Мессендорф

 1           

Черная буханка ночи над горизонтом, тяжелая и плотная, как бородинский хлеб. Рыжая арнаутка луны, невесомые плетенки облаков. Сколько хлеба можно купить на пенсию? Здешнего американского, легкого как поролон – пакетов четыреста. Настоящего, из русской пекарни – буханок двести. Переслать бы их в Донецк на шестьдесят с лишним лет назад, когда была война и голод, вот мама была бы счастлива. Так нет же, не перешлешь.

В Донецк он летает весной, в свой день рождения. Съездит в Макеевку, сводит бывших сотрудников в ресторан, раздаст друзьям сувениры, внукам – игрушки, детям и бывшим женам – деньги. Сходит на кладбище, посидит на лавочке у отца с матерью, покрасит серебрянкой ограду.

Вечерний бриз приносит с океана запах тмина. Да, так и должен пахнуть бородинский. Толя дышит глубоко, чтобы выветрить запах вина. На брайтонской набережной кафе работают допоздна, здесь всегда можно выпить у стойки. Водку он пьет редко, хватает стакана красного полусладкого вечером. Иногда жена сама наливает, а иногда пугается, что он сопьется, и начинает таскать по врачам, по гипнотизерам-шарлатанам. Эх, Оля-Олечка, не жила ты в шахтерском городе, не видала, как люди спиваются. Стакан красного – это так, для настроения.

Толя достает аптечную баночку, отковыривает крышку, высыпает на ладонь немного черного чаю. Ветер сметает чаинки на доски набережной. Ничего, в баночке есть еще. Пожевать чайных листьев, они убивают запах вина – и домой, там Оля ждет, не ложится. Зайти еще только купить цветов – за углом круглосуточный магазин.

В первые месяцы в Америке искал любые подработки, посуду в ресторанах мыл по ночам, а жена у него без цветов не сидела. Мать, помнится, срезанных цветов не любила, называла зряшной тратой, говорила: «Без брюк, но с тросточкой в руке». И еще говорила: «Так они и жили, дом продали, а ворота купили». У нее на каждый случай находилась поговорка, а чаще всего она говорила: «Все ничего, лишь бы не было войны».

 2           

Сорок третий год, двухэтажные бараки на окраине Донецка, керосинная лавка, немецкие мотоциклисты. За железной дорогой базар, оттуда Толя с мамой приносят хлеб, картошку, изредка немного сала или молока.

В первое время как немцы заняли город, денег на базаре не брали, продукты меняли только на вещи. Потом стали принимать советские купюры и мелочь. В сорок втором немцы напечатали карбованцев, но мелкие деньги ходили прежние: монеты с советским серпом и молотом, желтые рубли, зеленые трехрублевки. Больше всего Толе нравились трешки, на них нарисованы красноармейцы с винтовками и в касках. Мама всегда давала ему полюбоваться, когда попадались трешки.

– Это они нас освобождать идут, – бормотал Толя, разглаживая купюру на колене. – К нам они идут, все вместе, много их: раз-два, раз-два… и папа с ними!

Отец воевал на фронте, писем от него не было – да какие письма, оккупация же. Но мама все равно заглядывала в почтовый ящик и закрывала жестяную крышку осторожно, будто боясь потревожить зародыш будущего письма, незаметно зреющий в темноте у ящика внутри.

Ребята во дворе говорили: наши уже освободили Краснодар и Харьков. К середине марта земля посредине двора тоже освободилась, не от немцев, так от снега, и просохла немного, стало можно играть в расшибалочку. Шла первая в этом году игра. Толя пробегал мимо: мама послала на соседнюю улицу отдать долг, полтора рубля мелочью в завязанном на двойной узел носовом платке. Остановился посмотреть, и сам не понял, как развязал зубами платок и поставил на кон все деньги. Риск был невелик, Толя бросал биту не хуже старших, хотя ему только что исполнилось семь. Но в тот раз не повезло: пришлый Рожа из бандитского двора с первого броска попал в казенку, сгреб выигрыш и повернулся уходить. Ребята его не пускали, кричали, что так не делают, пусть играет дальше! Рожа всех растолкал и ушел в свой двор. Туда соваться не стали, пошумели и принялись гонять в казаки-разбойники.

Толя с ними не играл. Домой тоже не шел, бродил по улицам, вглядывался в замусоренную землю – если хорошо искать, можно найти оброненные кем-то деньги. Даже помолился на всякий случай:

– Господи, если ты есть, пожалуйста, помоги мне найти полтора рубля!

Именно полтора – лишнего не просил, так скорее исполнится. Но денег на земле не было, и Толя бродил и бродил по улицам, тоскливо и долго, до самых сумерек. Он не боялся наказания – бить его некому, отец на фронте,  а мать жалела.

Домой пришел, когда уже начинало темнеть. Стоял в дверях, смотрел в пол.

– Что, сынок? Не донес? Ничего, бывает. Бывает, и вошь залает. Умывайся да садись за стол, с утра ж не емши.

Сперва картоха без масла не лезла в рот, но скоро он разохотился и дочиста выскреб миску. На закуску мама дала полстакана простокваши. Сама не пила – в то время она вдруг разлюбила молоко, только вздыхала и говорила, что цены на базаре кусаются как бешеные. Толя представлял, как рычат и кусаются цены – раньше, до войны, это казалось смешным, но теперь думать об этом было совсем не весело. Даже на сытый желудок не весело, потому что голод все равно сидел внутри, просто временно спал, пока в довольном животе нежилась картоха с простоквашей.

Вечером мать покопалась в шкафу, повздыхала и уложила в кошелку лучшее довоенное платье. Проснулся Толя рано, но матери не было – ушла на рынок. Сколько раз говорил, чтоб не ходила без него! Уже было попала в облаву, хорошо он тогда сумел ее вывести через заднюю стенку скорняжной лавки, там доски можно раздвинуть и вылезть, если кто не очень большой. Он знал все входы и выходы, с мальчишками облазил в районе каждый закуток.

Умываться не стал, все равно мать перед обедом заставит мыть руки, лицо и уши. Ладно лицо и руки, но уши зачем? Они и так чистые. На столе под полотенцем лежал завтрак – горбушка черного хлеба, посыпанная солью. Хотел сразу не съедать, растянуть на подольше, но хлеб кончился, еще когда Толя переходил двор. Он вышел на пустую улицу, побежал в сторону базара. На полдороге встретил соседку, она шла и подвывала на ходу, платок съехал на сторону, узел волос распустился, космы свисали по плечам. Увидела Толю, заголосила громче. Он еле смог разобрать, что на рынке облава, забрали всех, кроме стариков и калек. Забрали, оцепили и повели на вокзал – а там уже стоят вагоны.

Он побежал к железной дороге, издали слыша крики и собачий лай, и даже одну автоматную очередь. Поднырнул под оцепление, нашел в толпе мать, схватил за руку, потащил к вагонам – может, удастся пролезть под ними и вылезть с другой стороны или еще уйти как-нибудь. Уйти не получилось – немцы охраняли поезд плотно со всех сторон. Людей загнали в теплушки и повезли в Германию.

 3           

Везли долго, с остановками. Из вагонов не выпускали, кормили раз в день ячменной кашей. Выгрузили на какой-то станции, Толя не знал на какой, он тогда не умел читать по-немецки. Их повели в баню, потом с десятком таких же захваченных на базаре людей посадили в грузовик и привезли на распределительный пункт. Там их выстроили в ряд. Они стояли, а вдоль ряда ходили хозяева, бауэры по-здешнему, присматривали себе работников. Маму с Толей выбрал толстый румяный бауэр, посадил в подводу и привез на ферму. Там уже работало человек пять поляков. Мать доила коров, убирала хлев, задавала скоту корм, Толя ей помогал. Работа была тяжелой, с раннего утра и до вечера, но кормили сытно. Спали в сарае на соломе все вместе – и мужчины, и женщины.

Мама быстро сдружилась с поляками, научилась их языку – польский похож на украинский. В Толиной семье говорили по-русски, но по-украински тоже понимали.

Одна из полячек убирала у хозяина в доме, ей удавалось подслушать новости, через нее и узнали весной сорок четвертого, что советские войска вступили в Польшу. Мама заплакала, стала говорить, что наши вот-вот придут – скорей бы!

Утром все пошли на работу, а матери с Толей хозяин велел остаться. Запряг коня, посадил их в подводу и повез обратно в распределительный пункт. Сказал по-немецки, но мать поняла:

– Мне не нужны такие работники, что ждут не дождутся Красную Армию.

Их поставили в ряд вместе с теми, кого пригнали недавно. Толя посмотрел вдоль ряда: мамино лицо было глаже и розовей, чем серые после поезда лица оголодавших в оккупации людей.

Он крепко держал маму за руку. В прошлый раз так не боялся – тогда он слишком устал, все было внове, ничего не понять, будто спал на ходу. Теперь ему было по-настоящему страшно – он уже наслушался историй и знал, что их с мамой могут разлучить. Чего он боялся, то и произошло: один бауэр выбрал маму, а сына не захотел. Мама просила, обещала, что мальчик будет работать, никому не помешает, Толя вцепился в ее руку и орал изо всех сил. Собрались люди, поднялся шум, немцы спорили, что-то друг другу доказывали. Над Толей склонился старик, он все повторял: «Их бин Ханс, их бин Ханс», – и показывал себе на грудь. Мама тоже стала Толю уговаривать, и в конце концов он понял, что его возьмет к себе этот старый бауэр по имени Ганс, он живет рядом с фермой, куда забирают маму.

 4           

У нового бауэра мама ухаживала за свиньями. Говорила, с коровами было лучше, но что было, то сплыло, а былое быльем поросло. По вечерам Толя ужинал с семьей старого Ганса и бежал к маме, с разбегу перепрыгивая широкий ручей, разделявший фермы. Забирался на чердак, где спали работники, они с мамой обнимались, зарывались поглубже в сено и шептались, пока не засыпали, прижавшись друг к другу для тепла и утешения. Рано утром бежал обратно – мамин хозяин не любил, когда чужие болтались в его дворе.

Толе было уже восемь лет, он помогал по хозяйству, и еще оставалось время поиграть с младшей внучкой Ганса, Луизой. Она была неулыбчивой девочкой, пухлой и белокожей, с тонкими желтыми волосами, похожей на куклу – Толя видел такую в витрине, когда старый Ганс брал его с собой в город на почту. Луиза бегала за Толей всюду, даже на скотный двор, хотя ей туда не позволяли ходить. Услышишь ее голосок: «Анатоль! Анатоль!» – и вроде становится веселей. Если он был занят, Луиза ждала, тихонько играла неподалеку.

Ее старший брат Вальтер донимал их обоих, норовил толкнуть, вроде нечаянно, или как-нибудь прицепиться. Драться не дрался – ему Ганс запрещал, грозил выпороть, а порки Вальтер боялся. Гаже всего было, когда Вальтер назло обижал Луизу, потому что видел, как это задевает Толю. Приходилось терпеть: не прогнали бы. И Толя сжимал кулаки и терпел, хотя пару раз чуть не сорвался.

Еще на ферме жила молчаливая жена Ганса и старшая внучка, семнадцатилетняя Марта. Обе они тоже работали – и в доме, и на скотном дворе.

К сентябрю молчаливая хозяйка фермы перешила на Толю старый шерстяной костюм Ганса, щедро подвернув ткань в рукавах и штанинах – на вырост. Ганс отвел Толю и Вальтера в школу. Маленькая Луиза стояла в воротах фермы и плакала.

Учитель посадил Толю на заднюю парту и велел помалкивать, не высовываться. Но это не помогло – школьники подняли бунт. Больше всех разорялся Вальтер, он кричал, что никто не сможет его заставить учиться в одном классе с рабом.

Толя вернулся на ферму раньше времени и не хотел никому рассказывать, что случилось. Наутро старый Ганс надел парадный костюм, взял Толю за руку, привел на школьный двор и велел подождать. Вышел не скоро, лицо у него было красным. Взял за руку влажной, дрожащей ладонью:

– Идем, Анатоль. Я сам тебя буду учить.

Занимались после обеда, когда молчаливая старуха ложилась отдохнуть. Луиза садилась рядом, смотрела в книжку и шевелила губами, тихонько повторяя за Толей немецкие буквы.

Зимы в Германии сырые, туманные, но в том году еще до Рождества ударил мороз. Ручей, разделяющий фермы, схватило льдом. Толя бежал к маме, разогнался прыгнуть, поскользнулся – и упал в темную воду, проломив лед. Холод ощущался как ожог. Разгребая острые куски льда, выбрался из воды и побежал обратно на ферму. Заколотил в дверь, не чувствуя пальцев, его била дрожь, стучали зубы. Открыла Марта в ночной рубашке, волосы заплетены в две косы на ночь. Ловко раздела его, растерла шерстяной фуфайкой, завернула в одеяло и напоила горячим молоком со шнапсом. Толя навсегда запомнил ощущение тепла и сонного покоя, что охватило его, восьмилетнего, завернутого в толстое ватное одеяло на заснеженной ферме в немецком селе Мессендорф.

 5           

Весной сорок пятого, как только к селу подошли наши, мама взяла Толю и уехала домой. Не ждала, пока официально освободят, не слушала ничьих советов, а подхватилась и в общей неразберихе поехала на восток – на попутках, на каких-то подводах, через Польшу и Львов. Толя болел, у него был жар, он плохо помнил, как оказался дома. Их комнату в бараке никто не занял, кой-какую утварь сохранили соседи, а главное, их ждали письма от отца – целая пачка. Война с немцами закончилась, но шла еще другая война, на востоке, значит, отец был там.

В Донецке Толя пошел в первый класс, потом сразу в третий. Костюм, перешитый женой старого Ганса, был его единственной приличной одеждой: и в школу, и на праздник. Мама каждый год выпускала подогнутую ткань рукавов и штанин – до тех пор, пока выпускать стало нечего. Ткань оказалась добротной, костюм Толя носил до седьмого класса, пока вдруг не вырос за лето чуть не на полметра и не перерос отца.

 6           

Мама умерла в шестидесятых, в июле, за неделю до своего дня рождения. Толя заранее купил подарок – шерстяную югославскую кофту, два часа простоял в очереди на солнцепеке. А подарить не успел. Он был уже взрослым женатым мужчиной, но скучал по ней, как ребенок. Говорил:

– Она была такой человек, такой человек… – и замолкал, не мог продолжать.

Мама приходила во сне, почему-то всегда под утро, улыбалась издали, не приближалась, не давала себя обнять – и Толя плакал навзрыд, как маленький.

Жил он все так же в Донецке, только уже не в бараке. Работал в НИИ, занимался безопасностью шахт. Сделал первое свое изобретение. Тетка в патентном отделе посоветовала вписать в заявку начальников.

– Спасибо, не хочу, – ответил Толя спокойно, хотя все дрожало внутри.

– Подумайте, – сказала тетка. – Без нужных имен все равно не оформят внедрение.

Заявку он сделал по-своему, внедрение оформили и пустили в серию – то ли повезло, то ли идея была хороша.

Он создал себе репутацию чудаковатого гения, ему было можно то, чего нельзя другим. Когда родился сын, с работы стал уходить на час или два раньше. Начальник терпел неделю, потом не выдержал, спросил:

– Не рановато ли, Анатолий Тимофеевич?

– Сколько я делаю за полдня, другие за два дня не наработают, – сказал Толя, взял портфель и пошел домой.

У проходной закурил, оглянулся – сотрудники смотрели из окон. Кто-то поднял большой палец. Жаль, за бликующим окном было не разглядеть кто. И вот что странно: коллеги не возмущались. Может потому, что его любили в отделе. Его всюду любили – такой он был человек.

 7           

В конце восьмидесятых уехал в Израиль лучший Толин друг. Теперь тех, кто уезжал, не осуждали на собрании, не клеймили предателями родины. Приходили на отвальные, обещали писать друг другу – и в самом деле писали. На проводах кто-то спросил, когда Толя думает ехать.

– Никогда.

– Ну да, ты ж не еврей. Бывает.

Примерно в это время Толя перестал изобретать. Что-то изменилось в нем, он больше не подхватывался в четыре утра с идеей, как обойти проблему с модифицированным кожухом мотора. С работы все еще уходил раньше времени, хоть и понимал, что не заслуживает этого больше, но торчать в лаборатории не было сил. Раньше играл на трубе, выступал с любительским оркестром, в доме культуры занимался бальными танцами – теперь все бросил.

О двух годах в Германии вспоминал редко. Когда-то мечтал, что приедет в Мессендорф нынешним – взрослым, высоким, овладевшим уважаемой профессией инженера, пройдется по городку, где один день учился в немецкой школе, навестит ферму, выпьет пива с Гансом, обнимет красавицу Марту и маленькую Луизу. Но со временем стало понятно, ни в какую Германию ему не выбраться – и он перестал об этом думать.

Дети выросли, жили отдельно. Умер отец. Звонила первая жена, жаловалась на нового мужа. Со второй тоже не складывалось. Ведь была же любовь, но как-то быстро все пропало, ушло.

С утра наваливалась необъяснимая тоска, и самым скверным в ней была именно необъяснимость. Пусто было все, пусто и бесцельно. Он сильно напивался – отпускало на время, потом делалось хуже.

Легче стало, когда родилась внучка. Брал ее, крохотную, на руки, наклонялся к макушке, вдыхал воробьиный запах детских волос, как обычно делают женщины. После работы шел к сыну, брал коляску, вез внучку в парк. Она спала в тени деревьев, он играл в шахматы. Если девочка пищала, качал коляску, не переставая думать над ходом. Не позволял никому из чужих брать ее на руки – нечего тут грязными лапами. Пусть своих заводят, нечего тут.

Вечером, как обычно, выпивал стакан красного полусладкого, по выходным пил с друзьями – не спеша, под сигареты, разговор и закуску. Жизнь устоялась, он не ждал перемен.

Весной девяностого поехал в санаторий сопровождающим, как ездил уже не раз, повез товарища, покалеченного в шахте. И там, в Крыму, встретил Ольгу.

 8           

Советское время было на излете, но порядки в санатории оставались прежними: отдыхающие по профсоюзным путевкам, женщины в лучших платьях, мужчины при плечистых пиджаках. Гулкая столовая с люстрами, вафельные полотенца на спинках кроватей, кефир с ложкой сахара перед сном. На холодном апрельском пляже тела мужчин были белыми, а шеи, лица и кисти рук – коричневыми. Цвели странные деревья: из стволов, прямо из черной коры торчали на коротких стебельках пучки ярко-розовых цветов.

В первый день он шел по дорожке вдоль террасы, на асфальт упала сумочка в золотых чешуйках, звякнула цепочка ручки. Он поднял глаза – на террасе стояли две женщины. Одна смеялась, другая смотрела серьезно.

– Будьте добры, эта дорога по этой дороге? – сказала серьезная, и взмахнула рукой. На солнце блеснули перламутровые ногти.

– Не знаю… я сам только приехал.

Смешливая прыснула. Толя сказал:

– Впрочем, все зависит от того, кто спрашивает. Вот вы – чего вы хотите?

– Булочка, чего мы хотим? – обернулась к подруге серьезная женщина.

Та, давясь смехом, пискнула:

– Ничего…

– Всего, – сказала женщина и посмотрела Толе в глаза, задержав взгляд дольше, чем это принято у незнакомых между собой людей. – Но для начала, будьте добры, подайте мою сумку.

Толя поднял сумочку, положил на перила террасы – желтая цепочка щекотно скользнула вдоль предплечья. Женщина сказала:

– Благодарю вас.

Коснулась его запястья, медленно провела подушечками пальцев по тыльной стороне ладони так естественно, как если бы это был обычный жест благодарности. Потом взяла подругу под руку и ушла, опираясь на палочку. Здесь многие ходили с палками и костылями, такой санаторий. Смешливая женщина оглянулась, серьезная – нет.

Вечером на танцплощадке он заметил ее – стояла с той же подругой, румяной и пышной, в самом деле похожей на булочку. Заиграли вальс. Толя пересек пустую середину зала, выдержал паузу, наклонил голову:

– Танцуете?

Женщина подняла к нему лицо – она была трогательно мала, ее макушка не доставала ему до плеча – и вдруг голосом пятилетней девочки пропела детскую дразнилку:

– Дяденька, достань воробушка!

Потом, когда вспоминали, она смеялась и говорила: не было этого, он все выдумал. А Толя помнил – было.

– Хоть звездочку с неба, – ответил он быстро, как называют условленный и затверженный пароль.

Женщина отдала палочку подруге, сделала несколько шагов к центру зала, балетным жестом подняла руку, описала ею плавный полукруг и положила Толе на плечо. Красиво, – подумал он.

Поначалу она оберегала левую ногу, но скоро поняла, что ему можно довериться, этот не уронит. Осторожно выясняя возможности друг друга они двигались все свободней, шаги увеличивались, скорость росла, они меняли направление и под конец сделали две невысоких поддержки. Вальс кончился, они стояли посреди зала, не разнимая рук. Кто-то захлопал в ладоши.

– Разрешите представиться? Анатолий.

– Ольга. Кстати, моего мужа зовут Толей.

– А у меня жена Оля.

Он не сказал, что почти разведен, она не сказала, что муж два года как умер. Оба знали: так лучше для курортных легких отношений.

 9           

Сблизились быстро – в санатории, если заводишь роман, нужно все уместить в двадцать восемь дней. У них и того времени не было, Оля была здесь уже неделю, так что ее путевка кончалась раньше. Вокруг Оли успела образоваться компания, семь или восемь мужчин и женщин, они ждали ее у столовой после ужина, когда уже не было процедур, смеялись ее шуткам, исполняли придуманные ею розыгрыши – словом, служили той свитой, что на сцене играет короля. То есть королеву.

Оля ничего не делала обыкновенно. Говорила умно, шутила остро, молчала выразительно, слушала с лестным вниманием, танцевала лучше всех, рассказывала невероятные истории из журналистской жизни – во всех ее движениях и словах была энергия, веселая, заразительная, привлекательная сила.

Толя увел ее от компании. Им было хорошо вдвоем. Она много рассказывала о своей жизни: работа в газете, признание, почет, успех, поездки по всему Союзу, лучшие в мире дети и внуки. Она ничего не скрывала, даже свой возраст объявляла при первой возможности – ей было весело смотреть, как все удивляются. И все же Толя чувствовал, чего-то он в ней не видит, что-то не складывается, как если бы он смотрел на картину, где нет теней.

В последнюю ночь они не спали – гуляли по аллеям, сидели на влажных от росы скамейках, он подстилал ей свою куртку и укутывал свитером от ночного воздуха. Утром проводил в Симферополь к поезду.

– Оля, милая, когда я увижу тебя?

– Тридцатого июля, в мой день рождения. В дверь стучать ногами.

– Почему ногами? – спросил он, давая ей пас, как в футболе.

– Ну, руки же у тебя будут заняты розами и шампанским!

Он взял ее адрес, но не писал и не звонил – ни разу за три месяца. Тридцатого июля сел в самолет и к вечеру стоял у двери на пятом этаже облицованного кафелем дома в новом районе Киева с красивым именем Оболонь. Шампанское, охлажденное и завернутое в свитер, лежало в дорожной сумке, розы он держал за спиной. Думал: я сошел с ума, она же пошутила. Ее просто не окажется дома.

Послышался стук каблучков, и Оля, не спрашивая, кто там, широко распахнула дверь. Улыбчивая, нарядная, причесанная. В комнате стол накрыт на двоих.

Спустя годы Толя рассказывал об этом, и его глаза краснели, голос становился тихим, как если бы он рассказывал о чуде. Накрытый на двоих стол особенно трогал его. Вот ведь какая женщина: ждала, верила, что приедет. А если бы он забыл? Удивительная, невероятная женщина!

Шампанское они открыли уже под утро. Забыли охладить бутылку, пробку вышибло, постель залило вином. Оля рассмеялась и слизнула каплю со своего голого плеча.

 10       

Толя так никогда и не узнал, что она вовсе не ждала его – мало ли, курортный роман, сколько их было. Стол накрыла на всякий случай, вдруг кто заглянет. Заглядывать, правда, было особо некому: сын с женой в экспедиции, старший внук о дне рождения бабушки никогда не помнит, дочь с младшими внуками уже полгода в Нью-Йорке. Постоянного поклонника в тот момент не случилось, слишком была занята – продавала книги и мебель, заказывала платья, готовилась ехать в Америку.

Нет, она его не ждала, не думала даже о нем – по крайней мере, так через много лет она сказала дочке Алене. Впрочем, она могла так сказать потому, что не хотела признаться, что кого-то ждала – даже себе не хотела признаться. Не любила зависеть ни от кого.

В нее влюблялись, а она, когда ослабевал первоначальный восторг поклонника, уходила легко и без сожалений. У нее не было давних друзей. Новые – очарованные и восхищенные, появлялись часто, а старых не было.

 11       

Проснулся Толя от того, что кто-то топал над головой и чем-то громко стучал. Солнце светило в окно, отражалось от полированной поверхности стола и ложилось на потолок. Ветер с Днепра раздувал занавеску. Оля сидела в кресле – с чашкой и книжкой. Поставила чашку на столик, потянулась, взглянула на потолок:

– Это соседский мальчик наверху, уморительный такой. Люблю, как он бегает по утрам – топ-топ-топ. Знаешь, мы с дочкой Аленкой специально ходили в центральный универмаг любоваться детскими одежками, они такие крошечные. Полюбуемся – и идем гулять по Крещатику. Аленка любила есть из алюминиевых вазочек мороженое в Пассаже.

– Повезло Аленке с мамой, – сказал Толя. – И моя мама, знаешь, она была… такой человек… Нет, не могу, прости меня, не могу об этом. Она умерла от рака груди.

Оля помолчала. Взяла чашку со столика, повертела в руках. Сказала, сосредоточенно глядя в пустую внутренность чашки:

– А у меня не было мамы. Я воспитывалась в детдоме.

И в этих словах была такая горечь, такая тоска, что Толе показалось: наконец-то он понял ее до конца. Вот зачем, – подумал он, – вот почему ей нужно все это внимание, признание, поклонение. Просто у нее не было мамы.

В груди защемило, он прислушался и узнал – это чувство вины, он ощущал его физически как щиплющую, горячую, тяжелую жидкость. Почему его не было рядом с Олей? Он смог бы любить ее так, чтоб утолилась, исчезла, затянулась ее тоска. И не важно, что когда Оля была в детдоме, его еще не было на свете, все равно вина была – не рациональная, но сильная и понятная.

 12       

Толя стал летать в Киев каждый выходной. Зимой получил в профкоме путевки в дом отдыха, поехали вместе. Называли себя мужем и женой, но расписываться Оля не хотела, все равно ей улетать в Нью-Йорк. Он надеялся уговорить ее остаться: да, там дочь и внуки, но здесь сын, тоже внуки – и он, Толя. Она отвечала уклончиво.

Ходила она уже без палочки – нога зажила, кости срослись, но в доме отдыха опять сломала колено – то же, левое, что и год назад. Она его не раз уже ломала, левая нога была с детства слабее и тоньше правой. Толя носил ей в больницу фрукты с базара, травил шахтерские байки, какие поприличней, приносил шахматы. Она удивительно хорошо играла, почти вровень с ним – на уровне третьего разряда, но так рискованно и авантюрно, что каждая партия была приключением.

В Киеве на вокзале их встретил Володя, Олин сын. Принес легкий венский стул гнутого дерева, Олю усадили и донесли вдвоем до такси как королеву. Толя оправдывался:

– Представляешь, Володя, на минуту отвернулся в столовой – на одну минуту всего, а она раз – и упала. Ух, быстрая какая! Там официантка чай пролила, а я не видел, не удержал.

– Компот, – в который раз поправляла Оля. – Не чай там пролит был, а компот.

Он ухаживал за нею преданно, ловко и небрезгливо. На вторую неделю она тайком от врача ножом разрезала гипс, стала снимать его и разрабатывать колено. Это очень больно, но она всегда так делала, чтобы не хромать. Толя клал руку ей на колено и долго держал – они оба верили, что его рука уменьшает боль. Оля, может, не очень верила, но не признавалась.

Поженились перед самым ее отъездом. Собрали родственников, Володя сделал плов – сразу и свадьба, и проводы. В Нью-Йорк Толя звонил каждый день, на телефонные разговоры просаживал ползарплаты, как раньше на полеты в Киев. Через полгода бросил работу, бывших жен, детей и внучку, могилы матери и отца – и уехал в чужую страну, где кроме Оли у него никого не было.

 13       

Поселились они в русском районе, в одном квартале от моря. Ветер нес с океана соленую водяную пыль и желтый песок, по дощатому настилу набережной гуляли компании старичков и подростков, ковыляли на каблуках надушенные дамы с презрительным выраженьем лиц, звонили велосипеды, спортивные мамы в шортах толкали коляски с большими колесами, бабушки оттаскивали внуков от железных мусорных бочек, выкрашенных веселой зеленой краской. Оле нравилось подслушивать здешние разговоры. «Я его так кэрала, так кэрала, а он ушел…» «Каждую неделю покупаю баночку икры. Не могу в этом себе отказать. Просто не имею права!..» «И вот, когда меня в третий раз вызвали в КГБ…».

Летом работали в русском доме отдыха в Кастильских горах. С утра Толя чинил все, что ломалось – от дверных замков до электропроводки, потом чистил бассейн, а с десяти до пяти дежурил на спасательской вышке. Оля занималась детьми отдыхающих, ставила спектакли: со старшими сказки из «Тысячи и одной ночи», с младшими «Красную шапочку». Волк был в спектакле один, а Красных шапочек двенадцать. Почему бы и нет, если каждая девочка хочет играть главную роль?

Каждые два-три года Толя летал в Донецк. Оля заранее копила деньги на билет и сама выбирала наряды для его внучки – что-нибудь бархатное, с блестками. Съездили в Израиль, на могилу Олиной сестры. В Тель-Авиве бывшие Толины сотрудники устроили вечер, говорили о Толе хорошо, даже восторженно – было приятно, что Оля слышит. Новое тысячелетие встречали в Париже, в маленьком ресторане с видом на Эйфелеву башню.

Теперь, когда заграница сделалась достижимой, Толя чаще вспоминал немецкую ферму, где жил ребенком шестьдесят лет назад. Представлял, как приедет, пройдется по знакомым местам, перепрыгнет ручей на границе двух ферм, сходит на могилу старого Ганса, найдет Луизу и Марту. Они еще не старые, особенно Луиза. Узнают ли они его? Вспомнят ли? От этих мыслей билось сердце, как от трех чашек двойного эспрессо.

В библиотеке искал Мессендорф на карте, не мог найти. Не было такого села – исчезло, испарилось, пропало без следа. Был город Мессендорф в Австрии, но мама, помнится, говорила, работали они неподалеку от Польши. Да и сам он знал, что Австрия тут ни при чем.

За поиски взялась Оля со свойственной ей энергией. Она связалась с архивами и музеями, нашла общественные организации, где для нее писали запросы по-немецки и по-английски, и после года поисков отыскала место, название которого помнил Толя. Село, оказывается, переименовали после войны. Теперь оно звалось Мезина, и было не в Германии, а в Чехии, почти на границе с Польшей.

 14       

В самолете Толя не мог ни спать, ни читать. Хотел попросить стюардессу принести вина, но вспомнил: у Оли период страха перед мнимым его алкоголизмом, так что нужно перетерпеть. Он закрывал глаза и видел аккуратную ферму, темноватые чистые комнаты, скотный двор, старого Ганса, его семью. Прошлое становилось недавним, реальным, длящимся. Луиза, маленькая Луиза – как он, оказывается, скучает по ней. И Марта... добрая славная Марта.

Если на ферме живет Вальтер – как он встретит, поможет ли найти сестер, покажет ли могилу Ганса и его молчаливой жены? Или не станет даже разговаривать? Можно тогда расспросить соседей, Толя говорит по-немецки, язык не забылся за столько лет.

Из Праги добрались электричкой до ближнего к Мезине города. Толя узнал мощенную булыжником площадь, шпиль костела над крышами, разноцветные одноэтажные дома – в этом городе мало что изменилось. Где-то здесь была школа, куда он ходил один день, хорошо бы найти ее на обратном пути. Оля углядела в витрине хрустальную вазу, захотела привезти ее в подарок дочке Алене – именно эту и никакую другую. Купили две почти одинаковых, они оказалась дорогими и довольно тяжелыми для своего небольшого размера, но Толя никогда не спорил с женой о покупках. Он только подумал, что когда вернутся в Прагу, надо будет купить цветов. Тем более ваза есть, даже две.

В село, к самой ферме, ходил автобус. Им сказали, здесь всего несколько остановок, и они пошли пешком. Остановки были не городские, шли долго. Оле попадали камушки в босоножки, приходилось останавливаться. Толя приседал, расстегивал ремешки ее маленьких босоножек, вытряхивал камушки, а она, стоя на одной ноге, держалась за его плечо.

Волнуясь, Толя описывал, что будет за той рощей, за тем домом – и каждый раз оказывался прав. Он хорошо помнил эти места. На полдороге повезло, поймали такси. Шофер не говорил ни по-русски, ни по-английски, ни по-немецки, так что Толя рукой показывал, куда ехать. Остановил такси там, где ручей подходил близко к шоссе. Вода текла в заросших травой берегах точно так же, как много лет назад. Спустились поближе к ручью. Толя сел в траву среди тонких берез, Оля – ему на ноги. Он никогда не позволял ей сидеть на сырой земле.

Ветки занавешивали их, затеняли солнце, деревья вокруг казались теми же, что росли тут когда-то. Хотя, наверное, старые умерли, а новые выросли и повзрослели.

Удивительно ясно чувствовалось мамино присутствие. Здесь она казалась ближе, чем даже на кладбище в Донецке.

– Мама была такой человек, такой человек… – сказал Толя и замолчал, не смог говорить дальше.

Оля положила голову ему на грудь и, кажется, уснула. Устала, бедная. Посидели еще немного, потом она вздохнула, подняла голову, открыла сумочку, подкрасила губы, встала. И они, держась под руки, пошли к ферме старого Ганса.

С поля, огороженного кривыми жердями, внимательно, будто стараясь их запомнить, смотрела грязно-белая кобыла с бельмом на одном глазу. Толя споткнулся на неровной дорожке, ведущей к дому, чуть не упал, схватился за каменный столбик ограды, вазы в сумке звякнули, но, кажется, уцелели. Раньше дорожка была глаже – или он забыл. Нет, не забыл, он узнавал эти камни – и видел, как их перекосило и вздыбило время.

Толя стоял у ограды, к двери не шел. Дом плавал в глазах, менял очертания, изгибался, будто сквозь воду или неровное стекло. Оля прошла вперед и нажала кнопку звонка.

Дверь открыла стриженая старуха в грязном фартуке. По-немецки она не говорила, но довольно сносно объяснялась по-русски. Ее семья жила тут с конца войны, старуха не знала, куда делись прежние владельцы, не знала даже их имен. Приехал на мотоцикле сын, тоже ничего не мог сказать. Нет, не было в Мезине никакой немецкой семьи, никто и не слышал даже, чтоб здесь когда-нибудь жили немцы. Вот они – чехи, и все соседи чехи, а немцев нет. Это чешская земля.

Оля попросила разрешения войти в дом. Их впустили неохотно, не дальше гостиной, но этого было довольно: Толя увидел знакомую темноватую комнату, теперь она казалась ниже и тесней. Мебель была другой: тонконогая, легковесная, вышедшая из моды мебель семидесятых, и только в углу стояли старые часы в тяжелом полированном корпусе. Блестел золотом циферблат, за стеклом неподвижно висел маятник и две золоченые гири. Толя вполголоса сказал жене:

– Подойди, взгляни на часы. Слева на корпусе царапины крестом. Там, возле стенки. Немного дальше. Нашла?

Оля под напряженным взглядом хозяев провела пальцами по боковине часов. Оглянулась, кивнула. Царапины были на месте. Она поблагодарила хозяев, попрощалась за двоих: за мужа и за себя. Толя, обычно вежливый, молчал.

На улице было безветренно и жарко. В зените пела невидимая птица. Грязно-белая кобыла с бельмом посмотрела на них внимательно – и отвернулась.

– Царапины, – усмехнулся Толя, – это Вальтера работа. Хотел свалить на меня, да разве Ганса обманешь? Если б он звезду нацарапал… Ну и пороли его! Визжал как свинья.

На соседних фермах ничего не знали о семье Ганса, вообще не помнили, кто здесь жил. Или не хотели говорить. Толя точно помнил, вся округа Мессендорфа была немецкой, все села и фермы. А теперь никого. Куда могли деться люди? Как вышло, что они были зачеркнуты, вымараны из жизни? Толя молча брел за женой от фермы к ферме, молча сел в автобус. Он уже что-то понял, но еще смутно, еще не мог сказать этого даже себе.

 15       

Они вернулись в город, зашли на почту. Оля разговорилась с пожилой чешкой, та хорошо понимала по-русски, в ее время в школе еще учили русский язык. В Чехии старшее поколение знает русский, а младшее – английский. Женщина неохотно сказала, что немцы ушли отсюда в сорок пятом году. Никаких подробностей она не знала. Оля нашла музей, выспрашивала, настаивала: где можно узнать, как найти семью Ганса, есть же какие-то документы, архивы? Но в музее тоже ничего не могли сказать. Или не хотели.

Они приехали в Прагу и там, на Вацлавской площади, на втором этаже стеклянного книжного магазина, молодой продавец с серьгой в ухе сразу понял, что им нужно. Он принес недавно изданный альбом о депортации немцев, живших в Судетах несколько сотен лет. В написанном по-английски предисловии было сказано, что эта тема в Чехии была под запретом до самого недавнего времени, до середины девяностых годов. Если бы Толя приехал несколько лет раньше, то ничего не узнал бы.

Он смотрел фотографии, читал английские подписи, описания убийств, изнасилований, погромов и пыток, видел тела, брошенные на мостовой. У немцев отобрали дома, их согнали в лагеря, запретили ездить на велосипедах, ходить по тротуару, посещать кино и рестораны, в магазины они могли входить только в определенное время. Они были обязаны носить на рукаве белый лоскут с буквой «К». Непонятно, почему «К», но какая разница… Их использовали как рабов на тяжелых работах, издевались и убивали на улицах просто так – за то, что немцы. Три с половиной миллиона депортированных, несколько сотен тысяч убитых. Или больше – об убитых точных данных нет.

Отыскать семью старого Ганса было невозможно, Толя даже не знал их фамилии. Что с ними случилось, как они пережили депортацию? Страшно было думать о семнадцатилетней Марте, она была очень красивой девушкой.

В затылке давило, как в паровом котле, у которого забился клапан. Почему-то особенно мучило, что он ничего не знал, все эти годы воображал, как Ганс и его внуки благополучно живут на чистенькой ферме. Что изменилось бы, если б он знал? Непонятно почему, но что-то для него изменилось бы.

Из книжного магазина на пражскую улицу вышли в сумерках.

– Олечка, – сказал Толя, – разреши? Мне нужно.

Зашли в первый попавшийся ресторан, официант принес бокал крепкого темного пива и к нему стопку водки. Потом еще. И еще. В тот вечер пиво с водкой Толю не брало.

Наутро не хотелось открывать глаза, двигаться, вставать с постели. Оля заставила его одеться, силком напялила через голову майку. Руки в рукава он продел сам. Она потащила его на улицу, и он пошел, не думая ни о чем, как бы не просыпаясь, не желая просыпаться, только чувствуя боль в затылке. Жена привела его в цветочный магазин, купила дюжину разноцветных роз, Толя молча уплатил. Пошли на Карлов мост. Было ветрено, Ольгин шарф развевался, хлестал их обоих по щекам. То хлестал, то гладил. Она остановилась у ограды, развернула розы.

– Толя, – сказала она с чувством, и ветер унес ее голос. – Толя, мы не знаем, где они, живы ли, и где могила Ганса. Давай цветы для них бросим в реку!

Это был сентиментальный, бессмысленный, актерский жест, и в этом была вся его Оля. Ей нужно действие, она не может без жеста.

Она высыпала цветы за ограду моста. Наклонилась, подобрала белую розу, упавшую на асфальт, бросила вслед за остальными. Толя почувствовал, как ослабело давление в затылке. Чего не могла сделать водка, сделал этот бессмысленный жест.

Он не умел молиться, но сейчас, на пражском мосту, он просил о старом Гансе, его молчаливой жене, красавице Марте и маленькой Луизе:

– Господи! Если ты есть, прошу тебя, сделай так, чтобы они выжили тогда, и ничего не случилось с ними плохого!

Нелепо было молиться о том, что было давно, но больше ничем он не мог им помочь. Розы поплыли вниз по Влтаве – сначала вместе, сцепившись стеблями, потом рассеялись, разошлись. Если они не застряли в шлюзах, то может быть, несколько штук доплыли до реки Лаба. И может, хотя бы одна, растеряв по дороге лепестки, оставила Чехию и оказалась в Германии, где Лаба становится Эльбой.

 16       

Ветер с океана задул сильней, он собирал бумажный мусор в недолговечные смерчи, наметал песок и чертил на досках брайтонской набережной подвижные узоры. Раньше под настилом ночевали бездомные – идешь вечером, видишь под ногами свет фонариков в щелях. В прошлом году ураган засыпал песком пустоты между опорами, бездомные ушли в другие места.

В цветочном магазине было светло и тихо. Молодая продавщица, улыбаясь своим мыслям, разворачивала пакеты туго спеленутых роз, ставила в пластмассовые ведра, прятала в холодильник. Цветы облегченно расправляли зубчатые листья.

Толя выбрал одиннадцать роз, слегка сжимая пальцами бутоны, пробуя, крепкие ли – чем крепче, тем дольше будут стоять. Вспомнилось, как Алена, Олина дочка, говорила, что в хрустальных вазах из Мессендорфа долго не вянут цветы, даже капризные недолговечные розы. Она приезжала в прошлые выходные, и он, как всегда, смешил ее:

– Знаешь ли, Аленка, как выбирать цветы для женщины? Все зависит от фаз луны. Если растет – неси розы, тюльпаны, ирисы. Убывает – пойдут орхидеи, хризантемы, астры. А в полнолуние – все равно, что дарить. Ничего не спасет, все одно окажешься виноватый.

Алена звонила потом из машины, переспрашивала, что дарят на убывающей луне.

– Не помню, солнышко! Как придумал, так сразу и забыл.

Она смеялась – оценила шутку.

Продавщица, все так же неизвестно чему улыбаясь, добавила в букет пальмовых веток, обернула зеленой бумагой и обвязала собранными в пучок лентами разных цветов – в тон розам.

На улице ветер разыгрался всерьез, задувало так, что прохожие останавливались и отворачивались. На углу сильный порыв чуть не сбил с ног одинокую старушку. Толя бросил цветы, успел подхватить под руки, удержать. Старушка вырвалась, раздраженно дернув локтем, и поковыляла дальше, сжимая паучьими пальцами воротник пальто.

Толя смотрел вслед, пока она не свернула за угол – ничего, дойдет, за углом вроде тише. Что она бродит по ночам в одиночку, такая старая? И тут же подумал: да ведь он сам не намного моложе. Подобрал растрепанный букет, зажал подмышкой и пошел быстрей, почти побежал. Через пару десятков шагов пришлось остановиться: свистело в груди, не давало дышать. Совсем никуда стала дыхалка. Да, теперь не смог бы играть на трубе, даже не взял в Америку, оставил сыну. Как это мама говорила: «Старое дребезжит, новое звенит». Ганс говорил прямее и проще: «Alter ist ein schweres Malter».

Толя старался не вспоминать, насколько Оля старше его. Обычно ему удавалось не думать об этом, но сейчас он ясно увидел ее в больнице под капельницей, как было этой зимой. Она лежала, такая маленькая на больничной койке с железными перилами, улыбалась через силу, и ее помада казалась очень яркой из-за бледного, в синеву, лица.

Он шел домой, наклонив голову, преодолевая давление ветра, зажав подмышкой растерявший лепестки букет, и не замечал, как бормочет, не слышал своего голоса за шумом бури и грохотом брайтонского сабвея:

– Господи, если ты есть, сохрани ее, пусть она меня переживет. Сохрани их всех, пожалуйста. Я так многих потерял, не могу я больше. Господи – если ты, конечно, есть, – извини меня, но больше я не могу.

 17       

Умер Толя весной, через две недели после своего дня рождения, за пять лет до того, как в Донецке снова началась война. «Все ничего, лишь бы не было войны…» На какой стороне был бы Толя? Наверное, на той, где его сыновья. А если бы сыновья оказались по разные стороны?

Толя не болел, не жаловался, просто в начале февраля лег, перестал вставать – и через два месяца умер. В свои семьдесят три он был вполне крепок, только легкие немного подводили. Нельзя ему было лежать, не вставая, он это знал.

Оля не оплакивала его, как не оплакивала никого из четверых мужей, как не горевала ни о ком и ни о чем. Слишком о многом пришлось бы плакать: сиротство, детский дом, голод, война, эвакуация, снова голод. Если оглядываться на прошлое, как жить в полную силу? Нет, не оглядываться, не сожалеть, от этого становятся слабыми. Она раздала Толины вещи, выбросила бумаги и стала жить, будто его и не было никогда.

Алена увезла домой Толин свитер – кашемировый, светло-желтый. Он был ей велик, почти до колен, но со временем съежился от многих стирок и стал впору. Этот свитер она надевает, когда болеет или хандрит, или осенью, если дождь целый день, или в февральскую темень и холод – и от желтого кашемирового тепла ей становится легче.