Два эссе о Мандельштаме

I.

ВОРОНЕЖ МАНДЕЛЬШТАМА

Надежда Яковлевна Мандельштам в книге воспоминаний «Время и судьбы» предпринимает беспощадный и неоспоримый анализ бытовой и нравственной атмосферы, сложившейся в стране в последние, «милостиво подаренные» поэту, годы жизни в воронежской ссылке. Оглядываясь на эти годы, на душевные и физические муки надломленного преследованиями О.М., она рисует глубоко осмысленное, из самого сердца поднимающееся противостояние его личности текущей вокруг жизни, полной страха, покорности и готовности к предательству. Читатель (хотя, надо думать, не каждый) мысленно солидаризируется с поэтом и его «подругой-нищенкой», живущими в предчувствии расправы и «в роскошной нищете», но сохраняющими духовную независимость, достоинство хранителей мировой культуры и верность идеалам свободолюбивого «четвертого сословья» еще на их памяти заявлявшего о себе в России. Воссоздаваемая Надеждой Яковлевной трагическая картина не оставляет сомнений в своей подлинности. Однако при чтении ее книги начинаешь невольно припоминать воронежские стихи О.М., потом открываешь их, чтобы перечитать и…тема противостояния поэта государственной машине и упадку гражданственности оказывается не столь однозначной, как виделось поначалу.

Держать в себе оборону против злодействующей и будящей в людях низменные побуждения власти – едва ли не инстинктивная позиция О.М., человека, приходящего в раздражение (до неистовства) от любой «лжи» и тупости. Но если попытаться выделить сильнейшее чувство, то и дело питающее его поэтическое вдохновение в воронежском цикле, – это не гнев, не пафос мученичества, не стон скорби. Не горечь, не уязвленное достоинство, не презрение к палачам. Согласитесь ли вы, читатель? – это …восторг. В первом же стихотворении, описывающем чернозем, как никем и никогда он воспринят не был, читателю передается счастье поэта, как бы встретившего родное существо, с которым его раньше разделяли непреодолимые обстоятельства и пространства. Это в самом точном смысле слова встреча «провиденциальная», взрывающая в душе глубинные ассоциации. Никто, кроме Мандельштама не открыл бы в «комочках влажных» чернозёма «тысячехолмия распаханной молвы» – здесь интуиция объединяет его с поколениями пахарей, безотчетно творивших язык. Здесь проявляется присущая ему любовь к «великому племени людей», к планетарному человеку. Восторженность переживания, как всегда у О.М., уравновешивается феноменальной чуткостью к диссонирующим реалиям. Надо быть Мандельштамом, чтобы запахи почвы передать в слуховой модальности: «Гниющей флейтою настраживает слух,/ Кларнетом утренним зазябливает ухо».

Но откуда в этакой яме («И потому эта улица,/Или, верней, эта яма -/Так и зовется по имени/Этого Мандельштама») – счастье? И какова его природа? Беру нас себя смелость утверждать: это счастье обретения почвы…Оглушительное переживание для человека, которому больно жить, «под собою не чуя страны». Но вот он вдруг почуял ее, и тот же восторг звучит в следующем стихотворении цикла:

Я должен жить, хотя я дважды умер,

А город от воды ополоумел:

Как он хорош, как весел, как скуласт,

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте,

А небо, небо – твой Буонаротти...

Как не жить, когда такое творится! За этой радостью обретения почвы мне видится, помимо всего, и преодоление горького еврейского чувства бездомности, вообще, нередко возникающего в стихах О.М. В «черноземе», как и в «новгородском колодце» (где вода «должна быть черна и сладима» – из другого стихотворения) ему открывается родная земля, которой так недостаёт. Бездомность О.М. проистекает не только из его душевного склада, отвергающего советчину как кошмар «кровавых костей в колесе». В этом сказывается также безродность Агасфера, вечно ищущего, к чему бы припасть душой, но при этом не утратить независимости. Психологически оправданный выход из этой ситуации – именно любовь к человеку вообще: к тому человеку, который «Почтит невольно чужестранца,/ Как полубога, буйством танца/На берегах великих рек». Воспевать "в колыбели праарийской/ Германский и славянский лён" и в самом деле характерно для еврея. Ему страстно хочется, чтобы его речь «полюбили» (пусть даже «за привкус несчастья и дыма»), а его самого «запихнули, как шапку в рукав», т.е. сделали окончательно своим. Еврей, лишенный почвы (понятно, к Хаиму-Нахману Бялику, Натану Альтерману или Ури-Цви Гринбергу это уже не относится) – а иначе говоря, еврей Рассеяния, – пестует в себе любовь к окружающим, веря, что это вызовет ответную любовь. Возможно, вследствие этого он выглядит жалким в глазах иных представителей титульных наций, которым родина досталась даром. Но в ситуации О.М. (и тысяч других, включая, скажем, Пауля Целана) чувство безродности, бездомности скорее трагично. И попытка его преодоления, подлинного или иллюзорного, вызывает к жизни особую логику – логику душевного порыва к единению с реальными людьми в их реальной жизни. В самом деле, возвращенная поэту в Воронеже «почва» – это ведь действительность советская, та, какая есть. А значит, в ней предстоит не просто жить:

Я должен жить, дыша и большевея,

И перед смертью хорошея –

Еще побыть и поиграть с людьми!

Разве не понятен жаркий соблазн – стать братом братьям? Входить в действительность, «как в колхоз идет единоличник»? Почувствовать себя «переогромленным»? Разве непонятно, чего именно поэту хотелось бы при воспоминании о Каме, по которой плыли с женой из ссылки в ссылку? Вот чего:

И хотелось бы гору с костром отслоить,

Да едва успеваешь леса посолить.

И хотелось бы тут же вселиться, пойми.

В долговечный Урал, населенный людьми,

И хотелось бы эту безумную гладь

В долгополой шинели беречь, охранять.

Какой голод по родине, по теплоте живого, дышащего человеческого сообщества! Не то же ли это желание, что и у Пастернака: «Труда со всеми сообща/ И заодно с правопорядком». Пастернак обомлевает от детишек новой поры; а как бы мог пройти мимо них зажигающийся любовью Мандельштам?

Еще мы жизнью полны в высшей мере,

Еще гуляют в городах Союза

Из мотыльковых, лапчатых материй

Китайчатые платьица и блузы.

Еще машинка номер первый едко

Каштановые собирает взятки,

И падают на чистую салфетку

Разумные, густеющие прядки.

Еще стрижей довольно и касаток,

Еще комета нас не очумила,

И пишут звездоносно и хвостато

Толковые, лиловые чернила.

Порыв любви захлестывает. Дело доходит не только до упоения фильмом «Чапаев». Или радиовестями о строящемся в Москве метро. Или советскими городами («Как новгородский гость Садко,/ Под синим морем глубоко,/ Гуди протяжно в глубь веков, /Гудок советских городов»). Дело доходит до восторга перед всеобщим кумиром – вождем (тем самым, суть которого, казалось бы, уже была запечатлена поэтом в смертоносных для него строках о «кремлевском горце»!).

…И ласкала меня и сверлила

Со стены этих глаз журьба.

Много скрыто дел предстоящих

В наших летчиках и жнецах,

И в товарищах реках и чащах,

И в товарищах городах...

…И к нему, в его сердцевину

Я без пропуска в Кремль вошел,

Разорвав расстояний холстину,

Головою повинной тяжел...

Не скрою, меня несколько озадачивает то, что в воспоминаниях Н. Я. эти особенности душевного состояния О.М. не упомянуты. Видимо, они не укладываются в ее общую концепцию. У меня нет сомнения, что среди мандельштамоведов (хотя я «ведов» читаю нечасто, но мне так представляется) попадаются и те, которые убеждены, что О.М. пытался подобными стихами приладиться к советской действительности, а может, и на публикации рассчитывал. То, как я чувствую Мандельштама, исключает подобный ход мысли. Я не сомневаюсь в его искренности. Здесь нет двуличия – есть многослойность мировосприятия. Таким вот был один из его экзистенциальных пластов («Как на лемех приятен жирный пласт!»). Но обретение почвы то и дело оказывалось обманчивым. А в конечном счете, почву просто выбивали из-под ног. Вероятно, это было неизбежно – и не только из-за нищенского быта и постоянного надзора НКВД.

Суть дела также в европейскости, а лучше сказать – всемирности Мандельштама. Как носитель культуры он не укладывался в пейзаж Черноземья, сколь бы радостным ни оказалось для поэта его обретение. Хотелось моря - тоска по нему звучит в нескольких стихотворениях цикла. Душа «как жалости и милости», просила Италии, Франции. Море и европейские холмы притягивали поэта не только сами по себе, они выступали для него как символы свободы – свободы космической, выходящей за какие бы то ни было границы. Свободы, без которой художник лишается драгоценного сознания своей «правоты». И Мандельштам то и дело проваливался в другой слой своего бытия – в отчаянье. За строками некоторых стихов буквально слышится вой.

…И в яму, в бородавчатую темь

Скольжу к обледенелой водокачке

И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,

И разлетаются грачи в горячке —

А я за ними ахаю, крича

В какой-то мерзлый деревянный короб:

– Читателя! советчика! врача!

На лестнице колючей разговора б!

Самое же удивительное – то, что он сумел вырвать эту неземную свободу в обстоятельствах, в которых, казалось бы, и помыслить о ней невозможно. Такие шедевры как «За Паганини длиннопалым», «Улыбнись, ягненок гневный», «Не сравнивай: живущий несравним» или «Вооруженный зреньем узких ос» (продолжите ряд), написаны в космосе и светят нам из космоса. Это то, что пребудет, пока жив язык, на котором сочинено. «Большевея», такого не напишешь. Мандельштам воронежской ссылки – он то в поле или в городе, в неотменимой реальности, где ему временами хотелось бы сродниться с людьми общего языка, то – оп! И нет его. Выскочил на околоземную орбиту. И венчают только что выстроенный нами ряд «Стихи о неизвестном солдате» – воистину особая планета в космосе филологии, к которой впору зонды посылать. Загадка необычайных образов этого произведения худо-бедно разгадке поддаётся; неразрешима другая загадка: как такое приходило в голову человеку, подобному нам, одному из нас? Да полно: одной ли он с нами «крови»? Окажись он инопланетянином из фантастических романов – тогда другое дело: этому читать будущее всё равно, что нам – прошлое; этот глядит и видит то, что нашему взору в принципе не доступно (запредельная для нас часть спектра). Немедленно перечитайте, если плохо помните эти стихи! Не говорите «ничего не понял» -- думаете, кто-то другой всё понял? На этой фразе мне остаётся закончить мой набросок. С разинутым ртом.

II.

 ЗАОБЛАЧНОЕ В ПОЭЗИИ

Представления о поэзии складываются у ее любителей под дождями и снегопадами стихов, ложившихся на душу. Постепенно обозначаются в пространстве заоблачные вершины стихотворчества. Для меня это, например, мандельштамовское:

Вооруженный зреньем узких ос,

Сосущих ось земную, ось земную,

Я чую всё, с чем свидеться пришлось,

И вспоминаю наизусть и всуе.

И не рисую я, и не пою,

И не вожу смычком черноголосым,

Я только в жизнь впиваюсь и люблю

Завидовать могучим, хитрым осам.

О, если б и меня когда-нибудь могло

Заставить, сон и смерть минуя,

Стрекало воздуха и летнее тепло

Услышать ось земную, ось земную.

Никто не отнимет у читателя право воссоздавать (по собственной интуиции, пусть ошибочной) сам процесс, в котором художник опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьёт. Мне представляется, что О. Мандельштам, постоянно погруженный в смысло-звуковую стихию, мало кому доступную, вдруг остановился на созвучии ОС – ОСЬ, и это неспроста! Его домашнее имя – ОСЯ, так что возникает интимная связка оси с собственным Я. Поэт остановился, поразился и услышал отклик на мысль о себе. Такого рода мысль – вне аналитического инструментария, она поддается выражению только через конгломерат образов, представляющийся автору единственно достоверным (Пастернак определяет это как выход из вероятья в правоту).

ОСЫ для поэта, как и для нас, олицетворяют ЛЕТНЕЕ ТЕПЛО, ВОЗДУХ, ВПИВАНИЕ, СОСАНИЕ нектара, и при этом ядовитое СТРЕКАЛО. Между тем, ОСЬ, в масштабе мирочувствия поэта, оказывается именно ЗЕМНОЙ (а не, скажем, тележной). Дальше происходит что-то вроде разряда между электродами, и этот разряд соединяет хитрых ос с земной осью: они ее СОСУТ. Её, а не просто нектароносные растения! И тут поэт ощущает себя одной из таких ос – ЧУЮЩИХ ось Земли, всеведущих, а значит, МОГУЧИХ, ХИТРЫХ.
Последующее формирование вещи опирается на феноменальную и музыкальность и взыскательность Мандельштама в отношении слова. Почему осы УЗКИЕ? – Хотя бы потому что это сущая правда! А еще потому, что померещились ГЛАЗА ос, и захотелось вооружиться их ЗРЕНЬЕМ. Так что здесь еще и звуковое откровение. Теперь строка Вооруженный Зреньем уЗких ос являет нам Звон (муЗыку) Звука З; мы уже не только видим ос, но и СЛЫШИМ их, так что стиху невозможно не довериться. Повтор «ось Земную, ось Земную» не только направляет наше восприятие в единственно нужную точку (точку «выхода» этой оси), но и продолжает завораживающий звон.

Звук Ч в ЧУЮ не может быть случайным: и точно, вскоре он откликнется СМЫЧКОМ. И тот обречен стать ЧЕРНОГОЛОСЫМ. После того, как это сказано, трудно вообразить себе иной «цвет» звукоизвлечения смычком. Ну, в самом деле – не «желтоголосым» же, и не «сине-» и не «красноголосым» ему быть: все это оказалось бы неправдой. Чернота голоса свидетельствует о заключенной в нем тайне. А правда эпитета соединена у Мандельштама с правдой голосоведения. И теперь об осах естественно сказать «могуЧие»: а как еще их охарактеризуешь? Осам этим нам остается лишь ЗАВИДОВАТЬ, что вскоре и будет сказано.
НАИЗУСТЬ И ВСУЕ поддерживают тему Звона и Сосания оСи. Далее на вас обрушивается И НЕ РИСУЮ: эта внутренняя рифма делает неотменимым ваше присоединение к поэтическому вышагиванию. А теперь обратимся к пронзительному С всего текста. ОС; ОСЬ; ПРИШЛОСЬ; ВСПОМИНАЮ; НАИЗУСТЬ; ВСУЕ; РИСУЮ; ВПИВАЮСЬ; ЗАСТАВИТЬ; СОН; СМЕРТЬ; СТРЕКАЛО… А что если «стрекало» - и есть ключ ко всему этому ряду? Остановимся пока на музыке (ведь перед нами виртуозная инструментальная пьеса) – сначала С немного режет, сочетаясь с З: но на то и стрекало…Зато в конце вещи возникает своего рода ангельский хор – медитативный звук М: О, ЕСЛИ Б И МЕНЯ; ЗАСТАВИТЬ СОН И СМЕРТЬ МИНУЯ; ОСЬ ЗЕМНУЮ, ОСЬ ЗЕМНУЮ. Сам звук С теперь окутан теплыми Б, М, Г, Д, а в особенности – Л (ЛЕТНЕЕ ТЕПЛО/УСЛЫШАТЬ…), и это, конечно, неспроста. Кода! «Разрешение» звуковой коллизии. То, что ужалило нас, принесло и облегчение. А теперь немного о семантике: мы обнаруживаем, что стрекало осы потянуло за собой СТРЕКАЛО ВОЗДУХА. Итак, сам воздух – летний, теплый – «подстрекает» художника ВСУЕ (без житейской необходимости) обращать цепкий осиный взгляд к земной оси, ВПИВАТЬСЯ в нее. То есть, впиваться в постижения планетарного масштаба.

Итог чтения: что-то полыхает, как северное сияние, над предложенным поэтом соединением слов. Он ощутил свою связь с ЖИЗНЬЮ, а не с одним только наличным бытием. Вспомните из другого стихотворения: Мы с тобой на кухне посидим. / Сладко пахнет белый керосин… Какой «запуск в космос» осуществлен из этой самой кухни! Вот, на мой взгляд, то, что называют «чудом поэзии». Сымитировать подобное невозможно. В свое время, осознав это, я пытался найти ему выражение (70-е годы):
«В позе скромного творца/ я забыл о пытке слова – /бесприютного, сырого: как цыпленок из яйца. / О, пророческая прыть, / пыл уместный, мысль благая! / Научиться б говорить, / ничего не излагая. / Фокус-покус, Божий дар – /уложить слова-поленья, /чтоб на дне сооруженья/ бессловесно реял жар». Однако чудеса «по заказу» не творятся. Мне кажется, я неплохо различаю среди стихотворцев любителей мутить воду – создавать «неоднозначный», «странный», «загадочный» текст, – дабы половить рыбку в мутной воде. Вообще говоря, доблесть высказывающегося (стихами тоже) – это ясность. И только тогда, когда сочинитель входит в сферы, не укладывающиеся в обычные возможности наших органов чувств и в рамки наших навыков анализа, текст естественным образом неясен. Подобно картине окружающего нас мира…