В сорок первый день

Вместо предисловия

В начале своего творческого пути Егор Фетисов (как это нередко случается с поэтами) словно предсказал свою судьбу в стихотворении «Дания»: с недавних пор он живет и работает между двух морей на острове Зеландия, конечно, при этом в душе оставаясь петербуржцем.

Закон поэзии таков: чем субъективнее автор, тем глубже он черпает из колодца жизни. Стихи Егора Фетисова отличаются особой глубиной захвата. Голос размышляющего о жизни человека в разных его ипостасях и состояниях, переходящих в многоголосье, вплетается в тексты автора. Его словами: «И смерть, и скорбь, и жар, и боль – всё тут». В изгибах памяти, в деталях непривычного быта, в отзвуках расставаний. Становящийся и еще не ставший своим мир.

«Загружается день, как на торренте, медленно –

Жду, когда он скачается – нежный, дождливый, ясный.

Он и мой и не мой, и немой, ведь шуметь не велено,

Он как шар – голубой, белый ландыш, но ты любишь красное».

Да, публика любит красное… Пусть не красное, но все-таки яркое, броское, с блестками, в бубенчиках и… ну хотя бы что-нибудь необычное. Поэт не спорит и, как фокусник, достает из рукава то «Вазу Пандорры», то стаю птеродактилей, а тем временем…

«На хвостах приносят сороки

Звуки с большой дороги,

Разноразмерные строки,

Сутр»

Сколь бы ни были необычны его стихи, не могу не отметить совершенно фантастичное стихотворение «Птеродактили», в котором говорится, что

«Когда умрет последний человек,

Они расправят кожистые крылья,

И содрогнется мир от торжества

И древнего подспудного всесилья.

Все будет прежним: легкий первый снег,

Тяжелая осенняя листва».

Здесь автор удачно противопоставляет легкость и тяжесть. Создается ощущение, что все это очень серьезно, что найдены те единственные слова, которые и должны быть найдены…

К сожалению, привести краткое содержание даже небольшой поэтической подборки так же невозможно, как и пересказать стихотворение своими словами. Может быть, потому в наши дни и читатели, и издатели, и особенно продавцы книг предпочитают прозу? Но именно ритмизованная речь имеет свойство запоминаться и повторяться, порою бессознательно, наподобие мантры или молитвы. Именно поэтическое высказывание формирует не только литературный, но и разговорный язык, и не столько благодаря своей концентрированности, сколько способности выражать чувства, эмоции, вытесняя события их породившие из области текста в космос контекста. «И душа вдруг заноет, прозрев, и затихнет, забыв».

Галина Гампер

***

Ящерицы

Психология ящериц, отбрасывающих хвост, –

Мы отбросили память, беспамятно неуязвимы.

Её место заняли ссылки, массовый перепост.

Я вырос в Крыму – и вдруг раз, и не помню Крыма.

Вырастет новый хвостик в кустарниковой тени,

Только и он бутафорский, поди ухвати попробуй,

Когда вместо памяти – колокольчик, звени, звени…

Белоснежная тройка, искрящиеся сугробы.

Ничего не помню, в голове какая-то хохлома,

Костромская вязь, кокошники, красноармейцы.

Уже столько лет нескончаемая зима.

А когда началась? Почему? Безмятежно сердце.

Ничего не подскажет, может годами не биться:

Ящерица в принципе не думает о протесте.

Потом оживет непременно, забьется, засуетится –

В другое время. В другом, позабытом месте.

***

Я в шерстяных носках: не топят.

Октябрь давно уж тут как тут.

Теперь он золотишко копит –

Пока что в листьях, старый плут.

А там, глядишь, и наши души

Осядут где-то в сундуках,

Пока зима идёт коклюшем

С больным ребенком на руках.

Иона

Беззвучьем проглочен,

Как в чреве кита

Замурован, и лес заболочен,

И в центре листа –

Прозрачная капля.

Две серые цапли

По краю болота – этрусские

Строгие вазы,

Их горлышки узкие –

Спрятаны фразы.

И сыростью тянет

От чёрноольховой  коры.

Кто эхо помянет,

Тому оно явится вдруг,

А так до поры –

Безжизненно, тихо вокруг…

Ольшаная небыль

Вздохнула полётом желны,

По низкому небу

Громадные ходят слоны,

И белая рыба – за крону

Ольхи уплывает.

Так тихо нигде не бывает…

Уставший Иона –

На мокром упавшем стволе.

Ни звука,ни стона,

Пророчества нет на Земле.

Три дня и три ночи –

Колотится в мозг пустота,

И лес заболочен,

Лишь в центре листа –

Прозрачная капля…

Сороки

На хвостах приносят сороки

Звуки с большой дороги,

Разноразмерные строки

Сутр.

На хвостах приносят сороки

Радости и тревоги,

Новенькие брелоки

Утр.

На хвостах приносят сороки

Нам отведенные сроки

И отведенные сроки

Не нам.

На хвостах уносят сороки

Чаяния и зароки,

Не выученные уроки –

Хлам…

***

Солнце садится. Дочка твердит, что ей скучно.

Скучно в пять лет, в начале шестого – года.

Иди в детский сад, говорю, поиграй, там куча всего:

Карусели, качели, воспитатели и воспитательницы,

Да, еще там масса детей, чудесные датские дети.

Это не датские дети, это детские даты,

Они говорят на другом языке и им хочется знать мое имя.

Меня зовут «лотос на берегу печальной реки»,

Перевод тут бессилен: все знают про канат и верблюда.

я сижу и рисую одна: это лотос,

Вот канат и верблюд. Но мне скучно, и солнце садится.

***

Я чувствую – море дышит мне в шею,

Ветер, подкравшись сзади, играет со мной в «угадай – кто?»

«Слава?» – Нет. «Карьера?» – молчит и дышит

В затылок, в висок: любая игра – рулетка.

«Жизнь?» Открываю глаза, но ее уже нет,

Только песчаный берег поспешно

Прячет ее следы…

***

Так тихо вдруг, когда уснули дети,

Лишь кашлянет во сне один, другой.

И ты почти один на этом свете,

На целый вечер ты теперь – изгой.

Тебя не взяли в сны о белых птицах,

Где ищет брата смелая сестра.

Ты вышвырнут, захлопнуты ресницы,

Задвинуты засовы до утра.

Ты вышвырнут… но никакой обиды,

Бокал вина покоится в руке,

И после дня убийственной корриды

Так тихо вдруг. Пятно на потолке

Метнулось от проехавшей машины,

Из тишины изгнали и её.

Спокойно так и грустно без причины.

Всё просто. Детство больше не твоё.

В какой-то миг произошла подмена:

Ты стал чужим, ты вытолкнут за край.

Ты выброшен, и твой скрывают рай

Взросления бессмысленные стены.

***

Опять цепляет взгляд поверхность дней –

Узоры ветра на неровной глади.

Нет смысла это всё писать в тетради,

Но – где ж тогда писать, когда не в ней?

На бересте? пергаменте? песке? –

Когда волна так неизбежно близко

И день весь за щекой – как барбариска…

Зачем вообще писать на языке?

Когда нет слов, нет звуков, нет судьбы –

Чтоб передать, как свет в конце аллеи

Небыстро, но безропотно взрослеет –

Далекий от словесной ворожбы.

Птеродактили

Когда умрет последний человек,

Они расправят кожистые крылья,

И содрогнется мир от торжества

И древнего подспудного всесилья.

Всё будет прежним: лёгкий первый снег,

Тяжёлая осенняя листва.

Земля вберёт остатки наших дел,

А море переплавит наши мысли

Навеки в килобайты янтаря.

Всё будет так, как ты тогда исчислил.

Нет… Не исчислил – так, как ты хотел.

Как ты задумал, этот мир творя.

***

В Копенгагене тихих кварталов хватает на всех.

Затянуло февральским туманом и мой Эстербро.

Я на улицу выйду – наделать в тумане прорех,

Тишину раздербанить, пиная пустое ведро.

Пусть в прорехи ворвутся извне миллионы причин,

По которым мы живы, хотя и не помним мотив.

Но безмолствует город, лишь где-то ведро забренчит,

И душа вдруг заноет, прозрев, и затихнет, забыв.

***

Великий Пост. Я пью лучи –

Как божоле из ранних соков.

В храм не хожу, не помню сроков,

Один из стаи саранчи,

Накрывшей все окрест поля.

Всё сбудется поверх глаголов,

И мы, наследники монголов,

Всё до последнего рубля

Потратим, и в остатке ноль

Нам будет поздним урожаем.

И всё же мир неподражаем:

И смерть, и скорбь, и жар, и боль –

Всё тут, и каждая ступень

Ведёт куда-то вне причастий –

К весеннему шальному счастью

И дальше, в сорок первый день.

***

Загружается день, как на торренте, медленно –

жду, когда он скачается, – снежный, дождливый, ясный.

Он и мой, и не мой, и немой – ведь шуметь не велено,

Он как шар – голубой, белый ландыш, но ты любишь красное.

Белый рислинг в бокале, –  никак не пойму, к рыбе, к мясу ли.

Или к осени? Нет, недостаточно терпкости вкуса.

Белый рислинг в бокале, но ты любишь красное:

Вина красные, красные платья, браслеты и бусы.

Ты, как я, не играешь в нём роль, ты стоишь на обочине –

Наблюдаешь: качается день. Ты такая же праздная.

И деревьев изгибы, казалось, навек обесточены.

Осень чёрным по синему пишет. Но ты любишь красное.

Я бы тоже любил эту терпкость, как ты, темпранильо бордовый,

Но цвета ведь заложены в генах навечным рефреном.

Загружается день. Он роскошный, раскосый, ордовый.

Я скачаю его, не прожив, и повешу на стену.

Ваза Пандорры

Орнамент чарует, но прикасаться не смей:

Эта ваза – вместилище всевозможного зла.

Эссенция из мышиных хвостов и ядовитых змей,

Вóлос из конской гривы и бороды козла.

Ты купила её на развале, хаос – её среда,

Кто из вас кого выбрал – теперь уже не поймёшь.

Мыши, смертельные яды, козлиная борода –

Это я для острастки. Там лесть, себялюбие, ложь.

Ты спросишь, откуда я знаю. Вот уже и спросила – я знал!

Видишь: клейкие швы, как трещины старины.

Я её разбивал, любимая, не единожды разбивал.

Но склеил её, любимая, когда были мы влюблены

В осень, ещё не дождливую, временный наш приют.

Долго так не протянется: мир чересчур хорош.

Древняя амфора, дивно вылепленный сосуд –

В нём теперь гладиолусы, жадность, гордость и ложь.

Будем считать, что они запечатаны в глине:

Так проще жить, проще отсчитывать дни.

Только тебе явно скучно в этой уютной пустыне

Без ядовитых гадов. Ладно уж, загляни…