сидящий в номере костюм, протягивая мне руку, – кооператив "Славянка". Приятно познакомиться.

– Мне как-то неловко вторгаться в занятый номер, – заблеяла я. – Лучше я похлопочу, чтобы мне дали другой.

– В этом бардаке ничего не добьётесь, – твёрдо сказал Сергей Николаевич. – Нечего и ноги бить. Но у нас к вам маленькая просьба. Он протянул мне исписанный лист.

– Нам, кооперативу "Славянка", будут звонить иногородние служащие. Если вас не затруднит, передайте им эту информацию, пожалуйста. "Если будут спрашивать С.Н. Привалова, то есть меня, номер 284–3373 с девяти до пяти и 288–7654 с шести до одиннадцати. Лилю Петрову вызвать по телефону 291–1405, Никифоров в Симферополе до пятницы, Саша Бутыкин вернётся послезавтра. Владимир Семёнович в отпуске, Андрея послали в Петрозаводск за бумагой, Константин Иванович сказал, что ЖТС больше не надо, Брагина можно застать по телефону 928–7660".

– Боюсь, не смогу быть вам полезной. Я не собираюсь сидеть около телефона.

– Не дозвонятся, и чёрт с ними, – беспечно ответил С.Н. Привалов.

– Но, когда я буду в номере, постоянные телефонные звонки...

– А вы снимите трубку с рычага, – посоветовал он. – И никто не будет вас беспокоить.

– Чем занимается кооператив "Славянка?" – спросила я, вытаскивая магнитофон и приготовясь немедленно приступить к журналистской деятельности.

– Строим, – неопределённо развёл руками С.Н. Привалов, – санатории, коттеджи, – он хихикнул, – дворцы и хижины. В общем, всякую всячину.

Забегая вперёд, хочу сказать, что моя жизнь в Москве была тесно связана с кооперативом "Славянка". Телефон трезвонил, как оглашенный, с момента, когда я входила в свой "люкс", до момента, когда я, заткнув уши, с воем из него вылетала. На третий день, совершенно обезумев, я сообщила всем звонящим абонентам, что руководство "Славянки" отравилось маринованными грибочками в "Славянском Базаре" и находится в институте Склифосовского. После чего я сняла трубку с рычага, воткнула в диск карандаш и обрела некоторый покой.

Мой "люкс" состоял из двух комнат. В гостиной – цветной телевизор, холодильник, два кресла, журнальный столик. На нем – ваза со свежими гвоздиками. Оказывается, вся цветочная промышленность отдана кооператорам, и цветы, попав в заботливые частные руки, волшебно запестрели в феврале на улицах столицы. В спальне на тумбочках, по обе стороны королевского размера кровати, красовались настольные лампы с пустыми патронами. В ванной висели два застиранных вафельных полотенца, наждачная туалетная бумага и кусок мыла "Привет".

Коридорная Вера Ивановна за бульонные кубики, опять же колготки и опять же помаду, снабдила меня махровым полотенцем, а про лампочки сказала: "Мы их, милая, два года в глаза не видели".

Забегая вперед, замечу, что в стоимость моего проживания в "люксе" входил завтрак. Он имел место в мезонине отеля, в огромном зале с люстрами в виде розовых шаров, но… без лампочек. Сотрудники отеля любовно называют это кафе "шведка". Действительно, стол ломился от баклажанной икры, селёдки, жареной картошки, винегрета, сосисок, яиц и томатного сока. Всего не перечислишь, легче сказать, чего не было. Не было ни чая, ни кофе. Возможно, это советский способ борьбы с холестерином.

Наконец, кооператив "Славянка" откланялся. Я открыла окно. Внизу простиралась тихая и безлюдная Тверская, тогда все еще улица Горького. Движение перекрыто, ни троллейбусов, ни машин.

А за углом! За углом на Манежной площади бурлила и гудела возрождающаяся Россия.

…Я эмигрировала в разгар застойного периода, когда железная рука советской власти казалась вечной и непоколебимой, когда ничто не предвещало рассвета.

Конечно, подспудные перемены происходили, перестройка официально началась в 1985 году, но для тех, кто оставался в Союзе, эти перемены были постепенными. Для тех же, кто покинул пределы в 70-х, сжёг мосты и "канул в лету", встреча с Родиной 1990 года оказалась настоящим шоком.

То, что я застала, можно назвать агонией, предсмертными конвульсиями советской власти. На стальных её щупальцах начали явственно проступать трупные пятна распада. Старые порядки и законы переплетались с ростками нового уродливо и, вместе с тем, обнадёживающе. Ещё впереди будет путч, развал Союза, расстрел парламента, две чеченские войны, но в 1990 году всего этого немыслимо было ни представить, ни предсказать.

Глава четвертая

ОЗНАКОМИТЕЛЬНАЯ ПРОГУЛКА.

За углом, на Манежной, сотни тысяч людей собрались на митинг. Море голов, возбуждённые лица, горящие глаза. Несметное количество милиции. Оратор говорит о партийной коррупции. Я далеко от него и плохо слышу слова, но лозунги и призывы на плакатах производят оглушительное впечатление.

"ГОРБАЧЁВ – ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ПАРТМАФИИ", "ПРАВИТЕЛЬСТВО – В ОТСТАВКУ", "ПШЛА ВОН, ПРОГНИВШАЯ ПАРТОКРАТИЯ", "КПСС – НА БАЛЛАСТ", "НЕТ ФАШИЗМУ", "НЕ ОТДАДИТЕ – САМИ ВОЗЬМЁМ", "ПРОТИВ ЛЮБОГО ФАШИЗМА, ВКЛЮЧАЯ ПАМЯТЬ", "ГОРБАЧЁВ, РАЗВАЛ ДЕЛА О КОРРУПЦИИ НА ТВОЕЙ СОВЕСТИ", "СПЕЦНАЗ, НЕ ТРОГАЙ НАС", "ГДЛЯН И ИВАНОВ – СОВЕСТЬ НАРОДА", "СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ ПРОДАЖНА", "КОММУНИЗМ НА СВАЛКУ ИСТОРИИ".

Несколько лозунгов посвящено персонально Егору Лигачёву:

"ШЕСТУЮ В МУЗЕЙ, ЕГОРА ЗА НЕЙ", "ЛИГАЧЁВ – УЙДИ!", "ДАЁШЬ ОТСТАВКУ, ЕГОРЕ–БЕДОНОСЕЦ" И, наконец, "ИЗ-ЗА ЛЕСА, ИЗ-ЗА ГОР СТРОИТ ПАКОСТИ ЕГОР".

"Как видно, товарищ Лигачёв окружён особой любовью советского народа", – подумала я и ошиблась. На улице Герцена на фасаде дома нацарапано: "РАЙКА! ТЕБЯ ЖДЁТ УЧАСТЬ МАДАМ ЧАУШЕСКУ!"

Меня поразила эта зловещая угроза. Что плохого советскому народу сделала эта безвредная женщина с философской путаницей в голове? Неужели такая ненависть вызвана всего лишь ее нарядными туалетами и желанием, подражая западным Первым женам, сопровождать Михаила Сергеевича в заграничных поездках? Кстати, тогда же я услышала неплохую шутку. Раиса упрекает Михаила Сергеевича: ''Что ты, Миша, таскаешься за мной по всему свету? Вот Марджи Тэтчер всюду ездит одна и ничего, справляется''.

Кстати, столь же необъяснимым показалось мне девять лет спустя всенародное горе по поводу Раисиной кончины. Комплекс ли вины разбушевался, или, действительно, мы любить умеем только мёртвых?

Возвращаясь в 4 февраля... Призывы, плакаты и так называемые "граффити" могли дать гипотетическому социологу интересный материал о противоречивых настроениях народа. Например, на пьедестале памятника Горькому у Белорусского вокзала трепетал плакат: "ВЕРНИСЬ В СОРРЕНТО".

Десять дней спустя, приехав в тогда еще Ленинград, я подошла к дому Мурузи, на углу Пестеля и Литейного, где жил Иосиф Бродский, у которого я бывала в гостях несчетное количество раз. На стене, рядом с его подъездом, было нацарапано: "В ЭТОМ ДОМЕ С 1940 ПО 1972 ГОД ЖИЛ ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ ПОЭТ И. БРОДСКИЙ". Слова "РУССКИЙ ПОЭТ" были замазаны зелёной краской, а внизу нацарапано: "ЖИД".

Я – потомственная ленинградка, но в Москве бывала часто и подолгу. И диссертацию свою писала в МГУ. В отличие от многих ленинградских снобов, которых раздражает "большая деревня", я очень любила беспорядочный ритм, суету и лихорадочный пульс Москвы. Бостон и Нью-Йорк соотносятся друг с другом почти так же, как Петербург и Москва Я живу в Бостоне, самом строгом, "европейском" американском городе, местами удивительно похожем на Питер. Как Нева отделяет Васильевский Остров и Петроградскую сторону от центра города, так и Чарльз-ривер отделяет Кембридж от даунтауна Бостона. На Васильевском острове – Университет, Академия Художеств и моя Альма Матер – Горный институт. В Кембридже – всемирно известные Гарвард и Массачусетский Технологический институт. В Бостоне жить удобнее и легче, чем в Нью-Йорке, но сердце мое принадлежит хаотичному и "всеядному" Нью-Йорку.

– Давайте для начала просто покатаемся по московским улицам, – попросила я Лилю и Алёшу, когда митинг кончился, и мы добрели до оставленной в переулке машины.

Среди моих любимых московских улиц был Столешников переулок. Он запечатлелся в памяти нарядным, щеголеватым, этаким московским эквивалентом нью-йоркской Мэдисон авеню.

Столешников объявлен пешеходной зоной. Но в 1990 году не было в нём высаженных ёлочек, мощёного тротуара, разноцветных скамеек, "как бы" старинных фонарей. Грязное снежное месиво и глубокие лужи можно преодолеть лишь в резиновых сапогах. В 1990-м Столешников выглядел как Миргород XIX века. Для полноты картины не хватало свиньи с поросятами, безмятежно спящих посреди пешеходной зоны.

Магазин "Алмаз". С ним связаны сентиментальные воспоминания. В день моего шестнадцатилетия папа купил в нём первые в моей жизни золотые серёжки. "Алмаз" закрыт, в витринах – ни "золотинки", на дверях объявление: "РАБОТАЕТ ПО ВТОРНИКАМ И ЧЕТВЕРГАМ С 9 ДО 11 И С 2 ДО 4. ОБСЛУЖИВАЕТ ТРУДЯЩИХСЯ СВЕРДЛОВСКОГО РАЙОНА".

Рядом – знаменитый "Табак". Когда-то он выглядел как восточная табакерка. Войдешь, и нос щекочет благородный запах капитанского табака. Теперь "Табак" заколочен: даже витрины крест-накрест забиты досками. Закрыты и "Меха", на дверях объяснение: "Ввиду ремонта".

А "Винный" открыт. Мне помнились освещенные полки с винами, коньяками, шампанским и водкой. Подсвеченные невидимыми лампочками бутылки горели рубиновыми, изумрудными, янтарными огнями.

...Ни бутылок, ни лампочек. На полу лужи, присыпанные опилками и две унылые очереди – в кассу и к продавщице за портвейном 777. Выстояла обе и через полчаса стала обладательницей бутылки портвейна, имеющего вкус напалма.

В знаменитую кондитерскую даже не вошла. Не захотелось нарушать сладких воспоминаний и смотреть в глаза пустым полкам.

На углу Столешникова и Петровки находилась когда-то гостиница "Урал" – чистый и милый отельчик, из окон которого было весело наблюдать за бурлящей в Столешниковом жизнью. Я не раз останавливалась в нём во время работы над диссертацией.

"Урала" – нет, есть груда кирпичей, обнесённая фанерным забором.

"Не грусти, – приказала я себе, – всё ещё образуется, и на этом месте вырастет когда-нибудь горделивый Ритц-Карлтон или Мариотт. Как в воду глядела.

Но в тот приезд я оказалась свидетельницей не строительства нового, а возрождения старинного отеля. Уже четвёртый год финская строительная фирма "ЮИТ-Юхтюмя" трудилась над превращением полуразвалившегося "Метрополя" в отель мирового класса. Сохранив исторически ценный экстерьер, финны задумали создать туристскую жемчужину, в которой будет четыреста два номера, из них – тридцать два "люкс", с джакузи, сауной, "фонтаном и садом", с антикварной мебелью, реставрированной мозаикой и лепниной. Архитектор Кари Меккяля, начальник проекта Сакари Рахко и директор Ээро Лустиг считают "Метрополь" проектом своей жизни, а его предстоящие открытие – своим звёздным часом.

Как известно, звёздные часы сопровождаются музыкой и поэзией. И финские строители начали сочинять к открытию отеля симфонии и поэмы. Поскольку на журнальных страницах невозможно петь, я ограничусь воспроизведением поэм, напечатанных в издаваемом фирмой "ЮИТ-ЮХТЮМЯ специальном журнале "ОТЕЛЬ МЕТРОПОЛЬ" (Орфографию сохраняю).

ПЛАЧ МАСТЕРА

(слова Пертти Нюкянена, перевод Элины Райвио)

Москва прекрасна

С края и до края

По улицам широким я бреду.

Надежда теплится в груди,

Но твёрдо знаю,

На праздник я уже не попаду.

Плеснуть в стакан мне могут на Арбате

Напиток, от которого засну.

Лишусь тогда я кошелька и платья

И прокляну московскую весну.

Ах, было б Рождество и, в чудо веря,

Я б по земле бродил, где воздух чист!

Но знаю, как всегда увижу двери

Назойливого бара "Интурист".

И бьётся мастер головой о стену,

Московской доле плачется своей.

Я тоже за в России перемены,

Чтоб было бы здесь всё, как у людей. 

Пессимистическому настроению этой поэмы противоречит мажорный дух баллады, сочинённой директором Ээро Лустигом в переводе В. Лескинен. Вот она, опять же с сохранением орфографии. Терпите.

В Москве – апрель,

наступила весна,

И уже на деревьях

зеленеет листва.

По высшему классу работа

была исполнена в срок,

Гостиница "Метрополь"

подведена под конёк.

Гостиница, твой образ многоликий

Захватывает дух, пленит воображенье.

Прекрасная, как женщина весной,

Как символ жизни, искусства, вдохновенья.

В процессе обновления, гостиница, тебе

Пришлось порой преодолеть интриги,

Подобные вмешательству хирурга...

Но, к счастью, ты дышишь, ты живёшь.

Так порою и в жизни бывает –

Дорога забвенья травой зарастает.

"Метрополь", "Метрополь", "Метрополь",

За тебя поднимаем бокалы!

Я избавлю читателей от других произведений "метропольного" искусства. Приведу лишь припев кантаты для хора и оркестра:

Где судьба ни носила строителя-финна,

Коли есть голова – работа найдётся.

Не лови журавля, не сиди у овина,

Метрополь без тебя не обойдётся!

Но мы отвлеклись от ознакомительной прогулки по столице. На углу Неглинной и Кузнецкого моста открылся валютный магазин "Rifle". У входа толпа, глазеющая сквозь витрины на полки, прогибающиеся под тяжестью джинсов, джинсовых юбок и курток. Так смотрят бедные дети в Рождественскую ночь в окна богачей, где холёные девочки в кружевных платьицах и мальчики в бархатных костюмчиках кружатся вокруг пышно украшенной ёлки. Под ёлкой – подарки, пахнет мандаринами и халвой.

"Простым" советским людям вход в Rifle воспрещён. У стеклянных дверей с пулевой дыркой в паутине трещин посередине, дежурит старший лейтенант. Проверяет то ли документы, то ли наличие валюты.

Меня почему-то пропускают внутрь без вопросов и проверки. Задать вопрос хочется мне: почему пара джинсов стоит шестьдесят долларов, а куртки ещё дороже? У скольких советских граждан есть валюта? И многие ли могут себе позволить истратить ее на штаны?

На станции метро "Комсомольская", на самодельных стендах календари с голыми девками, скопированными из журнала "Плейбой". Вокруг толпа, бабы охают, мужики крякают, в стране повеяло сексом.

На Тверской (пока еще улице Горького), почти напротив "Интуриста", открылся парфюмерный магазин "Estee Lauder".

Мой телохранитель Алёша так описывает принцип его торговли: "Чтобы внутрь попасть, мы с женой встаем в пять тридцать утра. Ну, душ, завтрак, и дорога отнимают около часа. Слава богу, есть машина. У дверей мы точно в половине седьмого. Ни разу не было, чтобы первыми оказались. До нас человек десять-пятнадцать уже набежало. Магазин открывается в девять тридцать. Ну, влетаешь как ошалелый и накупаешь на всю зарплату. У кого капусты навалом, ящиками выносят. И тут же, в конце очереди, распродаем втридорога. Даже пустые мешки с маркой "Estee Lauder" идут по два рэ штука. В общем, полдня магазин торгует и всё. Распродались. И десять дней закрыты, пока новый груз не придёт".

Там и сям на глаза попадаются рекламы: "ПОЛЬЗУЙТЕСЬ КРЕДИТНОЙ КАРТОЙ АМЕРИКЭН ЭКСПРЕСС" (интересно, кто её выдаёт и что на неё покупать) или "ПЕЙТЕ КОКА-КОЛУ" (хочется добавить – "ИСТОЧНИК ЗНАНИЯ").

Меня поразил комиссионный магазин на Тверском бульваре. Расположен он в бывшем общественном туалете. Бутик этот именуется "МИФ НА САДОВОЙ". Полузанесённая снегом, горделивая эта вы веска косо висит над входом в подземелье, куда ведут двадцать девять обледенелых ступеней. Гвоздь сезона – поношенное кожаное пальто за три тысячи триста рублей. Добавим к этому техасские сапоги за тысячу пятьсот пятьдесят эр, узорные колготки за семьдесят эр (месячная пенсия моей старенькой няни) и кожаную мини-юбку за пятьсот семьдесят эр (месячная зарплата заведующего кафедрой). Эта американская одежда называется на сленге КРУТО НАВОРОЧЕННЫЙ ПОЛУПУТАНИСТЫЙ ПРИКИД. И там всё это тряпьё, копеечная косметика, пустые видеокассеты, словом, всё, что "made in USA", приобретает значение ритуальных и культовых предметов.

Почти на четвереньках, боясь поскользнуться и сломать единственную шею, я выползла на поверхность из этого "МИФА", и меня тут же взяли в клещи два бизнесмена в черной коже, пытаясь продать блок Мальборо по пятнадцать рублей за пачку.

Сейчас, в 2013-м, американская валюта никаких эмоций не вызывает. Куда более ценным является евро. Но тогда, в 1990-м, американский доллар был обожествлён. Конечно, японская иена, английский фунт или швейцарский франк тоже конвертируемая валюта, но "не такая конвертируемая", как доллар. Когда я выезжала из отеля "Интурист" и швейцар донёс мои уже совершенно пустые чемоданы от люкса до лифта, что заняло две минуты двадцать пять секунд, я протянула ему пять рублей. Он скорчил брезгливую гримасу.

– В чём дело? – всполошилась я.

– Нужна мне ваша пятерка, у меня своих девать некуда. Дайте доллар.

Но, конечно, апофеоз американизации – Макдональдс, открытый на Пушкинской площади. В порыве журналистского любопытства я подошла к милиционеру, регулирующему порядок в гигантской очереди:

– Скажите, пожалуйста, вы сами ели в этом ресторане?

– Три раза.

– Ну и как?

– Потрясно! Главная еда у них – плоские котлеты, гамбургеры, и жареная картошка, по ихнему – френч фрайз. Советую попробовать – не пожалеете.

– Но эта очередь...

– Ничего страшного, идёт очень быстро, тут стоять-то не больше двух часов.

– И почем эта котлета и эта картошка?

– Зависит от порции. Но в среднем семь рублей.

– По-моему, дорого.

– Значит не дорого, раз стоят, правда, Серёга? – обратился он за подтверждением к подошедшему коллеге.

У меня на секунду появилось искушение провести два часа под мокрым снегом, чтобы почувствовать радость попадания в Макдональдс. Но я не позволила себе дешевых сантиментов и только полюбовалась родной для всех американцев сияющей вывеской. Впоследствии я где-то прочла, что этот первый московский MacDonald's, попал в Книгу рекордов Гиннеса. Оказалось, что в 1990 году к нему выстроилась самая длинная очередь в мире.