Обманчивая ткань реальности
Владимир Набоков и наука

(предыдущие статьи на эту тему см. – в №№ 56, 57, 58)

Невыразимая тайна. То, что может быть сказано – может быть сказано ясно. О всем прочем следует хранить молчание1. Принимал ли Набоков эту знаменитую максиму Людвига Витгенштейна? Во всем, что касается науки, пожалуй, что да. Как бы ни оценивались его мнения о современных научных теориях, в одном его трудно упрекнуть – в недостаточной ясности сказанного. И в соответствии со второй частью максимы, он соблюдал разумную осторожность, приближаясь к границам, за которыми человеческий язык теряет свою силу. Благосклонность Природы позволяет разгадывать многие её тайны, но в глубине сознания, в сцеплениях органической жизни, в превратностях пространства и времени всегда остаются запретные зоны, куда не дано проникнуть ни физике, ни психологии. И лишь в особых и редких случаях поэзия может оказаться там, где «потусторонность приотворилась в темноте».2

Однако, именно из этой области, по уверению самого близкого Набокову человека – его жены Веры - получена благодатная тайна, которая «...давала ему невозмутимую жизнерадостность и ясность даже при самых тяжелых переживаниях и делала его совершенно неуязвимым для всяких самых глупых или злостных нападок»3.

Но о том же писал и сам Набоков:

«...И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,

сонных мыслей и умыслов сводня,

не затронула самого тайного.

Я удивительно счастлив сегодня.

Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та,

а точнее сказать я не вправе.

Оттого так смешна мне пустая мечта

о читателе, теле и славе...».4

Набоков хранил молчание и о времени, когда тайное знание стало ему доступным (либо было осознано). Но если некая тайна столь решительно влияет на весь жизненный строй её хранителя, плоды такого влияния должны обнаружиться немедленно и ясно.

И. Гессен писал о юном Набокове-студенте: «Больше всего пленяла ненасытимая беспечная жизнерадостность, часто и охотно прорывавшаяся таким бурным смехом, таким беспримесно чистым и звонким, таким детски непосредственным, добродушно благостным, — что нельзя было не поверить ему...».[5]

Тяжелые лишения эмиграции, постоянная необходимость поиска средств для поддержания скудного, почти нищенского существования, нисколько не убавили его способности радоваться, его живых и разнообразных интересов. «...Будем по-язычески, по-божески наслаждаться нашим временем...» писал он в таком месте и в такое время , которое очень мало подходило для радостного восприятия – в инфляционном Берлине 1926 года[6].

Продуктивность писателя в эти его молодые, «европейские» годы поразительна. Именно тогда написаны все русские романы и повести (числом 10), 2 сборника поэзии, рассказы, переводы английской и французской поэзии и прозы. Более чем скромный бюджет пополнялся уроками французского и английского, бокса и тенниса. И женщины отнюдь не были обойдены вниманием.

Неистощимую работоспособность Набоков сохранял всю свою долгую жизнь. В зрелые, «американские» годы он делил свое время между многочасовым лабораторным исследованием бабочек и литературным творчеством. Его настроение было «безоблачным и полным ощущения силы», а для сна хватало четырех-пяти часов.[7] Лучшим отдыхом всегда оставалась ловля бабочек, которой он отдавался «с огромной радостью, хоть и в поте лица», наслаждаясь американской природой «с радостным серцебиением».[8]

И все же многие, знавшие Набокова, заметили с годами неприятную перемену. Живой, общительный, эмоциональный, говорящий быстро и с увлечением, он казался теперь холодным, отстраненным, высокомерным, недоступным. Эта перемена, как полагали, связана с дурным влиянием его славы, с широкой, приправленной скандальным оттенком (после выхода «Лолиты»), известностью. Но более проницательная оценка подозревает любимую им мистификацию, сценическое действо, создание образа, который столь полно замещал реального Набокова, что последний становился почти совершенно невидимым[9]. Образ оживлялся любопытными откровениями, которые должны были сообщать ему правдоподобие, а нередко и позволяли занять удобную позицию. Так, Набоков утверждал, что совершенно не способен вести свободную беседу, поскольку наделен мышлением гения, но речью ребенка[10]. Как следствие, почти все интервью зрелого писателя – инсценировки с заранее подготовленными вопросами и ответами.

Природные свойства человеческой личности мало подвержены влиянию обстоятельств, хотя и могут быть скрыты сознательно выбранным поведением. Близкие люди не видели в Набокове никаких перемен, ничего от созданного слухами высокомерного сноба, холодного и необщительного. «Это был веселый, радушный, отзывчивый, очень разговорчивый, приятный с людьми человек», вспоминала его сестра Елена.

С ней соглашался и сын Набокова Дмитрий: «человек он был исключительно теплый, симпатичный, веселый»[11]

Итак, тайна Владимира Набокова обладала чудесным и благотворным действием: она давала ему неизменно высокий жизненный тонус с приподнятым, радостным настроением, поразительную работоспособность, стойкий оптимизм, способность наслаждаться всеми радостями жизни. Ничего не зная о потусторонних тайнах, психиатры прежних времен замечали, однако, счастливых обладателей этих качеств. Их называли разными именами. У Эмиля Крепелина это «солнечные» натуры («Sonnennaturen»), у Эрнста Кречмера - гипоманиакальный темперамент, у Карла Леонгарда – гипертимные личности и гипертимный темперамент. Самым подходящим обозначением мне кажется именно гипертимный темперамент (hyper + thymos – сверх + настроение).

Темпераменты, будучи здоровыми человеческими типами, не являются предметами врачебной заботы, хотя и представляют некоторый научный интерес. У гипертимных и вовсе нет причины жаловаться на своё психическое благополучие. Потому-то и достоверных сведений о них совсем немного.

Из современных работ любопытна попытка исследовать темпераменты с помощью опросника из 110 пунктов. Люди гипертимного темперамента выделялись среди других наибольшим числом баллов по следующим пунктам: 1. Веселый, оптимистичный.

 2. Любящий развлечения. 3. Общительный, дружелюбный. 4. Игривый, шутливый. 5. Уверенный в себе, хвастливый. 6. Красноречивый, изобретательный. 7. Активный, деятельный, неутомимый. 8. Склонный к риску. 9. Удовлетворяющийся коротким сном[12].

Дополнительными чертами гипертимиков могут быть : выбор профессии не связанной с иерархией и подчинением, склонность к риску и нарушению принятых границ, вербальная агрессивность. Пристрастие к работе некоторых гипертимиков может доходить до обсессии. Hagop S. Akiskal, Kareen Akiskal сообщают о 12 гипертимных трудоголиках, которые обратились в клинику сна. Они обходились 4-5 часами ночного сна, но были обеспокоены своей « нервной энергией» и трудностью засыпания[13]. Это, кажется, единственная причина, связанная с самой гипертимией, которая может побудить к поиску врачебной помощи.

Зыбкость границ. Гипертимный темперамент проявляется столь ярко и определенно, что, казалось бы, не должно быть особых проблем с его диагностикой. Она облегчается еще и тем, что гипертимики вполне сознают свои душевные качества и охотно рассказывают о них. Проф. R. Friedman писал о 2-х своих подопечных, одна из которых всегда была полна энергии и неутомима, спала не более 5-6 часов и признавалась, что всю жизнь была счастлива без всякой причины - «это просто моя натура, я думаю». Вторая испытывала некоторое смущение из-за того, что постоянно была веселой и счастливой и тем, как ей казалось, явно отличалась от окружающих.[14] Все это вполне соответствует откровениям Набокова. «В жизни и вообще по складу души я прямо неприлично оптимистичен и жизнерадостен» - писал он Г. П. Струве[15].

Приведенных данных, как кажется, вполне достаточно для предположения, что Владимир Набоков наслаждался всеми качествами гипертимика. Но ограничиться этим определением можно лишь при отсутствии признаков других состояний. Скажем, если приподнятое настроение прерывалось периодами депрессии, то следует подумать о циклотимии. Признавая всю шаткость диагностических суждений без личного обследования, позволительно все же исключить сколько-нибудь явные, достигающие клинического уровня депрессии. Нет их ни в мемуарах самого Набокова, ни в фундаментальной биографии, написанной Брайаном Бойдом. Сложнее обстоит дело с фазами противоположного свойства, когда подъем настроения и работоспособности может достигать степени, переходящей некую условную границу и тогда он получает наименование гипомании. Брайан Бойд отмечал, что особый «прилив сил» и «великолепное самочувствие» бывали у Набокова в летние месяцы его американской жизни[16]. Но и эти состояния, если судить по совокупности данных, никогда не достигали клинического уровня.

Диагностического разъяснения требуют и некоторые откровения Набокова, связанные с болезненными состояниями. Он, надо признать, не только живо интересовался, но и был неплохо осведомлен о патологии различного рода, как физической, так и душевной. Ею обильно снабжены многие герои его романов и рассказов. О своих собственных недугах он сообщал не только без всякого смущения, но даже и с некоторым удовольствием: «Объективно говоря, в жизни не встречал более ясного, более одинокого, более гармоничного безумства, чем мое»[17]. К последнему относились, среди прочего, галлюцинации. Так, после разрыва со Светланой Зиверт, он «видел» её в различных местах, в том числе и у себя дома[18].

В интервью Джеймсу Моссмену подробно описаны галлюцинации, регулярно возникающие при засыпании: наплыв ярких изменчивых картин в разнообразных формах и сочетаниях, которые не столько удручали, сколько развлекали Набокова. В этот же короткий период между бодрствованием и сном могли появляться «голоса», напоминающие обрывки телефонных разговоров. « Описание этого загадочного феномена можно найти в историях болезни, собранных психиатрами, но ни одного вразумительного объяснения я пока не прочитал. Фрейдисты, не вмешивайтесь, будьте любезны!»[19], предупреждал Набоков.
Этот феномен - давно известное и вовсе не редкое явление, именуемое гипнагогическими галлюцинациями. Встречаются они при некоторых заболеваниях, но гораздо чаще - у вполне здоровых во всем остальном людей. Психоаналитикам действительно не стоит беспокоиться, а вот современные электрофизиологическое исследования сна могут оказаться полезными.

Два эпизода из жизни Набокова кажутся странными и плохо совместимыми с гипертимной природой его личности. Первый относится к 1943 г., когда он, прочитав отчеты и изучив фотографии Тегеранской конференции, обнаружил «гениальный ход со стороны Советов»: в заседаниях участвовал не сам Сталин, а один из его многочисленных двойников. Возможно даже, что это был не живой человек, а наряженная во френч кукла, движениями которой ловко руководил переводчик (В.Н. Павлов – А. К). – «истинный маг и чародей»[20].

Другой и тоже довольно странный случай связан с романом Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Набоков решил, что лицемерные нападки советской прессы на роман и коллективная травля её автора устроены «для того чтобы тиражи зарубежных изданий постоянно росли, а выручку прикарманить и тратить на пропаганду, которую советские власти вели за рубежом»[21]. Подозрительность, а тем более паранояльное толкование событий, чужды людям гипертимного склада. Возможно, что в первом случае Набоков увидел любопытный сюжет для рассказа и немедленно дал волю своему воображению. О намерении описать виртуозную выдумку Советов он упоминает в том же письме Уилсону. В эпизоде с романом Пастернака (который он искренне считал весьма посредственным) проглядывает обида на несправедливость, «когда затравленного и загнанного в тупик писателя американская пресса превратила в икону, когда его «Живаго» стал состязаться в рейтинге бестселлеров с моей «Лолитой». (там же).

Оба эпизода «паранояльности» оставались изолированными, не получили никакого развития и не влияли на поведение, так что можно удовлетвориться изложенным выше объяснением их происхождения. Галлюцинации, о которых столь охотно рассказывал Набоков, либо вовсе не являются таковыми (в случае со Светланой Зиверт), либо не имеют серьезной диагностической ценности (гипнагогические галлюцинации). Не требуют диагностических выводов и «бредовые» особенности мышления, о которых Набоков рассказывал Джоржу Фейферу: «Я мыслю не словами, а образами переливчатых цветов, тающих очертаний — тип мышления, который психиатры в старой России называли «холодным бредом[22]. Дело тут, скорее всего, не в анонимных психиатрах, которые якобы отличали бред «горячий» от бреда «холодного», но в желании Набокова добавить своему публичному образу таинственные черты психической уникальности.
Вполне достоверным, однако, кажется описание « удивительного недуга, anxietas tibiarium, – болезненного беспокойства, нестерпимого нарастания мышечного чувства, когда приходится то и дело переменять положение своих конечностей» [23]

Это страдание (неврологического происхождения) известно также под его английским именем restless legs syndrome и русским – синдром беспокойных ног. Усиливаясь перед засыпанием, оно довольно часто становится причиной бессоницы.

Набоков нередко сетовал на неприятности, связанные со сном. В детстве ему мешал страх темноты, в зрелые годы – гипнагогические видения и синдром беспокойных ног. Трудности засыпания гипертимных трудоголиков были знакомы и Набокову. Если он " выдергивал по нитке" из собственной жизни для создания своих героев, то не случайно Ван Вину из «Ады» не давал уснуть поток мыслей, который продолжал его дневные обдумывания. Вану приходилось прибегать к снотворным, так же как и Набокову.

Все эти недуги никоим образом не влияли на настроение Набокова. На пятом десятке жизни он удивлял «сверхестественной» жизнерадостностью[24]

Его молодая помощница в Музее сравнительной зоологии «запомнила его остроумие, шутки, каламбуры, бурное восхищение всем необычным, громкий искренний смех и взрывы веселья, от которых глаза его наполнялись слезами». (там же гл.4, пар 3).

Психология и психиатрия меньше всего могут гордиться точностью определений. Это вдвойне справедливо, когда определения полагаются лишь на литературные источники. После такого признания и при учете всех приведенных выше данных, не будет, как кажется, слишком самонадеяным подтвердить сделанное предположение о гипертимном темпераменте Набокова. Возможно, что в некоторые периоды пик его настроения достигал высоты редкой даже и при таком темпераменте.

Гипертимный темперамент примыкает к широкому кругу состояний, называемых в психиатрии биполярными, аффективными, маниакально-депрессивными и располагается в здоровой части этого спектра. Современная статья Richard A. Friedman озаглавлена весьма любопытно: Born to Be Happy, Through a Twist of Human Hard Wire ( Рожденные быть счастливыми, благодаря особой мозговой структуре?)[25] Friedman полагал, что для гипертимиков могут быть верными некоторые связи, установленные для других состояний этого (аффективного) спектра. Давно замечено, что у выдающихся личностей, в особенности писателей, художников, композиторов, довольно часто обнаруживаются биполярные состояния – периоды гипомании и (или) депрессии. Составлены длинные списки знаменитостей, страдавших этими перепадами настроения. Один из них можно найти в интересной работе В.П. Эфроимсона.[26]

То, что предполагалось в отношение литературных знаменитостей, подтверждается более точными современными исследованиями. N. Andreasen сравнила частоту психических расстройств в 30 семьях успешных писателей (creative writers ) и 30 семьях контроля. У самих писателей и их родственников первой степени частота аффективных биполярных состояний была достоверно выше, чем в контрольных семьях.[27] Когда группу писателей и артистов попросили описать их самые продуктивные творческие периоды, получилась картина, напоминающая гипертимные состояния[28].

Психологическое исследование биполярных пациентов в периоды повышенного настроения обнаруживает ускорение мышления, стремление к рифмованию, использование аллитераций – в 10 раз чаще, своеобразных (идиосинкратических) выражений - в 3 раза чаще, чем в контроле. Задание на поиск синонимов они выполняют гораздо быстрее, чем люди в обычном состоянии. Похоже, что интенсивность и качество мысли получают некоторую прибавку. Такой когнитивный стиль отличается богатством ассоциаций и их нестандартностью. Все это справедливо для самой легкой части биполярного спектра, тогда как на другом конце ускорение мышления может доходить до бессвязности[29].

Любопытные перемены происходят и с памятью. В гипоманиакальных состояниях воспоминания облегчаются и становятся обильными, но совершенно определенно проявляется их избирательность. Последнее связано с самим механизмом запоминания: при формировании памяти сохраняются не только события, но также и настроение, сопровождающее эти события (mood-congruent memory). При воспоминании преимущество получают события, которые сопровождались тем же настроением, что и настроение вспоминающего (mood-dependence memory). Т.о. люди в повышенном настроении легко и в деталях вспоминают радостные события прошлого.

Гипертимный темперамент разделяет с гипоманией все её главные свойства. Он, быть может, не достигает интенсивности последней и, кроме того, является пожизненным даром, но приведенные выше данные могут быть полезными для последующих суждений.

Удивительную «способность держать при себе прошлое» Владимир Набоков считал врожденной своей чертой. «Эта страстная энергия памяти не лишена, мне кажется, патологической подоплеки – уж чересчур ярко воспроизводятся в наполненном солнцем мозгу разноцветные стекла веранды, и гонг, зовущий к завтраку, и ...т.д.»[30]

Для такого рода способности принято медицинское обозначение – гипермнезия, которая не является, впрочем, непременным свидетельством патологии. Гипертимный темперамент достаточно объясняет эту черту, как и само содержание воспоминаний. Прошлое, в особенности период детства, окрашено тем же радостным чувством, которое испытывал Набоков, возвращая его в своей биографии.

Психиатры прежних времен, не обремененные необходимостью строгих наукообразных построений, в полной мере проявляли свои литературные таланты при описании душевных состояний, в том числе повышенного и подавленного настроения. Но касательно первого, ничто не может сравниться с живостью, богатством и полнотой картины в замечательных рассказах Владимира Набокова «Весна в Фиальте», «Письмо в Россию», «Благость». Светлое, радостное чувство, наслаждение всеми гранями жизни противопоставлено мрачным, печальным обстоятельствам и трагическим нелепостям. «Боже мой, какое я ощущал растекающееся по всем жилам наслаждение, как все во мне благодарно отзывалось на шорохи, запахи этого серого дня, насыщенного весной, но в себе еще ее не чующего!»[31]

В прекрасном рассказе «Набор» сам автор выходит из укрытия и присоединяется к герою. «Я желал, чтобы, несмотря на старость, на бедность, на опухоль в животе, Василий Иванович разделял бы страшную силу моего блаженства, соучастием искупая его беззаконность; так, чтобы оно перестало быть ощущением никому не известным, редчайшим видом сумасшествия, чудовищной радугой во всю душу... и через это приобрело бы житейские права, которых иначе мое дикое, душное счастье лишено совершенно».[32]

Повышенное настроение побуждает гипертимиков к поиску различного рода развлечений, к шуткам и розыгрышам. Набоковские шутки были, надо признать, далеко не всегда безобидны. Мальчишеские проделки, поддразнивание и насмешки превратились в зрелые годы в саркастические характеристики, меткие и безжалостные, которые он легко раздавал в лекциях, письмах и многочисленных интервью.

Тут следует учесть еще один постоянный спутник повышенного настроения – высокую оценку всех своих качеств и возможностей. Она может быть шутливой и забавной, как в интервью Роберто Кантини, которому 73-летний Набоков сообщил, каким он видит себя: «Высокий, красивый, всегда молодой, очень ловкий, с изумрудными глазами сказочного сокола»[33]. Но завышенная самооценка нередко проявлялась и в иной форме – в нападках на научные теории из таких областей знания, в которых он никоим образом не мог считаться профессионалом. Однако же, неверно и шутливое утверждение Джона Апдайка: «...набоковское опровержение Фрейда и Эйнштейна выглядит как потуги весьма впечатляюще разряженного колдуна описать работу двигателя внутреннего сгорания в терминах высшей силы...»[34]. Известный писатель не заметил, к сожалению, тонкость, остроумие, а порою и проницательность набоковских оценок.

В списке качеств гипертимного темперамента значится и вербальная агрессивность (лат. verbalis - «словесный»). При этом случается, что в увлечении атаками «проглядывается», по выражению известного психиатра П.Б. Ганнушкина граница принятого и дозволенного[35]. И тогда насмешливая критика научных теорий сопровождается нападками на их авторов, не только резкими, даже издевательскими, но и очевидно несправедливыми. Какой бы суровой оценки ни заслуживал психоанализ, его основатель Зигмунд Фрейд не был все же шарлатаном и, тем более, мошенником. Биометрия сама по себе может быть и не предназначена для раскрытия глубоких тайн жизни, но из этого не следует, что её выбирают как научную профессию исключительно бездарности. Физики действительно участвовали в изготовлении атомных бомб («подхалтуривали», по выражению Набокова), но значит ли это, что они - «ужасные мещане», и головы у них неудачной формы - их называют «яйцеголовыми», тогда как хорошая голова должна быть круглой?[36]

 Но и такого рода нападки Владимира Набокова на современные науки и ученых, даже и в самых крайних, гротескных и выходящих за границы приличия проявлениях - это все-таки бунт домашний, бунт "своего", который хоть и покинул лабораторию, но сохранил к ней привязанность. Нет тут и следа холодно-враждебного отношения двух других великих писателей - Толстого и Достоевского. И только лишь кровная привязанность могла позволить талантливому писателю так передать ощущение радостного наслаждения наукой, как это удавалось Набокову.

В итоге:

Похоже, что великая тайна Набокова – не мистическое откровение «потусторонности», но счастливая физиология мозговых структур. А уж какая конкретно – hardware профессора Фридмана или software биохимической регуляции - это действительно остается тайной, хотя и не мистической.

На пути к литературным вершинам Набоков не отрывал взгляда от завораживающего пейзажа науки, но то, что он видел было окрашено изменчивыми, причудливыми красками. Эволюция живого представлялась ему увлекательной игрой поэтического дизайна. В превратностях пространства и времени он угадывал их таинственные сущности, в соответствии с которыми пространство отдано во власть науки, тогда как время принадлежит поэзии. Он не мог примириться с покорностью суровым и неизменным законам, которые наука познает с помощью "линеек и весов" и отказывался признать математические выкладки, ставящие предел скорости света и заставляющие "путешествующие часы" замедлять ход.

Многоликая ткань реальности представлялась Набокову загадочной и обманчивой, но вовсе не злонамеренной: она всегда готова открыться тому, кто способен понять её увлекательные загадки, хотя и держит завесу над самыми таинственными глубинами.