Окрестности Гениса

Начитавшись вдосталь, начнем вглядываться в проступающие громады – каменные томища-небоскребы, взирать на канувшую самоварную Атлантиду, русский литературный Нью-Йорк 80-х. Он представляется порою бисерной игрой в азбучные классики: Аксенов, Бродский, Вайль, Генис, Довлатов...

Александр Генис – писатель незаурядной прозы, знаменитый эссеист, создатель стиля «текст и окрестности». Живет неподалеку от Нью-Йорка. Ну, раз нам повезло – поговорим.

***

Сейчас вы приезжаете в Израиль по линии «Лимуда» – семинар на Кинерете по просвещенческим поводам (воистину, Генисаретский лекторий!). Давно не бывали на Обетованной?

– Двадцать лет. В 1995 году я приехал с Израиль с Библией и 17-летним сыном. Втроем мы объехали страну и навсегда ее полюбили. Лучше всего мне было у Стены плача, и я до сих пор пытаюсь понять – почему.

У вас одна за другой – на радость и благо верным почитателям – выходят новые книги. Расскажите немного о них.

– Книгу “Уроки чтения” с полуприличным подзаголовком “Камасутра книжника” я писал четыре года, а мечтал о ней с тех пор, как научился читать. Это – интимная биография страстного читателя, который рассказывает о своих романах с разными книгами, жанрами, авторами. Я десятилетиями оставлял ее на потом, но вот “потом” пришло, и я грущу по тому времени, когда писал свою “1001 ночь”.

Другую недавно вышедшую книгу составила путевая проза. Я долго выбирал для нее название, потому что, как мне сказали, в России слово “космополит” всегда означает “безродный” и переводится “жидовская морда”. Но теперь я доволен, что оставил первоначальное название. В нынешней России оно звучит как лозунг.

Что касается содержания, то я вставил в книгу все, что отличает путевую прозу от путевых очерков и приближает её к стихам. Кстати, там есть глава и об Израиле – “Кровь и почва”.

Генис, так сказать, «на ранних поездах» наверняка отличен от позднего путешественника. А вы могли бы разделить вашу прозу на годовые срезы, смысловые периоды: «вайльийский», «текст-стильный», далее везде?

– У меня все делится до сорока и после. В первом периоде много стёба, оправданием которого служила звериная серьезность как советской, так и антисоветской словесности.

Когда наступила свобода, я потерял интерес к тому, что делают все, и в следующие 20 лет писал, стараясь спрятать, а не выпячивать то, что я больше всего люблю в тексте – юмор, остроту, тихий взрыв и тайный аттракцион.

Написав к 60-ти все, что собирался, я выполнил план жизни и, освободившись от сладкого бремени, пишу то, что взбредет в голову, не зная конца и не загадывая сроков.

Ваш давний друг Сергей Довлатов письменно признавался, что появись у него деньги, он сроду бы больше не писал, а странствовал по свету. А вы?

– Нашли кому верить! Сергей ненавидел путешествия, и как раз за страсть к ним обзывал нас с Вайлем Ганзелкой с Зигмундом. Он действительно говорил о тщете литературы, но только до тех пор, пока не начал новый сборник “Холодильник”, для которого успел написать два рассказа. Я не верю в писателей на пенсии. Все мы каторжники, прикованные к тачке, которые больше всего боятся, что ее у нас отберут.

Каким вам видится небольшое множество «идеальный читатель» – это два-три «я», жена, близкие друзья?

– “Я”, автор, точно не являюсь идеальным читателем. Меня можно убедить в чем угодно. Однажды самый чуткий редактор в моей жизни, Юра Сафронов из “Новой газеты”, выделил в тексте некоторые места жирным. Я тут же их выбросил, а потом оказалось, что он подчеркнул то, что ему больше всего понравилось. Бывает, правда, что сам захихикаешь над написанным, но это – редкий подарок. А так я первым делом полагаюсь на вкус и глаз жены-сокурсницы. Она 40 лет читает мои опусы и сразу поймает лишнее, лень или скуку. Раньше я её специально дразнил, чтобы злее читала. Теперь и без того боюсь.

Вам не хотелось бы написать роман (оглядываясь, скажем, на набоковский «Дар») со множеством персонажей и брожений – про русский Нью-Йорк 80-х?

– Роман не роман, Набоков не Набоков, но нечто подобное я сейчас и пишу.

Кстати, как выживает-выплывает сегодняшняя русская литература в США? Челнок еще потихоньку расшатывается или мертвая зыбь?

– Понятия не имею. Моя «Третья волна» – Бродский, Довлатов, Аксенов, Лосев – ушла с арены, а новых я мало знаю и еще меньше понимаю.

Интернет тернист, дик, чертополошен – но именно он сегодня наверчивает «круги чтения». Критерии размыты, критики в загоне, читатели слепошаро бредут гуськом, брейгелевским шагом – и как увидеть, что именно это хорошо? Где поводырь и, скажем больше, поводок?

– Интересен опыт Фэйсбука, который позволяет каждому создать себе журнал по вкусу. Я не большой знаток этой практики, но вот Татьяна Толстая внимательно читает и отбирает лучших, на которых я лишь случайно натыкаюсь. Недавно, например, открыл зарисовки Джона Шемякина. Смешные и тонкие.

Вам необходимы в быту стихи? Кто из рифмующих люб?

– Стихи, как водка, не на каждый день. Бывают, впрочем, запои. Когда ураган Сэнди оставил нас без света, мы с женой семь дней читали Мандельштама, пока не кончились свечи. Иногда мне кажется, что это была лучшая неделя в жизни.

Старые добрые толстые литературные журналы завершают свой жизненный цикл, уходят на покой в глянцевый «Дом и усадьбу» – или возможно возрождение?

– Я всегда любил некоторых “толстяков”, в первую очередь московскую “Иностранную литературу” и питерскую “Звезду”. Но боюсь, что будущее за литературно-публицистическими еженедельниками. Мелкие динозавры пережили больших. Правда, ненадолго.

По мнению Дмитрия Быкова, у нынешнего читателя просто отсутствует орган восприятия сложных текстов – как отрезало! Куда же катимся – к азбуке Морзе, первичному перестукиванью?

– Я бы сказал, что у нынешних читателей отсутствует орган восприятия не сложных, а длинных книг. Борхеса или Павича прочли, да еще как. Сегодня нельзя писать томами, как это можно и даже нужно было делать вчера. Именно поэтому я читаю только старые толстые книги. Сейчас, например, в третий раз “Волшебную гору”.

Как по-вашему, кого из пишущих на кириллице (ушедших и здравствующих) стоило бы «продинамитить», позвонив из Стокгольма?

– Мертвых слишком много – всех не перечислишь. Из живых – Искандер, выдумавший своей мир, на манер Макондо Маркеса. Его преступно обходят шведы. Еще – Сорокин, который создал целую библиотеку посттоталитарной литературы, причем – дважды.

У вас постоянная страница в московской «Новой газете». Се – эссеистика, утонченная, замечательная, причем без примесей. А безбашенные вопросы мироустройства и злободневности вам малоинтересны?

– Редактор “Новой” Дмитрий Муратов 10 лет назад благородно предложил мне чрезвычайно соблазнительную должность “писателя в газете”. С тех пор «Новая газета» стала не работой, а образом жизни. Я пишу в ней уже пятую книгу – главу за главой, на глазах читателя, то есть под куполом без сетки.

Для актуального и больного у меня есть «Радио Свобода», где я могу говорить и писать, не боясь никого подвести в России.

Для нас доисторическая «родина, родинка, родники» – Москва и Волгоград, Воробьевы горы да Мамаев курган – в фаворе и поныне. А как вам нынешняя Латвия, Рига, откуда есть пошла ваша эмиграция?

– Поскольку я не совсем понимаю значение слова “родина”, то Россию, хотя мне и довелось родиться в Рязани, я осторожно решил считать родиной моего языка. Рига, Балтика, мне близки чисто физиологически. Мне там хорошо дышится – влажно, прохладно, свободно и земляника пахнет детством.

В какой земной точке вам наиболее комфортно душевно?

– В любой, где есть базар, музей, лес, горы, на худой конец – Венеция.

Вот мечтается порой прочесть «Поминки по Финнегану», книжку переворошить – да где там! Куды!.. Вы никогда не грустили, что не родились «на английском»?

– Да, бывает, я жалею, что не родился англичанином. С евреями это бывает, думаю, из-за противоположности темпераментов. Холерики часто завидуют флегматикам. Колумнист «Нью-Йорк таймс» Дэвид Брукс говорил, что родители его учили так: “Think Yiddish, behave English”. А с “Финнеганом” я тоже боролся – за полгода прочел до 11-й страницы. В “Камасутре” подробно рассказывается история нашей борьбы. Утешает меня только то, что выучить английский несравненно проще, чем русский. Хотел бы я послушать, как полиглот Джойс выговаривает “выкарабкивающиеся”.

Каковы ваши творческие планы-семидневки – какую книгу начинаете заканчивать?

– Я в третий раз взялся за мемуары, когда понял, что ничего другого писатели вообще не пишут. Разница только в жанрах. На этот раз в ней нет цитат, зато много людей и пейзажей. Первую часть – о рижской юности вплоть до отъезда, я уже почти закончил. Она будет называться “Янтарный трактор”. Это не только метафора, но и реальная вещь редкого идиотизма, которая хранится в музее янтаря в Паланге.

И напослед: что бы вы пожелали добрым израильтянам и всем, всем, всем?

– Совсем недавно я вдруг понял, что отношусь к Израилю с такой нежностью и заботой, которых раньше в себе не подозревал. Нельзя любить всех евреев, но можно – есть за что – любить один Израиль, как, скажем, древнюю Грецию. У них много общего: остров цивилизации в архипелаге варваров. Поэтому пожелать могу только одно: держитесь.