Мы ли выбираем себя

Предисловие Виктора Кагана

Автор не раскрывает «тайны психологии», что так любят одни читатели, не даёт советов, которые любят другие, не погружается в научное исследование, что было бы по душе третьим, короче говоря, не делает всего того, что предполагается названием рубрики. И это не та художественная литература, которая знает о психологии больше самой психологии. Это рассказ о себе и нескольких людях, чем-то напоминающий серии фотографий – зафиксированные мгновения, факты. Но рассказ с заданным направлением размышлений, с «подвешенным» в начале вопросом, а вопросы, как известно, не исчезают, не получив ответа. То есть, у Автора он есть, но станет ли он ответом для читателя или ответ отыщется в отзвуках его собственной жизни на камертон рассказа? Думаю, скорее второе. Во всяком случае – для меня это было так – эхо переживаний долетало не столько от самого текста, сколько от вызываемых им ассоциаций и воспоминаний, многие из которых годами лежали нетронутыми в каких-то уголках души. Выбирает ли человек сам себя – спрашивает автор, склоняясь к отрицательному ответу, но и опровергая его по ходу разговора. Это напоминает мне слова Симона Соловейчика, что человек определяется не на столько-то процентов наследственностью, а на столько-то воспитанием, а на все 100% наследственностью и на все 100% воспитанием. Свобода в рамках данного и данное в рамках свободы образуют пространство, в котором человек, скажу словами М.К. Мамардашвили, собирает себя из того, каким он себе достался и как видит, чувствует, переживает в разных обстоятельствах жизни это доставшееся ему, наполняя свою жизнь смыслом – у каждого своим.

Виктор Каган

***

После долгих раздумий – сама ли выбрала свою жизнь, или всё сложилось само собой – пришла к  заключению: не выбирала, делала только то, что могла.  Всего лишь один раз могла поступить так или иначе. С тех пор прошло много лет, можно сказать, жизнь прошла. Однако, как сейчас вижу  ту обстановку: в сумрачной бедной комнате, я, тощий, конопатый подросток, стою перед важным человеком; он расположился за столом на единственном у нас стуле. Мама напротив него – примостилась на краешке кровати. Бабушка в стороне – сидит на сундуке, она и спит на нем. Железную кровать, стол и стул маме выдали на работе. Мы недавно приехали в Московскую область из глухого сибирского поселка, куда нас эвакуировали во время войны. Привезли с собой подушки и большой медный чайник – то, с чем уплывали на последнем пароходе из Одессы. Город уже бомбили.  

Важный человек, что пришел к нам, судя по всему, большой начальник. Он говорит, мама очень заинтересованно слушает. Бабушка молчит – от нее в этом разговоре ничего не зависит. Наш гость приехал из Москвы, из самой  Москвы, где не нужно искать тропинки, чтобы желтая вязкая грязь не переползла через край высоких резиновых сапог, и где говорят незнакомые умные слова. Магия незнакомых слов у меня давно – с тех пор, когда в деревянном, занесенном снегом сибирском поселке увидела у девочки, тоже эвакуированной, картинки с высокими разноцветными домами и надписями, означающими  разные города. Мне тогда казалось: умей я прочитать те слова – стала бы причастной людям другого, красивого мира, что был на картинках. В нашей школьной библиотеке далекой московской области, куда мы приехали после эвакуации, книги тоненькие – для малышей: «Колобок» и «Золотой ключик». Есть только одна толстая книга – «Жизнь Клима Самгина».  Мне, когда почла ее, стало как-то особенно грустно и одиноко – вроде все усилия человека ни к чему не ведут.  

Евгений Николаевич, так зовут нашего гостя, после разговора с мамой, спрашивает меня: «Как ты будешь относиться к приемным родителям, когда они станут старыми и больными?»

Из того, что было сказано, я поняла: речь идет о немолодых людях, которые живут в Москве, они знают  разные умные слова и у них много книг. На вопрос важного господина надо бы ответить: «Я буду заботиться о них, ухаживать». Однако не хочу обманывать, ведь как бы я ни ухаживала – не смогу предотвратить их конец. И я отвечаю:

– Но ведь состарившиеся, больные люди умирают.

Гость снова задаёт тот же вопрос, ожидая услышать от меня обещание в любви и заботе.    

– Но, – недоумеваю я, – люди не живут вечно. При этом думаю: если стану уверять в хорошем отношении – обману их надежды на долгую жизнь, которая от меня не зависит. Я всегда боялась обмануть кого-нибудь, не исполнить обещание.

Гость разочарован, мама огорчена. Мама ни за что бы не рассталась с сыном, моим старшим братом, а меня она готова отдать; все свои нежные чувства она израсходовала на него. С ним делает уроки, а про меня не знает – в каком классе учусь. Бабушка и рада и огорчена такой развязкой. Рада – ведь я останусь дома, а огорчена – потому как желает мне добра – хочет, чтобы я училась в хорошей, а не в нашей деревенской школе, куда нужно топать три километра.

       С того памятного вечера прошло много лет. Давно уже нет участников той сцены, но время от времени я вспоминаю тот судьбоносный разговор. Скажи я тогда то, что ждал услышать гость из мира образованных в гуманитарных науках людей, а не руководствовалась бы рассуждениями о том, что люди смертны, судьба сложилась бы иначе. И не пришлось бы мне долго выбираться из той сельской глуши, где мы жили. В прямом смысле и переносном – из глуши невежества. Только к сорока годам методом проб и ошибок вырулила на свою дорогу – стала профессиональным психологом, своеобразным психологом – пытаюсь проследить врожденную склонность человека по отношению к тому, что встречается ему в жизни.

Своих молодых и не очень молодых пациентов ориентирую на их индивидуальные возможности и упорный труд, а не на нечаянные радости. В случае депрессии по поводу несчастной любви привожу слова Гёте, которые он сказал на исходе своих дней: «Хорошо, что Шарлота не вышла за меня замуж, а то бы я всю жизнь исходил томлением и восторгом у её юбок».  Юношеские переживания, свои неразделенные чувства Гёте описал в поэме «Вертер», где герой застрелился из-за того, что любимая девушка предпочла другого. Таким образом, я предлагаю страдальцам увидеть, казалось бы невыносимую ситуацию как бы со стороны, глазами прославленного поэта.     

Установка на творчество, воображаемую реальность помогает преодолеть состояние неуверенности и одиночества человеку, ставящему перед собой непосильную задачу высшего постижения. При возможности выбора между устроенной спокойной жизнью и мечтой, смутно мерещейся неким абсолютным знанием, говорю о предпочтении последнего. Невольно переношу на собеседника свои устремления. Страх утратить ориентацию души срабатывал на бессознательном уровне: в двадцать лет отказалась от жениха, который был сложен как Аполлон, только из-за того, что он мне показался недостаточно умным. Счастье всегда представлялось   полетом мысли, ощущением легкости, новизны, вдохновения. Будто смотришь на летящую высоко в небе серебристую стаю журавлей и отрываешься от земли.

Есть мнение, что природная склонность людей по отношению к тому, что встречается им в жизни, в некотором смысле определяется предыдущими воплощениями. Прошлые жизни видятся во сне,  воскресают в желаниях, чувствах. Я когда-то была лихим наездником, которого не раз спасало благоразумие лошади. В другом воплощении изобретала вечный двигатель и окончила дни свои в забвении и нищете. В средние века стала алхимиком – искала универсальную, всепроникающую субстанцию – сущность и её превращение в разные вещества. Верила, что олово может стать серебром, а люди, просветленные знанием, изменят свой нрав.  

Можем ли мы выбирать свою судьбу, или всё складывается само собой? На вопрос: «В чем выражается богоподобие человека?», обычно отвечают: «В свободе воли». В свободе выбора заключается смысл существования в бесконечности времени. Именно так я и думала, пока, будучи во второй раз в  Тбилиси – самом любимом после Иерусалима городе – не встретилась с Лали и Тамрико.

Первый раз я летела в Грузию из Москвы. Давнишнее посещение одной из республик Советского Союза имело конкретную цель – защиту диссертации, которая в Московском университете была причислена к апологетике буржуазной философии. В Тбилисском же университете моя тема «бессознательного в творческом мышлении» оказалась в русле научных интересов. Более того, первая и единственная международная философская конференция в Советском Союзе была в Тбилиси и именно по вопросам «бессознательного».  Я связалась с соответствующей кафедрой и десять лет   пролежавшая диссертация, получила, наконец, признание.

С первых же дней пребывания в незнакомом городе опьянела от непривычной доброжелательности, душевного тепла не только коллег-единомышленников, но и случайно встретившихся людей. Почему-то солнечный город, гористые пейзажи показались давно знакомыми, будто когда-то жила здесь, а теперь хожу по улицам и вспоминаю. Особенно острое чувство причастности возникло в древнем храме Светицховели, построенном в Мцхете – первой столице Грузии – в начале четвертого века. Оказалось,  храм строился синагогой. Должно быть, почувствовала место, в котором разум и воля моих единоверцев сохранились в толстых стенах, атмосфере. Потом я узнала историю иудеев в Грузии, об их появлении в районе города Мцхета на берегах Арагвы и Куры после разрушения Первого Храма и изгнания из  Эрец Исраэль, то есть задолго до нового летоисчисления. Узнала и о том, что уникальная Библия, хранящаяся в Гелатском монастыре, основанном Давидом-строителем, не является переводом Септуагинты – в её основе текст, сохранившийся в древних рукописях Иерусалима.

Трудно мне тогда было возвращаться в холодную неприветливую Москву, даже подумывала уговорить свою несовершеннолетнюю дочь переселиться в Тбилиси.

Спустя пятнадцать лет, оказавшись в Израиле, я увидела такие же как в Грузии горы и яркое солнечное небо, узнала и звуки речи: ведь в иврите и грузинском языке тысяча одинаковых корней. Когда слышу в автобусе или на улице разговор на грузинском – радуюсь, будто родственников встретила.

Я летела из Иерусалима в Тбилиси с воспоминаниями о прекрасном гостеприимном городе, где всякий раз расстилалась скатерть-самобранка, где не было ни антисемитизма, ни советской власти, и где духовная культура определялась чувством свободы и достоинства народа.

Каково же было моё изумление, когда увидела людей в страшной нищете, в холодных, давно не ремонтируемых квартирах.  Хлеб, маргарин и обезжиренный творог – всё, что могли купить мои друзья – бывшие преподаватели университета. По указанию президента Саакашвили их, подобно прочим преподавателям со стажем,  уволили без пенсии и выходного пособия. Вместо них на должности доцентов и профессоров взяли тех, кто получил образование в западных странах. Остановилась я у Мананы, дочери Тамары – моей бывшей оппонентки. Грузины боялись, что меня «зарубит» Высшая аттестационная комиссия в Москве и предоставили дополнительных оппонентов. Один из них, Георгий Прангишвили, заметил на защите с характерным грузинским акцентом: «Если женщин та-а-кой умный, что должен делать  мужчина?!» Этот самый главный комплимент в жизни всегда поддерживал меня в трудную минуту. Второй оппонент –Тамара Кукава сказала, что читала мою диссертацию с увлечением, как читают роман. Такой отзыв уважаемого академика для меня большая честь.

Тамара, первая в Грузии женщина-философ, перевела с древнегреческого на грузинский язык чуть ли не всю античную философию. В собственных  исследованиях чаще прибегала к мнению Аристотеля. Она же ходила по архивам, выискивала рукописи средневековых мыслителей и воскрешала забытые имена. Мы подружились, и я узнала, что Тамара, будучи академиком, кормит кур, работает в саду, таскает с базара тяжелые сумки. Своя, независимая от бывшего мужа жизнь, не помешала прекрасно воспитать детей. И на всё у неё хватало время. Бывало поспит чуть-чуть и садится за работу. Несколько поколений выросло на её лекциях, и ещё вырастут на её книгах.

Тамара давно в лучшем мире, и все свои дружеские чувства к ней я перенесла на её дочь – Манану, которая в некотором смысле видит во мне ушедшую маму. Манана тоже при правлении Саакашвили оказалась безработной. Однако, будучи потомственным философом, удачно сочетает мысли о «высоком» с тяготами реальной жизни. По поводу выхода из союзных республик России и временных трудностей местной жизни она придерживается мнения Демокрита о том, что лучше жить в нищете при демократии, чем при царях в достатке. Такая же как мама бескомпромиссная, никогда не цитировавшая классиков марксизма-ленинизма, она  мечтает о правовом, справедливом устройстве государства.

У Мананы, слава Богу, трое взрослых детей – они учатся и подрабатывают везде, где можно. Семья не только выживает, но и даёт кров и душевный приют всем, кто нуждается в нем. Одна из нуждающихся –Лали.

Лали появилась в доме, словно легкое золотистое облачко: светло-карие глаза, рыжеватые волосы, тронутые легким загаром обнаженные до плеч руки. Изящная, грациозная, она ступала, едва касаясь земли. Балерина –   подумалось мне. Лали и в самом деле с раннего детства мечтала танцевать, танцевала всегда и везде – шла по улице, танцуя. Потом я узнала – балериной была её мать из Ленинграда, в Тбилиси она родила девочку и оставила её в роддоме. Лали потом искала документы на усыновление, вернее удочерение новыми родителями, где бы значилось имя и фамилия родной мамы, но ничего не обнаружила. Та, которая ее взяла, не имея своих детей, позаботилась о том, чтобы уничтожить все свидетельства, дабы девочка не считала её мачехой.

То ли ребенок ещё в утробе чувствует желание матери избавиться от него или ещё почему, но Лали с младенчества помнит страх потерять теперь уже ту, которая была рядом. А та, властная, хотела, чтобы любовь ребенка принадлежала только ей, она пугала девочку: «вот уйду и брошу тебя». В этом ужасе и росла Лали. Бывало, маленькая, играя во дворе, бежала домой – проверить, не ушла ли, не бросила ли её мама. Страх быть оставленной приходил во сне, она в ужасе просыпалась и тихонечко, чтобы не скрипнула дверь, заглядывала в спальню родителей – на месте ли мама.     

Бывшая грузинская княжна учила приемную дочку, как нужно вести себя за столом, разговаривать с взрослыми, учила княжескому достоинству. И жили они в бывшем родовом поместье, от которого остался один старинный дом с резными балконами. Ни у кого в деревне не было такого красивого дома. На просьбы папы переехать в Тбилиси – он работал там директором небольшого завода – мама отвечала отказом, она не хотела жить в городе. Так уж сложилось: папа был сам по себе, он не принимал участия в воспитании Лали. Главное, обеспечивал безбедную жизнь своей маленькой семьи, а большего мама от него и не требовала. В первом классе девочка задумалась: почему у неё родители старые, у всех детей молодые, а у нее старые: маме пятьдесят лет, а папе – шестьдесят. И ещё она случайно услышала в школе разговор детей про неё: «Это та самая брошенная девочка, которую взяли».  

 «Племянница отца не любила маму, – рассказывала Лали, – она же всё и  открыла. Оказалось, мама за меня в роддоме заплатила большие деньги, то есть уплатила за то, чтобы уничтожили все документы. Боялась, что родная мать, одумается и вернется за мной; целых десять дней она кормила меня грудью. Родная мама была хорошим человеком, я чувствую её горе, когда отдавала меня. Просто всё так сложилось: не могла она вернуться в Ленинград с ребенком, а грузин, которого любила, не женился на ней. По правде говоря, я у приемных родителей ещё маленькой чувствовала чуждую обстановку вокруг себя».

Ощущение чужеродности не мешало Лали любить свою приемную маму, которая в отличие от всех вокруг, вела себя с удивительным достоинством, знала, как нужно держаться в присутствии гостей и правильно пользоваться серебряными столовыми приборами. У мамы болела нога и Лали хотела отдать свою ногу – пусть отрежут, только бы мама выздоровела. Тогда же в начальной школе Лали приснился сон: будто у неё две мамы и обе склонились над ней в одинаковых платьях – зеленых с красными розами. И она не знает, кто из них настоящая. Только бы не оставила, которая есть, и Лали, будучи в школе, бегала на переменках домой – посмотреть, жива ли мама, не ушла ли. Ходили легенды о Лалиной привязанности к маме. И та стоила того – самостоятельно изучала медицинскую литературу и если ставила диагноз, врачам уже нечего было делать. 

       «В детстве, – рассказывала Лали, – я всегда танцевала и пела, но  балериной стать не могла, ведь мы жили в деревне, а там не было балетной школы. И потом, когда подросла, не могла уехать и оставить маму. Я не была свободна – не могла выбирать. То, что дано – дано, и ты должен пройти эту дорогу… Отец умер, когда мне было семнадцать лет. Мы стали жить на  вырученные от продажи вещей деньги, продали и мамино фамильное серебро. Тогда же я влюбилась в своего одноклассника, он тоже смотрел на меня с нежностью. Весной, когда мы  получили аттестат зрелости, он прислал сватов, но мама ему отказала. «Почему?!» – плакала я. «Он слишком красив», – ответила мама. На том и кончилась моя первая и последняя любовь.

Ко времени, когда мама совсем слегла, мы продали всё, что было ценного в доме, потом продали дом и переехали в город. Не знаю, могла ли мама ходить, но иногда мне казалось, что ей легче быть лежачей больной – ведь есть кому ухаживать. Мы сняли квартиру на окраине Тбилиси – маленькая комната и крошечная кухонька. Жили на мамину пенсию и на деньги, что я зарабатывала корректором в издательстве «Художественная литература». Директор издательства вошел в мое положение и давал работу на дом. Пятнадцать лет мама не вставала с постели. Мне было уже под сорок, когда она умерла. Из внештатного корректора меня перевели в штат издательства,  прибавили зарплату.

Тогда же признался мне в любви большой, заросший по самые глаза черной щетиной, вдовец, что делал всякие слесарные работы в нашем издательстве. Он подробно рассказывал о своем хозяйстве в пятидесяти километрах от Тбилиси, о том, что в урожайный год снимает до двух тонн винограда, есть у него и кукурузное поле, и дом в два этажа, сам строил. Три его дочери уже замужем. Говорил, если я захочу жить с ним в деревне, можно завести корову и тогда он не станет продавать сено со своего участка. Однако, мне, всегда видевшей себя балериной, ни к чему было обзаводиться коровой. С детства главная моя жизнь происходила внутри – в мечтах я видела себя на сцене театра. Вот и сейчас думаю о несбыточном – будто моя родная мама ищет меня. Давно ищет и не может найти; ведь все документы в роддоме были уничтожены. Старая одинокая она, конечно же, жалеет о случившемся. Знать бы хоть что-нибудь о ней, хотя бы только имя, сама бы нашла».     

Лали пришла в гости к Манане, неся на ладони грузинский хлеб шоти, по форме напоминающим ладью. Этот пресный хлеб пекут вручную, и его обычно приносит в дом на ладони мужчина. Лали ответила на мои невысказанные мысли о её судьбе:

– Живу, как могу. Хватило бы терпенья достойно пройти дорогу, которую кто-то определил для меня. Да, я не реализовала свои мечты: не танцевала, не пела, не изучала языки. Всегда в угнетенном состоянии, вроде как примороженная, чувствовала, что проживаю не свою – чужую судьбу.

– Сейчас вы снимаете комнату неподалеку?

– Да, на соседней улице.

– Хозяйка хорошая?

– Поначалу мы ладили, потом она придираться стала и всегда находит повод. Например: «Почему поздно пришла? Почему тихо вошла и напугала меня?» Или: «Почему громко постучалась? Я испугалась.» Не знаю куда податься. Скоро меня из издательства уволят по причине пенсионного возраста. Страшно потерять работу. Хотела определиться в монастырь – не взяли. 

Слушая рассказ Лали о её детстве, безрадостной юности, о том, что у неё нет своего угла, я сказала:

– Может стоило выйти замуж за того вдовца, на руках бы носил.

– Я, как бы ни старалась ответить ему взаимностью, ничего бы у нас не получилось. Как-то он сказал, увидев на моем рабочем столе книжку стихов Галактиона Табидзе: «Что стихи? Дым! Когда будешь жить у меня, полезной работы в доме и на тебя хватит».

– Понятно…, – проговорила я.

– Нет, не могла я выйти замуж за того человека, – продолжала Лали, – да и жених не очень-то добивался, вскоре женился. Сейчас, когда в Грузии каждый второй недоедает, он разбогател: возит в город яйца, молоко, сыр. Я  бы стала его напарником и мы бы управлялись с хозяйством в четыре руки. С практической точки зрения это лучше, чем одной, но я не умираю с  голоду. Значит, нет необходимости решать задачу выживания за счет утраты свободы души. Будучи с ним, я не избавилась бы от чувства одиночества.

Ну да, что об этом толковать, – помолчав, продолжала Лали, – лучше расскажу про замечательного редактора, что недавно пришел в наше  издательство. Писатели, рукописи которых он редактировал, чуть ли не молятся на него – очень точно чувствует слово, как дегустатор пробует его на вкус и запах. А как говорит! Будто песню поёт! Он любит те же стихи, что и я. Память удивительная – наизусть поэмы читает! Я теплолюбивая, но если бы сказали поехать с ним на Северный полюс и там превратиться в сосульку – секунды бы не раздумывала. Только заглядывается он не на меня, а на девушку, что устроилась к нам после филологического факультета. Одним словом – прошло мое время, – вздохнула Лали.

Она говорила, а я любовалась её красотой, что оставил в наследство темноглазый папа грузин и белокожая мама, любовалась легкостью движений и со вкусом подобранной одеждой. Прояви она решительность в устройстве своей судьбы, всё сложилось бы иначе. И  приёмная мать не была бы в накладе.

– Вай мэ! Вы такая грустная, – услышала мои мысли собеседница. – Нет, ничего я не могла изменить в своей жизни. Только сейчас нашла слова, объясняющие прошлые поступки.

Я вспоминала случай, когда и меня чуть было не удочерили. Этого не случилось оттого, что я, подобно Лали, боялась обмануть чьё-либо доверие. Должно быть княжна не сомневалась в рабской привязанности дочери. Вот и я чувствовала бы себя обязанной жизнь положить на  несостоявшихся родителей. Хоть они и были учеными историками, что сократило бы долгий путь к гуманитарным наукам, мне следовало оставаться возле своей бабушки, которая не умела писать по-русски, но помнила наше Священное писание и внушила мне его наставления. «Не зарывай свой талант в землю», – говорила она. Другими словами – не отказывайся от себя, не подчиняйся обстоятельствам.

В том, что никто не смог бы заменить мою бабушку, меня убедила и другая встреча. Чтобы воскресить впечатления тридцатилетней давности, когда я приехала в Тбилиси первый раз, мы идем с Мананой в библиотеку Грузинской академии наук. Здесь, как и раньше, – тихо, торжественно, всё так же блестит старинный паркет, та же бронзовая люстра позапрошлого  века. В открытом доступе – антикварные книги с золотыми обрезами и красочными, не выцветшими за века иллюстрациями. Только в отличие от  былых времен, молодежи нет. В большом читальном зале только и сидят далеко друг от друга несколько интеллигентных старичков – должно быть профессора. Смещенные Саакашвили со своих должностей, они ходят сюда в силу привычки. В зале холодно, за огромными окнами затянутое тучами осеннее небо.

– При том, что сейчас здесь совсем мало посетителей, – говорит Манана, – работники библиотеки остались почти в полном составе. Выбыли только те, кто умер. Если кого хотят уволить по причине нехватки денег, все остальные делятся своей зарплатой.  

Оказалась на прежнем месте и Тамрико – давняя подруга Мананы. Высокая, гибкая  с гипнотическим взглядом зеленых глаз она шла нам навстречу, распахнув объятья. Расцеловала Манану, заодно и меня; согласно грузинскому обычаю: «твой друг – мой друг». Тем более, что виделись не первый раз. Когда-то, перед защитой диссертации, я делилась с ней своими страхами по поводу заполнения необходимых документов, где должна была указать национальность и отсутствие необходимой в Москве на философском факультете партийности. Тамрико тогда заверила меня, что у них в университете даже ректор беспартийный, а евреи – князья.

За прошедшие годы Тамрико сохранила совершенную грузинскую красоту: всё такая же грациозная с чуть удлиненными распахнутыми глазами олененка с картины Пиросмани. На улице невозможно было не оглянуться на неё и не вздохнуть, что прошла мимо. Двадцать лет было Тамрико, когда она встретилась с Андреем Вознесенским. В двадцать лет грузинка Лидия Циргвава вышла замуж за отчаянно влюбившегося в нее пятидесятилетнего Вертинского. «Как ты похожа на жену Вертинского!» –  воскликнул Андрей Вознесенский, увидев её в первый раз. И тут же его поэтическая душа взметнулась к небу пламенем безудержной любви.

 «Моя бабушка вышла замуж за Исидора Амикадзе, – рассказывала Тамрико, –  в 1914 году дедушка ушел на войну. От него не было никаких вестей и  после окончания войны. Бабушка осталась с тремя мальчиками, которые учились в гимназии, один из них стал моим папой. Учитель гимназии Михаил Мирович, сосланный из Киева в Грузию за участие в революции 1905 года, женился на бабушке. Не знаю,пожалел ли он вдову, мать своих учеников, или увлекся ею. Михаил Мирович, был педагогом от Бога, его уроки литературы и истории были похожи на симфонию. Талантливый, великодушный учитель не вызывал ни у кого ни зависти, ни злобы. Даже вернувшийся через несколько лет родной дедушка Исидор Амикадзе почитал его. «Исидор, – сказала бабушка своему бывшему мужу, – ты по окончании войны объездил все страны, а в Москве ещё не был. Поезжай в Москву, женись, и всё будет хорошо».

Мои самые первые воспоминания, – продолжает свой рассказ Тамрико, – как я обнимаю дедушку Михаила. Он играл со мной, приобщил к книгам, во втором классе уже читала Толстого, Чехова. Училась я в русской школе. Каждое воскресенье дедушка покупал три билета в оперу, я брала кого-нибудь из подруг и мы шли в театр. Дети завидовали мне, я была богата дедушкой.  До сих пор не могу вспомнить: было ли то на самом деле, или привиделось во сне: дедушка сидит над большой раскрытой книгой из тряпичной, бежевого цвета старой бумаги. «Что это?» – спросила я. «Книга жизни», – ответил дедушка, встал и закрыл собой книгу. У младших братьев моего отца тоже были дети, но дедушка всегда был только со мной. Может  потому, что мой папа погиб на войне в сорок третьем году, маме тогда было только двадцать лет и она снова вышла замуж.   

– Сколько же вам лет!? – удивилась я.

– Родилась в сорок первом, отец ушел на фронт, когда меня ещё не было.

– Вот уж не подумала бы, получается вы уже давно пенсионного возраста!

– Просто молодо выгляжу, все удивляются, - засмеялась Тамрико.

– Значит, у вас с Андреем Вознесенским не было такой сумасшедшей разницы в возрасте, тридцать с лишним лет, как у Вертинского и Лидии Циргвава.

– Нет, нет, Андрей был ненамного старше меня. Наверное, его любовь и в самом деле объяснялась моим сходством с  женой Вертинского. Я сравнивала наши фотографии – действительно как одно лицо. А может сработала память на генетическом уровне – прадед Андрея был грузином, которого русские, при покорении Кавказа, увезли мальчиком в город Муром.  Помимо других языков Андрей знал грузинский, переводил наших поэтов на русский язык. Он не раз приезжал к нам со своим отцом. «Можно, вы мне покажете Тбилиси…», – то ли спросил, то ли попросил он, когда мы первый раз  встретились. Я тогда вошла в читальный зал этой самой библиотеки, где мы сейчас сидим, Андрей увидел – встал навстречу и больше не отходил от меня. Я показывала ему город под восторженные восклицания подружек,  которых позвала с собой – Андрей уже тогда был известным поэтом. Уехав в Москву, каждый день писал письма – рассказывал о своей любви. У меня толстая пачка его писем. Когда я вскоре оказалась в гостях у родственников в  Москве, он пригласил меня в Центральный дом литераторов и на виду у всех провозгласил самой красивой девушкой, обсыпав красными розами. Охапка роз, едва помещавшаяся у него в руках, лежала у моих ног. Я  готова была выйти за него замуж, и он уже собирался купить отдельную от отца квартиру.  «А как же дедушка?» – спросила я. Андрей ответил: «Мы дедушке будем посылать посылки». «Всего лишь посылки!» – мысленно возмутилась я. Вот  если бы сказал, что дедушка будет жить с нами, тогда мы бы отпраздновали,  как договаривались, две свадьбы; одну – в Москве, другую – в Тбилиси. Я не могла оставить дедушку. У нас родителей не бросают, старых людей  почитают, вместе с молодыми они живут долго. Дедушка меня вырастил, научил любить книги, музыку, живопись, мы с ним одинаково чувствовали, думали. Дедушки давно нет, а я до сих пор мысленно разговариваю с ним. С ним, а не с Андреем.  

– Вы не хотите опубликовать письма Вознесенского к вам? – спросила я. – Сейчас, когда его уже нет в этом мире, можно.

– Можно. Если я и сделаю это, то только если переживу его вдову. Андрей, когда я вернулась в Тбилиси, женился на женщине грузинского типа старше себя. Наверное, так и должно было случиться – она писательница, а я всего лишь библиотечный работник. Когда-то, по совету дедушки, начинала  сочинять сказки для детей, потом бросила. Сейчас жена Андрея публикует  воспоминания о нем. Он любил ее так же восторженно, как и меня, о чем  писал в своих стихах:

Я любил двух женщин как одну,

Хоть они совсем не близнецы…

Согласно воспоминаниям жены – её тоже задаривал красными розами, не  случайно же сочинил стих, из которого сделали песню – «Миллион алых роз». Когда мы с ним расставались, писал мне восторженные письма о своей неуёмной любви, ей тоже писал. Я всегда чувствовала – он любил не конкретно меня, а своё пылкое воображение, мечту.

Тамрико говорит, а мне слышится голос Вознесенского:

Стихи не пишутся, случаются

Как чувства или же закат.

Душа – слепая соучастница

Не написал – случилось так.

Наверное, не забывал Андрей Тамрико, сожалел, что она осталась одна – так и не вышла замуж. Во всяком случае, может быть, он о ней думал, когда писал:

Ты придешь, сядешь в уголке -

Подберу музыку к тебе…

Подберу музыку к тебе,

Чтобы теплее стало на ветру...

И далее неотступно звучит мелодия слов:

Ты меня никогда не забудешь,

Ты меня никогда не увидишь.

.....

Я тебя никогда не забуду.

Я тебя никогда не увижу.

Грустные вышли мы с Мананой из библиотеки, будто встретились с женщиной, счастье которой прошло мимо. Ведь стоило ей только сказать: «дедушка будет жить с нами» и Андрей бы не возражал. Почему она этого не сделала? Может быть, неосознанно сработала гордость красавицы-грузинки? Или возмутилась тем, что жених не понимает того, что для нее само собой разумеется? Вот дедушке ничего не нужно было объяснять – всё понимал без слов. Мне вспомнилась восемнадцатилетняя Ульрика, что была последней  любовью восьмидесятилетнего Гёте, та так и не вышла замуж: женихи не выдерживали сравнения с интеллектом мыслителя.

Встреча с Тамрико вернула к размышлениям о том, что никто бы не смог заменить мне мою бабушку. Снова в памяти всплыл давнишний эпизод детства, когда упустила возможность жить с суперобразованными родителями. Теперь понимаю: всё  случилось так, как и должно было. Главное, никто и ничто не ограничивало моей свободы, возможности выбирать. Этого не скажешь о Лали и Тамрико. Не реализовалось призвание Лали – не стала она балериной при мачехе-княжне. Не решительность и волевое усилие, а страх быть неблагодарной выстроил ее жизнь. Ведь могла же после десятого класса убежать с любимым мальчиком. В Грузии, когда родители не дают согласия на свадьбу, такое нередко случается. Да и её мать-мачеха тогда не нуждалась в уходе. Вот и забота талантливого дедушки, обстановка всегдашнего интеллектуального комфорта лишила Тамрико инициативы. Слишком хорошо тоже нехорошо.

Моя бабушка внушила мне чувство необходимости найти и реализовать себя, внушила сознание Бога – главного участника и свидетеля жизни. Бабушка передала эстафету своего нереализованного желания – знать. О том, что  знание есть высшая цель человеческой жизни, говорил средневековый  поэт и философ Шломо ибн Гвироль; его дух, устремленный за пределы чувственного мира, находит отклик через века. В отличие от ищущего мудрости Сократа, у него был один собеседник – Бог. И кто знает, не чувство ли сиротства у рано лишившегося родителей юноши, не мания ли преследования, появившаяся от постоянной бедности и зависимости от покровителей, способствовали его утверждению, что воля выстраивает нашу жизнь и  «всю иерархию бытия». Также в физическом плане природа не одарила Шломо ибн Гвироля своими щедротами: он, по собственным словам, был низкорослым, уродливым и болезненным человеком. Ко всему прочему  раздражительным и неуживчивым. При этом считал, что решимость и волевое усилие дают возможность познать и реализовать себя; рабство – это, когда человек не может воплотить свою сущность. В его написанных библейским языком  религиозно-философских  поэтических произведениях истина и красота души едины. Не хочется думать о ранней смерти поэта-философа, которого, согласно легенде, убил завидовавший его славе, мусульманин.

Прошлa тысячa лет, и всё так же человек пытается соединить чувство, разум и волю, старается быть верным призванию и справиться с одиночеством. Подобно Шломо ибн Гвиролю мы обращаемся к Всевышнему, тайны которого непостижимы:

Твои два мира, между которыми Ты положил предел:

Первый – для трудов, второй – для воздаяния.

На примере такой подвижнической  жизни подтверждаются слова еврейских мудрецов: «Неравенство, существующее в видимом мире, не влияет на отношения между человеком и Богом».

Мы с Мананой по дороге домой заходим на рынок для бедных. Когда-то в Грузии не было столь резкого разделения на бедных и богатых, на очень бедных и очень богатых. Рынок, где женщины, не защищенные от холодного ветра, сидят на опрокинутых деревянных ящиках, начинается на подходе к метро. Прямо на асфальте  разложен товар:  корзины с не первой свежести помидорами, мешки с нестандартными огурцами и каменной твердости хурмой. Тут же крошечные ларьки с бакалейным товаром, пакетами творога, маргарина. Мне, помнящей роскошь тбилисских базаров и уже привыкшей к красочному изобилию израильских фруктов и овощей, хочется скорее уйти. Манана же, подчиняясь необходимости кормить семью,  приценивается к помидорам.

– Почему в метро одна молодежь? Куда девались пожилые люди? – спрашиваю я.

– У них нет денег, чтобы уплатить за проезд. На нашу пенсию не разбежишься, на неё можно купить всего лишь килограмм мяса. Вот мы его и не покупаем, пробавляемся субпродуктами: выменем, селезенкой, ну а печень – непозволительная роскошь.

Я не спрашиваю, почему так много стало в Тбилиси беззубых стариков, и так ясно – у них нет денег на визиты к стоматологу.

– Главное, у нас работы нет, многие мужчины на заработки уезжают за границу, там и оседают, а женщины остаются одни. У нас много незамужних женщин. Моя знакомая адвокат решилась поехать к вам в Израиль ухаживать за стариками, так она за несколько дней получала свою месячную зарплату здесь. Однако официально не оформилась, и её за нелегальное проживание посадили в тюрьму. Говорит, что те три недели, которые она провела в вашей тюрьме, были самыми лучшими за последние годы – очень вкусно кормили, бананы давали.

Дома у Мананы холодно, пусто. У детей ещё не кончились лекции в университете, муж на работе. Будучи по специальности ветеринаром, он стал железнодорожным рабочим – шпалы укладывает.

– Так ведь ветеринар – всегда востребованная специальность, – говорю я, – не перевелись же у вас коровы.

– Их стало мало. Хорошо хоть какая работа есть, сам бы не нашел, родственник устроил, – отзывается Манана, растапливая железную круглую печку, которую в России называют буржуйкой.

– А что, центральное отопление не работает в такую холодрыгу?

– Мы уже забыли про него, давно сняли батареи и сдали на металлолом, за них дали немного денег, но всё лучше, чем ничего.  

– Хорошо, у тебя частный дом, а что делать тем, кто живет в многоэтажках?

– Они, так же как и мы, трубу печки выводят в окно.

– Скажи, наверное, все евреи покинули Грузию?

– Ещё остались, но их немного. Вот и наш сосед Давид Мошиашвили улетел к вам. Если в фамилии есть имя, например – Мошиа, и она заканчивается на «швили», значит, это евреи или грузины, которые произошли из евреев. То же Иваношвили, это фамилия нашего будущего премьер-министра. Все, кого я знаю, будут голосовать за него. Иудеи в Грузии всегда почитались: «раз иудей сказал, значит правильно, он знает». Поначалу твои единоверцы селились в центральной части страны, потом разошлись по всей Грузии. Те, кто оказались в крупных городах, построили  синагоги. Были и те, кто осел в Кахетии, там земля замечательная, но таких было немного, синагогу они не могли построить и постепенно стали ходить в церковь, то есть стали считаться грузинами. Вот и наш сосед такой грузин из Кахетии, жена его была еврейкой, недавно улетели к сыну в Израиль.

К трем часам пришли дети – высокие, красивые. Как они радуются моим подаркам! Старшая Тамуна смотрится победительницей – решительная, уверенная в себе, она сразу же надела жемчужные серьги и любуется ими перед зеркалом. А Софико – застенчивая, молчаливая – сказала, что золотую цепочку она наденет, когда пойдет на первое свидание. «Но ведь это очень  дорогие вещи…, – растерянно заметила Манана. Ей я привезла гранатовые бусы, а нужно было элементарную юбку; у неё только одна юбка, которую  она вечером постирала, а утром ещё не просохшую погладила и надела.

Чтобы не смущать гордых грузин большими тратами, сказала, что продала тираж  своей только что вышедшей книги и неприлично разбогатела. На самом деле, книги не продаются, я их раздариваю, но всё равно, будучи в Израиле на социальном пособии, оказалась миллионершей по сравнению со своим друзьями. Мальчик Вахо – младший, но уже с рыцарской отвагой залез в саду на высокое дерево и сорвал для меня единственную сохранившуюся на самой верхушке грушу. У Вахо – редкий дар воспитывать животных: приблудная собака, что поначалу душила цыплят, теперь охраняет их, а такой же приблудный кот, который ни за что не хотел мириться с появлением собаки, теперь ест с ней из одной миски. И всем хорошо. И мне удивительно, по-родственному, хорошо в этой семье.

Манана справляется с домашними делами быстро, споро, подобно вечному двигателю носится  по лестнице с первого этажа, где расположена кухня, на второй – в столовую. А ночью, когда все разойдутся по своим постелям, она засядет писать философский трактат о бессмертии души. Муж – флегматичный человек – сам по себе. Вернувшись с работы, он ужинает и садится у телевизора. Судя по всему, жена-философ ему ни к чему, но что есть, то есть. Для отдохновения время от времени он звонит женщине, в которую когда-то юношей был влюблен. Манана, услышав его воркующий голос, сразу понимает, с кем разговаривает. Её снисходительность – пример для детей – принимать людей такими, какие есть. А о своем женском одиночестве при подобном раскладе молчит. В отличие от Лали и Тамрико, Манана решительная, самостоятельная, если бы не вышла замуж, всё равно обзавелась бы детьми. «У женщин есть преимущество, – говорит она, – мы можем иметь детей независимо от наличия мужчины в доме». 

Завершилось мое долгожданное пребывание в Тбилиси. Здесь я когда-то ощутила причастность к своему народу, здесь получила признание своих научных трудов. Ученый совет радовался тому, что человек из Москвы работает в русле их философской школы. Снова и снова оглядываясь на провожавших меня друзей, направляюсь в терминал аэропорта. Спустя полчаса вхожу в самолет и чуть ли не плачу от счастья, услышав ивритскую речь. Туристы из Израиля восторгаются красотами Грузии – историческими памятниками, храмами. Сейчас отреставрированный храм Светицховели  в городе Мцхета с  продающейся вокруг него мишурой поддельных сувениров – самый главный туристический маршрут. Экскурсоводы говорят, что город, расположенный недалеко от горы Арарат, к которой пристал после потопа  ковчег, был основан одним из ближайших потомков Ноя. Когда-то евреи  этих мест три раза в день произносили молитву: «Господи, подними знамя изгнанников наших, собери нас вместе со всех четырех концов земли, воссоздай Иерусалим вскоре, в наши же дни, как создание вечное…»

В который раз возвращаюсь к мыслям о цене, что заплатила страна за свою независимость, о надеждах народа на нового премьер-министра. И о жизни отдельного человека, которому нужно справиться с обстоятельствами и  реализовать предначертание небес.  Думаю о единственной и неповторимой  судьбе одиноких людей перед лицом одинокого Бога…