Между небом и землей
"Труд этот, Ваня, был страшно громаден – не по плечу одному..."

Давно, усталый раб, замыслил я побег ...
  А.С..Пушкин

...сперва опрыскивают мертвой водой, а потом живой.
Мертвая вода как бы добивает, превращает его в окончательного мертвеца.
Это своего рода погребальный обряд... теперь он — настоящий умерший,
а не существо, витающее между двумя мирами...
Только теперь, после окропления мертвой водой
...живая вода будет действовать ...
  В.Я.Пропп

Американский госпиталь – так он назывался в нашей свежеэмигрантской среде  – с нескрываемой уважительно-почтительной серьезностью. Насколько мне помнится,  помещался он в довольно скромном современном здании на той стороне Тибра, невзначай заблудившись - пугалом посреди василькового поля – в путанице старинного еврейского квартала – с отчетливым привкусом средневековья. Вот там при иммиграционном медосмотре я и узнала, что беременна. Значит, жизнь идет своим чередом – продолжается, хотя  казалось – она закончилась предрассветным утром 17 февраля 1981-го, когда мы с тяжелыми чемоданами – молча,  в полной темноте – пешим ходом, наощупь по ступенькам спускались с девятого этажа. Впрочем, чемоданы тащили Лева Пономарев на пару с Тарасовым – провожали нас с мамой на тот свет. По поводу нашей отходной – а может, и по другой причине – в доме отключили все – отопление, электричество, воду. И без того было мучительно не продохнуть  – этой ночью неожиданно умерла добрая наша соседка –  Лидия Викторовна Мазырина, до последней минуты своего 96-летия не растерявшая ни здравомыслия живого природного ума, ни строгой балетной стройности  – ушла скоропостижно – внезапная смерть бесцеремонно унесла ее аккурат перед самым нашим отъездом. Такое вот вышло прощание...

Ах, кабы знала я, кабы ведала – да откуда было мне знать наперед, что для меня это не конец, а начало - для моего же воскрешения-возрождения – перво-наперво безжалостно окропить водой мертвой и только уже потом – живой. Но до живой воды надо было еще дотянуть – далеко было до живой воды.

А началось все 10 лет назад – в 71-ом с первых недозволенных мыслей об эмиграции. Как-то встретила я в метро Лену Горлину – они с Ромой Рутманом были еврейскими диссидентами – книжки у них водились разные, и разговоры велись – тоже разные, и про отъезд в том числе – но как-то теоретически. А тут оглушила – собираемся в Израиль.

Когда пришла домой – сразу все, что узнала про отъезд, и выложила. Неожиданно родители отнеслись к моему сообщению – всерьез и с интересом. Долго судили-рядили. Папа тогда сказал – если ехать, то в Америку – да кто меня там лечить будет, а в Израиль я не хочу. В Израиль – тогда еще в Палестину в незапамятные времена передовым отрядом отправилась целая когортв самарских друзей и знакомых-сионистов  – оппонентов дедушки-бундовца. След их затерялся. Зато с американсими родственниками эпистолярная связь практически не прекращалась, а с оттепелью заметно оживилась, но и тогда все-таки не без опасений. Кое-кто из Америки даже наведывался к нам. Конечно, мы ни звука  – никаких политических разговоров – ни-ни – с осторожностью и с некоторым, я бы даже сказала, безоглядным ужасом – но окно в мир манило и звало, а уж советская-то власть осточертела хуже горькой редьки.

Но двигаться куда бы то ни было – было невозможно – папа тяжело болел – сказывалась отсидка, лагерь, война, безработица – чего уж говорить – бесправие вряд ли идет на пользу здоровью и долголетию – уже в октябре 71-го – его не стало.  Осиротели мы с мамой – не до отъездов. Но когда в 76-м эмигрировала в Израиль моя двоюродная сестра Ира – со всею капеллой – с мужем Владиком, мальчиками Женей и Мишкой, мамой – дорогой моей Соней – и еще с ворохом друзей – владикиных подельников, разговоры об отъезде возобновились всерьез, и в 78-ом получили мы с мамой от них долгожданный вызов.

Мама осторожничала – еще до подачи документов, по ее категорическому требованию, я списалась с американскими родственниками, которые отнеслись к идее нашей эмиграции с решительным энтузиазмом. Эвелина – дочь папиного двоюродного брата – начала активные хлопоты.  Когда в госдепартаменте ей отказали по ее запросу принять меня, минуя израильский вариант – они сослались на дальность родства, но это не остановило ее – она списалась с конгрессменом – тот обещал помочь – позже я своими глазами видела его ответ на ее письмо. Но об этом я узнала годы спустя, по приезде в Америку.

Ну, а пока – дело наше пошло-поехало по накатанному маршруту – документы, ОВИР – все, как обычно. Из ИТЭФа уволилась, предварительно пристроившись внештатным переводчиком – надо было зарабатывать на прожитье. Там для оформления требовалась справка с работы – вот я ее им  и предоставила, и тут же ушла из родного ИТЭФа, где проработала добрый десяток лет. Кстати, я наивно пыталась устроиться на любую должность в любом самом непритязательном месте – лишь бы взяли – какое там – пятый пункт работал без перебоев.

По увольнении прошла, как положено, через небезызвестную бюрократическую мясорубку – бухгалтерия, отдел кадров, даже подпись директора потребовали. Друзья-коллеги помогали всем, чем могли, а Карен Аветович – милый Тер-Мартиросян – принял самое доброе участие. Перед увольнением я ему все, как на духу – он в долгу не остался и по-свойски так, как только он умел – а на дворе, между прочим, 78-й – не такой уж вегетарианский год – скороговоркой  и как бы невзначай:

– Ася – да вы с ума сошли – женщина – одна, и в такую даль – лучше уж в Израиль, все-таки поближе, и знакомые у меня там. Во всяком случае, если сорвется что-то, мы вас не оставим, а если надо, то и обратно возьмем... 

Он ошибался – я была не одна, а с мамой, и обратно – калачом уже не заманишь, хотя кто знает – всякое могло сложиться... Он очень поддержал меня – ведь это он сломал злостное сопротивление и бухгалтерии, и отдела кадров – так что там обошлось без особого кровопролития.

Зато Чувило – директор Института Теоретической и Экспериментальной Физики – аккурат отправлявшийся в научную командировку в Америку – попил кровушки, как умел – не желал визировать богопротивный документ, не помню уж какого содержания – помню только, что директорская подпись требовалаясь категорически – а он ни в какую – неуловим. Спасибо теоретической секретарше Нине Семеновне, подкараулившей сановного Чувило  и конспиративно запустившей меня к нему в кабинет, где он, как водится, изрядно помытарил меня – в директорском кабинете нас трое – третьим – умелец, в последнюю минуту починяющий начальству заморский калькулятор. А начальство, игнорируя мое присутствие, брезгливо отодвигает щекотливую бумагу, и  обращаясь только к мастеровому, красочно описывает мое вероломство –  подчеркнуто в безличном множественном числе – они. Дремучая шевелюра директора кажется невзаправдошной, упитанное простоватое лицо чисто выбрито и красно – то ли загаром, то ли гипертонией, то ли врожденным окрасом – директорское это лицо не выражает ничего, и от безразличности негромкого глухого его голоса – мне по-настояшему страшно. Но, слава тебе, господи – все-таки подписал.

Обещанного три года ждут, впрочем, нам никто ничего не обещал, да и ждали мы меньше. Переводила – денно и нощно за пишущей машинкой – и не угодить – редакторша изводит меня придирками – недовольна моим русским языком, а точнее – я ей просто не нравлюсь, скорее всего пятым пунктом. Это Ира – подруга моя дорогая – бессменный научный редактор издательства Мир просветила меня на этот счет:

Если бы у меня были такие добросовестные переводчики, я бы горюшка не знала, а твоя просто вредничает – не любит вашего брата.

И впрямь, как в воду глядела. Мучила меня редакторша, как только могла – да ее воля – хозяин – барин. Зато я научилась безжалостно редактировать собственнвй текст, и самое главное – печатать на пишущей машинке почти без ошибок. В конце концов – нашла она на меня управу – потребовала справки с работы, а какая справка – я уже уже больше двух лет, как безработная. И опять Ира:

Не печалься – я за тебя оформлюсь, ко мне она придираться не будет, так что переводить ты будешь пуще прежнего.

Казалось бы, сказано – сделано, но не успели – нежданно-негаданно позвонила тетка из ОВИРа – пришло разрешение на отъезд. Конечно, я ей не поверила – решила – дурацкий розыгрыш и шмякнулала трубкой. Но она терпеливо перезвонила – видать, не одна я такая недоверчивая – и снисходительно разобъяснила – высочайшее соизволение санкционировано. Итак – конец - делу венец. А дел выдалось невпроворот.

Советская власть мстила по мелочам. Когда отказывалась от гражданства – обсчитали меня на 25 рублей – по тем временам для меня деньги немалые. А уж про эпопею сдачи багажа вспоминать просто страшно – таможенник – говорили, еврей – в очках, вполне интеллигентного вида, так что я было обрадовалась – вдруг как гаркнет:

    Встать! Именем Советского Союза...

Это изъяли из багажа старый, видавший лучшие времена бабушкин никелированный поднос – мы его преданно ежегодно никелировали, чтобы был, как новенький – память о маминой маме – бабушке Гене – несмотря на мои протесты, мама все-таки умудрилась  упаковать его. Ну, думаю, сейчас арестуют – не арестовали, зато вместо меня арестовали сахарницу по причине, как выяснилось, ее незаконного польского происхождения:

А крышка от сахарницы пусть едет, - глумливо  разрешил очкастый интеллигент.

На прощанье он мне – неожиданно (привожу дословно):

    – Вы меня, наверно, презираете...

    – Я? Вас?! Никогда...! – отвела душеньку – уж как водится – фигой в кармане. 

Спасибо дорогим моим друзьям – поддержали-помогли, снаряжали с той степенью сердечной заботливости, которой чревата старая дружба на пороге вечной разлуки – боль безнадежно невозвратимой утраты ощущалась на каждом шагу – никто тогда не мог предположить, что когда-нибудь свидимся.

В предотъездном угаре я соображала кое-как, точнее не соображала совсем – еще бы – обвал – кошмар наяву. Между тем, от прежней жизни не осталось и следа, можно сказать, в одночасье – пустота и глушь – погром. Пианино  –  Татке, все остальное – безжалостно на продажу. Покупщики набросились на наш нехитрый скарб –  что мухи на помойку. А мы – как все – никуда не денешься – по общему змигрантскому распорядку разменяли наш обиход на миклухо-маклаевскую дребедень, как будто собирались не в Америку через Европу, а в путешествие к дикарям-каннибалам в дебри джунглей.

Вырученных денег оказалось и много и мало. Кооперативная квартира наша ушла на обмен валюты. Алик Ш. – перебравшись в Америку – поменял  нам рубли на доллары – один к пяти – тогда это было грабительским курсом – хотя понять его можно – старался для брата-отказника в Новосибирске. Так что в Нью-Йорке нас ожидало сказочное богатство аж в 500 долларов.

Трат оказалось выше головы – но огромная сумма в 600 рублей  за мои переводы так и осталась на сберегательной книжке невостребованной – даром, что оставила Ире генеральную доверенность – бывают же словеса чеканно-чванного канцелярита – произнести без трепета невозможно. Ира даже в самые трудные времена щепетильно не тронула ни копейки – и подневольным трудом заработанные деньги обесценились в горбачевско-ельцинскую девальвацию до нуля.

Бедная мама – письма, документы, папины рукописи, просто записки – ушли  в огонь – наняла дворника – все сжег – пепел по ветру. В семьдесят лет расстаться с нажитым, чтобы в кромешной неизвестности начинать с нуля – она мужественно не проронила и слезинки. А я не просыхала. Ожидание разрешения длилось так долго, что стало образом жизни, привычным уютом. А тут обрыв – раз и навсегда – господи, спаси и помилуй – злейшему врагу не пожелаешь такого.

В аэропорту девушки-красавицы таможенницы, как водится, разворотили чемоданы, отобрали мамины часы – папин подарок – оказыватся – не декларированная цепочка  драгоценно-серебряная, а мы и не знали, зато таперь узнали, еще вместе с часами сняли прямо с маминой руки бабушкино памятное обручальное кольцо – тяжелое слишком, и тут же, не церемонясь, давай примерять мои незатейливые украшения – тонкий серебряный браслет погнулся, но не налезал ни в какую – я отвернулась.

    – Ты чего держишь руки в карманах? –

    – Бомба у меня там, - не выдержала я.

В кармане у меня лежал крохотный кристаллик горного хрустала на память от Левы Пономарева,  я крепко сжимала его – чтобы хоть как-то успокоиться.

    – Захотела на гинекологический досмотр?

И повели. Заставили было снять башмаки, но отвлеклись на что-то более интересное – и отпустили. Они заметно скучали, но тем не менее успевали получить всю совокупность садистического удовольствия – ни дать ни взять СС-овские барышни. Развязные возбужденные разговоры их на приблатненном наречии застревали в ушах.

Последнее прощание. Как у Антониони, через стекло. Сердце зашлось – навсегда.

И наконец, самое последнее. Солдатик рассматривает – читает наши пропускные бумаги – долго – мучительно долго – мы уже опаздываем, но он не спешит – тянет время. Молодой такой солдатик – не обстрелянный – но неукоснительный. 

Всё – бегом к самолету. У меня в спешке вывалились сережки из ушей – грошовые, а жалко – память как-никак.

Успели. Самолет поднимается – прощайте – прощайте... – из-за слез ничего не вижу – плачет душа – надрывается, сейчас выпрыгнет вон.  Направо от нас чуть позади какой-то шумок – кто-то обращается к маме:

– Что случилось? –

Ответа ее я не слышу, они о чем-то говорят – и вдруг через мою-глухоту-слепоту:

– Не надо плакать – вас ждет благополучная жизнь – вот увидите... У нас знакомые уехали и не нарадуются...

Кто же эти люди – откуда у них эта сочувствующая доброта – компатриоты-эмигранты? А вот и нет. Делегация советских рабочих-станочников-машиностроителей летит с нами в самолете в Вену – они с мамой через проход тихонечко так переговариваются – утешают – благожелательно-участливо. Забегая вперед скажу, что до самой Америки – до встречи-знакомства с Турчиными соотечественники не одаривали нас подобной душевностью.

Приносят еду. И я оживаю. Международный рейс – черная икра и курочка. Очень кстати – оказывается, мы зверски голодны. Курочка – незабываема – никогда такой не едала – с голодухи или на нервной почве, или и впрямь всем курам курица – не знаю.

А как прилетели – не помню. Помню только большой автобус, на котором подъезжаем к просторному угрюмому зданию-дворцу – впрочем, из окна не особо различимому, но хмурая призрачная мрачность его подавляет отчетливо. Откуда-то сзади детский звонкий голос:

  – Мама, это тюрьма?

Коридоры, коридоры, коридоры... Огромная комната с полатями. Спать будем поэтажно – мама на первом, я на втором этаже. Что-то в этом невыносимое. Мы, как сельди в бочке. Хочется вон. Спасение – душевая. Громадная. Пар коромыслом. Обширно-плебейские толстомясые уборщицы зычно перекликаются, перекрывая воздушное пространство грубым криком и мужиковатой неукротимой плотью. Они нас откровенно ненавидят – как тут не вспомнить обаятельно-венское происхождение незабвенного фюрера. Оказалось, вышла ошибочка – громогласные уборщицы – югославки, но туда же – отнюдь не филосемитки.

Обедать-обедать-обедать! Благоговейно-почтительный подобострастный шепоток – кошерная еда аж из Израиля – можете себе представить. В Израиль почти никто не собирается, но все мы здесь так или иначе благодаря братьям-евреям – оттуда, из – страны-страны далекой – под древним названием из древних молитв. Это понимают все – тем более что сохнутовская команда, принимающая нас здесь – израильская.

Но какой-то сбой происходит – между израильтянами и теми, кто отправляются  в другие страны. Вот и мы – в Америку. Не могу сказать, что представитель из Сохнута – выяснявший – кто куда – дал нам понять, что наше решение злокачественно – отнюдь – усталый, но улыбчивый, он вполне доброжелательно пожелал нам удач – почему-то в Бруклине. Мы его послушались – как приехали, поселились угол Kings Highway и Ocean Parkway именно в  Бруклине.

Между тем, нам даже позволили бесплатно позвонить по телефону – в любое место на земном шаре. Когда подошла моя очередь, я попросила – не очень слышным, но очень просительным голосом - Нью-Йорк, пожалуйста. На эти мои негромкие слова милая сохнутовская барышня почему-то прореагировала, как на гремучую в 20 жал змею двухметроворостую – так что даже телефонной связи с Нью-Йорком у нее для меня не получилось. Она отчаянно вскипела:

- Ах ты жидовская морда!

Вот это да! Ни от кого, нигде, никогда – ни до, ни после – я этого не слышала. Меня это просто оглушило-оглоушило – по сю пору сама себе не верю – да из песни слова не выкинешь.

 Я пошла правдоискательствовать. Нашла кого-то из начальства – маленький и, как мне показалось – знергичный, хотя совсем не молодой человек.  Я ему жаловаться, а он мне:

– Вам это показалось.

– Да нет же...

– Показалось!

– Нет – что вы...

– Показалось!

Все. Я промолчала – в ответ все-таки позволила себе его безжалостно рассмотреть – плюгавый человечек из мало интересного племени мелких канцелярских крыс – никакой справедливости от него не жди.  Позже уже в Нью-Йорке перед новоприбывшими выступал в NYANA примерно такой же мелкотравчатый чинуша. На малограмотном языке с карикатурно утрированном, казалось бы, нарочито антисемитским акцентом он предупредил сидевшую перед ним заметно более образованную, но тем не менее уважительно притихшую аудиторию – ни в коем случае не рассчитывать на бесплатную курочку, на которую – натурально или фигурально – по тем временам никто и не рассчитывал. В зале затаилась неловкость – никто не предполагал оказии подобного приема. Тут приумолкшая было мама мне тихонько и скажи:

- Почему он с нами так разговаривает – он что – отказывает нам а помощи? А вообще-то, если хочешь знать, в еврейской обшине всегда была традиция благотворительности, и на праздники курочка была на столе у каждого бедняка – я это хорошо помню. Что-то он не то говорит.

То или не то, а неприятный осадок остался. Зато мы кое-что узнали – о времени и о себе и еще, возможно, о королях и капусте, а как поется в пионерской песне – все, что мы узнаем, на пользу нам идет.

Но вернемся к венскому обеду. Трапеза – иначе не назовешь. Длиннющий красиво накрытый парадный стол. Бесчисленная перемена блюд  – еда – отменно вкусная. А кругом люди - соотечественнини-единомышленники – компатриоты. Не знаю почему – лиц не различаю.  Устала – сил моих нет – от слез, от неизвестности и еще – совершенно неожиданно – от непонятно откуда взявшейся чужеродности.

Но сюрприз. В невнятной сумятице коридоров знакомое лицо – Митя К. Бросилась к нему, как к родному. Ему не до меня – жена рожает на австрийской земле. Он нервничает – курит, как паровоз – просит, нет ли сигарет. Есть – мне Ира аккурат перед отъездом купила по случаю каких-то особенных заграничных сигарет на продажу – все перед отъездом рассчитывают на грошовую коммерцию, и мы туда же – валюты дают с гулькин нос, а без денег в чужой стране...  – вот все и надеются на диком западе расторговаться – разумеется, по мелочам – но об этом потом. Я безоговорочно тут же сбегала и принесла ему этих самых сигарет – он у меня их все и выкурил – не сразу – со временем, так что мне – считай, повезло - не пришлось стоять на углу, как сиротке из песенного репертуара сестер Бзрри.

Я знала Митю еще по Москве – нас свел отъезд, точнее Сеф – родственник митиной жены – был такой поэт, с которым муж моей двоюродной сестры – тогда еще совсем юный Владик познакомился на этапе. Зэковская юношеская дружба не вянет с годами, и когда мы собрались уезжать, Владик препоручил нас Сефу.

Подобно всем или почти всем, нам с мамой хотелось взять с собой наши семейные реликвии – дело житейское. Но не тут-то было – казна распорядилась иначе – ни одного писанного слова – и ничего  до 48-го года. А у нас еще и наследство от бабушки Пелты – папиной мамы – летом 56-го она приехала из Самары в Москву с огромным потертым черным кожаным ридикюлем, содержащим это самое наследство – старинное столовое серебро. Как она это довезла – не знаю, ей было уже за 80, и один только половник весил больше полкило. Но благодаря бабушкиному подвигу по перетаскиванию тяжестей, мы в нашем скромном быту пользовались исключительно старинными  столовыми приборами – ели, как говорится, на серебре.

Все это наше имение, не подлежащее легальности, Сеф взялся переправить через жену свою Ариэлу – нежно называющего мужа Поросюшей – некое сходство хоть и было, но чисто внешнее, впрочем, это их дела, к тому же говорят, это было его прозвищем. Сама Ариэла с резкими чертами лица, трубным голосом и бесцеремонными ухватками – казалась злюкой. Литовско-израильская репатриантка и парижская жительница, она свободно курсировала через железный занавес. Почему у нее была такая свобода, оставалось только догадываться, и я конечно, догадалась, но помалкивала – благодетелей не судят. Впрочем, она нас и не облагодетельствовала – все, что с возу упало в ее руки, то и пропало.

Ариела не щадила просителей – по крайней мере, меня. Бывало, приду – проведет меня в темную комнату  и исчезнет в недрах квартиры – свет зажечь не решаюсь – жду терпеливо долго, а потом – выясняется, что принять меня она не сможет – ушла, даром, что я заранее договорилась с нею о встрече. Когда уже после нашего отъезда, исполненная решимостью в борьбе за справедливость, верный и милосердный друг мой Ира взяла на себя нелегкий труд забрать у Ариэлы хотя бы что-то из наших вещей, та приняла ее, в постели тетешкаясь с собачкой – и непонятно почему по-барски выговаривая ей с той степенью издевательской досадливости и грубой брезгливости, которая Ире была просто пугающе незнакома. Кое-что бесстрашной подруге моей удалось возвратить – не за себя ведь хлопотала – но далеко не все, конечно.  

Впрочем, мне думается, что к Максиму Шостаковичу, Ариэла отнеслась несколько иначе. По воле случая перед самым нашим (и его) отъездом мы с мамой встретились с ним у Сефов. Ариэла светилась приветливостью. Максим мгновенно на меня отреагировал – мама, конечно, растаяла и совершенно напрасно – Дон Жуан – он Дон Жуан и есть – московского ли уезда, нью-йоркского или парижского – дела это не меняет, ну, а любезность Ариэлы могла обмануть только мамину наивность.  

Но вернемся к Мите К. Митя тоже был в подаче, и организовал группу по изученмю английского языка – не знаю – платную или бесплатную – с меня денег не брал – английский у меня был более или менее свободный – я многие годы задолго до всяких мыслей об эмиграции занималась разговорным языком с лучшей на свете Мартой Наумовной Голуб – музыкантом и композитором. Она родилась в Нью-Йорке, восемнадцати лет в самом конце 20-ых годов репатриировалась с родителями в Союз – и застряла навсегда. Уроки ее былы большой привилегией – удовольствием, которое я вполне могла позволить себе – практически они были бесплатными – так что моя нерегулярная репетиторская деятельность по математике покрывала их с лихвой. Занимались мы с ней еженедельно – с грамотностью у меня был полный порядок – читать-писать, да и говорить – в общем – сколько угодно, но хотелось владеть языком, вот мы с нею и разговаривали – обо всем на свете – от Фолкнера до политических передряг – нынешних, прошлых и будущих. К сожалению, я не успела с ней толком попрощаться – сказала только по телефону, что получила разрешение, но в суматохе отъезда так и не выбралась к ней.

К Мите на занятия я ходила, не сказать, что систематически – бывало, что просиживала за пишущей машинкой и выбраться не могла. Все та же Ира – родная душа – дала мне на неограниченный срок замечательную английскую книжку-разговорник с магнитофонными записями. Я принесла ее к Мите – показать. Он попросил оставить на пару дней, чтобы сделать копию – разумеется, Ира позволила. Книгу Митя не вернул – сказал, что пропала.

    – Как пропала?

    – Пропала.

Митя немногословен, а я в ужасе – где такую взять – достать ведь невозможно –  что я Ире скажу. А Ира – благородная душа – только рассмеялась:

    – Как-нибудь переживу. Не горюй.

Так что с Митей случился перебой. А теперь я радостно курю с ним трубку мира. Вот как бывает на свете.

Все дороги, как известно, ведут в Рим. Вот и мы с Митей, Тусей и их теперь уже двумя мальчиками, включая новорожденного,  свиделись, ну, не совсем в Риме – в Ладисполи – римском предместье, хотя сначала все-таки в Риме. Но об этом потом.

По прихотливости зыбучей памяти ночного переезда из Вены в Рим не запомнила  – помню только бессонную ночь в поезде. Первое римское впечатление – улица под названием ХХ сентября – дата объединения Итвлии и мамин день рождения – маме будет 71, а Италии – 110.

Pensione Sant'Andrea – так, по-моему, называлось наше убежище. Высокая тяжелая деревянная дверь непривычного элегантно-заграничного покроя. За дверью сумеречно, мы стоим в подслеповатой темноте у решетчатого лифта – направо уходит вверх витая кованая – старинной выделки лестница – похоже, нескончаемая, с высоченными пролетами. Лифт не работает, и мы ждем, когда его включат. Наконец, включают, и лифт неуверенно замедленно приползает-причаливает – но нас оттесняют-отталкивают. Что делать – непонятно – не говоря уже о поклаже – маме ни за что не подняться пешком.  

Не знаю, как добрались наверх – и как назло, снова вниз – обедать. Толстые, тяжелые желтые макароны, подкрашенные розовато-оранжевым, совершенно не лезут в глотку, хотя есть хочется отчаянно.

Хочется есть, хочется спать, а главное – просто необходимо смыть дорожную усталость и сердечную боль-тоску  – но не тут-то было – в душевую не протолкнуться – очередь – горячую воду подают по неписаному закону – как бог на душу положит  – вот народ и свирепствует.

Нам выделили каморку с одной – не сказать, что широкой кроватью – мы с мамой никогда не спали вместе – прилегли, а заснуть невозможно, обе боимся пошевельнуться – как бы не разбудить друг дружку – хорошо бы хоть книжкой что ли отвлечься, но голая тусклая лампочка на коротком шнуре под потолком – освещает только отчаяние и неуют, а света от нее никакого. Мы молчим – терпим потихонечку.

Утром в ХИАС – маму ноги совершенно не несут. Я вижу, что ей невмоготу, но ничего не могу поделать. Потерпи, пожалуйста, потерпи – у меня у самой сил нет – еще немножео – потерпи. Слава тебе, господи – добрались, а как обратно? Заполняем документы – в Америку в Нью-Йорк. А потом бредем с мамой – улиц не помню – смотрим под ноги – полно собачьего дерьма – на каждом шагу. Поразительно – Колизей тоже загажен, кажется, так и должно быть – мешаниной явлений – впрочем, нам не до того – нам бы шаг за шагом, как бы не споткнуться.

Казалось бы – полжизни прошло, а по сю пору Рим – безукоризненно классически стильный и беззаботно эклектический Рим – для меня этот город – неминуемая депрессия – в Риме она со мной, там я ее встречаю за каждым поворотом.  

В первые же дни –  дверь в нашу комнату с треском растворяется, и крошечное помещение буквально вскипает толпой торгового люда. Это кочевники-репатрианты из Израиля пришли за товаром. Про них я узнаю потом. А пока они бесцеремонно хватают наши вещи  – мы ошарашены. Не успели оглянуться, как маленький жилистый – совсем даже немолодой хватает бутылку с коньяком – и запрокинув кудрявую с сединой голову – булькает – и вот уже бутылка пуста – он крякает, утирается ладонью и тянет нам непрошенные, впрочем, грошовые  деньги – мы в растарянности – везли в Америку в подарок (еще папин пятизвездный армянский коньяк), и вот тебе раз. А ему наш коньяк не по вкусу – он не доволен и что-то он по этому поводу говорит унизительно-нелицеприятное. Просто горе горькое – ну, что прикажете делать?

Когда в ХИАСе, столкнувшись, лицом к лицу все с тем же Митей К., я рассказываю ему эту историю, он великодушно предлагает мне пойти вместе с ним по какому-то там адресу, где он расчитывает расторговаться. И вот мы с Митей сидим за столом с купцом – коробейником. Митя негромко о чем-то договаривается,  должно быть торгуется – я тактично стараюсь не слушать – но как увидела у Мити сигареты на продажу, так враз и обиделась – мои-то он искурил, а свои приберег. На том моя коммерческая эпопея и закончилась. Накануне отъезда в Нью-Йорк я соберу весь этот мой так и не востребованный товар и отнесу в подарок ладиспольскому таксисту, который пришел нам на подмогу и о котором я расскажу позже. Его не окажется дома, и многодетное семейство его очень удивится моему подношению, состоящему из странных никому не нужных предметов, вроде деревянной утвари.

Наши римские каникулы потекли по самому, что ни на есть, обыденному руслу  – гостиница – ХИАС – гостиница. Когда узнала, что беременна – так и не поняла – обрадовалась – огорчилась ли – чувства иссякли – исчезли. А тут еще надо искать жилье – за городом – Рим не по эмигрантскоиу дырявому карману. Ножом по сердцу – оставляю маму одну в гостинице, а сама на поезд в Ладисполь. Нас несколько человек – все больше мужское население – жены – те все по домам, а мы купили сезонный билет и рыщем, я у них должна быть на вес золота – говорю по-английски. Но толку от меня мало, разве что дорогу спросить – мафия из израильских репатриантов окупировала аренду квартир, и язык в ходу – русский. Зато за усталостью беременность протекала незаметно – но однажды – я как-то вдруг поняла – не могу больше, и неожиданно для себя самой я и скажи попутчикам:

– Все – пас, и вообще я беременна.

Человека по фамилии Фрухтман – хотя они жили с нами в одной гостинице - я почти не знала, но он тут же благородно откликнулся:

– Я сниму вам квартиру, езжайте себе домой.

Не мешкая – как бы не передумал – я доверчиво вручила ему деньги – все, какие были – до копейки, и к маме.  Квартиру он снял – на две семьи – их трое – еще жена и сын, и нас двое. Но остатка денег он почему-то не вернул, впрочем, сперва я как-то стеснялась спросить, а потом стало не до того – в Ладисполе начались у меня какие-то непонятные боли, и стала я подкравливать. Маме вначале не говорила, но когда мне совсем нехорошо сделалось – с испугу призналась – но куда деваться – я опять к Мите – все-таки какой-никакой, а знакомый. Он нехотя привел меня в медпункт, где и оставил – не стал дожидаться. Там от меня просто отмахнулись, ну, я и поползла обратно домой. А дело все хуже. Я к квартирному хозяину – он готов отвезти меня в неотложку, но надо подождать – жена на семейной их машине отправилась в церковь – день был воскресный. Мама в ужасе – я вся в крови. Тут подоспел хозяин с машиной, и мы втроем с ним и с мамой – как я догадалась куда надо ехать, до сих пор удивляюсь – покатили мы к ладиспольскому раввину, а его нет дома. Но жена его вызвала неотложку и научила магическому слову ХИАС.

Когда приехала санитарная машина, уже стемнело – ну, как я могу бросить маму одну – вот я и скажи бравым санитарам-медбратам, что умру, а без мамы не поеду ни за что. И нас обеих повезли в госпиталь в стольный город Чиватавеккию. Там первым делом выяснили, хочу ли я оставить ребенка – хочу, конечно. И положили нас с мамой в больницу на сохранение. Ночью навалились на меня жуткие боли-схватки. Невозможно поверить, но всю ночь напролет у моей кровати дежурили две милые медсестрички. Я им со словарем - dolore и morira – больно – умираю. А когда совсем невмоготу – уже без словаря в отчаянии – aborto. Но к утру боль стихла, никакого aborto не потребовалось  – я ожила. А на соседней кровати – мама, ее кормят-поят наравне со всеми.

Палата большая, светлая, народу – включая нас с мамой, человек пять-шесть - похоже, все абортницы, хотя госпиталь католический. Мне велено не шевелиться, вот я и лежу, как вкопанная – берегу ребеночка. Сколько дней миновало – не помню, уже боли были позабыты. Как-то на завтрак принесли сырок – развернула, а он черный – протухший - гадость. На мгновение  я позабыла, что вставать нельзя – встала и упала. И ребенок... Вот и все. Повезли меня в операционную.

Тут-то я перестала разговаривать. Доктор, медсестры, маму жалко, а говорить просто не могу себя заставить.  Между тем, в палате жизнь своим ходом. Вечер – к женщинам приходят посетители. Разговоры, смех, и слезы тоже. Но я вроде как оглохла – лежу на спине – глаза в потолок. Тут к моей кровати подходит молодой итальянец – нет, не доктор – из навещающих – муж соседки напротив. Подталкивает меня, поворачивает, безо всяких церемоний ложится рядом на госпитальную мою кровать – родственник да и только – и заводит разговор:

- Я механик. Мы с женой собираемся эмигрировать в Канаду. Не как вы, а свободно из страны в страну – у нас уже все договорено. Да вот жена забеременела. А в эмиграции с малым ребенком – не просто. Потому мы и решились на аборт. Так что считайте – вам повезло.

Тут я заплакала. Подошла мама – бледная – ну просто лица нет.

    – Не волнуйся, - говорю, - Живы будем - не помрем. Еще смеяться будем.

Заговорила я.

А на следующий день меня выписали. Улыбчивый голубоглазый доктор наговорил мне комплиментов и обещал выводок детей.

– Я вам завидую – американские госпитали оборудованы несравненно лучше наших, - добавил он на прощанье.

В обратный путь автобусом – а как его найти автобус-то этот, когда мы обе на полусогнутых, и никто вне госпиталя по-английски не говорит-не понимает. И еще боимся, что денег на автобус не хватит. Но ничего – добрались.

Чиватавеккиа – ветряный-продувной портовый город, вроде Феодосии  – так что может, зто морской воздух, а может, просто потому, что дорога из Чиватавеккии в Ладисполь прекрасно, освежающе живописна, но мы тогда впервые за все эти безрадостные дни – обе – почувствовали живительное прикосновение весны – такое было кругом благолепие.

У дома нас встретил сосед наш Фрухтман. За время нашего отсутствия он нашел других жильцов и предложил нам немедленно съехать. Ужас – куда денемся. Никогда – ни до, ни после меня так не обжигало яростью – обобрал, а теперь выгоняет. Ну и конечно – язык длинный, а ум, как водится, короткий. Я и не выдержала:

– За привилегию сказать, что я о вас думаю, я заплатила вам сполна. И могу теперь объявить в полный голос - вы негодяй.

Он развернулся – нет, он не ударил меня – точным движением каратиста – угрожающе выбросил вперед руку перед самым моим лицом – этого было вполне достаточно - меня отшатнуло. К счастью, мама прошла вперед и ничего не видела. Громкий радостный мальчишеский голос озвучил немую эту мизансцену:

    - Папа – посмотри – какая она стала старая.

Семилетний сын – Фрухтман-младший стоял у отца за спиной, а я и не заметила его присутствия.

Оставаться в доме с таким соседством было страшно – и я отправилась на поиски жилья. Задача оказалась не простой -  съем квартир был в руках израильских репатриантов – надо было найти, к кому обратиться – официального агентства как бы и не существовало, вместо него был черный рынок – а как с ним обходиться – я не знала. Кто-то научил меня – по-моему, все тот же Митя, и вот я tête-à-tête с нужным человеком в пустой просторной комнате – человек этот хватает меня за юбку, и в ту же секунду меня – как ветром сдуло – откуда только прыть берется – я на улице. Уже темно, но мама меня беспокойно поджидает. Мимо проезжает такси – мы не сговариваясь - наперерез, останавливаем машину, и на всех известных-неизвестных нам языках – взываем о помощи. Толстый пожилой итальянец обещает помочь. Но на следующия день, стучась в двери к незнакомым людям, я сама нахожу жилье – недорогое и относительно приличное – правда, на унылой окраине вдалеке от всего, но волка, как известно, ноги кормят. К счастью, нам ХИАС только что выдал очередную денежную помощь – ее аккурат хватает на оплату квартиры – мы отчаянно экономим – покупаем сероватый дешевый хдеб и тоненько его нарезаем – он быстро сохнет, рассыпаясь в черствые крошки – нам очень горько, голодно и одиноко.

Между тем меня вызывают в ХИАС. За столом молодая женщина,  усаживает меня напротив себя и без особых предисловий тут же спрашивает – как и почему я попала в больницу. Я холодею – что меня теперь ждет - непонятно, но внутри вдруг распрямляюсь – все - мне уже просто не можется новых унижений – я надеваю темные очки – ну, прямо, как в кино, зато слез не видно – и рассказываю, не вдаваясь в детали – очень коротко. Она что-то записывает. Потом поднимается – протягивает мне руку и неожиданно говорит:

    – Не волнуйтесь – все в порядке. ХИАС заплатит за ваше пребывание в госпитале.

Дома – конечно, ничего маме не рассказываю. А мама – веселая – смеется – приезжал наш таксист,  но не на такси, а на ярко красной пожарной машине с громогласным гудком – неузнаваемо нарядный в униформе с эполетами и акскельбантами – спрашивал  синьорину. Позже он рассказал, что у него две работы – таксистом и пожарником. Когда он снова появился – пригласил нас поехать с ним в горы, мы поначалу не решались – отказывались, а потом для храбрости на всякий случай позвали с собой еще одну женцину – поехали и не пожалели – поездка была замечательно интересной – весна – все нежно зеленеет и благоуханно цветет – не говоря уже о прозаическом, но для нас достаточно важном – он нас накормил обедом – мы ведь подголадывали.

Долго ли коротко ли – а тут возьми и случись нечаянная радость – к нам из Израиля приехала мамина старшая сестра и любимая моя тетка Соня. Конечно, не одна – в ее-то возрасте – хотя выглядела Соня прекрасно – сохранила былую стать.  Ее привезла племянница со стороны мужа – Русенька, у которой был свободный и русский и итальянский – она уехала из Союза четырехлетней в Швецию, куда был назначен торгпредом ее отец. Впоследствии он мудро решил на родину не возвращаться ни за какие ковриги, и остался на Западе. Язык Русенька сохранила, а итальянскому нвучилась уже от мужа-итальянца, когда они жили в Риме. Она и по-английски говорила свободно, и немецкий с французским знала – никуда не денешься – европейское воспитание.  А за Соней в Израиль она специально приехала, чтобы мы все смогли повидаться. Соня поселилась с нами, а Русенька в Риме в гостинице. Каждое утро я встречала ее на железнодорожной станции – иногда она запаздывала – приходилось ждать, так что однажды незнакомый молодой итальянец на ходу заметил мне:

– Неприлично порядочной женщине болтаться без дела на вокзале.

Я страшно растерялась, стала что-то объяснять. Поэже, когда Соня с Русенькой уже уехали, мы случайно с ним столкнулись опять же на вокзале, но в Риме – не в Ладисполи. Мы были с мамой, и он церемонно пригласил нас обеих в музей. В музей мы пошли, но от ланча отказались, согласившись только на чай – скорее из застенчивости, чем из гордости. К тому же Соня привезла нам двести долларов, и мы уже могли покупать съедобную еду – не были такими голодными. Эти деньги нам очень пригодились – непонятно, как иначе мы смогли бы принять их с Русенькой, а так было все, как полагается. Русенька тоже водила нас по музеям и экскурсиям – так что и на нашей улице случился римский праздник. Праздник-праздником, но тогда вечный город все-таки обошел нас стороной,  оставив болезненное ощущение подавленности. Только раз случилось чудо. Внезапный мгновенный весенний ливень-потоп смыл многолюдье на Piazza San Pietro – и опустевшая площадь явила свое божественное совершенство  – неужели такое бывает наяву?   

После отъезда наших дорогих гостей я воспрянула и, наконец, смогла дозвониться в Нью-Йорк до Алика Ш. – того самого, что согласился обменять рубли, полученные за кооперативную квартиру в Москве, на доллары в Нью-Йорке – он был моим единственным эмигрантским контактом в Америке. От брата, провожавшнго нас в Шереметьеве, он знал, что я в Италии – и я надеялась на него – он обещал, ну – если не помочь, то хоть как-то поддержать на первых порах:

  - Здравствуйте, Алик. Это Ася...

  - Spell your name – неприязненно отрезал он, и не дожидаясь  ответа, бросил трубку.

Тут-то я и решилась позвонить американской родственнице Эвелине все в тот же Нью-Йорк. В Вене звонка не получилось, а после всех моих перепетий я как-то не могла отважиться, но из-за неудачного звонка Ш. – в отчаянии дерзнула:

  -Где ты? Куда пропала? Мы тебя ждем!

Прямо бальзам на раны.

В самом конце марта нас вызвали на собеседование к американскому консулу. Разговор с ним был дружелюбным и более чем приятным. Очень скоро мы узнали, что получили разрешение. Так что едем, как и хотелось, в Нью-Йорк.

13 апреля 1981-го года ступили мы на американскую землю. Нас встретили Эвелина с Виллом и телевизионные журналисты – я дала свое первое, но не последнее телевизионное интервью – по непонятным причинам со мной это случается.

Эвелина и Вилл были у нас в Москве. Тогда папа был еще жив, хотя и болел – гипертонический криз – постельный режим. Встреча вышла очень сердечной, было такое чувство, что приехали они не из заокеанской Америки, а из соседнего Ленинграда.

И вот теперь мы в Нью-Йорке. Дорога необыкновенна – мосты – развязки – просто декорацией к зловредно-евтушенковскому спектаклю "Под кожей статуи свободы" – но какая величественнея и благородная красота – не верится, что это реальность.

Первым делом – ланч. Ресторан – деталей не помню – но не думаю, что из дорогих – никто не собирается пускать нам пыль в глаза – все очень просто и как-то по-доброму – совершенно по-свойски. Я попросила чего-нибудь американского – получила гамбургер с ворохом картошки-фри, а мама, присоединившись к Эвелине и Виллу, взяла курочку с горой овощей.

С тех пор ежегодно в день нашего приезда – 13 апреля – Эвелина с Виллом будут приглашать нас в украинский ресторан – на неизменные бефстроганов с гречневой кашей – в районе 14-й улицы, поблизости от места, где они жили. Традиция эта ушла вместе с ними – их обоих уже нет на белом свете.

Между тем, пообедав – все вместе едем к Роде в Бруклин. Ее мы тоже знаем по Москве – она приезжала в середине 60-х– останавливалась в гостиницк Минск, куда мы с родителями приходили, чтобы с ней повидаться. Встреча случилось мимолетной – Рода куда-то спешила. Здесь в Нью-Йорке она живет одна в большом красно-кирпичном двухэтажном доме – с лужайкой и тремя спальнями. Дом этот построил а начале ХХ века ее отец-подрядчик – папин двоюродный брат. У нее мы будем жить на первых порах, пока не найдем себе квартиру. o:p>

Не могу сказать, что жизнь у Роды была безоблачной, но в детали не хочется вдаваться. Так или сяк, но через пару дней Рода неожиданно уехала на отдых во Флориду, и мы остались без ее опеки – и, поскольку мы жили у родственников, нас NYANA же сняла с довольствия – вот и сидели мы и без денег тоже. Мы было кинулись за помощью в местную еврейскую общину. Не тут-то было. Нас просто проигнорировали – кстати, свои же – прибившинся к общинному пирогу. Когда пришел дележки час – попросту бесплатный ланч – нас, не чинясь, оттеснили и выставили вон. Мы обиделись – особенно мама – и решили терпеть – но в общину больше не обращались. Эвелине мы постеснялись звонить – так что она просто не знала, что мы остались одни. Впрочем, к нам приходил дальний родственник Роды – пекарь, приносил хлеб, так что настоящего голода у нас не случилось.

У счастью, аккурат в это время мне удалось дозвониться до Алика Ш. и попросить у него злосчастные 500 долларов, которые были нужны нам до зарезу.

– Ну что вы так  настаиваете, - ответствовал он, - это же сущие копейки, а мы работаем, заняты – привезти не можем.

Наконец, я его уговорила. В ближайший выходной – они со Светланой – нарядные и легкомысленные, прикатили на машине из Вашингтон Хайтс –  путь неближний. Не успели войти, как попросили покормить Алика – у него могут начаться язвенные боли - надо что-то срочно съесть. Просит бутерброд с сыром, а у нас просто нету – по глупости, на последние, отчаянно сбереженные деньги я купила сдобного печенья для гостей к чаю – было искушеник купить недорогого оранжевого цвета американского сыра, но удержалась, надо было сохранить лицо, и теперь в доме, кроме дурацкого этого печенья - хоть шаром покати...

Между тем, позвонила Эвелина, и озадаченная непредвиденным отъездом Роды, немедленно приехала к нам. Состоялся разговор, которого я никогда не забуду.

Дело в том, что моя ведущая в NYANA – очень немолодая и довольно странная женщина – вся закутанная в тяжелое черное пальто – это по весне-то – сообщила мне, что поскольку английские курсы мне не нужны, я могу немедленно приступить к работе на фабрике – делать пуговицы.  Когда я заикнулась было о моем университетском математическом образовании и профессиональном прошлом, она отрезала:

  – Никакого у вас образования нет, и профессии тоже. Будете  делать пуговицы.

Пуговицы – это у нас семейное. Когда в космополитическом 48-м папу поперли из Труда (была такая газета) с волчьим билетом политической неблагонодежности, он совершенно отчаялся и был готов на любую работу за любые деньги. Потерявший зрение папин приятель и коллега – как сейчас помню, по фамилии Мохов, предложил устроить папу туда, где сам работал – в артель слепых, где делали пуговицы:

– У нас там больше зрячих и здоровых, чем инвалидов и слепых, и я знаю – нам нужны люди.

Ничего не вышло – не взяли подозрительного папу в артель. А меня – пожалуйста – кого куда, некоторых на английские, а потом на компъютерные курсы, а меня по малограмотности на пуговицы – надо было для этого в Америку эмигрировать. Тут я испугалась всерьез и рассказала об этом я Эвелине - она рассердилась.

– Никаких пуговиц. Они что с ума там все посходили? А насчет курсов – никаких бесплатных курсов – они бесполезны. Лучшие курсы – университетские. Пусть дорого - мы заплатим  – пожалуйста, не возражай – потом отдашь.

Ведущую мне сменили. А курсы мне так и не понадобились. Однажды – через пару недель после приезда, брела я меланхолически по East Side в районе 60-х. Час ланча – светит весеннее солнышко – на улице нарядная, казалось, беззаботная публика – пестрая толпа. Смотрю – написано Hunter College. Дай – думаю – зайду - посмотрю на вмериканский колледж – интересно же – да и чем черт не шутит – коллеги все-таки – я верила в товарищество математического сообщества – вдруг помогут, научат – что, куда и как. Я не ошиблась. Но на кафедру математики я как-то сразу не решилась, и спросила для первоначалу, где компъютерный отдел – по этой части все-таки больше спросу. Там наткнулась на худощавого высокого – вполне академически-приятного на вид, бородатого субъекта, показавшегося знакомым, чего, конечно, не было и быть не могло, но ощущение от встречи с ним было самым, что ни на есть благоприятно-доброкачественным. Он представился профессором по компъютерным наукaм Тенненбаумом. Мы разговорились, он оказался, как и я - из математиков и стал меня расспрашивать – надо сказать - с интересом:

  – Работа – я думаю, для вас найдется. Если чего узнаю - позвоню.

Взял мой телефон и позвонил через неделю.

– С вами свяжется моя студентка. Им в Memorial Sloan-Kettering (Нью-Йоркский онкологический центр) в отделе радиотерапии нужен специалист вашего профиля. Скорее всего, они вас возьмут.

Все произошло так, как предсказал ободрительный Танненбаум. Очень даже вскорости позвонила дружелюбная девушка, и тут же, не откладывая в долгий ящик, назначила мне встречу с ее начальством. Вооружившись резюме, написанным совместно с отцом и сыном Турчиными (оба были по компъютерной части – Валя профессорствовал в Сити колледже, а Митя там же учился), отправилась я на свое первое интервью.

Д-р Могэн – слегка лупоглазый, с круглыми детскими щеками - оказался индусом и физиком – есть такая специализация – физика для медицины. Он подробно-любознательно расспрашивал меня, и предложил прямо тут же на компъютере запрограммировать линейную интерполяцию на забытом ныне, а тогда популярном фортране, что я и сделала. Но на нервной почве со скобками вышла неурядица – ответ получился невпопад. Мой интервьюер не заметил ошибки. Зато я заметила:

  -Ой – ошибка! – вырвалось у меня.

  -Где? Какая еще ошибка? – скучающе спросил он.

Не знаю, как я сообразила сказать, что все в порядке, хотя совесть и запротестовала, но все-таки не очень. Особенно, когда он встал, протянул мне руку и с места в карьер сообщил – причем вполне официально, что я принята на работу с окладом – стыдно сказать – каким. Позже выяснилось, что у них там даже ставок таких низких не было, так что мне стали выплачивать чуть больше его щедрот – но тогда мне эта цифра показалась астрономической – никогда я не чувствовала себя такой богатой.

ППредстояло пройти всякие медосмотры – в лечебном заведении – а Sloan-Kettering это и исследовательский институт и госпиталь – поэтому медицинская проверка – сеоьезная и длительная процедура. Пока суть да дело – я позвонила Алику Ш. сообщить приятные новости. Он откликнулся довольно неожиданно:

– Скажите, как называтся лаборатория, как зовут начальника, и дайте мне, пожалуйста, его телефон. У меня знакомый хочет поменять работу – ему бы это место подошло.

Я испугалась и растерялась. Господи – помоги и спаси:

  - Но я же еще не работала там ни одного дня...

  -  Ну и что – все это советская паранойя – свободная конкуренция  – бог свободного человека, – напыщенно возгласил он.

Я в ужасе – передаю трубку маме. Какая же она у меня умница:

- Сделайте одолжение, оставьте ее, пожалуйста, в покое, - хладнокровно отозвалась она без предисловий и тут же без послесловий повесила сердито заверещавшую трубку.

Надо было срочно найти квартиру – Эвелина настаивала на Манхэттене, где она родилась и прожила всю жизнь, считая, вполне, впрочем справедливо – раз Нью-Йорк, значит Манхаттен. Сами-то они жили на два дома – зимой в НЙ, а с ранней весны до поздней осени за городом, но ради нас кочевали туда-сюда. Между тем, наша квартира неожиданно нашлась сама собой, но не в Манхэттене, а в Бруклине, впрочем, практичная Эвелина ее одобрила  –  рядом со станцией сабвея – просторная  с высокими потолками – о двух спальнях с привольной гостиной, ванной с окном, поместительной  кухней и большой прихожей – по московским понятиям – генеральская квартира. Кому-то из друзей Деби – племянницы Роды – это жилье показалось слишком дорогим – а на наш с мамой денежный запрос – в самый раз. Правда, несмотря на свежий ремонт, окна были заношенно грязными и линолиум в кухне протерт до дыр – мама как это увидела –  промолчала, конечно, но расстроилась. С нами тогда была Эвелина – она сочувственно заметила мамину реакцию, и тоже ничего не сказала. А через несколько дней пришли рабочие – перестелили линолиум в кухне и помыли окна. Ее наводка.

Эвелина с Виллом отнюдь не были богатеями – оба давно пенсионерствовали. А до того Вилл – дантист по образованию-профессии – преподавал стоматологию, а Эвелина была психологом в школе. Чисто внешне мы с Эвелиной были похожи – обе мелкокостные, рыжие – никуда не денешься – генотип. И с мамой они мгновенно подружились – во-первых, сверстники – мама на год старше, во-вторых, по сходству характеров. Объяснялись они на ломаном идише – по взаимной симпатии понимая друг друга с полуслова. Помню, мама сказала Эвелине –

  – Я старше и уйду раньше.  На вас я могу положиться - не оставляйте моего ребенка.

Так оно и случилось. Они меня не оставили. Мы с Джоном любили у них бывать – в тесно заставленной книжными шкафами квартире с тремя маленькими спальнями, две из которых теперь служили им библитотеками-кабинетами – а когда-то были спальнями их сыновей. Они с Виллом вырастили двоих мальчиков – старший – мой ровесник, пока не ушел в раввины и не переехал сначала в Нью Джерси, а потом в Мэйн, профессорствовал в Йейле – преподавал философию, а младший был адвокатом в Нью-Йорке. Большой дружбы у нас с молодым поколением не случилось – по отсутствию взаимного интереса – а с родителями и интерес был и дружба была. Нам с Джоном их не хватает – в этом доме для нас всегда было и ванильное мороженое в холодильнике и интересный разговор – обо всем – и та сердечная доброта, дороже которой нет ничего на свете. 

Вот и тогда на помощь пришла все та же Эвелина – поскольку я еще не работала – отпросилась выйти через неделю – вышла-то я на работу 26-го мая 1981-го года – а пока суть да дело арендный договор подписали они с Виллом. Еще они нам приперли две раскладушки с бельем-подушками, а мы с мамой все эти дни - давай чистить и скрести - навели чистоту-порядок, и пошла – покатилась - началась наша американская судьба.