Средняя тётка
Из повести "Путь труса"

   С точки зрения, да с любой точки зрения, наверное,  я – "плохой еврей", но... От природы,  еврейского происхождения и воспитания в детстве (это связанные, конечно, вещи). Ну, не хочется, конечно, писать: "я – трусоват",  но так мягко и деликатно выражусь:  не наделен переизбытком смелости.  У меня было три тетки, три папины сестры: одна – младшая, любимая и меня очень любившая (у нее с мужем своих детей не было),  одна (старшая) – просто хороший человек,  и одна (средняя) – редкой силы сучка (Царствие ей,  конечно, покойнице, Небесное!): член (тут, конечно, больше бы подошло слово противоположного смысла) партии (в худшем выражении всего сопутствующего),  стервозная и, в отличие от всех известных мне наших близких и дальних родственников,  скрывавшая от окружающих свое еврейское происхождение: она вместо уже и так сильно русифицированной Мины Моисеевны называлась Нина Михайловна.

Натурально, оборотной стороной этой "скрытности было то, что она поголовно всех подозревала в тщательно скрываемом еврействе; как сейчас помню, увидев афишу певицы Зары Долухановой, она саркастически ухмыльнувшись, заявила:  "Ну, знаем мы эту Зару – Сарра она! А надо сказать, что Долуханова – ни сном, ни духом: она армянка, Заруи Агасьевна. Да и какое это, собственно, имеет значение? Тетка эта  одинокая была,  да и  не могу  представить мужика,  который бы  ее вытерпел сколь-либо продолжительное время (по рассказам, она до войны вышла замуж, и муж сбежал на следующий день. Т.е. буквально – на следующий). Большей частью она сидела на шее у двух сестер и брата  (моего отца): считалось (а в какой-то части, вероятно, так и было), что она – инвалид по "ножной части";  правда, когда сестры и брат умерли (она умерла последней,  надолго их пережив), хромоту, как рукой сняло, и палочку – тоже.

Жила она, как правило,  не в своей комнате (это была,  собственно, комната моего отца,  полученная им "от работы",  но он ее ей уступил, переехав к жене, моей маме):  зимой – у сестер, иногда у нас, летом всегда уезжала с нами на дачу.  Натерпелся я от нее –  не то  слово, правда, куда больше –  мой двоюродный брат (он на несколько лет меня старше – единственный оставшийся в живых мой родственник в России), она ему большее "внимание уделяла,  подозревая и не скрывая никаких своих,  даже самых деликатных подозрений, во всех смертных, мыслимых и немыслимых грехах и грешках, да и так получалось, что жила у них больше.

Так вот, возвращаясь к исходной проблеме: когда ей казалось, что кто-то  сильно "вылезает",  слишком "отрывая задницу от стула", она иронически и ехидно говорила: "Храбрый еврей!.", вызывая у меня, тогда  совсем маленького,  кучу невысказанных вопросов,  типа: А каким, собственно, должен быть это самый еврей? Трусливым, что ли?. Причем контекст всегда был таким,  что даже не о простой осмотрительности шла речь, нет. Ну и если я за что ей и благодарен, то за эти, запавшие мне в душу, слова: очень не хотелось "соответствовать ее представлениям о нормативном облике еврея.  Но тоже, конечно,  нужно было преодолевать это "природное".

Из-за нее мне, кстати, в первый раз в жизни пришлось осознанно и по-крупному соврать.  Было мне лет пять-шесть.  Врать я не умел и не любил – это тоже от воспитания,  и прошло это неумение после описываемого случая довольно быстро.  Дело было летом, мы снимали дачу в Зеленогорске, и тетка, как водится, жила с нами. Рядом с нами снимали дачу какие-то дальние наши родственники, у них была дочка – голенастая белобрысая девчонка  на год старше меня,  она мне очень нравилась.  Так вот, это довольно частая история в этом  возрасте,  уж и не помню, кому из нас пришла в голову идея:  посмотреть "как мы устроены".  Зачем это было мне – ума не приложу? Ведь я только недавно начал ходить в баню с отцом, а до этого ходил с матерью, и никакими такими особыми секретами меня женская баня не заинтриговала.  Но это непонятно только на посторонний  взгляд – нагота моей подружки,  видимо, чем-то отличалась для меня от наготы голых женских тел в бане.

Сказано - сделано. Забрались мы как-то вечером в чахлые кустики неподалеку  от дач и приспустили трусики.  Прошло уже больше шестидесяти лет с тех пор, а я, как сейчас, помню то чувство, которое испытал. Это было ощущение бесконечной грусти от незащищенности и уязвимости нагого женского тела, которое, в общем, осталось на всю жизнь. Хотя, казалось бы, чувство это очевидно ложное и должно было бы пройти от первого же юношеского опыта в этой области. Мы даже  дотронулись друг  до друга.

И в этот момент, как гром с небес, раздался голос вездесущей тети Нины: Вы что здесь делаете?! Трудно сказать, что именно она разглядела в кустах, да еще в вечерних сумерках, но подозрения на этот раз у нее родились самые верные.  Мы в мгновение ока  подтянули трусики и порскнули из кустов в разные стороны. Когда все собрались на ужин, тетка прокурорским тоном доложила о своих подозрения, несколько расцветив, правда, все увиденное или неувиденное своей неуемной фантазией. Меня спросили:  Это – правда? Тот мальчик, которым я был еще день назад,  опустил бы голову и признался во всем.  Но, ощущая свою абсолютную,  неоспоримую, хотя и совершенно мне непонятную правоту, я с поднятой  головой и глядя взрослым прямо в глаза, твердо ответил:  "Ничего не было". То ли авторитет "правдивого мальчика" сыграл свою роль,  то ли все взрослые,  кроме тетки, ощущали некую бестактность расследования, но дальнейших вопросов не последовало,  и "дело было закрыто".  Тетка пыталась было возражать,  но ее одернули. И, подозреваю, она мне никогда этого случая не простила. Как это ни глупо:  взрослая женщина и пятилетний мальчишка – что бы он ни сотворил и как бы ни изоврался.

У Бориса Житкова, не помню точно, кажется, этот рассказ называется "Погибель", – есть в нем такой персонаж – испанец с женским именем Мария (его Машей дразнят), струсивший как-то в юности, очень потом это  переживавший, и всю жизнь заставлявший себя, преодолевая свой страх, совершать какие-то отчаянной смелости (до безрассудности) поступки. Повторял он при этом (коверкая русский, поскольку недавно попал в Россию):  "Мне не можно бояться!". Я, как в детстве рассказ этот прочитал года через два-три, так и обомлел: "Мне же тоже – "не можно"! А то попаду в руки к врагам, фашистам там, или американцам, струшу и окажусь предателем.  Беда! Но, в общем и всерьез, если этому от  природы и обстоятельств присущему недостатку еще и потакать – действительно, беда будет. Храбрым евреем (ни в каком смысле) я не стал, но в такого,  совсем уж позорно трусливого, в какого мог бы, тоже, очень надеюсь, не превратился. А повторю: мог бы.  Спасибо, тетя Нина! Правда, не ей одной я  за это должен быть благодарен, но это уже совсем другой разговор.