Беляночка и Розочка

Терпеть не могу резиновые перчатки – они стесняют мою свободу. Уместно, конечно, спросить, о какой свободе может идти речь, если я обречена целый день драить чужие полы и унитазы. Но я убедилась, что свободу ограничить легко, зато ограничение свободы не знает границ. Здорово я это закрутила, правда?

Это я еще умею – ведь не всегда же я была поломойкой. Когда-то я была маменькина дочка-белоручка. Даже имя мои родители мне дали возвышенное – Нонна, чтобы с младенчества поставить меня на верный путь. А верный путь для еврейской девочки в России – эти искусство, искусство и только искусство. Так что в той жизни я закончила Московскую консерваторию и работала дирижером детского хора при Дворце Культуры милиции.

Но то было в той жизни, а полы я мою в этой. Ну кто б в Москве мог поверить, что в земле обетованной я сделаю карьеру поломойки? Не то, чтоб у других полы мыть, я для собственной квартиры уборщицу нанимала, чтобы руки не портить. А теперь только и делаю, что порчу – потому что не терплю резиновые перчатки. Да мне и не жалко – ведь только мои шершавые руки обеспечивают мне пристойный заработок, на который я могу содержать маму и Никиту.

Когда мне предложили убираться в массажном кабинете "Русский самовар", Никита очень возражал, – он сразу заподозрил, что массаж там никто делать не собирается и что самовар – это фикция. Насчет массажа он оказался прав, но самовар у нас был настоящий, – расписной, с трубой и с маленьким чайничком для заварки. Стоял он в прихожей, на специальном пьедестале, а чего символизировал – неизвестно. Чай из него никто не пил, клиент к нам ведь не за чаем приходил! Но это несоответствие никому не мешало – ни девушкам, ни клиентам.

А когда Никита узнал, сколько мне будут платить за уборку, оно и ему мешать перестало. Никита, конечно, тоже мог бы заработать – мойкой окон, например, но он объявил, что не должен себя ронять, он не путана какая-нибудь, а артист, Будто кому-то в этом мире нужны артисты! Вот путаны – те действительно нужны, я в этом убедилась: от клиентов отбою не было. Если бы я рассказала, кто да кто сюда захаживал, мне бы, пожалуй, не поверили.

Но это все было потом, а поначалу, когда я приходила в кабинет убираться, там уже не было ни девок, ни клиентов. Я начинала уборку в восемь утра, чтобы к трем все закончить. Ключ мне не доверяли, я звонила условным звонком, мне открывал один из хозяев – или Красавчик Женька, или Бандит Тамаз – и впускал в квартиру.

Женька был московский приблатненный шалопай, – там он фарцевал и сутенерил, а, может, и сам на панели прирабатывал – при его невинной девичьей красе это было бы в самый раз. Но шарики у него крутились неплохо. Он быстро сообразил, что, чем самому под фонарем стоять, выгоднее организовать экспорт – импорт секс-товара.

А Тамаз был обыкновенный разбойник, силищи непомерной. В Грузии сидел в тюрьме за ограбление с убийством. Потом боролся за выезд на историческую родину как ущемленный на почве антисемитизма. Он боролся не от большого ума – у него и малого не было – просто кто-то научил его поставить на верную карту. Приехал он сюда героем-отказником и – давай качать права. Но его тут быстро раскусили и сняли с довольствия. Так что у него другого выхода не было, как вернуться к старой, верной профессии. Там его Женька, подобрав в какой-то канаве, и определил на должность главного вышибалы. Без вышибалы в ихнем деле и дня не прожить.

Никто из них, конечно, мне не исповедовался, но я быстро восстановила картину путем сопоставления обрывков их разговоров – в основном, ссор, когда язык бежит впереди мысли, – и собственной богатой музыкальной фантазии. Время на фантазии у меня было с восьми до трех, потому что в работе моей требовалась ловкость рук, а не острота ума. А ум мой, пока не полностью заторможенный моим новым социальным статусом, все еще продолжал по инерции крутить свои постепенно ржавеющие шестеренки.

День мой начинался с выгребания мусора, которого за ночь набиралось столько, словно тут полк солдат побывал. Всюду валялись окурки, грязные стаканы и горы использованных кондомов на выброс. Я, дурочка наивная, до того и не представляла, что кондомы бывают всех цветов радуги, с перьями, с гребешками, со стеклярусом! Иногда попадались такие красавцы, что хоть на голове их вместо шляпки носи. Особо увлекательные образцы я мыла "экономикой" и приносила домой показать своим. Мама каждый раз приходила в восторг, а Никита страшно огорчался – ему все время казалось, что меня могут вовлечь в массажные дела.

            И впрямь некоторые клиенты очень даже на меня зарились, хоть я и не первой молодости. Ведь вкусы бывают разные – кому нравится поповна, а кому – попадья. Но с клиентами я познакомилась позже – к тому времени любовь к моей зарплате давно победила в душе Никиты неприязнь к моей работе. А платили мне хорошо, потому что у меня оказалась легкая рука на уборку.

Никита даже начал намекать, что пора бы купить ему печь для обжига керамики.

– Если у меня будет печь, – приставал он, – я окуплю все расходы и буду содержать не только тебя, но и нашу дорогую Шарман.

Так он называл мою маму – Шарман – с французским акцентом, чтобы подчеркнуть, как он ею очарован. Мама, конечно, млела от восторга и тоже выступала:

– Ты обязана помочь Никите встать на ноги! Художник должен творить, а не прозябать!

– Спасибо, Шарман, – застенчиво шептал Никита, – только вы меня понимаете!

Ну да, она его понимает, а я нет! Можно подумать, что печь, в конце концов, купила ему она, а не я. И порой вообще неясно, кто ему дороже – я или наша неотразимая Шарман! Смешно, правда? Но кто знает мою старую красотку-мать, тому вовсе не смешно: пусть ей под семьдесят, но она еще на все способна – ведь у нас в роду женщины с годами становятся только краше. А что до Никиты – если он на меня польстился, значит у него есть склонность к дамам гораздо старше его. А тут уж какая разница, насколько старше – на десять лет или на тридцать?

Честно говоря, их романтические отношения и по сей день сводят меня с ума! А тогда, перед покупкой печи, это было просто невыносимо: они целые дни напролет ворковали как два голубка. Я даже подумывала как-нибудь в разгар рабочего дня смотаться домой и застукать их на месте. Но не успела – внезапно обстоятельства в нашем "Самоваре" переменились роковым образом.

Прихожу я как-то утром, звоню в дверь условным звонком, Тамаз мне отворяет, а внутри, вместо привычной тишины – шум, говор, визг. В прихожей навалены чемоданы и сумки, и в салоне полно девок: все сонные, злые, сидят, развалясь в креслах. А одна, темноглазая, с короткой платиновой стрижкой, стоит у окна, нога на подоконнике, – подоконники в салоне были низкие, на уровне колена. Была она как птица, готовая к полету, хоть лететь было некуда, все окна у нас были забраны литыми чугунными решетками – а перед ней извивался Женька – хватал за руки, заглядывал в глаза.

– Ну, чем плохая квартира, – бормотал он, – мы тут все устроим, будет лучше прежней!

Платиновая на него сверкнула глазом – такая и убить может:

– Что ж, – и работать тут, и жить?

– А чем плохо, – заюлил Женька, – на дорогу время не тратить!

– А закон такой есть, – отрезала Платиновая. – Не блядуй, где живешь, не живи, где блядуешь!

Все заржали, и тут я услышала неповторимый, знакомый мне смолоду смех, высокий и ломкий, как ножом по стеклу. Я обернулась и увидела их обеих, Дину и Зойку, – они стояли в дверях кухни.

Хоть я давно их не видела, но сразу узнала. И глазам своим не поверила – может, это у меня галлюцинация как скрытая форма ностальгии? Потому что при виде этих девчонок – впрочем, уже и не девчонок, а молодых кобыл, – на меня нахлынула вдруг вся моя забытая московская жизнь. Так хорошо, так сладко нахлынула, – с рухнувшими надеждами и со слезами, с запахом сирени по весне и с хрустом снега по морозцу, я даже почувствовала щекой ворсистую влажность высокого воротника своей давно не существующей шубы из настоящего меха, которую я справила себе в первый год своего первого горького замужества.  

 Время остановилось, и кинолента памяти прокрутилась на десять лет назад. На этой ленте молодая женщина, как две капли воды похожая на меня, шла по заснеженному двору с моим первым мужем, и вдруг со смехом, высоким и ломким, как ножом по стеклу, под ноги им выкатились на маленьких лыжах две нимфетки, Беляночка и Розочка, и мы, все четверо, кубарем полетели в высокий белый сугроб. Розочка первая выбралась из снежной кучи, встала над моим мужем на колени и выдохнула ему в лицо:

– Меня зовут Зойка, а ее Дина, мы знаем наизусть все ваши стихи.

Я не сомневаюсь, что они бросились нам под ноги нарочно, – ведь мой первый муж был молодой, подающий надежды поэт по прозвищу Поэт (с большой буквы), и его обожали школьницы. Мы с ним жили в маленькой однокомнатной квартирке на первом этаже писательского дома, где все жильцы были писатели. Одна только Зойкина мама ничего не писала: она работала при нашем доме дворником, – зимой сгребала снег, а летом полола и окапывала цветочные клумбы. И хоть отец Дины был весьма процветающий драматург, почти что классик, верховодила в их дружбе Зойка, которая лучше знала, с какой стороны хлеб намазан маслом.

Хоть я давно не видела этих девчонок, они не настолько изменились, чтобы я могла их с кем-нибудь спутать. Они тоже меня сразу узнали и шарахнулись в кухню. Они, наверно, подумали, что я зашла зачем-то на минутку – откуда им было знать, что я работаю в этом заведении уборщицей? Это было так же невероятно, как и то, что они работали тут путанами.

Платиновая тем временем продолжала выступать, пока Тамаз не шепнул Женьке что-то на ухо. Женька обернулся, увидел меня и тут же воспользовался, чтобы сменить тему. Он обнял меня за плечи как лучшую подругу и провозгласил:

– Знакомьтесь, девочки, это наша Нонна!

Девочки уставились на меня, недоумевая, на хрена я им нужна. Но Женька быстро разъяснил:

– Она убирает за вами ваше дерьмо.

 Глаза девочек сразу заволоклись пленкой безразличия – им было без разницы, кто за ними убирает. Глаз было четыре пары: кроме Платиновой, все светлые, серо-голубые, с разной примесью зелени и серебра.           

 Я им спела:

Над дорогой смоленскою как твои глаза

Две вечерних звезды – голубых моих судьбы!

Три пары серо-голубых дрогнули и помягчели, а Платиновая без слова повернулась на каблуках и шагнула в кухню, откуда навстречу ей вышла Зойка. Она уже смекнула, что должность моя долгосрочная и прятаться от меня бесполезно, она тихо встала у Женьки за спиной и, глядя мне в глаза, приложила палец к губам: молчи, мол, молчи! За плечом ее появилась Дина и повторила тот же жест – взгляд у нее был умоляющий.

Вот жизнь-карусель, какие бывают встречи! Сколько лет я их не видела, Беляночку и Розочку? Они и тогда были хороши, а за эти годы стали еще краше – Зойкин неведомый папаша был азиатский чучмек, отчего глаза у нее были длинные и раскосые под гладкой смоляной челкой. А в Дине русско-еврейская смесь переливалась всеми оттенками золота – особенно прекрасна была мелкая россыпь веснушек, более темных, чем волосы и глаза.

В те далекие дни они частенько захаживали к нам в квартиру – не ко мне, конечно, а к Поэту. Заходили они всегда вдвоем, Зойка выступала впереди, зажав тетрадку со стихами в трепетной руке, Дина маячила у нее за спиной.

– Можно я почитаю вам свои новые стихи? – прерывающимся голосом спрашивала Поэта Зойка.

Поэт вскакивал из-за стола и изображал глубокий интерес:

– Читай, читай! – он очень дорожил вниманием нимфеток.

Пока Зойка читала ему свою детскую чушь, он ощупывал взглядом все холмики ее полудетского тела – не потому, что был у него особый эротический зуд, а потому, что согласно своему поэтическому образу он всегда должен был играть серенаду на туго натянутой сексуальной струне. Ну он и играл, бедняга, пока не надорвался.

У Дины с Поэтом точно ничего не было – она жила по принципу "умри, но не давай поцелуя без любви", а за Зойку я бы не поручилась. Тем более что как дочь дворничихи она всегда старалась подняться по социальной лестнице, хоть и в краткосрочной блядке, но с повышением. Я к ней за это никаких претензий не имела, мне к тому времени про Поэта все уже было ясно, так что мы даже были в каком-то смысле подружки, именно с ней, а не с Диной – у той были смертельные принципы и на дружбу тоже.

Впрочем, в этой, в каком-то смысле загробной, жизни прошлые страсти-мордасти уже потеряли всякий смысл. Смысл имела только сегодняшняя реальность, сколь бы бессмысленной она ни представлялась, на первый взгляд.

            Почуяв напряжение за спиной, Женька обернулся. Лица моих девчонок тут же приняли выражение сонной скуки – как у всех. Они меня в упор не узнавали – что ж, не хотите, как хотите, мое дело убирать. Я взяла свои ведра и швабры и прошла на кухню.

 Только я вышла из салона, как девки завопили все разом. Разобрать, что они кричат, было трудно, только одно слово прорывалось, повторенное много раз: "паспорта, паспорта, паспорта!" Потом Женька сказал что-то предостерегающе и на миг стало тихо. Поспешно затопал Тамаз – его ни с кем нельзя спутать, он ходит как слон, – и кухонная дверь с треском захлопнулась посреди фразы. За дверью закричали снова.

Они бы так и скандалили до вечера, но я кончила свое дело и стукнула в дверь, что пора, мол, мне пылесосить в салоне. Девок мое присутствие не смутило, и они продолжали наступать на Женьку:

– Почему это нас всех под домашний арест?

– Она хотела сбежать, пусть она и сидит под арестом! Мы-то тут при чем?

– Знаю я вас, – сказал Женька, – все вы одним миром мазаны: сегодня одна в окно лезет, завтра – другая.

– А ты плати, как договаривались, – всхлипнула сероглазая дылда, которую все называли Танюша-Хныкуша, – никто и не побежит.

– А я не плачу, что ли? – огрызнулся Женька. – Вон у вас чемоданы от долларов лопаются.

– Но треть ты нам еще не доплатил! – отпарировала Зойка.

– А ты помалкивай, сучка, я твою роль в этом побеге еще не выяснил, – ответил Женька, и Дина потянула Зойку прочь из салона.

На Дине было кимоно с длинными рукавами. Когда она подняла руку, рукав соскользнул к плечу, и я увидела на ее золотистой коже два огромных черных синяка. И тут до меня дошло, что это Дина пыталась убежать, – конечно, она! – уж ей-то точно было тут не место! Дина перехватила мой взгляд, и губы ее опять дрогнули предостерегающе – молчи!

Молчать я умею – хранение тайн стало моей второй профессией, если первой считать мытье полов, а хоровое пение списать как хобби. Сперва я скрывала от мамы, что развожусь с Поэтом – она его терпеть не могла, но разводов не одобряла. Маму за это время выставили на пенсию из больницы, где она 20 лет заведовала кардиологическим отделением, и она из разряда просто красоток перешла в разряд бывших красоток. Такой переход не способствует ни улучшению характера, ни расцвету материнской любви. Так что возвращение от Поэта к маме не сулило мне ничего хорошего. Но жить с Поэтом я тоже не могла – он был человек крайне нервный, а я даже врагу своему не пожелаю оказаться в постели с нервным мужчиной, на неустойчивую психику которого давят возлагаемые на него с юности большие надежды. Деваться мне было некуда, и, в конце концов, я сбежала из писательского дома назад к маме.

Поселившись с мамой, я стала скрывать от нее своих промежуточных кавалеров, так как она совершенно помешалась на идее бабского соперничества со мной. Стоило мне привести кого-нибудь в дом, как она тут же надевала свое самое завлекательное лицо и начинала смеяться мелким горловым смехом, который был бы неотразим, если бы она была моя дочь, а не я – ее.

Потом я долго скрывала от нее Никиту – предвидя ее реакцию на его молодость и художественную неустроенность. Но скрыть его навечно было невозможно, и в один прекрасный вечер мне пришлось привести его и выдавить из себя:

– Мама, познакомься, это мой новый муж.

Мама на секунду оцепенела, а потом подбоченилась, приподнялась на носках и запела, вихляя задом:

По аллеям цветущего парка

С пионером гуляла вдова,

Пионера вдове стало жалко,

И вдова пионеру дала.

Отчего, почему, растолкуйте вы мне,

Пионеру вдова отдалась?

Потому что у нас каждый молод сейчас

В нашей юной, прекрасной стране!

Надо отдать должное Никите, он не растерялся. Он улыбнулся ей своей кроткой улыбкой и спросил:

– Когда это мы с вами гуляли по аллеям цветущего парка?

– При чем тут я? – исключительно глупо спросила мама.

– Вы ведь тут единственная вдова, – невинно пояснил Никита. – Я еще жив, и Поэт, насколько мне известно, тоже.

– Господи, где ты его нашла? – спросила мама, явно смягчаясь.

– Во Дворце пионеров, – сообщил Никита.

Это была чистая правду: он делал декорации к спектаклю, который разыгрывали во Дворце пионеров мальчики из моего хора. Чувство юмора у мамы не увядало с годами – она засмеялась своим мелким горловым смехом, я поняла, что Никита ее покорил. Настолько покорил, что я даже блажила мыслью нагрянуть домой в разгар рабочего дня и застукать их на месте.

Но с переездом девок в заведение на постоянное жительство Женька ввел новый распорядок дня и мои шансы незаметно сбежать практически свелись к нулю. Оказалось, что он умудрился снять квартиру, смежную с нашей, входную дверь которой замуровал наглухо и пробил новую дверь в стене, разделяющей кухни обеих квартир. Как я этих приготовлений не заметила, каждый день убираясь во всех углах, ума не приложу – видно, он немало усилий для этого приложил. А значит, были у него веские причины сделать это быстро и тайно.

В новом помещении были спальни для девок, каждая на двоих, два туалета и большая кухня – там я должна была убирать с трех до шести, когда у них начинался рабочий день. За это мне полагались дополнительные часы с надбавкой 25%.

Это было очень даже кстати, чтобы внести первый взнос за Никитину печь, но это связывало меня по рукам и ногам, так как из заведения был теперь единственный выход, который в рабочие часы девушек охранял мрачный Тамаз, а пока они спали, был заперт на специальный замок с сиреной и секретным набором, как сейф.

Вообще все у нас теперь было закрыто и запечатано, – похоже, что внезапный переезд под одну крышу был вызван чрезвычайными обстоятельствами, которые ставили под угрозу все Женькино славно налаженное дело. Девок никуда не выпускали ни ночью, ни днем, – кроме меня, к нам входили только клиенты, да и тех записывали по телефону и впускали по особому списку. Продукты и выпивку привозил лично Женька, он же открывал мне дверь в семь утра, а ровно в шесть вечера являлся за мной в спальни и проводил через кухню к выходу. Я должна была уходить не прощаясь и не оборачиваясь, как жена Лота. Но за то, что я однажды обернулась некстати – при обстоятельствах почти столь же драматичных, как у жены Лота, – я не превратилась в соляной столб, а всего лишь потеряла работу и села на пособие по безработице.

А случилось это из-за Дины, у которой все в жизни должно было быть только как повесть о первой любви, потому что второй, по ее принципам, человеку не полагалось.

У меня с Диной и Зойкой сложились какие-то нелепые отношения, как в приключенческих романах для самого непритязательного читателя. При случайных мимолетных встречах мы смотрели друг сквозь друга, словно не видя. Ничего бы особенного в этом не было, поскольку мне с девушками нашего заведения общаться не полагалось. Я поначалу и не общалась – мне хорошо платили за то, что я умела держать язык за зубами.

Но долгие часы в запечатанном помещении даже заключенного и тюремщика могут бросить друг другу в объятия, а уж простой уборщице в бардаке никак не уклониться от некоторой интимности с девицами. Главной моей подружкой стала Платиновая. В первый же день, только я стала стелить постели, она вбежала в спальню, достала из тумбочки шприц, ловко затянула зубами резинку над локтем и всадила иглу себе в вену. Минуту она постояла, прислонясь к дверному косяку, на лбу у нее выступили крупные капли пота. Потом она тряхнула своей платиновой челкой и попросила:

– Только ты не болтай о том, что я на привязи, ладно?

Потом оказалось, что Танюша-Хныкуша тоже колется, Марина любит менять наряды по три раза в день, а Лидия страдает от мигреней. И каждая жаждет рассказать мне драму своей жизни во всех деталях. Мне болтать с ними было любопытно, хотелось чуть-чуть прикоснуться к тому темному, тайному, запретному, что вершилось совсем рядом, за запертой дверью.          

 Я иногда пыталась себе представить, что там делается. Комнаты я знала до мельчайших подробностей, и мне ничего не стоило их населить и озвучить. Порой оттуда доносился смех, порой прорывалась музыка, и я чувствовала себя Золушкой у плиты – я тут грязь выгребаю, а они там, небось, пьют, танцуют, веселятся. Это было, конечно, очень глупо – девки со мной иногда делились такими подробностями, что не позавидуешь.

Только Дина и Зойка меня избегали и ни разу не зашли в спальни поговорить, когда я там убиралась. А мне что, я на дружбу с ними не напрашивалась – у меня своих забот был полон рот. Никита после покупки печи погрузился в творческий экстаз так глубоко, что у него начались нелады с мамой. Он жаловался, что мама бестактно нарушает его творческий процесс. А мама сосредоточила свою ненависть на его скульптурах, – ее обижало, что печью Никита интересуется больше, чем ею.

Мне бы радоваться такому обороту, но в каждой радости есть свой подвох. Они непрерывно жаловались друг на друга, но разделить их было невозможно – на съем наших несчастных двух комнат уходила вся мамина пенсия и почти половина моих заработков.

У Никиты как раз начался период отрицания женского начала, и он создавал корявых мужиков с огромными членами. Доходило до того, что порой мужик совершенно исчезал на фоне члена, к которому он приделывал для убедительности уши и глаза. Места в нашей комнате было немного, и очень скоро члены с ушами и уши с членами начали заполнять Никитин верстак в салоне, который одновременно служил маме спальней, а потом и полки над верстаком.

Нарыв прорвался однажды среди ночи: я проснулась от истошных криков и грохота в салоне и помчалась туда босиком, оскальзываясь на ледяных зимних плитках. Мама в игривой ночной сорочке, стоя на верстаке, срывала с полок Никитиных уродов и швыряла их на каменный пол. Мамины рыдания перекрывали звон осколков. Никита вбежал вслед за мной, губы его дрожали.

– За что, Шарман? За что?

– Они хотели меня изнасиловать! – завопила мама и грохнула об пол очередного глиняного мужика. Никита взвыл, ринулся к верстаку, обхватил мамины острые коленки и стал стаскивать ее вниз. Мама яростно заколотила кулачками по Никитиной спине:

– И ты туда же!

Всю ночь мы не спали – с Никитой была истерика, он кричал, что не может оставаться в доме, где не ценят его как художника. Мама кричала в ответ что-то невразумительное - выходило, что во всем виновата я. Вынести это не было никаких сил, и я сбежала на работу раньше времени.

В другой день я могла бы подождать полчаса, но в то утро с неба лил тропический ливень, какого мне не приходилось видеть в даже в дождливой Москве. В Тель-Авиве так всегда, – месяцами нет дождя, но если уж хлынет с небес, так сразу поймешь, откуда взялась легенда о великом потопе. Было довольно холодно, и я промокла до костей, пока бежала от автобусной остановки, потому что в спешке выскочила из дому без зонтика. Опасаясь подхватить воспаление легких, я робко позвонила условным звонком, хоть понимала, что Женька будет недоволен таким нарушением порядка.

Он открыл – не сразу, но открыл – наверно, долго разглядывал меня в глазок и обдумывал, впускать или не впускать. Но мой жалкий вид и его мог навести на мысль о воспалении легких, а это значило бы нанимать другую поломойку, потому что девки наотрез отказывались убирать – скандал на эту тему разразился при мне сразу после переезда.

Женька открыл, но все же не удержался и спросил:

– Чего так рано?

– Обстоятельства, – ответила я туманно и, оставляя за собой лужи, ринулась в кладовку для швабр, где я держала свою рабочую одежду.

Женька было сделал шаг мне вслед, словно хотел остановить, но глянул на лужи, осекся на полуслове и пошел запирать входную дверь, которая так и стояла полуоткрытой после того, как я в нее вплыла в потоках дождя. Я быстро скинула с себя мокрые шмотки и начала растираться полотенцем, чтоб хоть немного согреться. И тут я услышала голос Дины – я его сразу узнала, хоть за все это время она слова при мне не сказала.

В голосе ее с раннего детства была какая-то потаенная интимная томность, странно противоречащая ее невинно-золотому взгляду и потому особенно привлекательная. Я помню, Поэт говорил, что она спрашивает "который час?" так, словно отдается. А тут она отдавалась в полную силу:

– Я умираю без тебя, умираю, я думаю только о тебе.

"С кем это она так? – подумала я, – неужто с Женькой?" Ведь никого, кроме него в квартире не было. Не дожидаясь ответа, она продолжала торопливо отдаваться – и тут я поняла, что она говорит по телефону:

– Ну что делать? Я вынуждена задержаться. Глупости какие, кем я могла тут увлечься? Феликс, радость моя, ты даже не представляешь, как я рвусь к тебе! Но ведь я приехала сюда не развлекаться, а работать – мне за это заплатили, так что я не могу все бросить и уехать. А мы все никак не завершим эти раскопки.

Ах, вот как! У них это называется – раскопки!

– Да, находки потрясающие – я не могу по телефону, я приеду и все расскажу. Ну, конечно, я постараюсь как можно скорей. Хватит ли на диссертацию? Я думаю, хватит, и не на одну.

Женька зашаркал где-то близко и напомнил свистящим шепотом:

– Кончай, каждая минута с Москвой стоит кучу денег.

– Я должна бежать, дорогой, – заторопилась Дина, – меня ждет автобус. Мы едем сегодня в Кумранские пещеры сверят песчинки на наших свитках с образцами тамошнего песка. Ну конечно, люблю. Я часто с тобой говорю по ночам. Ты не слышишь, как я зову тебя из темноты: Феликс, Феликс, Феликс?

О господи, как я сразу не сообразила, – конечно, Феликс. Тот самый Феликс с восьмого этажа – она была в него влюблен еще в детском саду! Она ведь из тех идиоток, которые любят на всю жизнь.

Я очень хорошо помнила этого длинноногого кудрявого паршивца, по которому сохли все девчонки нашего дома. В этом дрянном парне с младых ногтей был сосредоточен убийственный заряд таинственного мужского магнетизма. Того самого, наверно, который Никита так мучительно пытался выразить шеренгам своих уродов с членами, а Феликс просто нес в себе от рождения.

Не знаю, как этот трюк удался его вполне заурядным родителям, усердно сеявшим "доброе, вечное" в неплодородную почву социалистической словесности. Может, именно эти титанически усилия и помогли им родить дитя, лишенное каких бы то не было талантов, кроме эротического магнитного поля, которое затягивало всех без исключения особей женского пола. Клянусь, я потому его и заприметила в многоликой толпе писательских детей – стоило ему войти в лифт или в соседний овощной магазин, как все бабы вокруг, независимо от возраста, начинали вращаться в его орбите: заигрывать с ним, улыбаться и непотребно хихикать.

В те годы всем было известно, что Дина в него влюблена, А он, щедро оделявший других своим мимолетным вниманием, именно ее всегда избегал. Наверно, чувствовал, что любовь ее смертельна, и не хотел связываться. На том я оставила их семь лет назад и забыла о них.

А они, оказывается, сладили между собой – надо же, какой оборот!

Телефон звякнул отбой – Дина закончила разговор. Секунду было тихо, потом раздался звон и грохот, словно тяжелый металлический предмет покатился по каменному полу, обгоняемый Женькиным воплем:

– Ты что, очумела? Ты могла меня убить!

– Жаль, что не убила! – сказала внятно Дина, и каблучки ее процокали по плитам коридора в сторону спален.

– А телефона тебе не жаль? Он еще может тебе пригодиться! – завизжал ей вслед Женька.

Ага, значит она бросила в него переносной телефон, он обычно держал его у себя в конторе, а тут вынес ей в салон – в контору он никогда никого не впускал. Не удостоив его ответом, Дина с треском захлопнула за собой кухонную дверь, и все стихло.

Дождавшись момента, когда Женька, наконец, убрался к себе в контору, я выскользнула из чулана в кухню, чтобы сделать себе чашечку кофе. И застыла на пороге. Дина стояла у раковины спиной ко мне.

Услышав шорох за спиной, она резко обернулась, словно ожидала нападения сзади, – и увидела меня. Лицо ее отразило крайнее смятение – она ведь не знала, что я здесь. А я тоже хороша: уставилась на нее в легком обалдении – я до того не замечала, какая она красивая. Я ведь никогда не видела ее в рабочей, так сказать, одежде – в платье с глубоким вырезом, с румянами на щеках и с подведенными глазами. Красота в ней была какая-то особая, – тихая, что ли, с первого взгляда не бросающаяся в глаза, – она раскрывалась медленно, проступая наружу из-под пленки обыденности, как переводная картинка.

Мы с ней постояли так секунду, пялясь друг на друга, а потом она вдруг шагнула ко мне, уткнулась носом мне в ключицу и заревела:

– Тетя Нонна, что я наделала? Что я наделала?

Смешно получилось, что она по старой памяти назвала меня тетей – она выросла, здоровенная дылда, на полторы головы выше меня. Я не успела ничего ответить, потому что в кухню, вопросительно принюхиваясь, вбежал Женька:

– Вы что тут замышляете, девочки?

Дина выпрямилась – ей пришлось изрядно наклониться, чтобы поплакать на моей груди, – и, не взглянув на Женьку, молча вышла. Тогда он уставился на меня – наверно, ждал от меня ответа, но я разыграла полную невинность и, как ни в чем не бывало, стала насыпать кофе в чашку. Может, Женька продолжал бы допытываться, о чем мы с Диной шептались, но тут притопал Тамаз, запер на засов дверь в спальни и начал устраивать себе постель на раскладушке у порога. Он всегда спал там в мои рабочие часы и даже вой пылесоса не мог его потревожить.

– Иди спать, Женька, – сказал он, уминая подушку, – хватит суетиться.

Женька еще пару секунд глядел на меня испытующе, пытаясь оценить степень нанесенного ему ущерба, но мои глаза были прозрачны и чисты – я ведь недаром говорю, что хранение тайн стало моей второй профессией. Он понял, что ничего от меня не получит, в его деле быстрое понимание – залог успеха, махнул рукой: "ладно, дескать, давай забудем!", и пошел спать в контору.

Все заснули, а я взялась за свою дорогую швабру и тут же выбросила из головы Дину и ее драму – мне было о чем подумать. Я совершенно не представляла, как может разрешиться моя семейная драма, сильно напоминавшая детскую задачку про волка, козу и капусту в одной лодке. Привычно сортируя белье и вытряхивая окурки из пепельниц, я мысленно перебирала все возможные варианты ее решения, но никак не могла спасти козу от волка или капусту от козы.

Я даже не заметила, как прошло время – девицы проснулись и начали вяло выползать в салон в халатах и шлепанцах, и Тамаз позвал меня убирать спальни. И тут я обнаружила, что Зойка осталась валяться в постели – как она мне объяснила, под предлогом месячных. Вообще месячные были темой постоянного скандала между Женькой и девицами. Он показывал им какие-то расчеты своих убытков и настаивал, чтобы они работали, невзирая ни на что, а они требовали законного отпуска хотя бы на три дня. Требовали собственно, не все: Платиновая и Хныкуша были согласны на все, так как Женька выдавал им наркотики только в рабочие дни, а Дина никогда не уклонялась из каких-то своих соображений.

А соображения у нее, как рассказала мне Зойка, были романтические до неправдоподобия, они как бы вполне соответствовали ее характеру, хотя мало вязались с общим циничным житейским раскладом.

Все начиналось и кончалось Феликсом. Два-три года назад Феликс, наконец, обратил внимание на Дину, которая по-прежнему никого, кроме него, не хотела замечать. Возможно, его внимание было сильно подогрето тем, что после смерти родителей Дине досталась их шикарная писательская квартира, уставленная старинной мебелью и увешанная картинами выползших из подполья модернистов, которые стали быстро подниматься в цене. Тем более что его собственные высоконравственные родители пребывали в полном здравии, умирать не собирались и образ жизни сына решительно осуждали. Так что ему оказалось очень кстати переехать к Дине, которая за это время успела закончить археологическое отделение университета и поступить в аспирантуру. Сам Феликс тоже пристроился неплохо: успешно провалившись в двух-трех отраслях знаний, он неожиданно нашел себя в музыке.

Надо же– Феликс и музыка! Каково это было слышать мне – уж в чем, в чем, но в музыкальных мальчиках я разбираюсь. Можете поверить, Феликс никакого отношения к этому разряду не имел. Но в наши дни и музыка пошла другая, и музыкальные мальчики требуются не те. Чувство ритма у Феликса, безусловно, было, как и чуткий радар, хорошо ловивший нужные позывные – этого оказалось достаточно, чтобы он стал лабать на саксофоне в молодежном порно-рок-театре, администрация которого неплохо приторговывала наркотиками в антрактах.

 Полулегальных заработков Феликса вполне могло бы хватить им на жизнь в придачу к тому, что Дина выручала при продаже родительских картин: Феликс как-то умудрился внушить ей, что единственная ценность этих картин в их рыночной цене. Однако потребностей у Феликса было много, а коллекция картин на стенах Дининой квартиры за эти годы заметно уменьшилась. Но главное, в Москве наступила пора бешеных денег и больших состояний. Как пели когда-то мои мальчики во Дворце культуры милиции:

Сатана там правит бал, там правит бал, там правит бал,

Люди гибнут за металл, там за металл, там за металл!

Феликс тоже не устоял против Сатаны и очертя голову бросился в мутный московский водоворот, в котором каждый ловил золотую рыбку в меру своей ловкости и везения. Ловкости у Феликса было хоть отбавляй, а свое везенье ему не терпелось испытать: он уговорил Дину продать оптом все оставшиеся картины и пару старинных подсвечников в придачу. К этому он добавил изрядную сумму, взятую им в долг у администрации его мафиозного порно-театра, и вложил все это в какую-то таинственную сделку, предполагавшую выгодный обмен якутских алмазов на среднеазиатскую коноплю или наоборот.

Но кто-то кого-то предал, кого-то другого убили ночью на улице, а кто-то третий обменял все деньги на доллары и сбежал в Америку, где скрылся под чужим именем. В результате сделка сорвалась. Дина с Феликсом остались без денег, без картин и с огромным долгом, за неотдачу которого Феликсу грозила страшная, хоть и красивая смерть. Показательные экзекуции чечено-ингушская мафия обставляла обычно блистательными театральными эффектами.

Феликс пошел к директору театра и стал перед ним на колени: делайте, что хотите, но у меня нет ни копейки! Директор сверкнул на него горячим кавказским глазом и понял, что убить Феликса он может, но выгоды ему от этого не будет никакой. Он пососал свой смоляной джигитский ус и отложил казнь Феликса на полгода, привязав при этом и долг, и процент на долг к курсу доллара. Феликс вышел от директора на ватных ногах, радуясь отсрочке, но не видя впереди никакого выхода: откуда через полгода у него возьмутся такие деньги?

– Я пришла к Дине и застала ее в слезах, – рассказывала Зойка, – она оплакивала авансом своего ненаглядного Феликса. И тут мне подвернулся Женька.

Зойка сама за это время прошла неплохую школу жизни: она закончила английское отделение пединститута и два раза скоротечно сходила замуж. К моменту встречи с Женькой она сидела на изрядной мели – от мужей ей остались одни горькие воспоминания, а с английским языком ее уровня заработать было можно только интердевочкой при больших отелях. Работа эта была опасная и деньги от нее выходили Зойке ничтожные, так как львиную долю приходилось отдавать милиции и Мишке-сутенеру. При том, что Зойка по-прежнему жила вместе с матерью в однокомнатной дворницкой, откуда у нее не было никакого выхода, предложение Женьки махнуть с ним в загранку на заработки пришлось ей очень кстати.

Но ехать одной ей было страшно, и она решила позвать с собой Дину.

– А как еще можно было спасти Феликса? – спросила она с вызовом, хоть я ее не упрекала.

Мне просто открылся ее тайный позыв: стащить Дину с облака в болото, чтоб не оставалась навсегда Беляночкой-недотрогой и чтоб не только она, Зойка, в грязи барахталась. Я думаю, если бы я поделилась с Зойкой этими своими соображениями, она бы плюнула мне в лицо, но из этого не следует, что я была не права.

Начала Зойка с того, что тайно показала Дину Женьке – специально для этого назначила ей встречу в метро, а Женька следил за ними из-за колонны. Он с первого взгляда Дину не оценил – поморщился и замотал головой: нет, мол, не подходит. Но Зойку переупрямить было трудно, – нарушая договор, она шагнула к Женьке и воскликнула:

– Кого я вижу? Женька! Ты что, прибыл к нам из Земли Обетованной?

Дина сразу клюнула на Землю Обетованную: она так и засветилась, словно где-то внутри у нее загорелся волшебный фонарик:

– Вы живете в Иерусалиме? Прямо так ступаете по святым камням?

Услышав ее голос, в котором звучало обещание вечного блаженства, Женька вдруг обалдел и выпалил невпопад:

– И вы тоже сможете ступать по этим камням, если захотите у меня работать.

Зойка из-за Дининой спины показала ему кулак. Ведь только что тряс головой – "не подходит!", а тут сразу выложил все карты. Она же предупреждала, что с Диной надо говорить осторожно, может, даже утаить от нее часть правды, пусть узнает уже на месте. А то заартачится и не поедет.

– Но я ее уговорила на свою голову, – захлюпала носом Зойка. – Что теперь делать, как это расхлебать, ума не приложу!

Тут в спальню заглянул Женька и затеял какой-то скучный спор с Зойкой – просто чтобы не оставлять меня с ней наедине. Мне что, я включила свой пылесос и занялась уборкой. Женька пошумел-пошумел и ушел, и Зойка опять заскулила:

– Тетя Нонна! Тетя Нонна!

Я не отозвалась – какая я ей тетя? Да и времени у меня не было – я уже час на ее байки потеряла, а работы еще оставалось невпроворот.

Тогда она встала с постели и пришлепала ко мне в ванную. Я слышала ее шаги, но не обернулась и продолжала драить ванну, с которой девки никогда не смывали волосы, так что к моему приходу они прилипали насмерть, хоть зубами отдирай. Особенно трудно отмывалась смесь мыльной пены с мелкими волосиками, которыми они засыпали ванну после бритья ног и подмышек, – высыхая, она образовывала твердую корку, не поддающуюся никаким порошкам.

– Главное, никому не говорите, что вы ее здесь видели! – взмолилась Зойка почему-то шепотом, хоть никого кроме нас в квартире не было. – Ведь Феликс не подозревает, чем она тут занимается. Я не знаю, что с ней будет, если он узнает. Она даже может наложить на себя руки. Она ведь наврала ему три короба про раскопки и про диссертацию.

Я пообещала, что никому не расскажу, и продолжала скоблить эту проклятую ванну. Но Зойка все не уходила и шмыгала носом за моей спиной.

– Ну чего тебе еще? – спросила я.

Она тут же заговорила быстро и бессвязно, так что я с трудом поспевала за нитью ее рассказа:

­- Остальные девки нас ненавидят, меня и Дину: они считают, будто все неприятности у них из-за того, что Дина пыталась убежать. Надо же, дуры набитые, – фыркнула Зойка, – будто забыли, почему Дине вздумалось убегать.

А дело было так: Женька тогда собрал их и объявил, что он ошибся в расчетах и потому каждая из девиц вместо трех месяцев, как было договорено, должна проработать у него полгода, чтобы окупить свой билет и расходы на разные махинации, в результате которых он выправил им документы на въезд. Они поскандалили слегка и быстро сдались, они в, основном, были профессионалки и привыкли, что их работа связана с трудностями. Тем более, что Женька посулил всем за задержку приличный заработок, – так почему бы не согласиться?

И только Дина учинила грандиозную истерику, потому что наступал срок отдачи феликсова долга, а добавочный заработок ее не соблазнял. Но Женька быстро ее утихомирил, пригрозив, что расскажет кому надо, чем она тут занималась.

Дина прикусила губу и замолчала, а ночью взяла сумку с долларами, разбила окно в уборной и попыталась удрать. Окно было узкое, и ей не удалось вытащить все осколки из рамы, так что она раскровянила себе плечи и спину, но так и не выбралась наружу: Тамаз услышал шум, ворвался в уборную и стащил ее на пол. Может, это было к лучшему: квартира была на третьем этаже и сползти вниз, не покалечившись, она вряд ли смогла бы.

– А если б даже она удрала, так что толку? – вздохнула Зойка. – Далеко бы она не ушла. Ведь Женька с первого дня забрал у нас паспорта. А как можно уехать без паспорта?

Тут я вспомнила, как в первый день девки орали на Женьку, повторяя многократно как заклинание "паспорта, паспорта, паспорта!" И сообразила, чего хочет от меня Зойка. Она хотела знать, где Женька эти паспорта прячет.

Дело в том, что вход в Женькину контору был строго-настрого запрещен всем, кроме Тамаза. И меня, конечно, – убирать там все-таки было необходимо. Я наводила порядок в конторе раз в неделю, и Женька никогда не оставлял меня там одну – пока я вытирала пыль, пылесосила ковер и мыла зарешеченные окна, он валялся на диване и листал журнал "Секс ревю", – наверно, искал там новые идеи для своего дельца. К моему приходу он не оставлял на виду ни одной бумажки, а прятал все в сейф.

Сейф был грандиозный – обтекаемый и стальной, он царил над диваном, баром и письменным столом, похожий то ли на подводную лодку, то ли на межконтинентальную ракету. Женька заплатил за него, наверно, жуткие бабки – его можно было скорей взорвать, чем вскрыть, а взорвать его было невозможно: он был бронированный. Женька держал в сейфе деньги, запас героина для Платиновой и гашиш для клиентов – говорят, гашиш здорово повышает мужскую потенцию.

Но только теперь я поняла, чего он так сторожил свой сейф – он хранил там паспорта девиц, без которых они оказались у него в полном рабстве. Поскольку их пребывание на Святой Земле давно было незаконным, они никому не могли пожаловаться, а к тому же он их давно никуда не выпускал.

Когда я рассказала Зойке про сейф, она вконец расстроилась – ей почему-то представлялось, что Женька прячет паспорта в ящике письменного стола, откуда изобретательная девушка сумела бы их выкрасть. Ей казалось, что главная задача – добыть паспорта, а уж открыть стальную дверь и устранить Тамаза куда проще.

– Были бы у нас паспорта, мы с Диной придумали бы, как удрать! – настаивала она.

В спальне зацокали каблучки – это Платиновая забежала подколоться. Зойка поспешно нырнула под одеяло, а я пошла мыть кухню, где с утра сохли остатки завтрака. Платиновая вошла за мной бросить шприц в помойку, секунду постояла, опершись спиной о косяк двери, закурила сигарету, сбросила туфли и босиком пошла в спальню к Зойке.

– Слышала новость? – спросила она. – На той неделе нас отправляют в Германию.

– Как это – отправляют в Германию? – растерянно повторила Зойка.

– А так. Женька нас запродал всем скопом. Говорят, неплохо заработал.

– Кто говорит?

– Один клиент. Он знает точно – он помогает Женьке оформлять наши въездные визы.

– Врешь ты все. Зачем бы он стал с тобой откровенничать?

-А он ко мне прикипел, – за особые услуги. Он сказал, что обязательно приедет в Германию – специально ко мне.

– И ты согласна ехать?

– А почему бы нет? Не все ли равно, что тут, что там? Тем более никто нас не спросит.

– Это от нас зависит. Нас ведь не в наручниках поведут к самолету.

– Забудь об этом! Представляешь, какая пойдет вонь, если кто-нибудь затеет скандал в аэропорту?

Платиновая втиснула ноги в туфли, швырнула недокуренную сигарету в раковину и вышла, а Зойка в спальне заскулила, как раненая собака.

О Боже, сейчас она припрется ко мне обсуждать новость! Я стала с грохотом ставить посуду в сушку, чтобы дать ей понять, как я спешу, но ей это было без разницы, – она уже стояла рядом со мной, и ее била такая дрожь, что я испугалась, как бы она чего не натворила.

– Тетя Нонна, миленькая, придумайте что-нибудь, – бормотала она, – помогите нам! Вот увидите, это добром не кончится!

– Послушай, – сказала я, продолжая ссыпать мусор в пластиковый мешок, который я должна была вынести по дороге домой, – ты думаешь, она случайно пришла поделиться с тобой своей новостью?

Зойка перестала плакать и уставилась на меня, складывая в уме два и два. Результат у нее совпал с моим – не было сомнения, что Платиновую подослал Женька, чтобы предупредить грядущий скандал.

Я глянула на часы – стрелки приближались к шести – и стала быстро протирать пол, отталкивая Зойку к двери мокрой шваброй: мне сейчас только не хватало, чтобы Женька застал нас за обсуждением планов побега. Она упиралась, не уходила, так что мне пришлось хлестнуть ее тряпкой и прикрикнуть:

– Вали-ка отсюда поскорей, сейчас за мной придет Женька!

Она мотнулась к себе как раз вовремя – он уже выползал из-за двери, весь переливаясь разноречивыми улыбками, от угодливо-любезной до тревожно-угрожающей: нарочно пришел на десять минут раньше, подонок, чтобы застукать нас на месте преступления. Убедившись, что Зойки рядом со мной нет, он великодушно объявил, что раз я пришла раньше, то и уйти могу раньше, и повел меня к выходу, где Тамаз уже щелкал замками. На улице по-прежнему лило как из ведра.

- Минуточку! – крикнул Женька, нырнул к себе в контору и выскочил оттуда с красивым черным зонтом. – Возьмите зонт, Нонна, а то промокнете до костей.

Было совершенно темно – в субтропиках ночь накрывает землю мгновенно, не растрачиваясь на сумерки и прочую сентиментальную чушь. Лица прохожих на миг возникали в светлой капельной дымке под фонарями и тут же исчезали в темноте. Растроганная Женькиным неожиданным великодушием, я зашлепала по лужам, переживая снова подробности этого сумбурного дня, пока не наткнулась на главное – на ночной скандал с мамой. Я даже остановилась, потрясенная не столько ужасом происшедшего, сколько тем, что я могла об этом забыть.

Всю дорогу домой я пыталась представить себе разные душераздирающие сцены, которые я могу там застать, особенно, когда, подойдя к дому, обнаружила, что во всех окнах темно. Но моего воображения не хватило на то, что я увидела, когда открыв дверь своим ключом, прошла на кухню – там свет, оказывается, горел, просто кухонное окно выходило на другую сторону.

Никита сидел на расстеленных на полу газетах и лепил что-то непотребное, а абсолютно голая мама стояла на хлипком сохнутовском табурете, кокетливо поставив одну согнутую в колене ногу на источенный временем мрамор кухонного стола. Оба были так увлечены, что даже не заметили моего появления. Но я заметила, что на кухне страшный холод, какой всегда бывает в нетопленых тель-авивских квартирах дождливой зимой, и мамина не слишком юная спина вся вспупырилась лиловой гусиной кожей.

– Вы что, спятили тут оба? – завопила я, слегка разряжая этим криком свои перенапряженные нервы.

Они повернули ко мне абсолютно потусторонние лица, явно не понимая, кто я и чего ору. Но меня уже понесло.

– Сейчас же прекратить это безобразие, – не помня себя, взвизгнула я и, растоптав по дороге Никитине творение, рванулась к табурету. Я схватила в охапку свою старую идиотку-мать и бережно поставила ее на пол: она так заледенела, что могла рассыпаться на мелкие осколки при неловком приземлении.

– Чего ты? – спросил, как всегда, обезоруживающе кротко Никита, бережными пальцами устраняя ущерб, нанесенный его глиняному детищу моим яростным каблуком. – Мы ведь работаем.

– Ты не видишь, как она закоченела? Или ты хочешь, чтобы она заболела насмерть? – лицемерно запричитала я, заворачивая маленькое мамино тельце в теплую шаль: ее выступление перед Никитой в обнаженном виде волновало меня куда больше, чем ее здоровье.

– Представляешь, я уговорила Никиту найти пластическое выражение для идеи вечно-женственного! – радостно сообщила мама, выпрастывая из-под шали свои сморщенные сиреневые лапки.

– Еще бы, кто лучше тебя может представлять идею вечно-женственного! – вяло пробормотала я, чувствуя, как мое раздражение уступает место свинцовой усталости. – Беги оденься, а я пойду спать.

– Так рано? – удивилась мама. – Мы же не ужинали.

Но мне было не до ужина. После бессонной ночи и бурного рабочего дня я хотела только одного – спать, спать, спать.

Однако выспаться в эту ночь мне не удалось, меня разбудил надсадный телефонный звонок. Чертыхаясь, я пыталась на ощупь найти во тьме этого пронзительно звенящего монстра, но спросонья никак не могла. Вспыхнул свет – в комнату в тревоге вбежала мама:

– Кто может нам звонить среди ночи?

Это был Женька – он поспешно сказал:

– Нонна, прости, что пришлось разбудить, но случилось несчастье. Ты ведь говорила, что твоя мама – врач? Я уже вызвал тебе такси – бери маму и приезжай немедленно.

– Но она уже на пенсии, – сонно пробубнила я.

– Это не важно, важно, чтобы все осталось в семье, – отрезал Женька.

Где-то в трубке на заднем фоне рыдал высокий ломкий голос, и сердце мое екнуло: Дина! А такси уже гудело под дверью.

Через минуту мы с мамой, одетые кое-как, загрузились в такси и помчались по спящему городу, разбрызгивая фонтаном дождевые лужи.

Дина лежала на кровати в спальне Платиновой, которая была ближе всех к ванной. Лицо у нее было голубовато-белое, словно вылепленное из алебастра, и нельзя было понять, дышит она или нет.

Пока мама осматривала ее, Зойка нашептала мне, что где-то к концу ночи, вероятно, Дина выскользнула в спальную квартиру, заперлась в ванной и вскрыла себе вены. Сперва никто ее не хватился, – было полно клиентов и все были навеселе. Но когда все разошлись и в ванную образовалась очередь, Зойка заметила, что Дины среди них нет и подняла тревогу – мне почему-то верится, что точное время тревоги было между ними сговорено. Тамаз взломал дверь - Дина, в зеленом кружевном платье, лежала без сознания в ванне, полной крови. Кровь была всюду – на стенах, .на полу и даже на потолке.

Мама моя оказалась на высоте – выбегая из дому, она не забыла захватить свой профессиональный чемоданчик, который всегда содержала в полной боевой готовности с тех пор, как вышла на пенсию.

Она быстро сориентировалась, сделала все нужные уколы, перевязала Дине кисти рук и вернула ее к жизни, прописав ей три дня полного покоя. Надо сказать, Женька заплатил маме щедро. Впрочем, щедрости его хватило ненадолго: назавтра Зойка донесла мне, что он пригрозил вычесть эти деньги из Дининых заработков. Но Дине это было все равно – на отдачу долга Феликса она уже заработала, а остальное ей было без разницы. У нее была теперь только одна цель – добраться до Феликса с деньгами, пока его не прикончили.

Все три дня, что Дина безмолвно пролежала в постели, Женька с Тамазом по очереди дежурили в спальном помещении, пока я там убиралась. Зойка перехватила меня как-то на кухне и шепнула, что теперь они сторожат Дину день и ночь. Неясно, чего боятся, – то ли что она опять чего-нибудь с собой сотворит, то ли что попытается через меня передать записку на волю.

Но однако они недосмотрели – она умудрилась сунуть записку в руку маме, которую на второй день я снова привезла по требованию Женьки, так как Дина грохнулась в обморок по дороге в туалет. Я так и не знаю, она притворилась или и вправду потеряла сознание, потому что записка у нее была заготовлена заранее – то ли в расчете на приезд мамы, то ли просто так, на всякий случай. Записка была лаконичная и четкая:

"Тетя Нонна, пожалуйста, суньте мне под подушку записку с адресом нашего заведения и с телефоном пожарной команды и скорой помощи. Если останусь жива, век буду за вас бога молить".

После прочтения этой записки все романтические струны в душе моей мамы зазвенели так пронзительно, что мне потребовалось немало изворотливости, чтобы ее обезвредить. Пришлось рассказать ей про долг Феликса и про диссертацию Дины и взять с нее обет молчания, потому что мама никогда не умела хранить тайны, хоть свои, хоть чужие.

Выслушав меня, мама пообещала в течение недели не предпринимать никаких шагов к спасению Дины при условии, что я временно возьму эту задачу на себя. Я готова была взять на себя, что угодно, только бы она не лезла в это дело. Во всяком случае записку с адресом нашего заведения и с телефоном пожарной команды я умудрилась ловко сунуть Дине под подушку, пока меняла ей постель.

Все эти дни Дина безучастно лежала в постели, тихая, голубовато-белая, словно неживая. Только на третий день, когда Тамаз задремал, сидя на пороге Дининой комнаты, она вопросительно подняла на меня глаза – в них сверкал такой мрачно-золотой огонь, что мне стало не по себе. Я утвердительно кивнула ей в ответ, показав взглядом на подушку, и быстро вышла: мне казалось, что мое смятение слишком явно отразилось у меня на лице, и стоит Тамазу открыть глаза, как он тут же все поймет.

            Весь вечер мама донимала меня допросом с пристрастием – воображение у нее разыгралось, она пыталась представить себя то на месте Дины, то на месте Зойки, а пару раз даже на месте Женьки и Тамаза. Особенно волновал ее вопрос, зачем Дине понадобился номер телефона пожарной команды, если у нее нет доступа к телефону. Она без конца хотела обсуждать эту тему и обвиняла меня, что я от нее что-то скрываю.

Но я ничего от нее не скрывала, потому что ничего не происходило. На четвертый день Дина поднялась и вышла в салон, – бледная, но одетая и подкрашенная для работы. Она молча села в кресло в углу, взяла сигарету из пачки и как ни в чем не бывало попросила у Женьки зажигалку.

– Ты что, начала курить? – удивился Женька. Он был так растроган ее дружеским тоном, что, поднося к ее сигарете огонь, спросил: – Трубка мира?

Дина закурила, закашлялась и засмеялась:

– Трубка мира.

Я от ее смеха содрогнулась, такой это был черный непрозрачный смех, но Женька был доволен.

– Раз так, я дарю тебе эту зажигалку в знак примирения, – сказал он, и все уставились на него, не веря своим ушам: зажигалка у него была платиновая, сверхфирменная и страшно дорогая. Видно, он очень опасался, что Дина устроит ему сцену. Тут он заметил меня и прикрикнул, чтобы я шла убирать в спальни, а не стояла столбом, где не положено, не за то он мне деньги платит. Я взяла свои швабры и ушла и никого больше в тот день не видела, – ни Дину, ни Зойку.

За ночь капризная природа сделала поворот на сто восемьдесят градусов: солнце светило, как редко в Москве летом, цветов на деревьях высыпало видимо-невидимо, самых невероятных расцветок от лимонно-желтого до пурпурно-фиолетового, море сияло ближневосточной бирюзой, одолженной из сказок "Тысячи и одной ночи".

И дома тоже в пандан погоде наступила неправдоподобная благодать: Никита, насвистывая, выкраивал из консервных банок какие-то мудреные спирали, а мама, отказавшись от претензии на роль Монны Лизы, встала ни свет ни заря и погрузилась в свои заброшенные было медицинские книги, уверяя, что с ее стажем и опытом ей ничего не стоит найти работу по профессии. Я не стала с ней спорить – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не морочило голову, – и побежала на работу, глупо радуясь всему на свете: солнцу, цветам и Никитиным спиралям.

Тамаз открыл мне дверь, тщательно, как обычно, запер ее за мной и сонно побрел на свою раскладушку. В заведении было тихо, душно и темно, все окна были наглухо закрыты, зашторены и затемнены наружными ставнями. Ковры, кресла и диваны густо пропахли терпкой пепельной смесью сигаретного дыма, пота и крепких духов, особенно невыносимой после голубого утреннего бриза, настоенного на желтых и лиловых цветах.

Я наскоро стряхнула окурки и кондомы в пластиковый мешок и решила отпраздновать неожиданное наступление весны веселой мойкой окон. Я отдернула шторы, подняла ставни и распахнула все рамы. Квартиру залило солнечным светом, который дробясь на фигурных завитках оконных решеток, переливался всеми цветами радуги на хрустальных люстрах, недавно выписанных Женькой по дешевке из Нью-Петербурга. Граненые подвески люстр слегка подрагивали на сквозняке, наполняя комнаты неуловимым праздничным перезвоном очень высокого регистра, из-за чего он был почти неслышен, но неистребим – его не мог перекрыть ни переливчатый храп Тамаза, ни несмолкаемый рев утренних автобусов, газующих на крутом подъеме от моря в город.

Наверно, именно из-за этого рева я не сразу услышала истошные крики, несущиеся из спален. Там страшно орали и колотили дюжиной рук и ног в запертую стальную дверь, надежно глушившую шум. Я тряхнула Тамаза за плечо, но он, поддавши, видно, хорошенько за ночь, продолжал храпеть как ни в чем не бывало.

За дверью вопили в предсмертном ужасе, хоть нельзя было разобрать что. Потом где-то снаружи за стеной раздался звук разбитого стекла и из окна потянуло дымом.

Обезумев от ужаса, я бросилась к Женькиной конторе и изо всех сил забарабаниила в дверь:

– Пожар! Вставай, Женька, – пожар!

Женька выскочил как был, в майке и без трусов, услышал крики за стеной и сразу сориентировался – ногой опрокинув раскладушку Тамаза, он быстро отодвинул засов и распахнул дверь.

Сквозь дверной проем, заполнившийся дымом как адские врата, с визгом протискивались девки – их было всего шестеро, но каждая так стремилась вырваться наружу, что ни одна не могла выйти сразу. Это длилось всего пару секунд и выглядело неправдоподобно, как ночной кошмар – многоголовое, многорукое чудовище, дико орущее на фоне адского огня. Тамаз, наконец, проснулся, вывернулся из-под придавившей его раскладушки и, сильным толчком оттеснив девок назад, от двери внутрь, начал выдергивать их одну за одной, не давая им упасть на пороге или растоптать друг друга.

В полсекунды все шесть вывалились в кухню и сбились в кучу на полу, продолжая причитать и кашлять. Были они расхристанные, босые, в съехавших с плеч ночных сорочках, и только Дина с Зойкой успели натянуть сапоги, джинсы и куртки. Собственно, тогда, обалделая от дыма и страха, я этого как бы не заметила, но где-то в глубине сознания это зарегистрировалось и позднее всплыло в памяти неопровержимой уликой.

Женька подбежал к Тамазу с красным огнетушителем в каждой руке. Тамаз перехватил у него один, ловко сорвал с него пломбу и, замотав рот и нос мокрым полотенцем, направил струю на рыжие языки пламени, рвущиеся из ближней спальни. Языки испуганно скукожились и погасли, испуская едкий дым, но сквозной ветер из распахнутых окон проворно высасывал его наружу. Тамаз шагнул внутрь и приказал Женьке отрывисто:

– Иди за мной!

Женька переминался с ноги на ногу на пороге, не решаясь войти в дымный провал спален. Тамаз бросил на пол пустой огнетушитель, вырвал у Женьки второй и исчез в дыму. Оттуда донеслось шипение и дробный топот, словно слон выбивал чечетку на каменных плитах.

 – Женька, принеси мокрое полотенце! – крикнул Тамаз и громко закашлялся, но топать не перестал.

Женька намочил полотенце под кухонным краном, на миг застыл в дверном проеме, но преодолел себя и, сверкнув белизной голой задницы, ринулся вглубь. Его хватило ненадолго – через секунду он, захлебываясь кашлем, вылетел обратно в салон и прижался лицом к оконной решетке, жадно втягивая в легкие морской воздух. Через минуту в кухню вышел Тамаз и, склонившись над раковиной, начал плескать воду себе в глаза. Девки тем временем постепенно очухались и начали выползать на четвереньках из кухни в салон.

 Только Платиновая осталась лежать ничком в узком ущелье между буфетом и холодильником. Ее черный пеньюар высоко задрался над правым бедром, узор его обгоревшего кружева отпечатался на коже малиновыми прожилками мелких ожогов. Я жутко испугалась, что она умерла – я стала на колени и повернула ее голову к себе, она открыла мутные глаза и застонала. Значит, жива, слава Богу! А Зойка уже трясла Женьку за плечо:

– Надо срочно вызвать пожарников!

Женька тут же пришел в себя, он даже кашлять перестал:

– Зачем? Тамаз уже погасил пожар.

Но переспорить Зойку было не так просто. Она потащила Женьку назад на кухню к распростертому телу Платиновой:

– И скорую помощь! Глянь на нее! Или ты хочешь, чтобы она умерла?

– Ничего страшного! – не сдавался Женька. – Сейчас мы вызовем нашу медицинскую мамочку. Она лучше всякой скорой помощи. – Он был здорово напуган и лебезил даже передо мной. – Правда, Нонна?

Я не успела ответить, – из салона донесся звенящий вопль нескольких голосов сразу:

– Пожар! Горим! Ма-ма-а-а-а-а!

Тут уж все смешалось и покатилось в тартарары. Женька с силой оттолкнул Зойку и ринулся в салон, но Тамаз, опережая его, рванулся от раковины к двери, где они столкнулись, и Женька упал Тамазу под ноги. Тамаз отфутболил его на бегу, Женька ударился головой о буфет и так и остался лежать с закрытыми глазами поперек Платиновой, у которой как раз тут началась рвота. Зойка переступила через них, я побежала за ней и застыла на пороге: штора большого трехстворчатого окна факелом полыхала на ветру.

В дальнем конце квартиры, за дымовой завесой скулящие тела в разодранных ночных сорочках в панике бились о стальную плату входной двери.

Надо отдать должное смелости Тамаза – он в два прыжка пересек салон, рывком сорвал горящую штору, повалил на нее диванные подушки и стал кататься по ним, усмиряя огонь. Огонь отступал неохотно, но Тамаз его не боялся – мама говорит, что это бывает от недостатка воображения.

Из-за моей спины, покачиваясь на ватных ногах, выкатился взъерошенный Женька. Он сипло сказал мне:

– Пойди в контору, там за диваном есть огнетушитель, – и грохнулся на пол, кажется, потерял сознание.

Я рванула дверь в контору и увидела Дину: она говорила по телефону. И говорила на иврите, да еще на каком! Потом, вспомнив про раскопки и Кумранские свитки, я поняла, что она просто выучила иврит в Москве, но в ту минуту мне показалось, что я схожу с ума.

– Нонна, давай огнетушитель! – донесся до меня голос Тамаза, а Дина спокойно положила трубку и сказала: – Сейчас приедут пожарники и скорая помощь.

Я выбежала в салон с огнетушителем, а она выскользнула за мной и присоединилась к беснованию у двери. Ее минутного отсутствия никто не заметил в суматохе.

Тут наступила какая-то чересполосица: озверевшие девки кого-то куда-то тащили и били по пути, кажется, Женьку, я точно не помню, – похоже я ненадолго потеряла сознание. Они бросились, было, и на Тамаза, но он их расшвырял, как котят, и они опять сбились под дверью, скуля и зализывая раны. Не исключено, что мне тоже досталось как представителю администрации, потому что потом Никита обнаружил у меня на спине и на филейной части несколько довольно внушительных синяков.

Кончилось все тем, что в дверь громко заколотили снаружи и в мегафон потребовали отворить. Девки дружно завопили и снова повисли на Женьке, но Женька продолжал упираться, – он все еще надеялся, что обойдется. И только когда дюжие фигуры в пожарных касках, размахивая топориками, замельтешили за зарешеченными окнами, он сообразил, что сейчас начнут ломать, и велел Тамазу снять засовы и болты.

Девицы, рыдая выбежали на улицу, а навстречу им в открытую дверь потек разный народ: пожарники с топориками, санитары с носилками и пара-другая любопытных прохожих. Особый интерес у всех вызвал наш фирменный самовар, – его ощупывали и оглаживали, пока Женька не вмешался и не выставил любопытных обратно на улицу. Они обиделись и, уходя, нелюбезно обратили Женькино внимание на тот факт, что он бегает без трусов.

Женька чертыхнулся и скрылся в конторе. Тем временем пожарники загасили тлеющие тряпки, а санитары потащили носилки с Платиновой к машине скорой помощи, в которую взобрались уже все девки, кроме Дины и Зойки. В салоне молодой врач пытался осмотреть обгоревшие руки Тамаза, но тот не давался, бормоча, что это пустяки, он вылечит их своими средствами. Но врач оказался упрямый, он позвал санитаров, и они и повели Тамаза к машине, подпирая его с двух боков. Тамаз по пути неприязненно косился на их узкие спины, представляя, наверно, как мог бы раскидать их одним махом, но благоразумно решил не связываться.

Когда скорая помощь начала выруливать со стоянки, Дина бросилась ей наперерез:

– Куда вы везете их без документов?

Шофер притормозил и крикнул в окно:

– Скажи хозяину, чтобы он привез документы в больницу!

Дина схватилась за окно и побежала рядом с машиной:

– Скажи ему сам – они заперты у него в сейфе!

Шофер осторожно снял Динину руку с окна:

– Пусти, девушка, мне надо спешить, у меня полная машина раненых.

И уехал, оставив Дину на мостовой.

Не знаю, сколько времени простояла бы она там, прикусив губу и глядя невидящими глазами на поток огибающих ее машин, если бы к нашему подъезду не подкатили полицейские. Пока они парковались, из подъезда вышел Женька в кожаной куртке и джинсах, бледный, но причесанный и красивый. Он так напряженно следил, как полицейский офицер отстегивает ремень и открывает дверцу, что не заметил Дину, она подошла к нему сзади и сказала в самое ухо – она была с ним почти одного роста:

– Сейчас же отдай мой паспорт и Зойкин!

Женька тряхнул головой:

– Отстань, сейчас не до тебя.

Дина сказала внятно и громко:

– Отдай паспорта по-хорошему, падла, а то я сейчас расскажу, что у тебя в сейфе полно героина.

А полицейский уже входил в заведение:

– Что у вас тут загорелось?

Женька дернулся было за ним, но Дина обогнала его и окликнула полицейского на иврите:

– Господин офицер!

Полицейский обернулся к ней:

– Вы из этой квартиры?

Опережая ее ответ, Женька юркнул в темноту заведения, объясняя полицейскому на бегу:

– Она – туристка, пришла взять документы, свои и подруги, я брал их на хранение, пока они мотались по пустыне.

Полицейский оглядел одобрительно ее и Зойку, которая оказалась тут же рядом:

– Красивые девушки приезжают из России. Как вам понравилась наша страна?

Он бы еще ими любовался, да Женька вышел с паспортами, протянул их Дине и процедил по-русски, показывая все зубы в сладкой улыбке:

– Погоди, я тебя еще достану, сука!

Дина не стала ему отвечать, она сосредоточила свое внимание на полицейском. Дыхание ее было прерывисто-нежным, а иврит ее звучал как "Песня Песней":

– Это сказочная страна. Но главное, конечно, Иерусалим, вечный город. Мы даже не могли себе представить, что он так прекрасен!

При звуках голоса этой вруньи, которая ни разу не вышла за двери Женькиного бардака, очарованный полицейский, кажется, забыл, что он при исполнении служебных обязанностей.

             - Откуда у тебя такой иврит? – пролепетал он, млея от восторга.

Дина загадочно улыбнулась и не ответила. Он схватил ее за руку:

– Может, вы с подругой выпьете со мной по чашечке кофе?

О, эта чашечка кофе израильских мужиков! Она при кадрении заменяет им русскую водку и американский виски. В ответ на приглашение Дина грациозно высвободила руку и засмеялась своим особым призывным смехом:

– Мы бы с радостью, но опаздываем в аэропорт.

Обалдевший полицейский уже был готов на все, – он выбежал из подъезда и распахнул перед моими девочками дверцу машины:

– Мы только выпьем кофе, и я сам отвезу вас в аэропорт! На полицейской машине это займет не более, чем четверть часа!

И в мгновение ока они исчезли в уличном водовороте. Женька растерянно топтался на тротуаре, а я маячила у его локтя, не понимая, что мне делать – идти убирать весь этот разгром или нет. Что-то, видимо, сообразив, он стремительно ринулся в заведение и хотел закрыть за собой дверь, но я протиснулась вслед за ним. Он помчался в спальни девок, а я, не отставая, побежала следом.

Он ворвался в комнату Дины и Зойки и разразился витиеватой матерной тирадой: запертый обычно на секретный замок, нижний ящик комода, где они хранили свои доллары, сейчас был выдвинут и пуст. Женька яростно пнул ящик ногой и пошел бродить по комнатам, оценивая степень разгрома. Я бродила за ним следом, как приклеенная, и мысли у нас, я думаю, текли параллельно, хоть и на разном уровне: каждый из нас прикидывал, удастся ли ему сохранить свой источник дохода. И поверьте мне, мой маленький доход был для меня так же важен, как для Женьки его большой.

Я первая заметила Женькину зажигалку, ту самую, платиновую, что он подарил накануне Дине в знак примирения, – она валялась под обугленным каркасом дивана, с которого Тамаз сорвал подушки для тушения шторы. Я даже вскрикнула при виде ее. Женька обернулся на мой крик, тоже увидел ее, наклонился, поднял с пола и стал разглядывать, словно не веря своим глазам. Он нажал на кнопку – зажигалка была мертва, газа в ней не было. Мы стояли и смотрели друг на друга молча, словно открывали друг другу страшную правду. Так и не сказав ни слова, Женька круто развернулся и пошел в свою контору, а я села на пол и попыталась привести в порядок свои расхристанные чувства.

Из-за открытой двери конторы раздался Женькин голос. Сперва я подскочила, думая, что он обращается ко мне, но поняла, что он говорит по телефону.

– Хорошо, что я застал тебя, Феликс. Да, это я, из Тель-Авива. Ну удружил ты мне, ну удружил! Какую суку ты мне подсунул по дружбе, сволота! Иврит у нее, видите ли, великолепный! Она тут показала нам свой иврит. Не понимаешь? Ничего, скоро поймешь! Теперь тебе вовек за ее фокусы не расплатиться. Так что готовься, Феликс, молись перед сном!

Он со звоном шмякнул трубку, а я стояла онемев, словно кипятком ошпаренная – вот она, оказывается, великая любовь! Когда я вечером рассказала эту историю дома, мама даже забыла, что мне тоже угрожала опасность. Она вскочила и стала натягивать пальто:

            - Надо немедленно найти Дину и предупредить.

- Где вы будете ее искать, Шарман? Она давно, небось, целуется со своим Феликсом! – трезво возразил Никита и затосковал, переключившись, как всегда, на себя:             – Может, лучше вы поищете себе работу, как обещали? А то непонятно, как без Нонниной зарплаты мы теперь расплатимся за печь?