Андрей Пелипенко

Между природой и культурой. Главы из новой книги

Комплекс явлений, связанный с ИМ и психосферой, требует особого языка описания. Попытки выработки такого языка многократно предпринимались в областях преимущественно ненаучных: религиозных, мистических, оккультных, паранаучных и т.п. Стихийно сложившийся на протяжении нескольких веков набор терминов отражает рыхлый, размытый конгломерат представлений: иногда - взаимно противоречивых, иногда - описывающих одни и те же явления в разных понятиях и терминах. Потому ни на одну из традиций описания интересующих нас явлений нельзя опереться, не говоря уже о том, что подавляющее большинство используемых понятий не имеет «законного» статуса в научном обиходе. Рискну, тем не менее, по возможности минимально обращаясь к одиозной паранаучной лексике, наметить эскиз концептуально связного эпистемологического аппарата, способного хотя бы в первом приближении обрисовать контуры психосферных процессов и явлений.

Сущность её заключается в перманентно протекающем интенционально-энергийном диалоге между мирами свернутого и развёрнутого порядков. Напомню, что интенциональность, предшествуя всякой онтологии, являет собой воплощённое становление, причём столь глубокого уровня, что снимает в себе даже такие глобальные различения как различение когерентности и каузальности. Т.е. интенциональные импульсы, связывающие потенциальное и актуальное бытие, представляют обе эти модальности. Именно поэтому интенциональность – есть то, что причастно обоим мирам и что, в конечном счёте, взаимоопределяет их по отношению друг к другу, осуществляя между ними диалог-медиацию. Медиация протекает на всех уровнях реальности, но психосферной медиацией (ПМ)уместно называть лишь тот «сектор» диалога, который осуществляется в диапазоне человеческого восприятия и, несколько уже – осмысления. Сталкиваясь, интерферируя, смешиваясь и взаимодействуя, интенционально-энергийные потоки проходят через принимающее устройство – человеческий мозг.

Выражение «принимающее устройство» здесь больше чем метафора.

Существование различных диапазонов восприятия подтверждается нейрофизиологией. Так, трансперсональная психология (ТП), отмахиваться от опыта которой становится всё более неприличным, экспериментально показывает, что спектр человеческого сознания обладает непрерывным диапазоном. Он начинается от дуализированного в субъект-объектном полагании восприятия мира и изолированных плотных объектов. Эта часть спектра восприятия индицируется, в частности, высокочастотной бета-активностью мозга. Альфа-активность, в свою очередь, индицирует восприятия иного сектора реальности – текучих, изменяющихся, становящихся и взаимосвязанных форм. Что же касается низкочастотной дельта-активности, то она индицирует, в терминах К. Уилбера, восприятие всеобщего, космического единства[1].

Кодируясь и декодируясь в структурах человеческого мозга, интенционально-энергийные потоки воздействуют на конфигурации импликативных пакетов/подпакетов, включаются в неостановимое движение калейдоскопа потенциальных актов существования и меняют тем самым паутину когерентных связей. Поэтому доходящая до активного рефлексирующего сознания часть конвертирующей работы ПМ – это всего лишь видимая часть айсберга – колоссального массива психосферных взаимодействий, подспудно определяющих не только сами психические процессы, но и формирующиеся на их основе ментальные структуры и, соответственно, культурные практики.

Термин, приобретающий всё более широкое и расплывчатое употребление.

В теории мнемизма энграмма – физиологическая привычка или след памяти на протоплазме организма, оставленный повторным воздействием раздражителя (стимула). Когда действие раздражителя регулярно повторяется, это создают привычку, которая остаётся в протоплазме после прекращения действия раздражителя. Предполагается, что эмбриональные клетки обмениваются энграммами с нервными клетками, поэтому приобретённые привычки могут быть переданы потомкам. Кроме того, под энграммой также понимается и гипотетический след памяти. Различают два вида энграмм: образы (отображение статической структуры объекта) и модели действий (программы). По иерархическим уровням сложности различают первичные энграммы, ассоциации энграмм (две взаимосвязанные энграммы) и ассоциативные сети энграмм. При этом вопрос о структурной организации энграммы остается открытым.

Квинтэссенция представлений об энграмме связана с идеей модификации мозговой ткани под действием, как минимум, личного опыта и в более широком гипотетическом смысле, опыта филогенетического. На этом настаивает ТП. Фиксация энграмм связывается с долговременной памятью, и именно в этом заключаются коррективы, вносимые в понимание природы энграмм трансперсональными психологами.

Принято считать, что память представляет собой, грубо говоря, склад, на котором как на жёстком диске компьютера хранится информация. И это неудивительно, поскольку память компьютера технически моделировалась, исходя из механистических представлений о человеческой памяти. Причём предполагается, что информация лежит в памяти в самоадекватном виде, т.е. в форме статичных и дискретных «единиц хранения», данных в той или иной кодировке (визуальной, аудиальной и др.). Поэтому процессы, связанные с памятью, обычно описывается такими словами как хранение, накопление, передача и т.п. «Информация» – термин-заплатка, камуфлирующая прорехи в понимании и создающая иллюзию такового, не объясняя на самом деле ничего. Считается, что материалом памяти является разложимая на единицы информация, занимающая в структурах мозга определённый объём и место. И эта пресловутая информация пассивно лежит на полках памяти, дожидаясь, пока сознание или подсознание пошлёт к ней соответствующий запрос. При всём усложнении представлений о памяти, соответствующем современным нейрофизиологическим и психологическим исследованиям, такое механистическое видение, по сути, сомнениям не подвергается. Если сомнения всё же возникают, то выражаются они невнятно и осторожно. В терминах концепции ПМ механизмы памяти можно представить совершенно иначе.

В мозге хранится не информация как таковая, закодированная в том или ином виде, а энграммы – следы путей, по которым двигалась психика в своих медиационных взаимодействиях с психосферой и «стоящим за ней» ИМ. Иными словами, память – это «тезаурус» резонансных режимов и электро-биохимических ансамблевых настроек групп нейронов, связывающих психику с однажды «распакованным» импликативным паттерном. Будучи однажды распакован, т.е. реализовавшись в наличном бытии, импликативный паттерн становится актом существования, который, став частью эксплицитного (эмпирического) мира, приобретает пространственно-временные измерения. Исходный же имплицитный паттерн таковых не имеет и не подлежит психическому оконечиванию. Это значит, что акт воспоминания – это не извлечение «со склада» некой готовой информации, а вторичное (или многократное) распаковывание импликативного паттерна на основе соответствующей интенциональной энграммы – траектории распаковки, которую, если уж следовать компьютерной лексике, можно сравнить с драйвером или запускающим файлом. Впрочем, и это сравнение хромает не меньше всякого другого. Интенциональная энграмма сама по себе искомой информации не содержит. Она лишь указывает путь к первоисточнику – импликативному паттерну и именно в таком качестве воздействует на нейронные группы с их биохимией и электродинамикой. В таком качестве она каким-то образом фиксируется и в структурах мозговой ткани. При этом отличие памяти от других психических режимов заключается в том, что она заведует путями, ведущими к уже однажды распакованным (реализовавшимся) паттернам и обеспечивает механизм их вторичной актуализации человеческим мозгом.

Способность к вторичной актуализации набора однажды распакованных и осмысленных сознанием паттернов и комбинирование их элементов имеет без преувеличения колоссальное культурогенетическое значение. В целом, режим вторичной актуализации сохраняет свою изначальную архаически целостную, «гештальтную» природу: часть репрезентирует целое и отсылает к нему (воспоминание целой «картинки» по какой-то детали). Характерно, что воспоминания всегда размыты, диффузны, синкретичны, что указывает на доминирующую роль правополушарных режимов. Вместе с тем, здесь есть ряд принципиальных отличий от механизмов животной памяти. Во-первых, акты распаковывания импликативных паттернов у человека осуществляются в режиме смыслообразования, а не прямого, не разложимого на компоненты проецирования (об этом – в гл.4). Во-вторых, проходя через конвертор смыслогенеза, распакованный гештальт фрагментируется и, соответственно, вступает в комбинаторные отношения с другими единицами опыта. Этого нет и не может быть у животных: спорить можно лишь о наличии отдельных исключений. Отсюда – невероятный скачок человеческих способностей к моделированию посредством комбинирования элементов памяти. Вернее, не памяти в её традиционном понимании, как статичных элементов опыта, а как потенции к вторичной актуализации имплицитных паттернов с последующим комбинированием и рекомбинированием их элементов. Здесь к работе по-настоящему и подключается левое полушарие. Но вторичная актуализация и вырастающее из неё идеальное моделирование – это нечто большее, чем просто смыслотворчество. Это формирование определённого интенционального фона (потока), адресованного ИМ через психосферу. Создавая паттерны идеальных представлений, культурное сознание уже тем самым придаёт им статус потенциального существования в ИМ хотя бы на нулевом уровне бытия (см. выше). Если идеальная комбинация элементов представляет собой нечто бесструктурное или просто произвол мышления, то вероятность его актуализации, как уже говорилось выше, предельно низка. Если же идеальный образ так или иначе релевантен ряду уже реализовавшихся (распакованных) паттернов, хотя бы и качественно от них отличается, вероятность его реализации увеличивается. А вплотную приближенные к границе реализации импликативные паттерны могут считываться психикой в виде видений, предчувствий, эффекта дежа вю и навязчивых образов и просто вызываться, выдёргиваться в наш мир интенциональной силой представления.

Таким образом, любого рода энграммы имеют более или менее выраженную психосферную составляющую. Они фиксируют «запись» интенционального диалога между мирами, результат которого усваивается психикой на самых глубинных уровнях и опосредованно воздействует как на сознательную, так и на бессознательную когнитивность.

Чтобы лучше понять феномен энграммы, зададимся вопросом: что происходит с локальными в квантовом смысле феноменами в случае их полной или частичной рекогеренции (сворачивания)? Исчезают ли они бесследно для нашего сознания? Строя гипотезу на гипотезе, т.е. гипотезу второго порядка, но, опираясь при этом на колоссальный пласт культурной рефлексии, игнорируемый исключительно МР, можно с уверенность сказать: нет, не исчезают. Ничто не уходит из локального мира бесследно, и след этот и есть энграмма. Мир энграмм – это целая вселенная следов, отпечатков, слепков однажды реализовавшихся актов бытия: структур, феноменов, организмов, ситуаций, идеальных конструкций и т.п., обладающих своим собственным интенционально-энергетическим потенциалом и - без преувеличения – колоссальным, никем пока не измеренным влиянием на активно функционирующее культурное сознание. К миру энграмм нас приводят вопросы о том, например, как и каким образом культура ограничивает и направляет в нужное ей русле стихийную смысловую вариативность детского и творческого воображения, каким образом культура манипулирует сознанием релевантного ей человеческого субъекта, фильтрует интенциональные потоки психики и определяет содержательные аспекты его смыслового горизонта и, соответственно, характер участия в формировании окружающей «объективной» реальности (вспомним механизм участия сознания в процессе докогеренции и локализации). Энграмму можно условно назвать формой, содержанием которой является некий интенционально-психический потенциал, извлекаемый из психосферы интенциональными импульсами человеческой ментальности. Этот потенциал лишь формально связан с конфигурацией энграммы и способен к самостоятельному воздействию на мышление и поведение человека и социальных групп. Наиболее ясные семантическое формы энграммные конфигурации приобретают тогда, когда мы наблюдаем в истории устойчивые стереотипы социокультурного поведения – неспособность съехать с наезженной ментальной и поведенческой колеи (здесь, впрочем, уместно говорить также и об эгрегорах). С миром энграмм связан и любой тип культурных образцов и моделей, мерцающих в подсознании. Энграмма – якорь, наводка, пропись для психики, стремящейся к интуитивному считыванию психосферных потенциалов, минуя классические каналы передачи информации. Следы-энграммы свёрнутых эмпирических феноменов клубятся у границы миров, в качестве первых кандидатов на возвращение в эмпирический мир в том или ином модифицированном виде (об этом классе импликативных потенциалов уже говорилось выше). Именно они – акты существования, локализованные по энграммым прописям, и составляют львиную долю сущего психосферы: в массе своей косную, рутинную, стереотипизованную, но наиболее вероятную в смысле прорыва в эмпирический мир.

Это также термин с расплывчатым значением. Настолько расплывчатым, что здесь, скорее, можно говорить не о термине, а об образе, употребляемом главным образом в контекстах, близких к психологическому и, разумеется, оккультно-мистическому.

Онтологически психическая матрица сродни энграмме. Но, если последняя представляет собой нечто относительно «формальное» – механизм фиксации интенционального канала, то психическая матрица скорее связана с самим содержанием медиационного акта и его проявления в психосфере. Можно сказать, что психическая матрица – это стандартная связка импликативного пакета (с периферией подпакетов) потенциальных осуществлений с интенциональным каналом его экспликации в мире эмпирическом. Иными словами, психическая матрица – это незримый психический (интенционально-энергетический) дубликат любой целостной, эмпирически воспринимаемой «таковости» в неразрывности её модусов: здесь, теперь и так. Феномен психической матрицы, таким образом, стоит у истоков психофизического дуализма (см. ниже).

Но если «таковость», это, грубо говоря, неразделимая связка события внешнего и события внутреннего – события сознания, то что считать событием сознания? Вопрос этот очень важен, ибо отсылает к проблеме дискретности - континуальности в режиме ПМ. Что считать событием, фактом, дискретной таковостью? Всякое ли малейшее изменение чего-либо запечатлевается в психической матрице? По какому принципу мы выделяем то, что считаем достойным психического «дублирования» из бесчисленного количества микро- и макроизменений в мире? Гипотетический ответ таков: в психосфере (по крайней мере, в том её секторе, который доступен человеческой рефлексии) фиксируются лишь те бытийственные акты, которые оказываются даны в своей дискретной модальности. Т.е. психическая матрица образуется как относительно дискретный сгусток психических энергий, привязанный к определённому эмпирическому корреляту: событиею, явлениею, вещи и т.п. Дробя континуум интенционально-энергийных потоков, культурное сознание человека тем самым вызывает к жизни относительно дискретные психические матрицы, фиксируемые в ментальных структурах в виде энграмм. Чем более дробным и дискретным становится культурное пространство и действующие в нём знаковые системы, тем более смутными видятся за ними психосферные корреляции. Для обозначения схватываемого восприятием эмпирического коррелята психической матрицы позволю себе использовать термин гештальт, наиболее близкий к отражению сути явления.

Между явлениями эмпирического мира и соответствующими им психическими матрицами существует обратная связь.

Здесь, впрочем, чрезвычайно трудно утверждать, где мы имеем дело с прямой, а где с обратной связью, и подходят ли здесь эти определения вообще. Вероятно, мы опять имеем дело не с причинно-следственной, а с когерентной в своей основе связью, всего лишь опосредованной темпорально-процессуальными «помехами», которые и вносят в ситуацию видимость каузальности.

Повторение однотипных действий и психических актов формирует устойчивые психические матрицы (так Юнг в поздних работах представлял себе рождение архетипов), что приводит к своеобразному удвоению мира – развитию его психического двойника, связь с которым осуществляется по каналам, условно говоря, «тонкого восприятия». Но и считывание уже существующих психических матриц – постоянный незримый, но очень многое определяющий фон человеческого бытия.

Эвристичность концепции психических матриц может быть показана по-разному. К примеру, можно наметить концепцию «заделывания зазора» между генетическим и знаковым способами передачи информации. Этология не в состоянии определить, какие из свойств социализации наследуются генетически, а какие транслируются методом обучения[2]. А если вспомнить, что и инстинкт представляет собой пока что неразрешимую загадку (все теории его объяснения на сегодняшний день зашли в тупик), то становится очевидным недостаточность традиционных методов объяснения. Однако если допустить, что инстинкт ведёт своё происхождение из психической матрицы, т.е. из дискретных единиц, стандартизованных в процессе генезиса системы режимов психосферой медиации, то, возможно, появится продуктивный подход к пониманию инстинкта (хотя сложность проблемы, разумеется, не следует преуменьшать).

О чём собственно, идёт речь? О том, что, возможно, между генетическим кодированием и прямой передачей опыта посредством игр, визуальных образцов и, наконец, знаков, существует промежуточный уровень, который по характеру «принимающего устройства» причастен к ПМ. Этот уровень обнаруживает себя в том, что любое событие, дискретный акт мышления или физической активности (для человека – и деятельности) не исчезает бесследно, но сохраняется в виде некоего нематериального (впрочем, по-видимому, имеет смысл говорить просто о неких более тонких материальных структурах) образования, воспринимаемого и переживаемого как психосферное явление.

Ещё В.М. Бехтерев был убеждён, что психическая энергия, в существовании которой он нисколько не сомневался, в полном соответствии с законом сохранения энергии, никуда не исчезает и не возникает из пустоты, но лишь преобразуется и видоизменяется. Однако его блестящие прозрения не были услышаны и поняты.

До верхнего палеолита (с его лингвистическим взрывом и окончательным формированием психики современного типа) прямое внезнаковое считывание психических матриц было, несомненно, доминирующим способом передачи информации в условиях разрыва прямого генетического наследования, вызванного неотеническим синдромом (см. гл. 2).

Способность к считыванию психических матриц – общее условие для огромного количества явлений плохо объяснимых (или вовсе не объясняемых) рационалистической наукой. Здесь и способность людей с доминированием архаичных правополушарных когнитивных режимов безошибочно ориентироваться в пространстве и точно находить нужное место на огромных расстояния без всяких специальных ориентиров[3] (в этом видится несомненная аналогия хомингу у животных). Здесь и любого рода эффекты прямого знания, о которых будет сказано ниже. Возможности человеческого мозга служить приёмником запечатленных в психических матрицах таковостей (позволю себе употреблять этот не изящный неологизм без кавычек) объясняют широкий сектор т.н. паранормальных явлений, которые были кратко обозначены выше. Среди них – способность спонтанно «подключаться» к психосферным образованиям, заключающим в себе исторически конкретные феномены культурного опыта. В этом же ряду - многочисленные случаи говорения и письма на незнакомых языках, «одержимость» творческой индивидуальностью давно умершего гения и т.п.

Хрестоматийный пример – англичанин М. Маннинг, в 1970-е гг. в возрасте двадцати одного года обнаруживший в себе спонтанную способность рисовать в манере Дюрера, Бердслея, Пикассо и других известных авторов[4], а также писать тексты на неизвестном ему арабском языке (при этом он достаточно точно воспроизводил суры Корана). Этот пример интересен тем, что по поводу него академическая наука не осмелилась выказывать скептицизма, обходясь молчаливым игнорированием. Впрочем, таких примеров – великое множество.

Однако психические матрицы не просто считываются, будучи сами по себе пассивны. Они обладают свойством аттрактивности. Почему персонифицированные психические силы (например, духи, «заведующие» теми определёнными сферами реальности) обладают силой притягивающего воздействия на человеческую психику? Это, в частности, выражается в потребности приносить им жертвы. Причём аттрактивность эта, несомненно, проявлялась ещё на самых ранних стадиях культурогенеза, когда до персонификации мифо-магических образов было ещё очень далеко. Т.е. «плотность» и сила относительно дискретных психических матриц была ещё очень мала (см. ниже о психофизическом дуализме), но зато исключительно высокая сенсетивность человека или, скорее даже, его предков эту слабость компенсировала. Так, есть основания согласиться с теми исследователями, которые считают мустьерские захоронения не просто погребениями умерших от естественных причин людей, но человеческими жертвоприношениями смутно осознаваемым психическим силам, аттрактивное воздействие которых переживалось чрезвычайно остро. Силы эти – суть протянутые в пространство интенции, сфокусированные в психической матрице как проекции в психосферу некоего паттерна ИМ. И матрица эта, как бы рыхла недоформирована она ни была, всегда имеет структурную конфигурацию. Именно в ней реализуется имплицитная бытийственная потенция импликативного паттерна. Говоря о структурной конфигурации, я имею в виду структурно-иерархическим модуль (см. гл.1), включающий в себя центр, периферию с иерархией элементов и границу. Этот модуль – структурный инвариант – код преобразования потенциального бытия в ИМ (где, напомню, никакие пространственно-временные и, следовательно, структурные определения невозможны ), в бытие, ещё не наличное, но его психосферную «заготовку», идеально (психически) реализовавшуюся возможность. Эта промежуточность бытия психосферных явлений, феномен пограничного бытования свёрнутых и не облачённых в плоть «полноценной» материальной формы структурных модулей психических матриц, представляет собой одно из самых трудно постижимых и почти невыразимых вербально проявлений психосферы. Однако обсуждать его придётся и не раз.

По поводу аттрактивности психических матриц осталось добавить, что источником её в конфигурации структурно-иерархического модуля выступает центр, который по своей природе имеет свойства воронки, фокуса, сгущающего, стягивающего в себе энергийно-интенциональные потоки (см. гл.1 о центрообразовании).

Возможность считывания психических матриц или, скажем шире, контакта и взаимодействия с ними определяется на основе сенсетивности более глубокого порядка, чем сенсетивность нервных волокон. Речь идёт о клеточном и субклеточном уровне. С этим связан термин суггестия.

В основе определения этого понятия не случайно лежит идея когерентной взаимозависимости: изменение одного агента связи вызывает релевантное изменение другого. Из этой общей формулы выделяется сектор воздействий, в широком смысле охватываемый понятием внушение, – понятием, в большинстве случаев совпадающим с суггестией.

Как уже говорилось, эволюционная болезнь, ещё в раннем антропогенезе разбалансировав животные психические режимы, резко расширила диапазон и репертуары правополушарной перцептивности. Вследствие этого в мозг ранних гоминид хлынул поток прямых психосферных импульсов в форме спонтанного считывания «посторонних» психических матриц, различного рода прекогниций и т.п. (в дальнейшем всё это стало смещаться в область бессознательного). И хотя компенсаторное развитие левополушарной когнитивности в конце концов привело нейродинамическую систему человека к её «нормальному» состоянию, процесс её глубинной самонастройки в процессе вертикального эволюционного прорыва, каковым был антропогенез, закрепил в филогенетическом ряду не только способность к «расширенному восприятию», но и каналы и механизмы корректирующих воздействий как на нейродинамику, так и на более тонкие уровни. В итоге у человека (по сравнению с животными) эти контакты становятся в некотором смысле (не более того!) дискретными, менее глубокими и интенсивными. Но зато они гораздо более широки в смысле преодоления границ рутинных каналов, определяемых видовым кодом и инстинктами. Кроме того, сохранение каналов корректирующего воздействия на все без исключения системы и подсистемы организма дало человеку совершенно небывалые, по сравнению с животными, возможности суггестии и автосуггестии. В ходе исторического становления человеческой самости силой, запускающей эти процессы, стала всё более выступать коллективная, а затем индивидуальная воля. Здесь можно вспомнить и значение суггестии в палеопсихологических реконструкциях Б.Ф. Поршнева[5], и общераспространённые представления о высокой психической сенсетивности гоминид, которые, впрочем, редко принимаются во внимание при исследованиях ранних стадий культуры.

Суггестивность способна порождать, казалось бы, невероятные эффекты проявления экстраординарных возможностей или изменений на всех подсистемных уровнях человеческого организма[6]. Наука обычно ищет объяснения этих явлений на пути прослеживания путей перекодирования психического в соматическое и обратно, то и дело сталкиваясь с необходимостью выхода за пределы «правил игры» и позволяя себе смелые допущения. И.Г. Беспалько пишет: «…Клетки организма обладают какими-то формами психического отражения… При этом высшие уровни отражения функциональной системы определяют в известных пределах деятельность и условия отражения низших её отделов и наоборот»[7]. Далее автор приводит мысль П.К. Анохина о том, что «…в организме, несмотря на принципиально различные средства перекодирования, информационный эквивалент сохраняется», и осторожно высказывается в пользу идеи о том, что «именно эмоционально-вегетативный способ перекодировки содержаний психики используется для передачи информации на все уровни организации соматической сферы организма вплоть до клеточного. В пользу этой мысли свидетельствуют данные о сдвигах в организме - биохимических и одновременно информационных, – которые сопряжены с возникновением эмоций. В подтверждение своих слов автор ссылается на исследования Л. Шертока о внушённых под гипнозом ожогах – биопсия дает гистологическую картину, «совместимую с диагнозом ожога».

Таким образом, исследовательская мысль приближается к прояснению каналов суггестии, пока, правда, главным образом на их наиболее «материально выраженных» участках.

Для пояснения сущности суггестии в нашем контексте вернёмся к вопросу о «тонком» восприятии.

Согласно разработкам нейролога Т. Лири[8] и его последователя Р.А. Уилсона, среди семи (по Уилсону – восьми) программ, определяющих модель личности взрослого человека, лишь первые четыре напрямую связаны с борьбой за существование и первичными задачами жизнеобеспечения[9]. Программам же более высокого и более архаичного порядка, связанным с частично подавленной в логоцентрическую эпоху активностью правого полушария, отвечают соответствующие ступени эволюции. Вот эти программы.

1. Программа овладения собственным телом и превращения последнего в источник гедонистического наслаждения.

2. Программа освобождения от оков тела и достижения состояния экстаза, основанного на погружении в процесс информационного обмена нейрологическими сигналами.

3. Достижение сознанием уровня нейрона, когда благодаря информационному диалогу с внутриядерным кодом ДНК идёт процесс чтения генетической информации. Через него и оказывается возможным, в частности, различного рода визионерский опыт, переживание «прошлых жизней» и т.п. В нашей терминологии – это вхождение в интенционально-энергийные каналы ПМ.

Р.А. Уилсон, добавив к семи программам Т. Лири восьмую – метафизиологическую, по сути, описал их характеристики аналогичным образом. Помимо исследования нейрофизиологических основ эмоциональных режимов и разделения их уровней, в разработках указанных авторов четко проходит образ целостной, единой (с привкусом пантеизма), холистической, единотелесной реальности как «конечного пункта» того порыва, который в нашей системе понятий определяется как универсальная интегративная интенция реализуемая через ВЭС (см. гл. 1. и далее). Эти нейрофизиологические исследования представляются чрезвычайно эвристичными. Они не только проливают свет на глубинную природу ИСС и, в частности, различного рода религиозного и мистического опыта, что, в общем-то, напрашивается само собой. Они указывают на тонкие материальные структуры, служащие каналом связи между ИМ и областью эмпирических перцепций, т.е. являются, по сути, частью «материального оснащения» психосферы, связанного с человеческим телом и мозгом. Или, иначе говоря, они приоткрывают завесу над той «механикой», которая позволяет человеку быть «принимающим устройством» и соответственно быть объектом и субъектом суггестии.

Не следует, однако представлять, что уровень суггестивности зависит лишь от фактора прямых доминативных отношений правого и левого полушарий в их исторической динамике. Всё значительно сложнее. Привносимая левополушарной когнитивностью дискретизация интенциональных потоков психосферы, с одной стороны, снижает порог суггестивности. Но, с другой стороны, на более зрелых стадиях развития ментальности, эта же левополушарная когнитивность способна во взаимодействии с правополушарной генерировать режимы, способствующие усилению некоторых видов суггестии. Ведь подверженность массового сознания эпидемиям идей и мифов, вовлечение в поле коллективного бессознательного, феномен гениальности – все это совершенно разные варианты суггестии. В последнем случае, «подглядывание» в удалённые паттерны ИМ и улавливание их интенциональных импульсов требует высокого уровня рефлексивно-отчуждающих, фильтрующих и абстрагирующих когнитивных репертуаров, обеспечиваемых преимущественно активностью левого полушария.

К понятию суггестии примыкают понятия индукции и автоиндкуции. С точки зрения ПМ, эффект этих воздействий - разновидность суггестии. Разница лишь в том, что индукция (автоиндукция) – это такой тип ПМ, при котором внешнее психическое воздействие носит направленный характер. Автоиндукция в полном смысле слова возможна лишь на той стадии развития сознания, когда оно становится не «однослойным» и приобретает способность к полноценному внутреннему диалогу - по-видимому, не ранее I тыс. до н.э. До этого времени любые индуктивные воздействия носили в той или иной степени внешний, «наведённый» характер.

Термин известен, главным образом, из оккультной и мистической традиции, апологеты которой немало потрудились над тем, чтобы накрепко связать его с паранаукой. Несмотря на брезгливые ухмылки и отторжение, которые этот термин вызывает в академической среде, я всё же вынужден его употреблять за неимением корректного научного эквивалента. К тому же если экзистенциалисты и психоаналитики не смущаются употреблять «ненаучный» термин душа, почему бы культурологу не использовать термин эгрегор? И если академическая наука в силу своей инертности и снобизма не желает принимать это понятие, то ей следовало хотя бы озаботиться нахождением его терминологического аналога.

Эгрегор сродни психической матрице и представляет собой концентрацию (сгусток) интенционально-энергийных потоков, соответствующих определённым и взаиморелеватным по тем или иным качествам реалиям эмпирического мира. Таковыми могут выступать определённого характера идеи, умонастроения, эмоции, представления и т.п. Оккультно-мистические традиции нередко напрямую привязывают эгрегоры к тем или иным отдельным вещам или знаковым конструктам, репрезентирующим ту или иную духовную сущность. Но даже если признать, что между дискретными интенционально-энергетическими потенциалами психосферы и их эмпирическими коррелятами существует действительная и объективная связь, т.е. что вещи действительно могут быть носителями неких особых интенционально-энергийных потенциалов, то связь эту не стоит преувеличивать. Эмпирический коррелят эгрегора, т.е. сама вещь или знаковый конструкт – это, прежде всего, код, по которому сознание человека движется по соответствующему каналу ПМ. Эта тема ещё будет затронута в конце главы.

Важно и то, что эгрегор – это всегда конденсат не индивидуальной, а коллективной психической среды. В нём сливаются и отчасти нивелируются индивидуальные психо-интенциональные различия отдельных индивидуумов. И хотя применение количественных определений к психосферным феноменам весьма условно, здесь можно сказать, что эгрегор – это крупное психосферное образование, обладающее, в отличие от психической матрицы, культурно значимым потенциалом. Эгрегор – своего рода резервуар, из которого соответствующим образом настроенная психика черпает психическую энергию. Последняя же конвертируется и в энергию витальную, энергию культурной деятельности. В свою очередь, определенного рода интенционально-энергийные импульсы и потоки, исходящие от отдельных индивидуумов, подпитывают эгрегор, продлевая его жизнь в психосфере. Старение, «схлопывание» эгрегоров вызывается не только ослаблением «подпитки» из эмпирического мира, но и внутренней эрозией: прежде всего, размыванием границ и «истечением» энергии в иные психосферные образования. Впрочем, и здесь всё зависит от взаимосвязей с эмпирическим миром и процессов протекания ПМ. Но, В данном случае участниками диалога со стороны эмпирического мира выступают большие социально-культурные группы людей, объединённые некоторыми общими ментальными настройками или идеями, умонастроениями и вообще любого рода аккумулированными коллективными представлениями.

Для описания психосферных явлений используются и другие определения: гештальт (помимо общепринятого, ещё и в значении перцептивного коррелята психической матрицы в режиме ПМ), паттерн, психическая среда, интенциональное поле, психический субстрат и ряд других. Смысл этих определений станет ясным позднее из общего контекста. Однако на одном термине необходимо остановиться уже сейчас.

В ходе анализа природы когерентного мира и режимов ПМ возникает необходимость, помимо общепринятого понимания термина фрактал, ввести, ещё одно его толкование, вынужденно заменяющее более подходящее определение. Речь идёт об условно выделяемом локусе (фрагменте, участке) когерентных связей, с которым ситуационно взаимодействует культурное сознание в режиме ПМ. Фрактал здесь означает не какую-либо эмпирически данную структуру, гомоморфную структурам иных уровней, а образ выделенного в континууме когерентных связей «куска», голографического сколка нелокальной когерентной целостности, репрезентирующего структурную «морфологию» когерентного мира, «пропущенную» через психосферу и обретшую в ней смысловую модальность.

Иными словами, фрактал понимается как пространственная единица внутреннего деления мира нелокальных когерентных связей, преобразованных психосферой в эмпирически воспринимаемые человеком единицы апперцепции – данности-таковости. Тотчас же возникает вопрос: как можно говорить о пространственных единицах когерентного мира, если он по самой природе своей нелокален и не имеет пространственного измерения? Ведь специфика когерентного мира в том и состоит, что в ней нет привычных субординаций части и целого (хотя, разумеется, не только в этом). В каком же смысле здесь можно говорить о пространственности? Лишь в том, в каком любая наглядная модель является условным «переводом» непредставимого в представимое.

Фрактал – это условно-пространственная фигура-выгородка, очертания которой определяются тем, насколько простирается мир человеческих мыслеформ при погружении его психики в прямое общение с психосферой и стоящим за ней ИМ. Фрактал не имеет в когерентной среде объективных и однозначно установленных границ, принципиально невозможных в континууме нелокальных связей. Эти границы всегда устанавливаются ситуационно и субъективно в самом процессе ПМ. Фрактал – не объект. Это психика/сознание, осуществляющие медиацию здесь, теперь и так, взятые в модусе её присутствия в психосфере или, проще говоря, очертания самого поля медиации, увиденное «изнутри» когерентного мира.

Схематически фрактал можно представить в виде сложной стереометрической фигуры – фрагмента пространства, сотканного из бесчисленных когерентных связей, которые словно паутинки, соединяют потенциальные акты со-осуществления. Нити этих связей, «объективно» не зная границ, протягиваются в бесконечность свёрнутого порядка, пронизывая его интенционально-энергийными потоками. Поэтому и границы фрактала – не внеположенные сознанию рамки какой-либо пространственной величины. Это ситуационные пределы возможностей самого сознания (включая и его психическую основу), «входящего» в тот или иной фрактал. Последний же, что чрезвычайно важно, выступает не как нечто внешнее по отношению к сознанию, а как его (сознания) собственный модус. Здесь срабатывает голографический принцип нелокальной связи, когда сознание в режиме ПМ способно «дотянуться» до удалённых интенциональных потоков, улавливать потенциальные когерентные зависимости и считывать психические матрицы из тонких слоёв ИМ. В этом пункте можно говорить о большой согласованности наших представлений с голографической теорией.

Фрактал и погружённое в него сознание являют не какой-либо вид субъект-объектного взаимодействия, а такую форму нераздельности, где голографический принцип снимает дихотомии единого и раздельного, тождественного и нетождественного, локального и универсального. Можно сказать, что в акте погружения во фрактал сознание возвращается в состояние холономной слитности с универсумом, но полученный в результате пребывания в этом состоянии опыт ограничен локальной онтологией самого сознания. Онтология эта определяется в целом структурно-функциональными характеристиками ментальности (когнитивные режимы), а также самим содержанием культурного опыта: семантико-семиотическим тезаурусом и смысловыми комплексами. Конечная, локальная природа последних и выстраивает ситуационные границы фрактала, ограничивая возможность восприятия и осмысления потенциальных содержаний свёрнутого порядка.

Таким образом, границы фрактала проходят там, где их стихийно проводит сама человеческая ментальность; внутри оказывается то, что человек способен охватить мыслью или хотя бы смутным переживанием. Мозг никогда не способен вместить, пережить и осмыслить всю полноту когерентных связей, поскольку он – не только чувствилище, но и система фильтров. Первый фильтр – естественные психофизиологические пределы восприятия, которые, как показывают современные исследования, оказываются существенно шире, чем те, что задаются сенсорными режимами ЦНС (см. выше об исследованиях Т. Лири и Р.А. Уилсона). Второй фильтр – ментальный. Человек воспринимает реальность лишь в заданных культурой модусах и кодах. Отклонения и точечные прорывы возможны, но в сравнительно небольшом диапазоне, т.е. в общем случае – в режиме флуктуаций. Мутации – суть выпадения из предустановленных означенными фильтрами границ – частные случаи. Но мутации, вызванные интенциональными импульсами из мира свёрнутого порядка, – уже не игра случая, а фактор вертикального эволюционного движения. Такие мутации обычно призываются к осуществлению в эмпирическом мире посредством аккумуляции и направленной (но, совершенно необязательно, сознательной!) фокусировки интенционально-энергийных волн.

Если с немалой долей условности допустить, что и к потенциальному бытию в ИМ применима дефиниция сущего и действительного, то становится понятно, почему далеко не всякий интенциональный запрос из эмпирического мира способен развернуть (распаковать) соответствующий акт существования. Во-первых, далеко не всякому интенциональному импульсу в эмпирическом мире соответствует когерентный эквивалент. Причём количество таких «ложных» импульсов лавинообразно возрастает по мере усложнения психической организации обособляющихся структур и систем. В этом смысле культура являет поистине революционный отрыв от биосистемы, не позволяющей себе распылять витальную энергию на «неадекватную» интенциональность и не знающую феномена произвола мышления. Во-вторых, для вызова того или иного акта осуществления может просто не хватить интенциональной энергии. И, в-третьих, что самое главное, интенциональный запрос может адресоваться либо к потенциальным актам, условно относимым к области сущего, в его, не будем забывать, потенциальном понимании, либо к области действительного. Последняя неявным образом выделяется за счёт подспудного интенционального давления ГЭВ, создающего своего рода энергетическо-волновой мейнстрим. Именно он делает осуществление особого класса бытийственных актов более вероятным. Но воплотиться они могут, лишь отвечая на встречный «призыв» структур мира эмпирического. Когда такой запрос доходит до «адресата», ГЭВ способны подтолкнуть к осуществлению в эмпирическом мире самые, казалось бы, неожиданные и невероятные феномены: от серии направленных мутаций и «мгновенное» формирование сложных функциональных органов у животных, масштабные конфигуративные преобразования (эволюционные скачки) в системах и подсистемах культуры, феномены гениальности и сверхпродуктивности у отдельных индивидуумов. При этом не следует забывать, что ГЭВ регулируют не только вертикальное, но и горизонтальное направление эволюции, а потому шкала между сущим и действительным в мире потенциальных осуществлений приобретает дополнительное членение. «Самыми действительными» оказываются потенциальные осуществления, связанные с вертикальными устремлениями ГЭВ. Иное дело, что для «извлечения» их из мира потенциальных возможностей «призывающая» структура должна сама соответствовать им: прежде всего, по свойствам интенционально-энергийных потоков, отчасти определяемых характеристиками частотно-волновых диапазонов и ритмов. Если структура «не готова» – запрос не будет «услышан». В свою очередь, структуры эмпирического мира способны лишь в ограниченном диапазоне воспринимать интенционально-энергийные и частотно-ритмические импульсы психосферных когеренций. Границы этих диапазонов – суть границы потенциальной изменчивости структур и систем, итерационно дрейфующие от сравнительно узкой области спонтанных и полуспонанных флуктуаций к мутационным прорывам и, наконец, к скачковому изменению конфигурации в мейнстриме ГЭВ.

Разумеется, шкала возможностей осуществления не столь проста и не сводится к однозначным линейным зависимостям: из каждой условной точки разворачиваются параллельные ряды градаций, образующие подуровневую «периферию» какой-либо относящейся к мейстриму линии.

Итак, из всей полноты когерентных связей человеческая ментальность способна воспринять лишь некоторый спектр.

Я говорю здесь о человеческой ментальности, а не о человеке в целом, не случайно. Иные системные уровни человеческого существа - психофизиологический, биохимический и далее до уровня его неорганических основ - имеют свои собственные настройки и режимы диалога с когерентным миром. И то, что ментальность, не говоря уже о сознании, находится, в силу своей самости и субъектности, в состоянии некоторой рассогласованности с этими режимами, составляет одну из ключевых эволюционных интриг культурогенеза.

Но и указанный спектр даётся человеку лишь в определённой модальности. Вернее, ментальный импульс актуализует в психосфере лишь тот спектр связей, который может быть осмыслен в системе культурных кодов. Здесь явно напрашивается аналогия с квантовой механикой, где сознание воздействует на поведение квантовых объектов. Но это – не более чем частный пример, примечательный разве что тем, что здесь явление схвачено на территории экспериментальной науки и потому не может быть попросту игнорируемо, как игнорируется необозримое море смыслов и практик, наблюдаемое во всех без исключения «донаучных» традициях.

Почему фрактал схематично представляется в виде сложной многоугольной фигуры, а не, скажем, в виде традиционного для схематической образности шарика? Потому, что онтология входящей во фрактал человеческой ментальности, самим фактом такого вхождения, задающая его границы, имеет всякий раз особую и ситуационно неповторимую даже для одного и того же субъекта конфигурацию. Основу её определяет «филогенез» вышеописанных фильтров, задающий репертуары и уровни «психосферной сенсетивности». А ретушь, корректировка этих репертуаров, т.е. детали условно-геометрического образа фрактала осуществляется на основе ситуационного состояния ментальности.

Хотя общий порог психосферной сенсетивности и, тем более, набор культурных кодов и семантический тезаурус остаётся в целом константным, психофизиологические режимы вхождения во фрактал могут разниться даже у одного и того же субъекта, не говоря уже о группе. Вот почему схематический образ фрактала – это всегда сложная фигура с относительно подвижными и эластичными, но прочными и непреодолимыми границами.

Пребывая во фрактале, человеческая ментальность способна:

– принимать и интерпретировать в культурных кодах определённый спектр психосферных сигналов и импульсов;

– оказывать воздействие на некоторый спектр потенциальных когерентных со-осуществлений.

Возникает вопрос, насколько эти два пункта следует понимать как нечто разное? Ведь разве на знаменитый эйнштейновский вопрос – меняется ли Вселенная от того, что на неё смотрит мышь, – не дан положительный ответ? Разве, познавая мир, мы тем самым его не изменяем?

Дефиниция здесь может быть проведена по принципу различия изменений, вызванных автоматически, спонтанно и бессознательно, и изменений, вызванных целенаправленным волевым вмешательством в рутинную «правильность» самовоспроизводства структур и отношений в диалоге импликативного и эмпирического миров. Качественная разница здесь в том, что во втором случае возможен выход за пределы обычных флуктуаций. Степень познавательной активности сознания в рамках созерцательной позиции показывает градацию палиативных состояний между крайностями означенной дефиниции. Очевидно, нет необходимости пояснять, что история Культуры как история автономизации и наращивания человеком и самой Культурой своей субъектности – есть история усиления волевого, а затем - волюнтаристского начала. Негативная реакция на это усиление вкупе с полуинтуитивным постижением «мейнстримных» (см. выше) интенциональных импульсов неизменно вызывает в культурном сознании мощную устремлённость к «реконструкции» холономного состояния. И если, к примеру, даосизм разрабатывал конкретные психотехники слияния с естественным (т.е. закономерно-действительным) ходом вещей, то Гегелю только осталось печально констатировать, что «дурная воля волит против всеобщности воли».

Входя во фрактал, энергия мысли «вклинивается» в рисунок интерференционных узлов интенциональных потоков, присоединяется к танцу волн и энергий и, усиливая или ослабляя те или иные из них, способствует осуществлению какого-либо из потенциальных актов бытия. В подавляющем большинстве случаев такое «подталкивание» происходит бессознательно и незаметно для человека. Но пробуждение сознания и воли вводит ПМ посредством вхождения во фрактал в поле культурного осмысления, и обстоятельства медиации вместе с её практическими результатами и кодированным опытом становятся частью культуры.

Этнографическая литература переполнена описаниями того мистического ужаса, который охватывает архаического человека при погружении, особенно спонтанном, его сознания во фрактал и переживании психосферных явлений. Уже самые ранние акты прото-культурного сознания и соответствующие им действия, выпадающие из поведенческих стереотипов природного психизма, не могли не вызвать у гоминид смутного и безотчётного, но в то же время, острого и конкретного ощущения разрушающего вмешательства в природный порядок. Всякий акт воли, даже не осознающий себя таковым, выступает источником возмущения в сетке когерентных связей и стандартной конфигурации интенционально-энергетических паттернов ИМ, которые обеспечивают природный порядок. Иными словами, всякое проявление культурного сознания и действия вызывает из ИМ акты осуществления, диссистемные по отношению к природе как к уравновешенной системе. Поэтому устойчивость архаического «консерватизма» – мизонеизма в отношении изменения технологических и всех прочих образцов и продуктов своей деятельности, объясняется не только внешним табуативным принуждением, но и не в меньшей степени страхом нарушить или даже просто потревожить паутину незримых когерентных связей в интенциональном поле ИМ.

Живописные примеры таких страхов показывает Леви-Брюль. «В Лоанго «иностранец», переселяющийся на другое место, не должен разрушать ни своих построек, ни плантаций, он обязан оставить их как есть. … Если бы сборщик налогов вздумал для своего удобства проложить новую тропинку, он подверг бы себя серьёзным неприятностям, даже если бы тропинка эта была короче и удобнее той, которой пользуются обычно. Это не простой мизонеизм, не просто отвращение к изменениям, нарушающим привычки. …Тропинка, как и всё на свете, имеет свои мистические свойства. Туземцы Лоанго говорят про покинутую тропу, что она «мертва». … «Все предметы имеют невидимое существование так же, как и видимое», – говорят игороты с Филлипинских островов»[10]. Наполненность жизни архаического человека страхом нарушить незримые связи в запредельном мире отмечается практически всеми исследователями.

С этим же страхом связаны и традиции праздников не как дней отдыха, а как дней, посвящённых божествам, когда табуируется всякое вмешательство в «подведомственную» им реальность. Корни этих традиций прослеживаются с неолита, когда масштаб такого вмешательства резко возрос, а мощные эгрегориальные силы оформились в виде глобализованных прото-божественных образов верха (великая богиня неба) и низа (мужские божества нижнего мира). К почитанию первых восходит пятница у арабов и других народов, к почитанию последних – еврейский шаббат. Характерно, что в субботу принято воздерживаться прежде всего от действий, имеющих характер творения, т.е. создания новых таковостей.

Страх нарушить предопределённый в ИМ порядок экспликаций и тем самым сбить настройки и конфигурации незримых паттернов в архаическом сознании не только пересиливает любые прагматические соображения, но и нередко приводил к появлению жестоких и болезненных ритуально-магических процедур, служивших компенсацией или противоядием против такого нарушения. Завершение, полноценное воплощение предзаданного в ИМ события как такового важнее, чем само содержание этого события.

«…Другой воин, которому приснилось, что горит его хижина, не успокоился (курсив мой – А.П.) до тех пор, пока он действительно не увидел, как она сгорела»[11].

Из этого страха в более поздние эпохи происходят и мистический концепт Должного, и любого рода фаталистические умонастроения. Но на чём основана уверенность в том, что этот страх испытывали и гоминиды? На их несомненной и даже патологической в силу эволюционной болезни психической гиперсенсетивности, связанной, как уже отмечалось, с частичной эрозией границ правополушарной перцептивности. Это вызвало слом границ правополушарных гештальтов, которые были доступны животному восприятию в рамках инстинктивно-рефлекторных режимов. Для современного человека это привело бы к патологическому провалу в бессознательное. Но о каком бессознательном можно говорить при отсутствии развитых форм сознания? Бессознательное здесь оказалось (впрочем, как и всегда)мостиком в трансцендентное. Безразмерность, текучесть и диффузность правополушарных перцептивных паттернов (гештальтов) напрямую погрузила уже не животную психику, но ещё и не человеческое сознание в прямое переживание психосферных реалий. Не говоря уже о том, что сам отход от надёжных инстинктивных и условно-рефлекторных программ, несомненно, вызывал экзистенциальный ужас и сильнейшую фрустрацию. Соприкосновение с неизведанными, не прописанными в инстинктах реалиями «того» мира оказалось не просто одной из экзистенциальных проблем. Оно стало проблемой проблем, ибо в своём значении, выходило далеко за пределы всего, что так или иначе могло связываться с индивидуальной или коллективной самостью. Вопрос о характере и содержании трансформации природных паттернов – это не вопрос жизни и смерти отдельного индивида или популяции (общины, племени и т.д.) Это вопрос экзистенциального самоопределения самой Культуры в её системной антитезе миру естественных природных процессов. Вот почему налаживание отношений (медиаций) с «тем» миром, начиная с самых первичных проявлений культуры, явился для НЕЁ (культуры), а не просто для человека(!) самой корневой и фундаментальной задачей. А решение этой задачи было опосредовано необходимостью перенастроек психических режимов человека на пути преодоления эволюционной болезни. Этот мотив ещё не раз будет обсуждаться по разным поводам.

Когда пишут, к примеру, о том, что неандертальцы охотились на медведя ради того, чтобы захватить его пещеру, съесть его мясо, а затем, в качестве компенсации и умилостивления его духа, приносили ему человеческие жертвы и совершали ритуальные действия с его костями, здесь последней причиной объяснения является не более, чем бытовая психология. Что значит, задобрить, умилостивить, умиротворить и проч.? Где здесь объяснение, если отбросить обессмысленные в силу своей затёртости и привычности, бытовые утилитарно-прагматические значения? В чём глубинный смысл умилостивления и т.п.? Почему культурные акты требуют некой компенсации? И почему компенсация эта приобретает именно такие формы? Такие масштабы? Почему сопровождается именно такими магическими действиями? Здесь налицо оперирование не только с физическим медведем или даже его образом или духом. Тем более, здесь речь не может идти о неких утилитарно бессмысленных и бесполезных действиях, основанных на ложных представлениях (см. выше), не имеющих под собой реальной почвы. Здесь посредством ритуально-магических действий совершается ПМ, цель которой – гармонизация психо-энергетических конфигураций и восстановление интенционального баланса с ИМ. Культура пытается заштопать дыры и исправить повреждения, невольно, а позднее, сознательно сделанные ею в целостной ткани природных когеренций. Первичная, доархаичская магия нижнего и среднего палеолита – это спонтанная психическая технология такого «заштопывания», ещё не поднявшаяся до осознания возможности волевого вмешательства в незримую канву естественных процессов. Впрочем, к неандертальцам, это относится уже не в полной мере.

В целом же, здесь мы сталкиваемся с огромным культурно-смысловым комплексом, охватывающем явления от страха перед инновациями до жертвоприношения (см. гл.5). Комплекс этот может быть назван компенсаторным, поскольку всё разнообразие его проявлений объединено стремлением компенсировать «волюнтаристские» действия человека, нарушающие предопределённые естественными законами механизмы экспликации паттернов ИМ. Или, проще говоря, компенсировать ущерб от своего вмешательства в медиацию природы с ИМ.

Из сказанного следует, что психические режимы вхождения во фрактал самым непосредственным образом связаны с фактором МФА. Именно «архаическая» правополушарная когнитивность с её атемпоральностью, «гештальтным» синкретизмом, кучностью, размытостью и дорефлексивной и дознаковой энергийной концентрированностью вводит человека в психосферу и раскрывает для него доступные границы фрактала потенциально постижимых когерентных связей и отношений. Первичная перцепция и переживание полученного во фрактале опыта также протекает преимущественно по каналам правого полушария. Левое же полушарие активно включается лишь тогда, когда его когнитивные паттерны в тесном и сложном взаимодействии с правополушарными (а не сами по себе!) начинают переводить неизреченные переживания в форму культурных кодов. Причём, если образная визуализация исходных переживаний может осуществляться в спонтанно-бессознательном режиме с преобладанием правополушарных когнитивных паттернов, то их вербализация уже попадает в ведение левого полушария. С ним же связана и любая рационализация полученного в акте ПМ опыта в дискретно-линейной и каузальной системе смысловых координат.

Для животного психическая погруженность во фрактал, границы которого в этом случае определяются видовым кодом, регулирующим психические процессы, – естественное состояние. Но «преимущества» почти тотальной погружённости в когерентность не работают как инструмент воздействия на эмпирическую реальность в силу всё той же жёсткой инстинктивной запрограммированности животной психики. И только пробуждение левополушарной когнитивности способно вызвать к жизни феномен воли – «испорченного инстинкта» со сбитой настройкой, подпитываемого экзистенциально отчуждённой самостью. Но чем сильнее и рациональнее становится воля, тем труднее человеку даётся вход во фрактал, ибо вход этот осуществляется за счёт доминирования правополушарных психических функций и требует именно их тонкой настройки.

Здесь культурное сознание оказывается в ловушке. Чем цельнее ментальность, чем более оно тяготеет к правополушарному доминированию, и чем меньше оно, соответственно, «испорчено» линейно дискретными дискурсами, тем скромнее его семантико-семиотическое оснащение, и потому, тем легче оно входит во фрактал и тем выше его возможности воздействия на связи и отношения к когерентном мире. Но, чтобы это воздействие было осмысленным, целенаправленным и содержательным, оно должно быть так или иначе сфокусировано и рационализовано левым полушарием. Но сам процесс рационализации, в свою очередь, изменяя структуры ментальности, перекрывает правополушарные каналы вхождения во фрактал и в психосферу в целом.

Постоянно пребывающая во фрактале животная психика почти не ограничена в своих потенциальных воздействиях на когерентные со-осуществления в границах этого фрактала. Но животное в силу отсутствия у него сознания об этих возможностях «не знает», да и потребности, выходящие за пределы инстинктивного или условно-рефлекторного поведения, у животных не возникают. Потому их «магические» возможности остаются спящими, невостребованными, неразвитыми.

Итак, чем выше целостность сознания и слабее активность левого полушария, тем легче происходит погружение во фрактал. Но, чем легче вход во фрактал, тем уже его границы и ниже возможности воздействия на импликативные пакеты и паттерны свёрнутого порядка. Ибо, если лёгкость вхождения во фрактал оказываются напрямую обусловлена «девственным» доминированием правополушарной когнитивности, то границы его (фрактала), т.е. области помышляемых и образно или понятийно кодируемых связей, зависят от дискурсивно-семиотических возможностей левого полушария. Т.е. без его участия опыт, полученный во фрактале, оказывается недоступен для культурного сознания.

В том, что касается дешифровки, интерпретации полученного во фрактале опыта и диапазона возможных в нём действий, семантико-семиотическое оснащение культурного сознания играет двойственную роль. С одной стороны, без него пронизывающие фрактал психические энергии никоим образом не могут преобразоваться (конвертироваться) в нечто имеющее отношение к сфере культуры: смысловые конструкции и практики. Но, с другой стороны, тот же семантико-семиотический тезаурус, по сути своей неразрывно связанный с левополушарными сукцессивно-каузальными когнитивными паттернами и процессами, устанавливает границы разворачивания фрактала, замыкая потенциал нелокальных связей на конкретных единичных семантико-семиотических величинах. Иначе говоря, любое нечто, ментально положенное как определённая и о-смысленная данность, уже есть потенциальное препятствие на пути погружения психики в нелокальную связь.

Так, в полном соответствии с принципом самоограничения (см. гл. 1), человеческая психика, погружаясь во фрактал и совершая тем самым экзистенциально необходимый акт ПМ, суживает потенциальную возможность таковой до границ, очерченных семантическими полями своей конкретно-исторической культурной системы. Из бесконечно многомерного пространства когерентных связей фрактала человек «видит» лишь кружево сложно переплетённых в пространстве паутинок, связывающих потенциально возможные варианты осуществления тех или иных событий. И способность их видеть и как-то на них воздействовать обусловлена тем, что в культурном сознании существуют семантические эквиваленты и коды, с помощью которых оно именует эти паутинки и как-то в них ориентируется. Но эти же коды – суть узелки, психические якоря, внешние корреляты сгустков приторможенных энергий и возбуждённых волновых колебаний связывают психику (не говоря уже о сознании), понуждая перемещаться во фрактале по строго определённым траекториям – психически и «исторически сложившимся» коридорам.

С наибольшей наглядностью процесс вхождения во фрактал можно пояснить на примере магии – генерализующего ядра культурных практик, связанных с целенаправленной ПМ и присущей всем без исключения обществам. До тех пор, пока состояние входящей во фрактал ментальности достаточно цельно и в общем подчинено правополушарному доминированиу, воля к воздействию на реальность проявляет себя достаточно скромно: так, архаическая магия никогда не позволяет себе чего-либо большего, чем простое соучастие в природе. По-видимому, баланс между потенциальными магическими возможностями (правополушарная когнитивность) и знаниями об этих возможностях, введёнными в поле рационализованных устремлений, волевых актов и целеполаганий (левополушарная когнитивность) был достигнут в эпоху верхнего палеолита – неолита. Затем, лавинообразное наращивание левополушарных дискурсивных практик вкупе с ростом самости сознания, сместило равновесие, и возможности магического воздействия на реальность стали резко сокращаться. Современный «маг», в отличие от первобытного колдуна или шамана, обладает огромными знаниями о мире, буйной фантазией, огромными амбициями и ничем не ограниченным эгоцентрическим волением. Он прекрасно вербализует и рационалистически интерпретирует то немногое, что приоткрывается ему в психосфере. Но именно эти качества и делают волюнтаристское сознание совершенно бессильным в плане практического воздействия на когерентные зависимости, тогда как архаический шаман, действуя в узком диапазоне почти природных практик и прибегая к минимальной знаковой опосредованности, достигал максимальной эффективности своих магических действий. Вот почему, в частности, именно европейская магическая традиция с её безудержным волюнтаризмом и навязчивой идеей достижения власти над миром (не меньше!) в практическом плане оказывается самой слабой. Восточная же магия (вообще - не-Западная) - не порывает до конца с архаическим принципом сопричастности с естественным порядком вещей и потому сохраняет и в наше время значительно большую эффективность.

Возьмём в качестве примера магических техник «работы» с фракталом один из необозримого множества эпизодов, описанных Л. Леви-Брюлем. Со ссылкой на Лежена, он приводит такой случай: «Один воин, увидев во сне, что его во время сражения взяли в плен, поступил для предотвращения участи, предсказанной ему зловещим сном следующим образом: проснувшись, он созвал своих друзей, умолял их помочь ему в беде, быть настоящими друзьями и поступить с ним как с врагом. Друзья набросились на него, раздели, связали и потащили по улицам с воплями и воем, заставив в заключение своего пленника подняться на эшафот. Воин благодарил их, веря, что это воображаемое пленение избавит его от настоящего пленения»[12].

Здесь несколько примечательных моментов для интерпретации. Прежде всего, то, что опасное событие было увидено во сне. Сон как форма ИСС для архаического (не говоря уже о более раннем) сознания – наиболее прямой и спонтанный путь вхождения во фрактал. Для более поздних и сложно устроенных многослойных конфигураций ментальности, интерпретация сновидений соответственно усложняется, утрачивая прямую ясность семантических и образных корреляций.

Далее важно отметить: о том, чтобы вообще отменить нежелательное событие, никто даже и не помышлял. Всё увиденное (подсмотренное) в когерентном мире обладает фатальной императивностью и не может быть отменено. Можно лишь, «обманув судьбу», перенаправить интенционально-энергийный поток, обнаруживающий себя в цепочке дискретных эмпирических событий, в безопасное русло. Т.е. создать муляж, имитацию предсуществующего в когерентном мире и уже готового осуществиться в мире физическом события. Причём успех этой акции напрямую связан с тем, насколько серьёзно и убедительно будут выглядеть имитационные действия. При этом важны не только и даже не столько сами действия, сколько сопровождающий их интенционально-энергийный импульс. Он должен быть предельно «настоящим», ибо лишь в этом случае оказывается возможным перехватить и перенаправить опасную интенцию.

Необозримое разнообразие такого рода примеров указывает на то, что первичной и фундаментальной задачей культуры как имманентно развивающейся системы является, прежде всего, медиация между мирами и выработка адекватных операционных технологий для обратного диалогического воздействия человека/группы на «тайные силы», управляющие жизнью и судьбой – суть интенционально-энергийные паттерны когерентного мира. Основой операционных технологий вхождения во фрактал, была, разумеется, магия, в широком её понимании.

Впрочем, к теме магии ещё будет повод вернуться в гл. 5. Пока отметим лишь то, что историческая траектория вырождения магических практик выступает наиболее явным показателем одной из ключевых линий культурогенеза: движения в сторону левополушарного доминирования, хотя движение это было, разумеется, не прямым и не линейным и, что самое главное, предельное левополушарное доминирование не есть историческое завершение культурогенеза.

Перекрывая в процессе исторического наращивания левополушарного доминирования каналы прямой ПМ, культура, тем не менее, оставляет некоторые зазоры и лазейки, которых оказывается вполне достаточно, чтобы послужить основой универсальной для всех обществ тяги к переживанию трансцендентного. В тех же случаях, когда механизм перекрытия каналов даёт сбой, рождаются великие визионеры, провидцы, вероучители, мистики. Впрочем, с недостаточностью перекрытия каналов вхождения во фрактал связан феномен гениальности как таковой, независимо от форм его воплощения.

Менее всего каналы ПМ и спонтанного вхождения во фрактал перекрыты у детей в возрасте до 3-4 лет с их адистрибутивным (нерасчленённым) мышлением. Здесь режимы правополушарного доминирования, повторяя отчасти в онтогенезе сценарий эволюционной болезни, обеспечивают такой уровень погружения в психосферу, что можно говорить о том, что дети до означенного возраста живут в «запредельной», невыразимой словами реальности. У многих древних народов дети считались колдунами, и общение с ними подлежало особой регламентации[13]. А способность детей к «паранормальному» восприятию нашла отражение в широком пласте фольклора самых разных народов.

Показательно и то, что даже в тех случаях, когда дети каким-то образом оформляют свой «визионерский» опыт в словах, взрослые, как правило, их не слушают и не слышат. Культура блокирует понимание этого опыта, боясь попятного движения и не желая отпускать взрослое сознание – свою рабочую единицу – в состояние, опасно близкое к докультурному. Даже память об этом состоянии культура стремится отсечь и подавить. И только у современных первобытных народов сохранились мифы о Dream time[14] – эпохе первопредков, когда люди были наделены совершенно иными способностями восприятия реальности, соответствующими по своим характеристикам режиму погружения психики во фрактал и считывания нелокальных когерентных связей[15]. Вероятно, такой тип когнитивности был присущ ранним сапиенсам в эпоху, предшествующую верхнему палеолиту и в ещё большей степени – предкам человека иных биологических видов в среднем и нижнем палеолите.

В этом смысле говорить о том, что «Был период, когда возможности мозга благодаря биологическим изменениям существенно возросли и соответственно возрос генетический потенциал. Это было примерно 500 000 лет тому назад. С тех пор врождённый разум изменился – если вообще изменился – только незначительно. С тех пор человеческий прогресс зависит от приобретённых способностей, которые предаются далее посредством традиции и обучения»[16] – есть чистейший вздор и грубейшая модернизация в духе идеологизированного новоевропейского псевдогуманизма.

Не следует однако думать, что, подавив и в целом заблокировав прямые формы ПМ, культура превратилась в царство безраздельного господства каузальной пропозициональности. Голографический принцип «всё во всем» или «всё есть всё» сохраняется как универсальная основа мифологической когнитивности – способа мышления семантическими рядами и «кучными», правополушарными в своей психической основе, смысловыми комплексами. И этот тип мышления не только безальтернативен на протяжении всей мифоритульной эпохи, но и, будучи впоследствии трансформирован и оттеснён с доминирующих позиций, во многом сохранил своё фундаментальное значение. Это лишний раз доказывает, что:

– устремлённость к ПМ посредством вхождения во фрактал – присуща человеку как культурному существу априорно и универсально;

– вхождение во фрактал может осуществляться либо в формах, легитимированных культурой, т.е. через посредство её традиций и дискурсов, либо в обход них: стихийно, спонтанно, не традиционно. В первом случае можно говорить о различных формах нормативизованного религиозного, магического, оккультного или мистического опыта и т.п. Во втором случае (помимо детского «инсайта») можно говорить о спонтанных прорывах в созерцание трансцендентного мира в ситуациях внезапных озарений, сна, галлюцинаций, психических расстройств и т.п. Т.е. в тех случаях, когда контекст медиации не подготавливается и не санкционируется культурой и, соответственно, не обеспечивается семантико-семиотическими кодами-отмычками, облегчающими интерпретацию полученного опыта;

– утверждения о том, что категории субстанции и причинности «без сомнения, являются формами, с которыми человек, с тех пор как он появился, входит в мир опыта…»[17] и т.п. суждения не имеют под собой никаких оснований.

3.4.2. ПМ и пути трансляции культурного опыта

На основании всего сказанного представляется возможным в общем виде и, разумеется, гипотетически пояснить механизм ПМ в его соотнесении с генетическим наследованием. Тема соотнесения генетического и психосферных трансляционных каналов вскользь упоминалась выше, но развития не получила.

На уровне клеточном, субклеточном, и более чем вероятно, что и на квантовом уровне, т.е. на уровнях куда более тонких, чем гены, происходит фиксирование, энграммирование психических матриц, образуемых в психосфере в результате многократного повторения однотипных психических актов. Внешним планом выражения этих психических актов выступают соответственно акты поведения. Причём, фиксируются не сами матрицы, а их следы, слепки, интенциональные эманации. За счёт этого между матрицами психосферы возникают разнообразные виды взаимодействий и, в том числе, эмпатия, взаимное притяжение. Оно обнаруживает себя в человеческой ментальности в виде специфических настроек/устремлений «принимающего устройства» мозга на улавливание и считывание психических матриц определённого рода. Будучи «выловлены» из интенционального бульона психосферы, эти психические матрицы совмещаются с релевантными им энграммами, локализованными в самой ментальности. С известной долей метафоричности можно сказать, что внешняя психорсферная матрица и энграмма, локализованная в структурах человеческого мозга, – суть ипостаси единого нелокального по своей природе психосферного образования. Локализация же происходит аналогично тому, как это наблюдается в КМ – в ситуации наблюдения, т.е. рефлексии. Т.е. содержание психосферной матрицы локализует своё содержание лишь тогда, когда на него направлен луч рефлектирующего сознания. Пока этого не произошло, процессы энграммирования психических матриц в структурах человеческого мозга нельзя рассматривать в дихотомии: внешнее – внутреннее. Самоорганизация психосферы и бессознательная деятельность человека (группы) – единая, или, говоря языком КМ, несепарабельная система. Так интенциональные потоки психосферы обеспечивают перманентное проявление универсальной центростремительной силы, стремящейся заблокировать или, по крайней мере, компенсировать давление сил центробежных, способствующих разбеганию форм и наращиванию их самостоятельности. Самостоятельность в данном случае, проявляется в когнитивной и поведенческой автономности. Не случайно, одним из неизменных признаков антропогенетического отпадения от животной инстинктивности было неуклонное наращивание индивидуализации поведения гоминид, начиная, по меньшей мере, с австралопитеков.

Если подобный механизм действительно существует, а косвенными доказательствами тому служит практически весь опыт мировой культуры, то, говоря о каналах трансляции культурного опыта, следует отказаться от привычных понятий врождённости или приобретённости. Напрашивается гипотеза о том, что эволюционное формирование кода ДНК – есть процесс окончательного прописывания (фиксации) психических энграмм на более физически грубом, но надёжном биомолекулярном уровне двойной спирали ДНК.

Впрочем, и на «простом» физическом уровне есть свои тонкости. Так, на рубеже XX – XIX вв. был открыт новый тип наследственности – передача информации без участия ДНК, с помощью прионных белков, – не опровергающий основных положений классической генетики[18].

Можно также предположить, что сама физика генообразования связана с итерационным процессом закрепления стандартных связок между психической матрицей и «принимающим устройством». Необходимость в такого рода закреплении возникла и развилась в биосистеме по причине её качественно возросшей сложности и самостности по отношению к неживому миру. Можно сказать, что стандартизованные связи отдельного организма/группы с психосферой обретают «грубую» физическую форму в силу закона оптимизации и уплотнения систем, стремящихся транслировать снятый (в гегелевском смысле) опыт своего бытия в надёжных формах. Физические формы, по сравнению с чистой психосферной интенциональностью – канал более грубый, но в силу присутствия в нём более сильных энергетических взаимодействий – более устойчивый и надёжный. Код ДНК по природе своей расположен между миром «грубых» вещественных субстанций и тонким миром психосферных взаимодействий, «упаковывая» последние в оболочку первых. Но существование кода ДНК, а также более тонких каналов трансляции опыта посредством прионных белков не отменяет необходимости надгенетических каналов трансляции опыта. Эти каналы не только разгружают мозг от излишнего напряжения и необходимости всякий раз заново настраиваться на приём критически умножающихся сигналов и интенциональных импульсов психосферы. Они транслируют недоступные для передачи через генокод более тонкие, сложные, многозначные и неустойчивые содержания психосферных интенциональных медиаций.

Так расширяющийся по ходу эволюции (биологической, а затем, культурной) набор поведенческих программ поэтапно переводит свои рутинизируемые нижние этажи в область генетического наследования. Без этого невозможно высвободить психо-энергетический ресурс для выстраивания этажей верхних, т.е. усложнения содержания ПМ путём настройки принимающего устройства на неустоявшиеся, размытые и просто энергетически слабые психические матрицы. Но любое опредмечивание такой матрицы в продуктивном акте мышления или бессознательного поведения усиливает её устойчивость и энергетический потенциал.

В этой связи программы культурного поведения нельзя назвать в привычном смысле ни врождёнными, ни приобретёнными: каналы трансляции опыта посредством считывания психических матриц - ни то, ни другое.

Опыт наблюдения за культурным поведением человека на протяжении долгих исторических периодов приводит к мысли о том, что социально-исторический опыт каким-то образом «оседает» в генах. Некоторые авторы пишут об этом, как о доказанном факте. Академическая наука это признавать не спешит и, по-видимому, правильно делает, ибо таинственные каналы трансляции культурно-исторического опыта проходят, по меньшей мере, в основном, не через гены[19]. Впрочем, если исходить из того, что генотип человека ещё не исчерпал потенциал своих изменений хотя бы на уровне «лёгкой ретуши», то можно предположить, что в долгом историческом времени некоторые квинтэссенции устойчивых ПМ действительно в генах оседают. Пока можно уверенно говорить, что психика младенца не несёт в себе готовых культурных программ: подтверждение тому – феномен Маугли. Но она и не tabula rasa, ибо наполнена многообразными интенциями, организованными в особую конфигурацию, которая определяет диапазон принимающего устройства. Законы образования этой конфигурации – особая тема. Но в любом случае можно утверждать, что наследуются не сами способности к неким конкретным видам деятельности (ведь не может, же в само деле, существовать, например, шахматный ген), а предрасположенность к тем или иным когнитивным и партиципационным(!) режимам. Считывание «своей» психической матрицы порождает партиципационный эффект, сопряжённый с чувством возвращения и узнавания, т.е. гармонизации отношений с миром, что в свою очередь, способствует усилению матрицы и её энграммы в ментальности человека. Так запускается механизм формирования психосферных каналов трансляции культурного опыта.

Подводя предварительные итоги рассуждений, акцентирую некоторые положения.

Всеобщая эмпатическая связь (ВЭС) универсальна и абстрактна. В целом, она представляет собой многоуровневую иерархию потенциальных взаимодействий, охватывающую собой всё сущее. Наша система мышления, способная осмыслить, по крайней мере, два параметра этой градации: интенсивность (сила) интенциональной связи в её потенциальном измерении и вероятность её эмпирической актуализации.

Конкретизация ВЭС выражается в актуализации (распаковке, реализации) той или иной её модальности в пространственно-временном континууме. Всякая система во Вселенной структурируется и развивается на основе определённого диапазона модусов ВЭС и в принципе не имеет возможности выйти за её пределы. Иными словами, всякая порождаемая эволюционным процессом система строится, скрепляется и организуется изнутри и отделяется от внесистемного окружения прежде всего определенным типом (модусом) реализуемых в ней связей. Утверждая, что эта связь всегда модальна, я подчёркиваю, что никогда, ни в одной из систем не реализуется вся полнота потенциальных связей, но всегда лишь определённый их сектор (тип).

Так, в живой природе реализуется сектор связей, который основан на относительно прямых (почти непосредственных) интенционально-энергетических потоках, эволюционно выработанных биосистемой. Лёгкость «прохождения» этих потоков в процессе медиации между импликативным и эмпирическим мирами оплачивается устойчивой стандартизацией психосферных каналов и малой амплитудой отклонений. Однако наращивание психической опосредованности интенционального диалога с ИМ у высших животных привело к вертикальному эволюционному прорыву и появлению качественно новой системы – Культуры. Здесь опосредованность в форме смыслогенеза (см. гл. 4.) легла в основу нового системного качества. Из этого, впрочем, не следует, что можно легко ответить на вопрос: какой тип связей (какая модальность ВЭС) является общей для Культуры вообще? Её историческая эволюция демонстрирует последовательное движение внутри ограниченного сектора потенциальных связей, актуализируя то одну, то другую субмодальность в рамках этого целого. И движение это отнюдь не спонтанно. В эпоху ранней первобытности пробуждающееся культурное сознание было почти полностью погружено в прямые, природные по генезису (т.е. не опосредованные смыслообразованием) связи.

Продуктивное, но от этого не менее драматическое противоречие, заключалось в следующем. У животных интенциональные потоки с «прописями», к которым привязывалось их инстинктивное поведение, были подогнаны к физическим свойствам вещей, т.е. интенциональные устремления психики не противоречили паттернам психосферных конфигураций, а последние – физическим свойствам вещей. У предков же человека прямое включение в «естественную физику природы» разладилось вместе с инстинктивными настройками. Поэтому и оказались они один на один с полуотчуждённой природой, имея в арсенале кроме полустёртых инстинктов только свою интенциональную энергийность. Правда, она необычайно возросла благодаря увеличению диапазона принимающего устройства – расширения перцепции правого полушария. Иными словами, доминантная модальность интенциональных связей (как особый тип субмодальности ВЭС) на ранних этапах культуры была основана на установлении вторичного, минимально опосредованного смыслогенезом, контакта с ИМ на основе патологически усилившейся психосферной сенсетивности. Это значит, что раннее культурное сознание занималось не столько освоением «объективной» природы вещей, сколько налаживанием с вещами и «через голову вещей» связей с импликативным (запредельным, потусторонним) миром. Связь эта устанавливалась посредством максимально прямых и непосредственных актов ПМ, которые на протяжении долгого времени и в огромном секторе подчинённых «магической парадигме» ранних культурных практик противоречили объективным свойствам вещей. То же, что нам представляется объективностью, – всего лишь частный тип (субмодальность) ВЭС, который установился в материнской системе: в данном случае – в природе. Не более того. На доминанте «магической парадигмы» основана вся мифоритуальная система культуры. Отсюда универсальное значение магии, неизбывность различного рода «иррациональных» представлений и т. п.

Проще говоря, человек в силу эволюционных изменений психофизиологии и психики приобрёл необыкновенные возможности психосферной сенсетивности и, в частности, суггестии и автосуггестии. Вследствие этого у него появились исключительные, недоступные животным возможности энергийно-интенционального воздействия на вещи – интенциональной индукции. Сила этой индукции определяет диапазон возможностей «вытягивания», вызывания из ИМ паттернов, которые в той или иной мере противоречат той субмодальности ВЭС, которая закрепилась в природе, т.е тому, что мы называем объективными физическими свойствами вещей.

Предки человека, обладая огромной психосферной сенсетивностью, грубо говоря, «не знали, что ней делать». Пик равновесия «желаний и возможностей» приходится на верхний палеолит – неолит. Угасание психосферой сенсетивности вкупе с расширением поля «рациональных» культурных практик и усилением левополушарной когнитивности в I тыс. до н.э. привело к смене гемисферного доминирования. Суггестивно-магический (мифоритуальный) тип связей, как в ментальном, так и в социокультурном измерении, уступил место рационально-технологическому. Обстоятельства этого перехода – одна из ключевых тем данного исследования. Сейчас же важно подчеркнуть, что отношения человека (и самой Культуры) с миром в мифоритуальную эпоху строились не на иррациональных и ложных представлениях, не на «слепом страхе», «вере» и.т.д., а «просто» на принципиально иных модальностях ВЭС.

Отмечу ещё раз, что концепция психосферы отрицает механистическую установку на плоский дуализм понятий «бытие – небытие», а также «идеальное – реальное». Психосфера содержит разветвлённую шкалу промежуточных состояний. Эта шкала онтологических состояний между тем, что принято считать реальным, и тем, что принято считать идеальным. В терминах КМ она соответствует шкале различных мер и уровней запутанности состояний, где онтология системы определяется направленностью, степенью и характером режима когеренции/дкогеренции или, по Бому, сворачиванием – разворачиванием. Это-то онтологические состояния и составляют основное наполнение психосферы.

В контексте рассуждений о психосферных явлениях и природе ИМ нельзя обойти вниманием важнейшую тему психо-физического дуализма.

Обычно эта тема подразумевает историю богословского и философского дискурсов, основанных на разделении понятий phaenomena и noumena. Для нас же эти дискурсы – не более чем частная, и притом уже немало искажённая проекция в область исторически поздних форм рефлексии более глубокого и фундаментального явления. было понято, что мир устроен тоньше м сложнее, антиномия идеального и реального утратила свою метафизическую торжественность и идеологическую ангажированность. Вслед за ней утратила актуальность и идея психо-физического дуализма в его традиционно философском понимании. К тому же философский подход к проблеме, как это часто бывает, «незаметно» подменяет суть вопроса рассуждениями о формах и «правилах» этой самой рефлексии, а онтологические постулаты обосновываются или опровергаются с помощью эпистемологических рассуждений. К этому же вопросу относится и пресловутая дихотомия материи и сознания.

В некоторых случаях исследователи, не желая отказываться от этой анахронистической дихотомии, всё же находят достаточно продуктивные ходы. Так, «эмерджентный интеракционизм», основанный на принципах ОТС, предполагает, что сознание и психика как высшие, эмерджентные свойства материального мозга способны оказывать на него «нисходящее» причинное воздействие, подчиняясь при этом «восходящему» причинному воздействию физиологических и нейрофизиологических факторов.

Держа в уме опыт философских штудий на данную тему, не станем, тем не менее, одалживаться у них. Такая позиция обусловлена ещё и тем, что традиционный подход к проблеме как правило, сводится к обсуждению представлений: их генезисе, структуре, семантике, динамике и т.д. и т.п. Нас же интересуют не представления как таковые, а характер корреспонденции этих представлений с действительностью. С этой точки зрения, данные нейрофизиологии, психологии или этнографии весят больше, чем абстрактные философские рассуждения.

– психофизический дуализм – частное проявление глобального дуализма (см. гл. 1.);

– конвертация глобального дуализма в вертикальном эволюционном переходе от биосистемы к культуре осуществляется через МФА. Это позволяет говорить о том, что дуальный принцип мышления – не какая-то необязательная культурная условность, а психо-физиологическая константа, антропологическая универсалия, имманентно присущая человеку и представляющая собой эволюционное продолжение дуализма в природе;

– дуалистическое расчленение реальности на физическую и психическую модальности – органическое, во всех значениях этого слова, и неустранимое свойство культурного сознания, режимы изменения которого индексирует историческую динамику ментальных конфигураций;

– областью сопряжения физического и психического выступает психосфера;

– психофизическая дихотомия реальна ровно настолько, насколько реальна онтологическая дистанция между импликативным и эмпирическим мирами. Не больше и не меньше. На высоком уровне обобщения дистанция эта снимается, и мир предстаёт единым, но для переживающей человеческого сознания (и подсознания) этот уровень холономности принципиально не достижим. Поэтому означенная дихотомия всегда остаётся актуальной;

– острота переживания психофизического дуализма нарастает как в онтогенезе человека, так и в культурогенезе по мере развития дискретно-аналитических когнитивных технологий и отпадения культурного сознания от непосредственных форм включения в ПМ и в континуум когерентных связей.

Последний тезис указывает на то, что наиболее высокие степени психофизического единства можно наблюдать на материале ранних стадий культуры или психологии ребёнка[20]. В обоих случаях речь не может идти ни о каком «одушевлении» изначально неодушевлённых объектов внешнего мира, ибо психика, ещё не развившаяся в сознание, просто пребывает в состоянии максимального интенционально-энергийного единства с континуумом ВЭС. Физические и психические явления – суть однопорядковые, не имеющие меж собой онтологической дистанции. Для животных это естественное состояние. Для человека – своего рода атавизм, преодолеваемый инкультурацией. Разница в том, что если у животных перцептивные/поведенческие режимы жёстко связаны с психическими энграммами инстинктивности, то у человека они разбалансированы эволюционной болезнью и потому, более спонтанны и вариативны. Особенно в ранних формах сознания.

Синкретически интерактивная психическая активность у детей до трёх лет и ранних гоминид не зная никаких дистинкций и различений, в принципе не имеет возможности дуализовать психическое и физическое. Психика ребёнка живёт, как вещь среди вещей, пронизываемых интенционально-энергийными потоками. И лишь нарастающий в филогенетическом ряду предков человека (равно как и в онтогенезе современного ребёнка) диспараллелизм «прямых» и «обратных» интенциональных связей с ИМ пробуждает сознание с его дискретно-дуализующей когнитивностью. Иными словами, в ранней человеческой психике палеосинкретическое единство проявляется в предельно слабом расчленении входящих и исходящих интенциональных потоков. Но если у животных перцептивный реализм, проявляющийся в таком психическом режиме, адекватен функциям жизненно важных программ, то у человека он изначально выступает источником психических дисфункций. Причина этого в том, что базовые релизеры (ключевые знаки/импульсы среды, «запускающие» реактивные и поведенческие программы), начинают «промахиваться» и срабатывать неадекватно, не говоря уже о внутренних сбоях самой психической системы.

Несовпадение исходящих и входящих интенциональных потоков, которые на психическом уровне могут обнаруживать себя как внешние и внутренние информационные паттерны, делает невозможным свободно-бессознательное (как у животных) течение психических и поведенческих процессов. Это и оказывается исходным фактором формирования сознания. Поэтому вышеозначенная органичность и неизбывность психофизического дуализма для человеческого сознания определяется тем, что оно изначально ориентировано на не-тождество входящих и исходящих интенциональных потоков.

Растождествление прямых и обратных интенциональных потоков (от индивидуальной психики в ИМ и обратно) порождает их нарастающую асимметрию, чреватую не просто экзистенциальным отчуждением, но и неадекватными реакциями на импульсы и вызовы окружающего мира. Это связано с тем, что автоматическое животное «знание» о свойствах вещей оказывается частично разрушенным, и спонтанное вовнеполагание доминирует над перцепцией физической природы вещей, поскольку когнитивный аппарат для их вторичной (не животно-инстинктивной) верификации ещё не сформировался. При этом частичное разрушение животных перцептивных «прописей»-энграмм – устойчиво закреплённых в видовом коде интенциональных каналов связи с ИМ – вызывает перцептивный хаос и, как следствие, психические расстройства: галлюцинации[21], аутизм и проч.

Асимметрия прямых и обратных интенциональных связей актуализует в психике дуализм дискретного и континуального начал. Континуальность адресуется к «архаическим» правополушарным формам психической активности, а дискретность связана с пробуждением собственно со-знания с его фрагментирующими, различающими и дистрибутирующими процедурами, которые осуществляются на основе формирующейся левополушарной когнитивности. Когда синкретическое предсознание не видит разницы между видимым и реальным – это не просто психическая дисфункция. То, что с позиций присущего развитому сознанию объективизма представляется не более чем беспочвенным вымыслом, на самом деле тоже является реальностью. И не только потому, что эти «кажимости» переживаются, как подлинная реальность. Они и есть реальность, но либо ещё не развёрнутая, не вызванная к существованию из ИМ, либо уже некоторым образом воплощённая в психосфере, но скрытая от сознания культурными фильтрами (см. выше о «ложных представлениях»). Нет ничего удивительного в том, что образы этой реальности переживаются ранним сознанием куда более остро, чем реальность физическая; ведь черпаются они не из «глубин субъективного духа» (откуда им там взяться?), а из неисчерпаемого потенциала осуществлений ИМ, и лишь внешне облекаются в формы и коды мира эмпирического. При этом, поскольку тезаурус таких форм в раннем синкретическом сознании весьма ограничен, каждая из этих форм оказывается носителем широкого спектра смыслов и переживаний.

Говоря о раннем сознании в историческом измерении, я имею в виду, прежде всего, эпоху прото-культуры (олдувай), для корректной реконструкции которой у нас не хватает материала. тем не менее, вполне корректно утверждать, что сознание верхнего палеолита, который благодаря этнографии современных первобытных народов[22] реконструируется более полно, лишь в ослабленном виде доносит до нас шлейф первозданного палеосинкретизма, растворяющего различия между вещами в едином психическом потоке. Но и он достаточно ярко показывает драматизм противоречий дискретного и континуального начал в психике и её репрезентацию в раннем культурном сознании, когда на смену психофизическому синкретизму приходит психофизический дуализм.

Если опираться на утверждение о том, что основой психо-физического дуализма выступает нетождество прямых и обратных связей человеческой психики и, соответственно, сознания, с ИМ, то можно сформулировать ключевой тезис: энергия интенциональных потоков, преломляясь в психосфере, способна восприниматься человеческим мозгом либо в свободном, либо в связанном виде.

Что здесь имеется в виду? Человеческая психика устремлена к снятию означенного нетождества ввиду его жестокой травматичности. Смыслогенетические процессы в рамках развивающегося сознания (о которых речь впереди) позволяют человеку ситуативно восстанавливать тождество прямых и обратных связей в тех или иных локальных точках и секторах бытия. При этом энергия интенциональных потоков оказывается привязанной к той или иной физической структуре – вещи, месту, событию и т.п., образуя с ним вместе в человеческом восприятии некую синкретическую таковость – комплексную перцепцию-переживание, где ни один элемент не воспринимается вне целого, а целое как форма не растождествима со своим интенционально-энергийным «наполнением». Таковость нерасчленима и переживание её невыразимо адекватно какими-либо языковыми средствами. Это – синкретически целостная психофизическая матрица, являющая ситуационное снятие дуализма прямых и обратных связей с ИМ в той или иной пространственно-временной точке мира эмпирического.

История культуры переполнена свидетельствами присутствия незримых психических сил в тех или иных объектах или пространственных топосах эмпирического мира. Приведение примеров излишне. Но возникает принципиально важный вопрос: является ли это присутствие объективным, т.е. независимым от человеческого сознания, или последнее тем или иным образом участвует в связывании интенционально-энергийных потоков? Второе представляется более близким к истине. Хотя процессы циркуляции интенциональных потоков и опредмечивание их в любого рода структурах – универсальный процесс во Вселенной, но в системе культуры он всегда осуществляется при сознательном, а чаще бессознательном участии психики человека: как индивидуальной, так и коллективной. Иначе и быть не может, ибо медиация между мирами, протекая для человека в режиме сбитых настроек, осуществляется «на территории» его нейродинамической системы, которая стремится эти настройки восстановить. Ситуационно восстанавливая их в тех или иных локусах и тем самым преодолевая психофизический дуализм, ментальность снимает и дуализм субъективного и объективного: объективность интенционально-энергийного присутствия в эмпирических вещах актуализуется в субъективном переживании человека. Снятие субъект-объектного дуализма здесь выражается ещё и в том, что изменения интенционально-энергийного «наполнения» вещей под действием человека, будучи, по сути, объективными, осознаются только в субъективном измерении культурного сознания.

К примеру, в культуре хорошо известны такие феномены как фетиши, «намоленные» места, вещи, обладающие особым суггестивным потенциалом, и т.п. С одной стороны, сумма косвенных факторов явно указывает на объективность этих свойств, но с другой, проявиться они могут лишь в определённом режиме восприятия, зависящего от ментальных настроек (см. выше. Прибавление). Последние же зависят не только от общей психофизиологической основы, но и главным образом, от особенностей культурного опыта. Так, можно сказать, что кристаллы имеют объективное свойство некоторым образом аккумулировать интенциональные потоки определенных частот и энергийных характеристик. Но восприятие, переживание и изменение этих объективных свойств гомо хабилисом, верхнепалеолитическим колдуном или средневековым алхимиком – существенно разнятся. Проще всего сказать, что здесь мы имеем дело с субъективным планом выражения объективных свойств. Но это не совсем так. Точнее будет сказать, что эти объективные связи проявляют свою объективность, лишь обнаруживая себя в субъективности культурного сознания, что лишает понятия объективного и субъективного своего изначального смысла.

Дуализм свободного и связанного состояний интенциональных энергий не просто иллюстрируется колоссальным историко-культурным материалом. Этот дуализм лежит в основе самого культурогенеза. И здесь мы отчётливо наблюдаем историческую эволюцию. Если, по общей формуле, некая психическая матрица связывается с физическим носителем, то на ранних этапах культурогенеза связь эта слаба, и её функциональные проявления тяготеют к ситуативности и однозначности. На это с определённостью указывают представления архаических народов.

Вот что пишет В.Г. Богораз-Тан о северных чукчах: «Я не мог найти среди чукотских духов ни одного собственного имени (курсив мой – А.П.), все они были категориями: есть «келе» – духи убийцы, есть духи помощники, духи хозяева, но все духи с маленькой буквы и ни одного духа нет с большой буквы…»[23].

Психосферная медиация по «выравниванию» прямых и обратных связей с ИМ начинается с обнаружения «на территории» культурного сознания проекций ВЭС. Теоретическая рефлексия по её поводу от Платона и Посидония[24] до В. Райха[25], Юнга и др. охватывает, как уже говорилось, широчайший спектр концепций. Однако наиболее интересными и репрезентативными для нас выступают ранние формы культурных «концептов» ВЭС, выраженные в первобытных и постпервобытных представлениях о всепроникающем психо-энергетическом начале, т.е. тем, что я называю несвязанной формой интенциональных энергий. В наиболее архаичных интуициях ПМ протекает наиболее непосредственным образом, с минимальным участием опосредующих инструментов и фильтров культуры.

Вот что пишут Э. Дюркейм и М. Мосс: «В этой таинственной среде всё происходит не так, как в обычном чувственно-воспринимаемом мире. Расстояние не становится помехой для взаимодействия (Как тут не вспомнить феномен квантовой нелокальности – А.П.). Образы и пожелания немедленно воплощаются в жизнь, … всё в нём не материально и всё может стать духом. Несмотря на безграничность сил этого трансцендентальность мира, вещи там всё равно подчиняются законам, то есть необходимым по своему характеру отношениям между вещами, отношениями между словами и знаками и предметами, которые они представляют; это общие законы симпатии и законы свойств, которые возможно свести в систему посредством классификаций…»[26].

Для обозначения первичного концепта ВЭС в раннем культурном сознании можно ввести термин всеобщая психическая субстанция (ВПС). Чем архаичнее культура, тем слабее вычленяются из ВПС отдельные и психические матрицы, тем слабее их связанность с реалиями эмпирического мира, а образность, выражающая эту связанность, размыта и не конкретна. Поэтому безличность ВПС на ранних стадиях её концептуализации – явление универсальное. Эта безличность, тем не менее, предполагает наличие principium volens – обладающего волей разумного начала.

Говоря о безличности ВПС, к ссылке 68 можно добавить и другие свидетельства. Так, Кассирер приводит выдержку из исследования Релеем грамматики языка племени шамбала: «Они говорят о Боге как о безличностном, имманентном всему творению духе. Мулунгу живёт в лесах, на отдельных деревьях, в скалах, в пещерах, в диких животных (львах, змеях, кошках), в птицах, саранче и т.д. Для такого мулунгу, чего-то совершенно безличностного, в классе I (классе личностей) нет места»[27]. А вот высказывание Хезеруика: «В использовании туземцами и в форме слова (Mulungu) не предполагается личность, ибо оно не относится к классу личных имён… Его форма указывает скорее на присущее чему-то состояние или свойство, подобно тому как жизнь или здоровье присущи телу»[28].

Эти свидетельства интересны не только тем, что заставляют существенно корректировать традиционно сложившиеся представления об анимизме как стадиальной форме религиозного сознания – таковая сейчас просто отрицается как этнографами, так и религиоведами. Здесь важно, что связанность ВПС с отдельными реалиями физического мира понимается как в той или иной степени ситуативное свойство, а не как онтологический атрибут. Это, в свою очередь, указывает на рыхлость, «несформированность», едва намечающуюся выделенность соответствующих психических матриц, неустойчивость их интенционально-энергийного «качества» и, как следствие, – подвижность, слабую связанность с означенными физическими реалиями. Лишь по мере расширения пространства культуры и установления новообразуемых каналов ПМ (благодаря которому это расширение и происходит!) связанность «окрепших» психических матриц с физическими реалиями порождают персонифицированную мифо-магическую образность. На смену безличным приходят персонифицированные духи. И происходит это ещё до когнитивной революции неолита.

Так, Богораз-Тан (см. ссылку 68) замечает, что на более поздней стадии развития родового общества у чукчей появляются персонифицированные духи, и их имена становятся известны шаманам.

Поэтому вполне закономерным является то, что концептуализация мира психосферных явлений начинается не с пресловутого «одушевления» всего вокруг (фетишизм – особая тема), а с полубессознательного обнаружения относительно свободных и всепроникающих интенционально-энергийных потоков и переживания их как ВПС. Как концепт относительно свободной психической энергии, ВПС имеет множество названий. Одно из самых известных – меланезийская мана: слово, ставшее чуть ли не нормативным термином.

«Мана – не просто некая сила или сущность, но также «и действие, и свойств, и состояние», т.е. и сущностное прилагательное, и глагол. Это соединение целой серии понятий, которые в нашем языке встречаются отдельно, хотя между ними есть родственная связь. …Здесь смешиваются представления о деятеле, обряде и вещи – это смешение нам кажется фундаментальным в магии. …Тёмное и неясное, это представление всё же используется до странности определённо. Абстрактное и общее, оно тем не менее совершенно конкретно» и «включает ряд неустойчивых представлений, накладывающихся друг на друга. …Нечто может обладать свойством манны, но мана – это не сама вещь. Её описывают как силу и тяжесть, теплота, странность, сопротивляемость, неустранимость, неординарность»[29].

«Мана – это не обязательно сила духа, но также камня, способствующего росту таро, травы, заставляющей идти дождь. Это сила мага, сила обряда. Поскольку маг и обряд имеют ману, они могут воздействовать на духов, имеющих ману. Различные виды маны – одна и та же «неустойчивая сила», распределённая между людьми, духами, предметами, событиями и т.д. «Это сила par excellence, истинная эффективность вещей, дополняющая, а не уничтожающая способность вещей к чисто механическому взаимодействию»[30]. Это «нечто, накладывающееся поверх вещи». «Это добавка – невидимая, чудесная, нематериальная, одним словом, дух, в котором заключена всякая способность к действию и движению, и жизнь вообще»[31].

Благодаря манне крепко стоит дом, лодка устойчива на воде, в поле – это плодородие, в снадобье – исцеляющая или убивающая сила, в стреле – то, что убивает и т.д. (См. выше о субъективном проявлении объективных свойств и синкретизме переживания таковостей. – А.П.).

Мана – естественная и сверхъестественная одновременно, она разлита во всём чувственно воспринимаемом мире, по отношению к которому гетерогенна и вместе с тем имманентна. Мана является прежде всего действием – «нематериальным взаимодействием на расстоянии между объектами, объединёнными симпатической связью». Это своего рода эфир, невесомый, всепроникающий, распростряняющийся сам по себе. Это также – среда, точнее, мана действует в среде, обладающей маной. В этой среде мана мага – мана обряда – мана тиндало приводят в движение другие маны. Всё «происходит как бы в замкнутом круге, где всё есть мана и который… сам должен быть маной»[32].

Далее Г. Мосс приводит аналоги идеи маны у других народов. «Кроме Меланезии идея маны есть и у других народов. У малайцев в районе Проливов – крамат (hrm – священный, слово арабского происхождения). Во французском Индокитае, у Ба-хнаров – deng (ведьма обладает deng и совершает deng над предметами). На Мадагаскаре – hasina. У аборигенов аранда – «арунгкильта». В Сев. Америке у гуронов (ирокезов) – оренда. Всё наделено орендой – боги, духи, люди, животные; причина грозы – оренда духов этой стихии. Удачливые охотники и ловкие звери имеют сильную оренду. Оренду можно отделить от вещи и управлять её движением (дух грозы придаёт своей оренде вид облаков). Оренда – это издаваемые звуки (животные кричат, трава шелестит, ветер шумит – так они выражают свою оренду). Голос человека, произносящего заклинание, – тоже оренда. Орендой именуют магические формулы. Изначальный смысл слова – «молитва», «песня»[33] – сила шамана. Пророк – человек, который может отделить или излить свою оренду. Всё, что используется в магии, – наделено орендой и действует с её помощью, а не в силу физических свойств. Она даёт силу амулетам, заклинаниям, лекарствам. Вся магия – это оренда. Особенно – при наведении порчи[34] действует сообразно классификациям. Цикада «вызревает» кукурузу, т.е. поёт в жаркие дни – её оренда способствует жаре – росту кукурузы. Для ирокезов причина – это по преимуществу голос. Именно оренда связывает различные явления и кланы. Клан с тотемом цикады имеет силу вызывать рост маиса. У племени алгонкинов, особенно у оджибвеев, понятие «маниту» – мана. Если яд змеи не убивает, колдун говорит, что маниту покинул этот зуб[35]. Термины mahora, xube (у омаха), муни у кайова wakаn у дакота, pokunt у шошонов = мана. Нуаль (Мексика, Центр Америка) – тотем, колдун тоже нуаль – вернее, его способность к метаморфозам. Точное значение – «тайное знание», то, что скрыто, спрятано, представлено в ином свете. В Австралии тоже встречается, но относится прежде всего к чёрной магии: здесь ману называют булья (boolya), кучи (Koochie), аругкилта у фрунта – злая сила.

У палеазиатских народов В.И. Иохельсон наблюдал, что слово pon в одульском языке «выражает нечто неизвестное», силу, присущую всей Вселенной природе в целом: энергийность, к которой восходит всё, в том числе и мир вещей, имущество и т.д. – ponpe[36] Не менее яркие примеры архаических представлений о ВПС даёт и Леви-Брюль[37].

Далее Э. Дюркгейм и Г. Мосс пишут, о том, что в Индии аналогом манну выступает Брахман. Молитва, заговор, обряд, голос определяют магическую силу обряда. Жрецы – брахманы обладают брахманом, совершают действия с помощью брахмана. В некоторых текстах это субстанция, «сердце вещей». Впоследствии это понятие стали путать с богом Брахмой; брахман как часть ритуала исчезает, остаётся лишь метафизический брахман, активная имманентная основа мира, истинная реальность, всё остальное иллюзия. Тот, кто мистически способен переноситься в лоно Брахмана (йога-единение), становится йогином. В Индии сохранилась мистическая основа понятия, в Греции – его научный каркас. Фюсис – первооснова, дюнамис – в основе астрологии, физики, магии. Взаимосвязаны, фюсис – безличная, материальная душа, «бессознательный разум вещей». В Ассирии – аналогом маны выступает манит. В Китае – ци[38].

Простим этнографам старой школы ту лёгкость, с которой они смешивают материал архаических народов и древних цивилизаций. Впрочем, здесь возникает повод для важного замечания. Холистические концепты ВПС, возникшие ок. I тыс. до н.э. не только не являются прямым коррелятом архаических представлений о ВПС типа маны, но более того, выступают продуктом вторичного синтеза элементов распавшегося в результате системного кризиса мифоритуальной системы палеосинкрезиса. Если ритуально-магические практики ранних цивилизаций ещё сохраняют опосредованную преемственность с архаикой, то «Единое» в духовных учениях I тыс. до н.э. – это результат «искусственной» сборки духовного Абсолюта с той или иной мерой участия пропозиционального мышления[39].

Перечисление имён ВПС на основании этнографических и культурно-исторических наблюдений можно было бы продолжать бесконечно. Вообще, вряд ли найдётся народ, в той или иной форме сохраняющий наследие архаики, которому идея ВПС была бы вовсе незнакома.

А теперь мы выходим на сложнейшую тему о режимах преобразования ВПС культурным сознанием и связанных с ним ментальными и культурногенетическими процессами.

К примеру, у всех архаических народов в том или ином виде сохранилось мифологическое оформление идеи первичного разделения психического и физического начал, причем последнее, оставаясь глубоко синкретичным, включает в себя как вещь, так и место или событие. Так у аранта (Австралия) психическая энергия тотема, сконцентрированная в тотемном центре, называется knanja.

Когда тотемистическое качество отделяется от своего сосредоточия, оно принимает вид духа, не имеющего персонифицированного облика и называемого kuruna. Сюжетно это оформляется в истории о том, как предки, уйдя под землю, оставили после себя вещественные свидетельства своего пребывания: дерево, камень или иные предметы. Такой предмет представляет собой эмпирическое воплощение knanja, его физический модус, называемый tjurunga («чу-ринга»)[40].

Здесь коренится культурно-психологическое основание раздвоения сущности вещей: на физическую и психическую[41].

Прокомментирую типичный пассаж модернизаторски мыслящего автора,который, однако, сам того не замечая, схватывает чрезвычайно важное явление. «Начало фантастического отражения бессилия человека в его голове до возникновения и укрепления абстрактного мышления мы усматриваем в фетишизации явлений, когда нет еще представлений о духах, отдельных от природы, но есть наделение самих вещей сверхъестественными свойствами, резко противоречащими их действительным качествам... Древнейший вид сверхъестественного заключается в представлении о «сверхчувственных» (Маркс) свойствах вещей. На этом этапе развития бытия и мышления общественного человека не может еще быть представлений о «духе» предмета, «идее» явления, стоящих за этими предметами, явлениями»[42].

Можно было бы остановиться на вопиющей неадекватности экстраполяции таких понятий как «фантастическое», «сверхъестественное» или «действительные качества» на ранние формы мышления, а главное, на обусловленности их содержания исторически ограниченной системой рационалистически-позитивистских представлений XIX в. В каждую эпоху именно те наборы смыслов, которые отслаиваются от бесконечного смыслового потенциала вещи, полагаются её действительными качествами. И сообразно с этим проводится (как правило, бессознательно) граница между чувственным и сверхчувственным и т.п. Впрочем, для первобытного мышления такой границы не существовало вовсе: то, что рационалистическое сознание называет фантастическим и сверхчувственным, для первобытного мышления и есть действительное свойство вещи (см. выше). Но не это здесь самое примечательное. Важно, что на самых ранних ступенях культуры психика, не способная к выраженной надситуативной активности, ещё не может абстрагировать психическую матрицу вещи от её физической оболочки в её здесь-и-теперешней чувственно воспринимаемой и переживаемой модальности. Т.е. дуализм физической формы и психической матрицы вещи (грубо говоря, оболочки и начинки) лишь едва намечается. Но уже само их нетождество есть признак «испорченности» патологичности раннего человеческого сознания по отношению к психике животного, где нет даже и такого различения. Последнее становится возможно лишь в контексте смыслогентической самонастройки, автотерапии раннекультурного сознания, вынужденного отвечать на вызовы психофизиологических дисфункций. И степень зазора между означенными модальностями, которая наблюдается у наиболее близких к позднему палеолиту современных первобытных народов, это уже своего рода декаданс, закат, предельно выраженная величина по сравнению с эпохой прото- и палеокультуры. И потому, как уже говорилось, сам психический субстрат первобытного человека, не говоря уже о его эволюционных предках, был рыхлым, неустоявшимся, неоформленным и непрочно локализованным в физическом теле. Становление индивидуальной самости по мере развития индивидуальных психических и культурно поведенческих особенностей может выступать индикатором процесса кристаллизации, «затвердевания» и онтологизации той психической субстанции, которая впоследствии стала пониматься как душа.

Можно предложить самую общую схему становления взаимоотношений концептуализующего разума с исторически меняющимися структурами психосферы (об «историчности» ИМ так такового говорить не приходится). По мере того, как усиление левополушарной когнитивности постепенно поднимает в своём значении причинно-следственные связи, «вытягивает» их из не иерархизованного континуума различного рода связей, ВПС дискретизуется на всё более плотные и автономные психические субстраты – суть сгустки волящей (неудачно) энергии, обладающей определёнными свойствами. Свойства же эти со временем оказываются все более специализированными и привязанными к тем или иным вещам – физическим оболочкам-носителям. Так всепроникающая и «распылённая» в физическом пространстве ВПС, легко перетекающая от вещи к вещи и почти спонтанно в них дрейфующая, сменяется суммой относительно дискретных психических субстратов, более устойчиво закреплённых за вещами. При этом развитие причинно-следственного мышления, обнаруживающего в вещах разумно-волевое начало, и динамика дискретизации «уплотнения» психических субстратов связаны не каузально, а когерентно: ни о каких первично-вторичных отношениях здесь говорить нельзя.

Примечательно, что дискретизация ВПС и обособление отдельных психических субстратов не отменяет существования её (ВСП) существования, но всего лишь отодвигает её концепт с переднего края осознания; простое механистическое представление о дроблении целого на части здесь не применимо (у разных народов это отодвигание выражено в разной степени, но к верхнему палеолиту оно так или иначе произошло у всех). Разумеется, дискретизация ВСП могла осуществляться лишь постольку, поскольку палеомышление было способно воспринимать и осмысливать дискретность феноменов мира физического[43]. Поэтому «…на уровне древнего Homo sapiens невозможно никакое мышление без признания разумной верховной волевой силы или множественных сил (курсив мой – А.П.), независимых от человека, – либо дискретных божеств, «душ» отдельных феноменов, либо одушевлённости вещественного мира вообще[44]» Остаётся напомнить, что неадекватность термина «анимизм» и самого понятия «душа» применительно к архаике (не говоря уже о более ранних временах) обусловлены не тем, что первобытный человек не поднялся до этической метафизики души в монотеизме и картезианских высот взаимоотчуждения материи и духа и философской концептуализации последнего. Дело в том, что в архаике рыхлые и слабо специализированные психические субстраты действительно ещё не соответствовали тому, что впоследствии было осознано как душа – применительно к достигшему определённого уровня автономности индивидууму - и дух – применительно к мощным психо-энергетическим образованиям (эгрегорам), соответствующим развитым подсистемам культуры на более зрелых этапах её развития.

Однако тема развития исторической корреляции агентов психо-физической связи даже при самом беглом её рассмотрении выходит не только за пределы этой главы, но и за пределы всей книги, хотя ее отдельные мотивы, так или иначе, рассматривать придется. Более подробное её изложение будет предпринято во второй части исследования, посвященного мифоритуальной системе.

Сейчас же необходимо высказать хотя бы самое общее отношение к сверхважному вопросу: состоят ли импликативный и эмпирический миры в отношениях взаимной корреспонденции, и если состоят, то каковы механизмы этой корреспонденции для АС? Этот вопрос можно сформулировать иначе: изменяется ли «запредельный» мир исторически и если меняется, то как?

Самый общий ответ – да, меняется. Мир психосферной распаковки паттернов ИМА не представляет собой нечто метафизически статичное. В нём появляются пакеты, подпакеты и паттерны, вызванные к потенциальному существованию интенциональными импульсами, исходящими от человека или социального коллектива (напомню, что о простой каузальной связи здесь говорить не приходится). Примером своеобразной коэволюции импликативного и эмпирического миров может служить историческая динамика развития психического субстрата (частного случая психической матрицы, соответствующего отдельному человеческому индивидууму), нашедшая отражение в изменении комплексов мифологических и религиозных представлений. При всей многофакторности процесса этой коэволюции можно с уверенностью говорить о прямой зависимости между плотностью, устойчивостью и количественными характеристиками энергийного потенциала психического субстрата (в общем случае – матрицы) и степенью психической автономности индивиуума, т.е. выраженности его самости. Последняя, подчеркну, не является простой ментальной характеристикой и, тем более, субъективным свойством человеческого характера. Она – атрибут всей ментальной конфигурации человека как исторического субъекта. Развитие, наращивание самости во всех её проявлениях – показатель уплотнения и увеличения энергийного потенциала психической матрицы. Только достигшая определённого уровня уплотнения и структурно-содержательной автономности психическая матрица способна определиться в ИМ в виде самостоятельного куста пакетов и подпакетов потенциальных осуществлений. Тем самым она определяет своё «инобытие» в эмпирическом мире в качестве чётко индивидуализированного и специализированного психического субстрата конкретного единичного индивидуума. Когда такой уровень достигается, в культуре появляются представления об индивидуальной душе. Пока же этот уровень не достигнут, индивидуальные психические матрицы ещё недостаточно индивидуализированы. Они не имеют выраженной «оболочки» и открыты пронизывающим их интенциональным потокам; изначально природным, а в зрелой и поздней первобытности (начиная с верхнего палеолита) – и природно-культурным. Поэтому психические субстраты раннего человека рыхлы, не специализированы, неустойчивы, и связь этих ранних психических субстанций с телом легко нарушается, что нашло своё отражение в соответствующих магико-мифологических представлениях и магических практиках[45].

В целом же, проявление психо-физического дуализма в форме раздельного существования физического тела и психического субстрата (и связанного с ним феномена внетелесного опыта) – одна из сквозных экзистенциальных тем во всех без исключения культурах – от самых архаичных до самых современных. И даже самые упёртые материалисты, кажется, понимают, что тут не удастся отделаться разговорами об аутоскопических галлюцинациях, шизофренической раздвоении личности и подобных им психических патологиях. Волей неволей приходится искать более серьёзные объяснения.

Так, Г.Хант феномен внетелесного опыта, как, впрочем, и вообще психическую возможность абстрагироваться от своего внешнего образа, выводит из способности человеческой психики к синестезии – переводу любого рода сенсорных данных в зрительную модальность [46]. Авторы, чьи взгляды в той или иной форме и степени перекликаются с мистической (в серьёзном понимании) традицией, рассуждают смелее. Так, А. Минделл полагает, что «двойник» – это не психологическая проекция, а подлинная сущность человека, пребывающая в более широкой реальности, чем наша «реальность консенсуса». Более того, по Минделлу, возможны практические методы контакта с двойником[47].

Достоинства и недостатки такого положения дел – отдельная тема. В любом случае становится очевидным, что психическая субстанция (матрица) человека также подвержена исторической динамике, что и даёт, в частности, повод проницательным этнографам протестовать против применения к архаике понятия «душа».

Чем плотнее, выраженнее и устойчивее психический субстрат индивидуума, чем больше число разнообразных интенционально-энергийных потоков он в себе фокусирует, тем выше уровень человеческой самости. Тем сильнее, соответственно, проявляется стремление предохранить психический субстрат, своё запредельное Я от разрушающего воздействия времени, от распыла в интенционально-энергетическом поле психосферы, от смерти и небытия. Именно эта, совершенно незнакомая животным, задача становится фундаментальной экзистенциальной проблемой человека (показательно, что архаический человек боится не столько физической смерти, сколько вреда, который может быть причинён его душе, точнее, психическому субстрату). Но, решая свои собственные задачи, человек, сам, быть может, того не желая, работает и на Культуру. как самоорганизующийся системный организм, который, уже свои собственные задачи – наведение собственных медиационных мостов с ИМ.

Подводя промежуточные итоги, остановлюсь на наиболее значимым моментах.

Говоря об универсальном характере медиационных процессов вообще, обратимся к излюбленной синергетиками теме поисков свободной энергии для преодоления энтропии, что выражается в стремлении систем к открытости. Эта открытость и создаёт возможность медиации на уровне глубинных интенционально-энергийных потоков. Наша модель, будучи вполне в этом вопросе совместимой с синергетической, делает акценты на иных аспектах вопроса.

На самом абстрактном уровне потребность человека в медиации с ИМ диктуется универсальной интегративной (центростремительной) силой (см. гл. 1), охватывающей всё сущее во Вселенной и стремящейся актуализовать ВЭС. На уровне сопряжения природы и АС эта сила принимает вид экзистенциальной устремлённости человека к возврату в состояние, предшествовавшее болезненному выпадению из природы и достижению не-дуального состояния ментальности. А это, в свою очередь, обеспечило бы более высокий уровень интегрированности человеческой экзистенции с универсумом. Установка на возврат в мир всеобщей когеренции и преодоление, таким образом, травмы культурогенеза – антропологическая константа человеческого существования в культуре. Она не нуждается в каких-либо дополнительных обоснованиях изнутри тех или иных частных культурно-исторических ситуаций.

К развитию и обоснованию этого ключевого положения мы будем возвращаться неоднократно. Сейчас же важно отметить, что медиация с ИМ и разворачивание психосферы в ходе этой медиации – это первейшая и главная задача Культуры как развивающегося системного образования. Именно на эту задачу, а вовсе не на дублирование или замену природных программ жизнеобеспечения, нацелены уже самые ранние протокультурные практики нижнего палеолита. Вернее, замещение животного поведения культурными практиками – есть внешнее выражение замещения природной инстинктивности новообразуемыми медиативными связями становящейся человеческой ментальности с миром свёрнутого порядка.

Медиация – универсальный процесс актуализации глубинной соприродности между онтологически обособленными феноменами, т.е. реализация интенции к холономному, интегрированному бытию. Психосфера – пространство, в котором проявляются любые доступные человеческому восприятию интенции. Поэтому психосфера играет роль связующего контура, посредника между любого рода обособленными системными образованиями как на микро-, так и на макрокосмическом уровне. И проявляется она если не в субъектной, то, по меньшей мере, в автономно-направленной интенциональности отдельных элементов и их групп: от электронов до космических тел, и от простейших организмов до биоценозов.

Связывая всю эволюционную пирамиду и прежде всего биосистему с культурой, психосфера выполняет двойную медиативную функцию. В силу своей всепроникающей универсальности она, с одной стороны, связывает уровни эмпирической реальности, данной в апперцепции психикой в их каузальной и темпоральной модальностях, с другой же, осуществляет медиацию с миром импликативным или, иначе говоря, служит каналом (и возможно, даже формой) протекания процессов импликации и экспликации между мирами «свёрнутого» и «развёрнутого» порядков. Об этой медиативной функции, главным образом, и шла речь.

В эмпирическом же темпорально-каузальном мире психосфера обнаруживает свою медиативную функцию прежде всего на стыках систем и их подсистемных уровней: там, где между ними в ходе эволюционных процессов и в первую очередь, вертикальных переходов, образовались не то чтобы зазоры – такого в принципе быть не может, но своеобразные зоны напряжения. Самые фундаментальные и никогда до конца не разрешимые проблемы человеческого бытия связаны с такой зоной, возникшей на эволюционном стыке (вертикальном переходе) от биосистемы к АС и в более узком смысле, к культуре.

Но есть и более глубокий уровень медиации. Он заключается в прямом психическом контакте психики с ИМ, ибо человеческий мозг, как было показано Прибрамом и нек. др. исследователями, обладает свойствами принимающего устройства и располагает особыми каналами такого «выхода».

Когда этологи показывают, что животные с относительно примитивным мозгом способны к сложным когнитивным операциям, объясняя это возможностью достижения одних и тех же когнитивных уровней при разной структуре мозга, то трудно отделаться от подозрения, что мозг не столько производит идеи, сколько улавливает их наподобие антенны или иного принимающего устройства. Как правило, мозг считывает содержание психических матриц ИМ и распаковывает их в форме идей, представлений. Уровень их сложности соответствует уровню сложности и характеру общей организации мозга, а также, разумеется, содержанию культурного опыта. Но в некоторых случаях мозг работает на опережение и считывает более высокие по сложности волны и импульсы ИМ и, соответственно, более сложные содержания психических матриц.

Подчеркну, что подглядывание в мир свёрнутого порядка лишь с большой долей условности можно назвать прямым, ибо оно никогда не проходит без участия культуры: если фильтрацию сигналов «оттуда» можно ещё как-то обусловить чисто нейрофизиологическими функциями, то «расшифровка» этих сигналов невозможна без участия культурного сознания и его кодов.

Увлечённые последователи голографической теории, в понимании Бома–Прибрама, часто высказывают экзотические идеи о том, что человеку-де доступно знание всего обо всём. Что для его восприятия открыты всё тайники информации во Вселенной и т.д. и т.п. Такие явно завиральные фантазии лишь дают козыри многочисленным критикам из традиционалистского лагеря. Человек, в какие бы изменённые режимы психического функционирования он ни входил, может воспринимать лишь то, что проходит сквозь фильтры его видовой психофизиологической конфигурации и культурно заданной ментальной конституции. Не более того. А с точки зрения культуры, не менее важно и то, что реальность когерентного мира человеку дана лишь в кодах, сгенерированных при прохождении этих «сигналов» через психосферу.

Мир свёрнутого порядка, как уже говорилось, простирается не где-то рядом с привычным миром, не за некой мистической гранью: он присутствует везде и во всём. Но обнаружить, ощутить и пережить его наличие человек может лишь тогда, когда исходящие из этого мира интенциональные импульсы и сигналы проходят сквозь психосферу, отфильтровываются в ней и оформляются в кодах, способных быть прочитанными сознательной или подсознательной частью человеческой психики. При этом, чем ближе режимы восприятия к природному психизму, тем в более «чистом» и непосредственном виде раскрываются в этом восприятии содержательные паттерны когерентного мира. И напротив, чем выше уровень опосредующего участия кодирующего сознания, тем больше уровень погружения в каузально-процессуальный континуум.

Каким образом можно описать эти медиационные режимы? Главная проблема здесь заключается в том, что мир свёрнутого порядка, мир потенциально предсуществующих когерентных со-осуществлений не дан нам непосредственно. О нём мы можем судить либо по его прямым эпизодическим вторжениям в сознание, переживаемым, главным образом, в ИСС, либо реконструировать его природу на основе его превращённой, инобытийственной формы – привычного каузально-темпорального мира. При этом логический априоризм никоим образом не подходит в качестве инструмента такой реконструкции, поскольку сам он обязан своим появлением этому самому превращению. Иными словами, адекватное постижение ИМ даётся не в теоретико-дискурсивном рассуждении, а лишь в непосредственном экзистенциальном вчувствовании, погружении и переживании. Поэтому любые теоретические построения на эту тему являются принципиально недоказуемыми и, с точки зрения правил построения теории, могут претендовать лишь на статус гипотезы.

Важно не упускать из виду, что психосфера как сфера медиации между мирами свёрнутого и развёрнутого порядков, имманентна им обоим, и ни одним из них не охватывается полностью. Это, разумеется, усложняет картину, требуя постоянных оговорок и уточнений. Морфология и функции ИМ раскрываются лишь в том своём модусе, которой обнаруживается в психосфере и затем преобразуются в фигуры теоретического дискурса, организованного далеко не аутентично самому ИМ. Прямых логических предпосылок для построения концепции когерентного мира не может быть в принципе, и потому, материалом построения концепции может служить лишь его образ, преломлённый в психосфере, лишь обобщение пёстрого и разрозненного опыта переживаний и наблюдений его проявлений в разных областях культуры.

[1] Уилбер К. Спектр сознания. М.: АСТ, 2001. Трактовка последнего режима Уилбером, как, впрочем, и многое другое, вызывает много вопросов. В данном случае главным аргументов в полемике с МР является установление самого факта полидиапазонных возможностей человеческого мозга.

[2]См. Хайнд Р.Поведение животных. Синтез этологии и сравнительной психологии. М., 1975; Плюснин Ю.М. Проблема биосоциальной эволюции. Новосибирск. 1990.

[3] См. напр. Леви-Брюль Л. Указ. соч.

[4] На основе искусственного «расширения сознания» строится и «обучение творчеству» под гипнозом по методике Райкова и др.

[5] Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории. Проблемы палеопсихологии. С-П. АЛЕТЕЙА 2007.

[6] В историческом ряду суггестивные способности наращиваются по мере приближения к архаическому типу сознания. «Можно сказать с абсолютной уверенностью, что туземец умрёт от самой поверхностной раны, если только будет верить, что поранившее его оружие было «заговорено»и, следовательно пропитано … злыми чарами. Леви-Брюль. Л. Указ. С. 218.

[7] Цит по. Добрович А.В. Проблема бессознательного и её связи с вопросами психосоматических отношений и клинической паталогии // Бессознательное. Многообразие видения. Новочеркасск. 1994. С. 178.

[8] Следует оговориться, что научная авторитетность Т. Лири и корректность его опытов нередко ставится под сомнение.

[9] Подробнее о данной концепции см. Торчинов Е.А. Пути философии Востока и запада: познание запредельного. С.-П. 2005.

[10] Деви-Брюль Л. Указ. С. 34.

[11] Там же. С. 47 и др.

[12] Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М., АТЕИСТ. 1930.С. 35

[13] Ершова Г.Г. Указ…

[14]Термин, первоначально применявшийся этнографами к мифологическому материалу аборигенов Австралии, но затем получивший более широкое употребление. В более поздних традициях Dream time отчасти преобразовался в «золотой век».

[15] Фольклорно-мифологический пласт на тему «Dream time» у разных народов чрезвычайно богат и разнообразен. В качестве одного из многочисленных примеров укажу на эпос индейцев киче «Пополь-Вух» (Popol–Vuh) (Гватемала), где описание паранормальных способностей предков почти напрямую иллюстрируют ситуацию прямого и абсолютного знания, получаемого в результате погружения во фрактал. См. священные письмена майя: Пополь-Вух. Рабинальачи/ Пер. Р. В. Кинжалова; Диего де Ланда. Сообщение о делах в Юкатане / Пер. Ю.В. Кнорозова. СПб.: Амфора 2000. С. 114-117.

[16] Russel B. Hat der Mensch noch eine Zukunft? Stuttgart. 1962. P. 8.

[17] Bavink B. Ergebnisse und Promleme der Naturwissenschaften . Zürich . 9. Aufl. 1949. S. 237.

[18] Звягин Е. Белковая наследственность – новая глава генетики // Наука и жизнь. – 2000. № 1. – С. 30-33.

[19] Здесь можно было бы отвлечься на анализ полемики между различными научными направлениями: например, между сторонниками эволюционной эпистемологии и её оппонентами. Но я от этого воздержусь, поскольку разговор этот не затрагивает непосредственно сути излагаемой мною концепции. При желании читатель может обратиться к соответствующей литературе.

[20] Здесь можно вспомнить такие свойства детского синкретического сознания как «номинальный (вербальный) реализм» (термин Л. Ружье), когда дети «обращаются с названиями предметов как с их свойствами» У. Найссер Познание и реальность. М., 1986. С. 178.

[21] Предполагают, что галлюцинировали уже австралопитеки. См. Семёнов В. Первобытное искусство. С-П. 2008. С. 120. Правда, когда это предположение распространяется также и на высших животных (кошки, обезьяны), следует иметь в виду, что если у животных – это всего лишь считывание «параллельной реальности» когерентного мира, то у предков человека – это, также и следствие разбалансировки инстинктивных режимов перцепции, которое у животных лишь намечается.

[22] Здесь, разумеется, уместно сделать уже ставшую ритуальной оговорку: современные первобытные народы – это не верхний палеолит, и прямые аналогии здесь недопустимы.

[23] Цит. по Шахнович М.И. Советский историк религии В.Г. Богораз-Тан. К столетию со дня рождения. // Вопросы преодоления религиозных пережитков в СССР. М.; 1966. С. 276.

[24] Посидоний (ок. 135-51 гг. до н. э.), отчасти под влиянием Филона Александрийского, объединяя стоический пантеизм с идеями Платона о бессмертии души, писал о пронизанности мира божественным духом, создающим симпатию всех вещей. Отсюда объяснение магии, прорицаний, гадания, вещих снов и т.п.

[25] «Оргон» у Райха. – энергия, родственная либидозной, связывающая все объекты живой и неживой материи. Reich W. Dowsing as an object of organic research// Orgone Energy Bull.1946. № 3.

[26] Дюркейм Э., Мосс М. О некоторых первобытных формах классификации // Мосс М. Общество. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии. М., 1996. С. 74.

[27] Цит. по Кассирер Э. Избранное. Индивид и космос. М.; СПб, 2000. С. 367.

[28] Там же. С. 387.

[29] Там же… С. 195-196.

[30] Там же…

[31] Там же… С. 197.

[32] Там же… С. 198.

[33] Там же… С. 199.

[34] Там же… С. 200.

[35] Там же… С. 201

[36] Иохельсон В.И. Одульский (юкагирский язык) // Языки и письменность народов Севера. М.; Л. 1934ю Ч. 3. С.177.

[37] Леви-Брюль Л. Указ. С. 85, 110, 113.

[38] Там же… С. 198 – 203.

[39] Пелипенко А.А. Дуалистическая революция и смыслогенез в истории. М., 2007.

[40] Strehlow C. Die Aranda- ubd Loritja- Stämme in Zentral-Australien // Veröffentlichungen aus dem Städtischen Völkermuseum. Frankfurt am Main. 1907– 1920. V. 1–5.

[41] О том, насколько живучи эти основания у современных первобытных и постархаических народов, см., напр. Традиционные и синкретические религии Африки. М., 1986. и др. этнографическую литературу.

[42] Я позволяю себе такую оценку авторского видения, ибо приводимое им утверждение о неразвитости надситуативной активности в раннекультурном сознании выбивает почву из-под универсально распространённых у таких авторов убеждений в правоте трудовой теории. Ведь получается, что первобытный человек, не будучи в состоянии абстрагировать идею духа вещи от самой вещи, при этом запросто выстраивал гораздо более сложные абстрактные схемы и когнитивные цепи, необходимые для выполнения тех трудовых операций, которые им ничтоже сумняшеся вменяют трудовики.

Францев Ю. Фетишизм и проблема происхождения религии. М., 1940. с. 126.

[43] Отсюда психическая возможность фиксации сознания на «мгновенном боге» (по Г. Узенеру). Здесь слово бог, ввиду очевидной модернизации. Следовало бы поместить в дополнительные кавычки.

[44] Дьяконов И.М.Архаические мифы Востока и Запада. М., URSS. 2008. С. 64.

[45] См. многочисленные свидетельства этнографов о мифологи множественности душ у современных первобытных народов. В частности, Леви-Брюль Л. Указ. С. 68-69 и далее. В этом же ряду – архаические и фольклорные представления о слабой и ненадёжной связанности души с телом (хотя здесь-то как раз слово душа и представляет собой модернизацию). Идеи о раздельном существовании души и тела подчас весьма неожиданно проскальзывают у авторов, отнюдь не склонных к мистицизму или экзотике, но глубоко погружённых в контекст архаических культур: например, у Дж. Экклза. См. Крик Ф., Кох К. Проблема сознания // В мире науки. № 11-12. 1992. С. 113. Концепция Экклза о том, что сфера сознания существует отдельно и независимо от материального мира и взаимодействует с определёнными зонами мозга напрямую перекликается с идеями Прибрама и Бома о том, что мозг функционирует в холономной сфере (см. выше). Popper C., Eccles J. The Self and Its Brain. N-Y. 1978. Впрочем, к идее о несводимости психических проявлений к функциям клеточных структур мозга пришли и отечественные учёные, в частности Н.П. Бехтерева.

Не стану домысливать за нобелевского лауреата Дж. Экклза, но отмечу, что если для современного рационалистического сознания наличный дуализм души и тела представляется экзотикой, то для мышления архаического – это априорная и непреложная данность. К примеру, по наблюдениям этнографов рубежа XIX – XX вв., чукчи живут как бы вне индивидуального тела, коллективно партиципируясь (в Леви-Брюлевском понимании) к любой части мира. То же самое наблюдается, в том или ином виде, и у любого другого архаического народа.

[46] Хант. Г. О природе сознания с когнитивной, феноменологической и трансперсональной точек зрения. М., АСТ. 2004

[47] Минделл А. Ученик создателя сновидений. Сновидение в бодрствовании. Сила безмолвия. М. АСТ. 2003.


	Номер 2(15) - февраль 2011
Андрей Пелипенко