Борис Альтшулер. Экстремальные состояния Льва Альтшулера

Экстремальные состояния Льва Альтшулера. Главы из книги. Константин Константинович Крупников

Константин Константинович Крупников (21.01.1922 – 28.01.2006), родился в г. Воронеж, выпускник МВТУ им. Н.Э.Баумана, лауреат Ленинской (1964) и двух Государственных премий (1949, 1953), награжден орденом Ленина (1949), другими орденами и медалями, ветеран атомной энергетики и промышленности (1998). Почётный гражданин города Снежинска Челябинской области (1999). Окончил танковый факультет Московского Высшего технического училища имени Н.Э.Баумана (1945), получив квалификацию инженера-механика; во время эвакуации училища в г. Ижевск совмещал учёбу с работой на заводе № 524 Наркомата вооружения. После учебы работал в Институте машиноведения АН СССР (1945-1947). С 1947 года – работник атомной отрасли: научный сотрудник п/я 975 (РФЯЦ-ВНИИЭФ, г. Саров), с 1955 г. работал в п/я 0215 (РФЯЦ-ВНИИТФ. г. Снежинск). В 1961 году ему присуждена учёная степень кандидата физико-математических наук.

Его основные научные интересы: физика трения, газодинамика, физика горения и взрыва, физика ударных волн. Один из создателей и разработчиков электроконтактной методики, применивший её в исследовании плотностей и максимальных давлений в центральной части первой атомной бомбы СССР (1949) и используемой в настоящее время. Полученные экспериментальные данные явились надёжной основой для расчётно-теоретического обоснования работоспособности атомного заряда.

Соавтор методов откола торможения и отражения для исследования динамической сжимаемости и уравнений состояния конструкционных материалов и веществ, используемых в ядерном оружии и при его испытаниях; экспериментального определения параметров нормальной и сходящейся сферической детонационной ударной волны; разработки метода определения энергии подземного ядерного взрыва (“метод грунтового шара”); поражающих факторов ядерного взрыва.

Считается одним из основоположников динамического направления физики высоких давлений, автор более ста научных отчётов. Ряд научных результатов К.К. Крупникова, опубликованных в научной периодике, получил международное признание.

Мои воспоминания, в основном, касаются двух экспериментальных коллективов, в которых я работал: сперва в лаборатории Вениамина Ароновича Цукермана, после - Льва Владимировича Альтшулера. Позже лаборатории были преобразованы в отделы. Из 29-ти человек на “объекте”, награжденных Орденом Ленина за первую атомную бомбу, семь были из этих отделов. “Объектом” называли засекреченный и строго охранявшийся город (в прошлом – монастырский поселок Саров) и часть прилегавшей к нему территории мордовского заповедника. Начинали работать в зданиях завода №550, где в войну делали снаряды для “катюш”. Вся заводская территория именовалась “первой площадкой”. Взрывные опыты проводили на “второй площадке”, километрах в четырёх от первой.

Я остановлюсь фрагментарно на обстановке, которая была в этих коллективах, и на тех работах, которые мы выполняли.

Мысленно вернусь в свои студенческие времена. В первом полугодии 1945 года, примерно в апреле месяце, наш выпуск МВТУ им. Баумана распределяли по будущим местам работы. Мне, как хорошо учившемуся, предложили должность инженера с окладом 800 рублей в месяц в Наркомате танковой промышленности, впоследствии – Министерство транспортного машиностроения. Хотя остаться в Москве было престижно, но я отказался - чиновником мне работать не хотелось. Поскольку в Москве, кроме шести таких вакансий в Наркомате, других мест работы не было, мне предложили должность инженера на танковый завод в Ленинграде с окладом 900 рублей, и я тут же согласился.

Пока я делал дипломный проект, к декану нашего факультета “О” Михаилу Ильичу Зайчику обратился заведующий Лабораторией Института Машиноведения АН СССР Игорь Викторович Крагельский с вопросом, нет ли среди выпускников студента, склонного к научной работе. Тот ответил, что есть.

Я был членом студенческого научно-технического общества и незадолго до этого вместе с моим однокурсником Юрой Сулье выполнил научную работу, по которой состоялся доклад на конференции. Мы сделали расчет ленточных тормозов системы Вильсон, которые стояли на английских танках “Валентайн”. Удалось объяснить, почему такие тормоза обеспечивают отсутствие поперечной нагрузки на валы. Такая особенность позволяла использовать более совершенные бортовые фрикционы, а в перспективе давала возможность применять имеющие большое преимущество планетарные коробки передач с двумя степенями свободы. Темой моего дипломного проекта как раз была такая коробка передач для танка с использованием ленточных тормозов.

Меня вызвал декан, и после беседы с И.В.Крагельским я дал согласие. Мне установили должность младшего научного сотрудника с окладом в 600 рублей. Большего для молодых научных работников страна позволить себе не могла. С июля 1945 года я стал работать в Лаборатории трения в Отделе трения и износа Института Машиноведения АН СССР. Через полтора года (в начале 1947) вышло постановление руководства страны, т.е. Совета Министров и ЦК ВКП(б), о существенном повышении зарплаты научным работникам. Так для должности младшего научного сотрудника была установлена вилка 1050-1350 рублей. Мне положили 1200 рублей в месяц. Соответственно были подняты оклады и более высоким должностям.

Можно только восхищаться мудростью и дальновидностью высшего руководства того времени, которое в разрушенной войной стране по крохам собирало деньги, чтобы дать возможность достойно жить образованным людям.

В коридоре напротив нашей лаборатории находилась лаборатория Вениамина Ароновича Цукермана. Там всегда было очень оживлённо, сотрудники постоянно переходили по коридору из комнаты в комнату, слышались какие-то выстрелы (как потом я узнал – взрывались азидные трубочки), в общем, происходило что-то незнакомое и интересное. То ли в конце 1946 года, то ли в начале 1947 года Цукерман предложил мне заняться новой интересной работой, предупредив, что надо будет уехать из Москвы. О существе работы, конечно, ничего не говорилось. Я только спросил, могу ли что-нибудь в новом деле понять, и получил ответ, что там никто ничего не знает, поэтому будем вместе разбираться. По прошествии некоторого времени он сказал, что оформление прошло, и дал понять, что приказ о переводе подписан Сталиным.

Так в начале лета 1947 года я был зачислен в лабораторию №2 АН СССР. Сначала я побывал в конторе на Цветном бульваре, 12, и увидел там окошко с надписью на листке бумаги “Хозяйство Зернова”, той самой надписью, о которой потом рассказывал Юлий Борисович, но то было в Германии, а это здесь – в центре Москвы. Естественно, тогда я не знал, что такое хозяйство Зернова. Кадровик Сергей Григорьевич Арсатьянц приказал мне быть чуть ли не на следующий день к девяти утра у автоматов с газированной водой в закоулке старого здания аэропорта Внуково. Сначала там не было никого, затем стали собираться незнакомые люди, пришёл и Арсатьянц. После проверки по списку мы молча, как заговорщики, пошли через поле к самолёту ЛИ-2 и полетели на “объект”.

С детства я хорошо знал географию и умел ориентироваться по карте и на местности. Знания пригодились. Летел я в ясную погоду на транспортном самолете ЛИ-2, по солнцу определил направление – на восток. Поместили меня в гостиницу. Она была в средней части комплекса административных зданий. Сейчас их называют “Красный дом”. Оставив вещи в номере на втором этаже, я вышел на улицу и пошел налево - к колокольне. Над дверью здания, примыкающего к ней справа, увидел вывеску “Саровонь почтаэз” – Саровская почта. Тут я понял, что нахожусь в Мордовии.

Карточная система в СССР была вплоть до середины декабря 1947 года. В конторе на Цветном бульваре в Москве мне сказали, что на новом месте работы карточки на продовольственные и промышленные товары мне не потребуются. Поэтому я их оставил Владимиру Алексеевичу (своему дяде) и Зине Павловне Герасимовым, у которых я подолгу жил и воспитывался с пятого класса. Карточки были прикреплены к магазину на улице Горького недалеко от Белорусского вокзала. Действительно, в Сарове в столовой питание было без карточек. Когда я прибыл в Саров, то узнал, что мне назначен оклад в полтора раза больший, т.е. 1800 рублей и 75% надбавка к нему.

Сначала я жил вместе с Аркадием Адамовичем Бришом и майором Иваном Петровичем Суховым. Через месяц прибыл Самуил Борисович Кормер, мы поселились с ним в одном номере на первом этаже гостиницы.

Кстати, встреча с Бришом стала совершенно неожиданной для нас обоих. Буквально через несколько дней после прибытия в Саров я обнаружил в своём номере человека, которого до этого видел почти ежедневно в Москве, когда работал в ИМаше. Он работал младшим научным сотрудником в электромагнитной лаборатории Волкова, расположенной через стенку от нашей комнаты.

Как вспоминает Зинаида Матвеевна Азарх, в том же 1947 году приехала Ирина Владимировна Вегер, также сотрудница ИМаша. Ее отец был известным большевиком, знал Ленина. Она проработала года полтора и вернулась в Москву. С Ириной Владимировной мы были знакомы ранее. В лаборатории трения по заданию Института пластмасс я исследовал износ различных материалов для высоконагруженных тормозных накладок с целью применения их в шасси реактивных самолётов. В качестве испытательного стенда использовался токарный станок той мастерской, заведующей которой была И.В.Вегер. За эту работу мне дали премию размером 1000 рублей, о чём сохранилась запись в трудовой книжке. Выяснилось, что и Бриша, и её, и меня тайком друг от друга “мобилизовал” на новую работу В.А.Цукерман. Теперь мы стали сотрудниками его лаборатории.

Приезжали семьями. К моему приезду там уже жили Лев Владимирович Альтшулер с женой Марией Парфеньевной Сперанской, Вениамин Аронович Цукерман и его жена Зинаида Матвеевна Азарх, Леденёвы Борис Николаевич и Людмила Анатольевна, Диодор Михайлович Тарасов и его жена Мария Алексеевна Манакова. Не помню, когда приехали Михаил Семенович Тарасов (однофамилец Диодора Михайловича) и его жена Аня, забыл отчество. Михаил Александрович Подурец и Ада Михайловна приехали позже, кажется году в 51-м.

Несмотря на явно оборонную тематику, с самого начала на объекте было немало женщин. Работа, конечно, забирала много времени, но молодость не отменить. Заключались браки. К сожалению, не всех уже удается вспомнить. Лида Жеребцова стала Гореловой; Клавдия Андреевна Алимкина стала Стрижовой. Анна Никифоровна Черкасова стала Колесниковой. Валентина Петровна Ковалевская стала Крупниковой. Анна Андреевна Баканова вышла замуж за Виктора Михайловича Безотосного. Детский врач Вера Ивановна Козлова стала женой Ильи Шулимовича Моделя. Вскоре женился и Самуил Борисович Кормер на Иде Самуиловне.

Как вспоминает Вера Михайловна Забабахина, она и Евгений Иванович приехали в 1948 году. Евгений Иванович стал сотрудником теоретической лаборатории Якова Борисовича Зельдовича. Вера Михайловна работала у Виктора Михайловича Некруткина - изготовляла шашки из взрывчатых веществ и обрабатывала фотоплёнки после экспериментов. Кроме того, у нее хранился спирт, что гарантировало хвост кавалеров.

К Аркадию Адамовичу через некоторое время приехала его жена Любовь Моисеевна. Удивительная семья, партизанившая в Великую Отечественную войну в Белоруссии. Любовь Моисеевна работала в группе М.В.Дмитриева. Она взяла на себя роль старшей сестры, опекая и обучая приезжающих женщин, большей частью молоденьких выпускниц школ, училищ, институтов – помогала, угощала, пекла, готовила. Это производило большое впечатление на них, прибывших из мест, где с довоенных времен не ели досыта. Многие собирались компаниями и говорили обо всем совершенно свободно, что тоже было непривычно. Однако дома, как правило, о работе не говорили.

Михаил Васильевич Дмитриев – легендарный человек, в Великую Отечественную войну участвовал в Керченском десанте. Окончил военно-химическую академию, руководил группой в радиохимической лаборатории. Оберегая своих сотрудников, в большинстве - молодых женщин, последствия аварий ликвидировал лично и получил слишком большую дозу радиации. Когда у него отказали почки, он сам делал себе анализы. Он не дожил до сорока четырех лет.

Поразила нетронутая природа, непуганая живность. Как-то секретарь (по сути – телохранитель) Юлия Борисовича Харитона позвал собравшихся гостей посмотреть на глухаря. Вышли и увидели тяжелую темную птицу, сидящую на дереве прямо над “финским” домиком.

После работы ходили играть в волейбол, ночью купались в реках Саровке и Сатис. Выше по течению видели бобровые места. Однажды на берегу собралось неожиданно много народу. Оказалось, что большой бобер, не обращая внимания на зрителей, прихорашивается прямо на импровизированном пляже. Сообщили в милицию и та отвезла его “в семью”.

Кинофильмы поначалу смотрели, за неимением кинозала, на широкой лестничной площадке административного здания, где помещались десяток-другой зрителей. Фильмы были самые современные. Говорили, что получал их наш начальник объекта для персонального пользования, будучи одновременно заместителем министра транспортного машиностроения.

Помнится, в здании напротив гостиницы слушали концерт самодеятельности заключённых. В то время их труд использовался для выполнения различных земляных и строительных работ. Незабываемое впечатление произвели безыскусные песни, в которых слышалась тоска по свободе и вольной жизни. Все они были одеты в одинаковые хлопчатобумажные светло-голубые концертные брюки и куртки. Сусанна Червякова, работавшая тогда врачом нашей медсанчасти, вспоминает, что в первом ряду зала сидели не обычные зрители, а те, кто охранял артистов.

Все же главным в нашей жизни была работа. Работали с огоньком, много, ответственно.

Сначала я работал в лаборатории В.А.Цукермана, где передо мной была поставлена задача – разработать электроконтактную методику регистрации высоких скоростей, приобретаемых металлом под действием взрыва.

Запись коротких временных интервалов предполагалось производить посредством ждущего катодного осциллографа, которого ещё не было - его конструируют и со временем изготовят. С катодными осциллографами, да ещё ждущими, я вообще не имел дела. Как бы то ни было, этот прибор ещё когда сделают, а методику надо начинать разрабатывать.

У Вениамина Ароновича всегда было много хороших идей, и вот предложение: для записи времен пока использовать метод Дотриша, совместив его с электрической схемой Маркса удвоения напряжения. Я об этом методе никакого понятия не имел. Вениамин Аронович рассказал мне, кто такой этот “Дотриш”, и вместе мы усовершенствовали метод, чтобы надежно и с приемлемой точностью регистрировать необычно короткие интервалы времени. С этой целью добавили гексогеновые шашки, удвоили количество детонирующих шнуров и капсюлей-детонаторов, которые взяли по тому времени самые современные – “владимировские” (азидные, безынерционные), свинцовые плиты заменили на медные.

Надо сначала прокалибровать установку. Для этого нужен процесс, идущий с известной скоростью. Вспомнили – у нагана скорость пули 320 метров в секунду. А где взять наган? В то время бюрократизма и формализма было очень мало. Вопросы решались оперативно, без волокиты и, что очень существенно, на рядовом уровне без привлечения высоких инстанций. Понимали важность и срочность выполнения стоящих перед всеми задач и в то же время не боялись ответственности за последствия своих действий.

Внутренний полигон, где мы проводили взрывные опыты, назывался второй площадкой. Там работал Н.С.Повышев. Он носил военную форму, был в звании старшего лейтенанта, если не ошибаюсь. Николай Степанович быстро договорился с караулом, охранявшим площадку, и уже через 1-2 дня в сейфе лежал наган с патронами, полученный мной по расписке на клочке бумаги.

Сначала мы проводили опыты не со сферическими зарядами, которые были дефицитны, а с цилиндрическими шашками из взрывчатого вещества и с кольцевыми зарядами, посредством которых обжимались стальные трубки.

Одновременно у Цукермана Евгением Александровичем Этингофом и Михаилом Семеновичем Тарасовым создавался осциллограф. Где-то к 1948 году он был готов, получил название ЭТАР (по первым буквам фамилий его создателей). Размером он был примерно с ручную швейную машинку, и форма у него была такая же – округлая сверху. Только у швейной машинки футляр сделан из фанеры, а здесь – из алюминиевого листа с привинченной к нему сверху дверной ручкой. Прибор был однолучевой, длительность одного периода синусоиды, то есть масштаба развертки, составляла 2 микросекунды.

Вообще, эта пара специалистов как нельзя лучше дополняла друг друга. Евгений Александрович рождал идеи, был “мозгом”, а Михаил Семенович в обсуждениях с ним приближал идеи к реализации, претворял задуманное в жизнь, создавал действующий прибор. Вскоре появился осциллограф новой модификации, получивший название ЭТАР-2. Он был двухлучевой и имел на порядок большую скорость развертки. Его блочная конструкция позволяла без особого труда находить появляющиеся неисправности и оперативно их устранять.

С какого-то момента лаборатории численно выросли и стали называться отделами.

После того, как в отделе Цукермана были отработаны две методики, важные для определения давлений в ударных волнах и решения других газодинамических задач, была проведена “рокировка”: С.Б.Кормер (фотохронографическая методика) и К.К.Крупников (электроконтактная) перешли в отдел Альтшулера, “в обмен” на Д.М.Тарасова, занимавшегося рентгенографическими работами. Хотя все остались на своих рабочих местах.

В отделе Альтшулера талантливым инженером Николаем Николаевичем Лебедевым совместно с техником Борисом Николаевичем Моисеевым был создан осциллограф, получивший индекс КО-24 (катодный осциллограф отдела 24). Этот прибор был дальнейшим существенным развитием осциллографов типа ЭТАР. Он был растиражирован, и в дальнейшем многие годы все исследования электроконтактным методом в отделе базировались на КО-24. Обычно регистрация велась одновременно пятью осциллографами. Электроконтактная методика получила дальнейшее развитие и стала одной из основных методик, используемых при изучении параметров нормальной и сходящейся сферической детонации, исследовании уравнений состояний металлов при сверхвысоких давлениях, а также при исследованиях различных конструктивных схем зарядов.

В скором времени она сыграла существенную роль, когда возникла критическая ситуация с определением массовой скорости продуктов взрыва для той взрывчатки, которую предполагалось использовать в первом атомном взрыве. Результаты измерений, полученные с помощью электроконтакной методики (в сочетании с другими), позволили надежно установить истинное значение скорости продуктов взрыва и тем самым снять серьезные опасения в работоспособности разрабатываемого атомного заряда.

С помощью электроконтактной методики уже в 1948 году были получены первые экспериментальные результаты о сжимаемости урана при давлении 5 миллионов атмосфер, необходимые теоретикам для расчетов эффективности атомного заряда (как тогда говорили – “изделия”). В группах Б.Н.Леденёва и К.К.Крупникова интенсивно велись измерения на моделях первого, принятого к испытанию “изделия”, а также на моделях более перспективных “изделий”. Стала применять эту методику и лаборатория, руководимая К.И.Щёлкиным, проводившая измерения на макетах “изделия” натурных размеров.

В дальнейшем электроконтактная методика стала одной из основных, как при газодинамической отработке “изделий”, так и при исследовании уравнений состояния конструкционных материалов, в них используемых. Таковой она является и по сей день. Конечно, в дальнейшем многие исследователи (А.А.Бриш, Б.Н.Леденёв и др.) внесли свой вклад в ее совершенствование.

В памяти сохранилось чувство признательности и даже гордости от того, что в моей работе под руководством В.А.Цукермана по созданию методики измерения массовых и волновых скоростей ударных волн личное участие принимал Ю.Б.Харитон.

Хотя на “объекте” я начал работать ещё летом 1947 года, Юлия Борисовича Харитона впервые увидел лишь осенью. Дело было так. В нашу комнату одноэтажного лабораторного корпуса вошла группа людей. К моему удивлению, о делах нашей лаборатории стал рассказывать не ее начальник – В.А.Цукерман и не начальник объекта генерал-майор Павел Михайлович Зернов, который также был в курсе наших дел, а незнакомый, небольшого роста, совсем неприметный человек. Говорил он медленно, словно взвешивая каждое слово, обращаясь, в первую очередь, к мужчине с крупными чертами лица (как я потом узнал, Анатолию Петровичу Александрову).

Юлий Борисович, а это был именно он, рассказал о задачах, стоящих перед нашей лабораторией, отвечал на вопросы и вообще показал такое знание наших дел, как будто все это время работал непосредственно бок о бок с нами. В числе других задач упомянул и задачу измерения скоростей движущегося под действием взрыва металла, которой было поручено заниматься мне.

Тогда вопрос создания методов измерения больших скоростей движущегося металла был, видимо, одним из важнейших. Некоторые удивлялись, что мне удавалось достаточно точно на фотоплёнке определять промежутки времени менее периода развертки на первом осциллографе ЭТАР, т.е. двух микросекунд. Удивлялся сначала и Юлий Борисович. Помню, он приходил к нам в лабораторию, брал лупу и изучал осциллограммы. Мне удалось убедить его в реальной точности наших измерений. Вскоре электроконтактной методикой с регистрацией времени на этом осциллографе были проведены сравнительные исследования различных “линзовых” систем натурных размеров, которые разрабатывались в лаборатории Михаила Яковлевича Васильева. Там было несколько вариантов “линз”, в том числе основной вариант, и другой - более перспективный, как выяснилось в результате исследования. Различие между ними выражалось в долях микросекунды, но все же было заметно, какой из вариантов позволяет создать в заряде более высокую скорость.

В самом начале 50-х годов Юлий Борисович поручил нашему отделу (в это время я уже работал в отделе Л.В.Альтшулера) подготовиться к экспериментальному изучению динамической сжимаемости плутония. До этого теоретики в своих расчетах атомных зарядов судили о поведении плутония по аналогии с ураном, который экспериментально был уже достаточно хорошо исследован. С одной стороны, теперь возникла необходимость более точного знания поведения плутония при высоких давлениях (с целью разработки более эффективных конструкций атомных зарядов). С другой стороны, благодаря работе созданных в стране атомных реакторов, появилась возможность выделения некоторого количества сверхдефицитного в те времена плутония для таких исследований, связанных с безвозвратной его потерей. Опыты намечалось проводить с применением электроконтактной методики измерения скоростей. Подготовка к проведению этой ответственной работы шла при внимательном отношении к ней Юлия Борисовича. По его совету, ввиду уникальности опытов, кроме основного – плутониевого образца, - в каждом опыте для прямого сравнения устанавливались также образцы из химически чистого урана, свойства которого в меньшей степени зависели от технологии его получения. Опыты с такими “эталонными” образцами всегда можно было без особого труда повторить и, тем самым, при возникновении необходимости, уточнить данные, полученные для плутония.

Юлий Борисович пригласил меня к себе и очень внимательно ознакомился с подготовленной нами документацией: с инструкцией по осуществлению мер безопасности (как при монтаже экспериментальных сборок, так и при проведении самих взрывных опытов), а также с технологической инструкцией, содержащей перечень всех операций. Попросил внести несколько пунктов, направленных, с одной стороны, на повышение качества монтажа и результативности предстоящих взрывных опытов, а с другой – на повышение безопасности работ. Это было необходимо, ведь плутоний является и химически, и радиационно вредным веществом, а в сочетании с взрывными опытами, которые опасны сами по себе, и в которых он будет диспергирован, потенциальная опасность может ещё больше увеличиться. В ходе обсуждения возникли и другие вопросы, на часть которых Юлий Борисович дал исчерпывающие ответы, а для решения других предложил прийти на следующий день, когда у него будет находящийся у нас в командировке академик А.А.Бочвар. В назначенный час в кабинете Харитона Андрей Анатольевич рассказал как лучше выполнить намеченные операции с плутонием и, в частности, чем и как удалять появившиеся на поверхности некоторых образцов желто-зеленого цвета окислы в виде пуха.

В 1953 году эти очень ответственные опыты прошли успешно, несмотря на то, что работа велась в полевых условиях на временной испытательной площадке. Вся регистрирующая аппаратура, осциллографы и подрывная установка, обеспечивающая синхронность срабатывания многих капсюлей-детонаторов, были изготовлены силами сотрудников отдела, ведь в стране такого оборудования не выпускалось. Не было не только ни одного неудачного опыта, но и ни одного не сработавшего или неправильно сработавшего контактного датчика (а их в каждом опыте было, по тем временам, немало). Более того, хорошая воспроизводимость результатов позволила “сэкономить” на числе приходящихся на каждую экспериментальную точку опытов и, тем самым, расширить диапазон давлений, первоначально намеченный для исследований.

Тогда впервые для плутония были получены экспериментальные данные о динамической сжимаемости при высоких давлениях: группой Крупникова - для двух различных начальных плотностей этого металла определены методом отражения две ударные адиабаты в диапазоне давлений от 400 тысяч до 5 миллионов атмосфер, а группой Кормера - методом тришоков - сведения о двукратном его сжатии от исходного давления 1,5 миллиона атмосфер.

С тех пор при проектировании атомных зарядов теоретики использовали более надежное уравнение состояния плутония, опирающееся непосредственно на данные эксперимента.

А в следующем, 1954 году, на Семипалатинском полигоне были испытаны два атомных заряда, содержащих малые количества делящегося материала. Все присутствующие отчетливо видели высоко в небе атомные взрывы с характерными для них эффектами. Бурно радовались участники разработки этих атомных зарядов, в том числе Кормер и Крупников, принимавшие участие в выборе и отработке элементов конструкций этих “изделий”.

С удивлением оглядывались военные – чему ученые так радуются? Ведь взрывы-то несильные. Радовался и Ю.Б.Харитон. И как ему было не радоваться, если в 1949 году, перед испытанием первой атомной бомбы, на вопрос И.В.Сталина, нельзя ли изготовить вместо одного два атомных заряда, поделив имеющееся количество плутония на две части, ему пришлось ответить: нет, нельзя. В то время для первой бомбы с трудом получили несколько килограммов плутония. А теперь уровень знаний и умения советских ученых, конструкторов, технологов, производственников, работавших под руководством Юлия Борисовича, стал настолько высоким, что удалось осуществить атомные взрывы в зарядах, содержащих в десятки раз меньше плутония по сравнению с первой бомбой и это – в “изделиях” тех же и даже меньших габаритов.

Юлий Борисович заботился о развитии и приоритете отечественной науки. К началу 50-х годов нами были разработаны различные методы определения параметров детонации взрывчатых веществ. Понимая, что они могут быть полезными и для других исследователей, он поручил Альтшулеру и мне написать обзорный отчет, в котором следовало описать созданные на нашем объекте, но тогда ещё неизвестные на “большой земле”, методы определения массовой скорости продуктов взрыва мощных взрывчатых веществ. И вот такой отчет мы со Львом Владимировичем написали в 1953 году. Отчет был направлен в Институт химической физики (ИХФ) АН СССР, а вслед за ним и я был командирован туда, чтобы сделать доклад по этому вопросу. Время открытых публикаций тогда ещё не пришло, поэтому и отчет, и доклад были закрытыми. Польза от такого мудрого решения Харитона, несомненно, была, поскольку в заполненном зале присутствовало много молодых ученых, ставших потом известными. Был также профессор Александр Соломонович Компанеец. Помню, он задавал вопросы, я по своему разумению отвечал.

Напоминая об этом, мне хотелось ещё раз подчеркнуть, что наше руководство понимало, что знания и опыт надо передавать другим организациям. Хочется думать, что это принесло пользу и способствовало развитию работ по изучению параметров детонации взрывчатых веществ и уравнений состояния веществ за пределами нашего объекта.

Еще пример. Когда в 1952 году все подготовительные работы для исследования динамической сжимаемости плутония были завершены, а образцы ещё не были готовы, то, по совету Юлия Борисовича, в моей группе было проведено с научными целями исследование динамической сжимаемости при высоких давлениях ряда металлов, в том числе серебра и золота. Для безвозвратной потери последних по ходатайству Харитона было получено в высоких инстанциях специальное разрешение.

А в конце 50-х годов Юлий Борисович добился разрешения на публикацию ряда пионерских научных статей, в том числе по динамической сжимаемости железа и других металлов. Диапазон экспериментально исследованных давлений (до 4-5 миллионов атмосфер) в наших работах на порядок превысил диапазон, достигнутый американскими учеными.

Это очень их заинтересовало, и ведущий в этой области науки американский ученый Уолш прислал тогда письмо, в котором спрашивал, каким образом получены результаты при столь высоких давлениях.

Еще хотелось бы добавить о Юлии Борисовиче Харитоне. Очень большое влияние он оказывал на всех нас, молодых работников, своим отношением к делу, своим стремлением более детально, более глубоко войти в круг вопросов, которыми мы занимались.

Во время напряженной работы по определению массовой скорости продуктов взрыва Юлий Борисович находил время следить за состоянием дел, что прямо-таки было удивительно при его загрузке. Он бывал на обсуждениях полученных результатов, приходил в лабораторию и вместе со мной измерял по фотоплёнке зафиксированные на осциллограммах времена. В некоторых экспериментах было обнаружено существенно преждевременное замыкание электрических контактов, которое нельзя было объяснить действием воздушной волны. Юлий Борисович высказал предположение, что это – следствие выброса частиц с поверхности металла в момент выхода из нее ударной волны. Улучшение качества обработки поверхности металла, хотя и несколько уменьшило этот эффект, однако полностью его не исключило.

Юлий Борисович объяснил это физической неоднородностью металла, особенно вблизи его поверхности. Явление это он назвал микрокумуляцией. Много лет спустя с аналогичным эффектом встретились и другие исследователи, решая совсем другую задачу (так называемая “борода” на снимках).

В октябре 1995 года на IV Забабахинских научных чтениях американские ученые Данинг и Якоби привели интересные результаты исследования этого явления, полученные с использованием современного голографического метода регистрации облака частиц. Мы же тогда лишь нашли способ избавиться от действия вредного для нас эффекта, поместив перед электрическими контактами специальные экраны. Дальнейшего исследования мы не провели, тем самым нарушив одну из заповедей Харитона: о явлении надо знать на порядок больше, чем это требуется непосредственно для практического его использования. Сказался дефицит времени, появились новые, более срочные задачи.

Другой пример. Как-то С.Б.Кормер докладывал о результатах своих оптических опытов, где в качестве “отсечки” использовалось оргстекло. Сделав ряд конкретных замечаний по работе, Юлий Борисович сказал, что надо бы изучить “отсечку” как физическое явление, понять, почему она происходит. Мы считали, что если оргстекло “отсекает” свет, (т.е. прекращает свечение) и это позволяет проводить нужные нам измерения, то, как говорится, и слава богу. Но, оказывается, надо бы понять и явление. Такие советы (несмотря на большую напряженность работы, которая тогда была) приучали нас глубже вникать в существо вопроса и, безусловно, способствовали формированию научного подхода к выполняемой работе.

Юлий Борисович предостерегал и от недостаточно обоснованных выводов. Это от него мы узнали немецкую поговорку “Ein mal – keinmal, ein Versuch - kein Versuch” (один раз – все равно, что ни одного раза, один опыт – все равно, что ни одного опыта).

Когда вспоминаешь, что Юлий Борисович детально знакомился с той или иной задачей (особенно в начальный период работ на объекте), зачастую вникая в несущественные, казалось бы, мелочи, невольно возникает вопрос, а полезно ли это было для дела в целом, не тратил ли он свое время неразумно, в ущерб более важным задачам. Думаю, что нет. На мой взгляд, действовал так он по отношению не ко всем работам (что было бы физически невозможно), а выбирал, по-видимому, ключевые, на данный момент, задачи.

Мне кажется, что Юлий Борисович стремился воспитать высокое чувство ответственности за порученное дело у своих сотрудников – исполнителей работ разного уровня и, в первую очередь, у молодых. Ведь руководитель крупного масштаба не может, конечно, “объять необъятное”. А вместе с тем, так называемые “мелочи” могут оказаться причиной провала всего дела. Предусмотреть и исключить такую возможность на своем участке работы обязан каждый исполнитель, чтобы руководитель мог на него положиться.

Юлий Борисович Харитон – человек легендарный, полностью посвятивший себя служению Родине. Высокоинтеллигентный, скромный, простой в общении, но одновременно строгий и требовательный. Для нас это был образец не только ученого, но и просто человека-гражданина.

Мне кажется, что мое восприятие одного сложного момента ближе к истине, чем у других. Речь идет об измерении массовой скорости продуктов взрыва.

Во второй половине 1948 года в процессе работы над первой атомной бомбой возникла весьма драматическая ситуация. Она была связана с определением давления детонации взрывчатого вещества (кратко – ВВ). Не существовало способов непосредственного измерения давления величиной порядка сотен тысяч атмосфер. Однако оно могло быть надежно найдено, если экспериментально определить величину скорости продуктов взрыва (так называемую, массовую скорость), которую они приобретают после прохождения фронта детонации по взрывчатому веществу.

Два метода определения массовой скорости были разработаны при непосредственном участии В.А.Цукермана. Один из них связан с регистрацией путем импульсного рентгенографирования смещения тонких свинцовых фольг, помещенных внутри взрываемого заряда ВВ. Иногда такие заряды называли “зебровыми”. Этот метод совместно с Вениамином Ароновичем создала Вера Викторовна Софьина – невысокая полная энергичная женщина, намного старше нас. О ней хорошо написано в книге В.А.Цукермана и З.М.Азарх “Люди и взрывы”.

Другой метод - непосредственно в эксперименте регистрировать скорость примыкающей к заряду ВВ металлической пластины (так называемую скорость откола), - создан Л.В.Альтшулерым и мною и получил название “метод преград”. Регистрация проводилась электроконтактной методикой с использованием катодного осциллографа.

Значения массовой скорости, полученные обоими методами, сначала казались меньшими, чем требовалось для работы “изделия”. Положение усугублялось тем, что ещё меньшую величину скорости (примерно на 20% ниже принятой в теоретическом расчете) выдала лаборатория Евгения Константиновича Завойского, где использовали третий метод –электромагнитный (иногда называют магнитоэлектрический). В нем массовая скорость продуктов взрыва определялась по величине электродвижущей силы, возникающей в металлическом проводнике, помещенном внутри заряда ВВ и увлекаемом продуктами взрыва. Заряд располагался в магнитном поле.

Вопрос о величине массовой скорости, т.е. фактически о давлении детонации ВВ, был одним из ключевых вопросов, от которого зависели не только своевременное выполнение правительственного задания, но и вывод о работоспособности самого “изделия”. Возникло опасение, что при таком низком значении скорости давление будет недостаточным для необходимого сжатия делящегося материала. Остро встала проблема - где ошибка?

Тогда работали очень много. Уходили на работу утром часов в 8, с работы возвращались в 11-12 часов вечера, а часто и позже. Помню, пока шли от завода до гостиницы, по дороге встречали Якова Борисовича Зельдовича, медленно идущего с безвольно повисшими руками в больших рукавицах с меховой опушкой, “уши” шапки-ушанки опущены. Идет с совершенно отрешенным видом, никого не замечает, размышляет.

Так прошло немало дней. И вот однажды Яков Борисович приходит к нам в лабораторию и говорит: “Давайте я расскажу в чем, по-видимому, дело”. Чтобы понять дальнейшее, надо сделать некоторые пояснения.

Электроконтактной методикой непосредственно измерялась скорость откола металла, которую он приобретает под действием взрыва. По скорости откола судили о массовой скорости продуктов взрыва. Тогда в опытах использовались заряды, длина которых составляла 1,5-2 калибра (диаметра заряда). Размер был выбран исходя из артиллерийской и саперной практики, согласно которой дальнейшее увеличение длины заряда не приносило пользы при разрушении металла, брони, о чем было написано Л.В.Альтшулером в отчете того времени. Инициирование заряда производилось одним капсюлем-детонатором. Другими словами, осуществлялся режим расходящейся сферической детонации. Использовать специальную “линзу”, создающую волну детонации с плоским фронтом, опасались во избежание завышения величины скорости в случае возможной “перефокусировки” детонационной волны. Под “перефокусировкой” понимали превращение ее в сходящуюся сферическую.

Возможное наблюдаемое в эксперименте занижение скорости Яков Борисович объяснил тем, что для расходящейся детонационной волны кривая, характеризующая распределение давления непосредственно за фронтом, согласно теории, имеет бесконечно большую производную. Иными словами, давление за фронтом очень быстро падает. Это явление должно приводить к сильному затуханию ударной волны в металле, следовательно – к уменьшению скорости откола.

Отсюда рецепт: при фиксированной толщине металла надо провести опыты с зарядами ВВ гораздо большей длины. Сделали такие опыты и получили ожидаемый эффект – скорость возросла! Постепенно увеличили длину заряда до метровой, а для одного из типов зарядов – даже до 4 метров.

Для иллюстрации масштаба меня сфотографировали во время монтажа таких зарядов и снимки поместили в отчет. Правда в том экземпляре отчета, который был включен в состав пояснительной документации на разработанное “изделие” и направлялся высокому начальству, снимок оказался усеченным. На нем изображена экспериментальная сборка, на которой вертикально установлен метровый заряд, а за ним – моя нижняя половина: сапоги, бриджи и часть гимнастерки. Видимо, какая-то инстанция посчитала, что нельзя разглашать лик сотрудника, связанного с секретными работами.

С позиции сегодняшнего дня замечу, что в числе заслуг нашей контрразведки и режимных служб нигде не отмечена отлично выполненная задача сохранения наших секретов. Ведь в США совершенно не представляли масштабов нашей работы и, главное, степени готовности. Поэтому событие 29 августа 1949 года буквально произвело на них эффект разорвавшейся бомбы. В другом экземпляре того же отчета сохранился снимок, где я изображен целиком.

В журнале “Наука и жизнь” №2 1994 года помещена фотография меня позади четырехметрового заряда. Правда, снимок невысокого качества, но сборка заряда видна неплохо.

Так впервые мы получили правильное значение массовой скорости для продуктов взрыва за фронтом детонации: 2 километра в секунду.

Близкое значение массовой скорости было получено также методом рентгенографирования смещения свинцовых фольг, размещенных по длине внутри взрываемого заряда. Поскольку фольги смещаются в направлении распространения детонации лишь на небольшие расстояния, а затем начинают двигаться в обратную сторону, то правильная интерпретация рентгеновских снимков (с целью определения массовой скорости продуктов взрыва) получилась лишь в тесном сочетании с теоретическими газодинамическими расчетами. Таким образом, двумя независимыми методами было показано, что массовая скорость соответствует теоретическим значениям, следовательно, будет достигнуто требуемое давление на фронте детонации – 250 тысяч атмосфер. Согласно расчетам теоретиков, это обеспечивало работоспособность “изделия”.

Но оставались ещё противоречащие нашим данным результаты, полученные электромагнитным способом в лаборатории Е.К.Завойского. Он настаивал на надежности своих экспериментов. Неприятно запомнился его сотрудник Константин Иванович Паневкин, который не столько с научной точки зрения критиковал опыты Цукермана, сколько порочил их идеологически[2].

Спор не всегда носил корректный характер. В чертежах и тостах вкраплялись дерзкие и обидные слова, понятные лишь посвященным. Конечно, это было неприлично, но молодость не задумывается о таких тонкостях.

На одном из совещаний Завойский заявил: “У вас неправильно задается масштаб времени”. Скорость распространения сигнала по высокочастотному кабелю была известна по литературе. Я довольно долго, кажется несколько недель, налаживал методику определения времени прохождения сигналов через кабели разной длины и проводил измерения - для меня это была новая непривычная задача. Достал волномер и на разных частотах пропускал сигнал через короткозамкнутые и разомкнутые кабели. Установил, что масштабные метки точны, по крайней мере, в пределах 1%, т.е. с той точностью, с которой измеряли данные. О своих измерениях я стремился рассказать Завойскому, но тот воспринял это равнодушно, не поинтересовался подробностями. Он произвел на меня неблагоприятное впечатление - не снизошел до дискуссии с тем, кто находился ниже его по положению и уровню знаний в его области.

Окончательно противоречие было устранено после того, как В.А.Цукерманом, А.А.Бришом и М.С.Тарасовым была срочно воспроизведена методика Завойского (в принципе хорошая). Однако при этом были установлены существенно отличавшиеся датчики, выполняющие роль проводника, движущегося в магнитном поле. У Евгения Константиновича применялись массивные узкие датчики, которые обладали слишком большой инерцией и чересчур легко обтекались продуктами взрыва. В лаборатории Вениамина Ароновича использовали легкие широкие датчики. Они были малоинерционные и хорошо увлекались продуктами взрыва. Так была установлена основная причина некорректности измерений в лаборатории Завойского.

В итоге третьим методом тоже была подтверждена истинная величина массовой скорости продуктов взрыва. Противоречие было устранено.

Немало воспоминаний осталось о такой, казалось бы, сухой стороне работ, как техника безопасности (ТБ). Соблюдение техники безопасности считалось само собой разумеющимся в нашей работе с ВВ, хотя бывали срывы. Ведь знаний и опыта у нас было недостаточно. Кто работал? К примеру, я, по образованию инженер-механик, окончил танковый факультет МВТУ, Илья Шулимович Модель – инженер-конструктор, окончил Станкоинструментальный институт, Аркадий Адамович Бриш – выпускник физического факультета Белорусского государственного университета. Правда, Самуил Борисович Кормер, окончивший Артиллерийскую академию, и Борис Николаевич Леденёв, окончивший факультет боеприпасов МВТУ, имели больше знаний о ВВ, но тоже многое не знали в том обширном круге вопросов, которыми приходилось заниматься. Обучались в процессе работы, а опыт приобретали на своих и чужих ошибках. Помогали старшие товарищи.

1. “Осторожное” обращение

Вскоре после моего приезда в Саров В.А.Цукерман объяснил мне, что такое капсюль-детонатор (КД), сказал, что с ним надо обращаться осторожно и т.д. Понятие “осторожно” каждый может понимать по-своему.Тогда в 1947 году мы постоянно работали на территории “первой площадки” (фотография того здания, бывшего заводоуправления, приведена в книге “Люди и взрывы” на стр. 48-49. Наши окна – третье и четвертое на левой стороне). В комнате нас находилось несколько человек. Сначала наряду с обычными делами в этой же комнате велись и подготовительные работы с КД. Однажды Татьяна Васильевна Захарова, опытная боеприпасница из НИИ-6, увидев, как я обращаюсь с азидными капсюлями, пришла в ужас, воскликнув: “Костя, что Вы делаете?”. Вроде я ничего особенного не делал. Готовя свои “Дотриши”, я старательно заталкивал эти капсюли в узенькие резиновые трубочки, чтобы обеспечить хороший контакт их с детонирующими шнурами. Не один опыт был собран так. К счастью, ничего плохого не произошло. В дальнейшем технология сборки была, конечно, изменена.

Первое время в 1947 году заряды из взрывчатых веществ мы отливали сами на заводской территории в отдельной комнате лаборатории. При поездке на “площадку” заряды, переложенные ватой, размещались в специальном фанерном ящике красного цвета. Сверху ящик имел выдвижную крышку и высокую прямоугольную ручку. Ящик с зарядами взрывчатого вещества (ВВ) удобно было нести, продев руку под неё. Вид был несколько комичный, напоминающий торговку, несущую на базар кошёлку с продуктами.

Подъехав от лабораторного корпуса к воротам завода, один из участников работ предъявлял часовому материальный пропуск и проходил через ворота, неся на руке ящик с зарядами ВВ. Коробку с капсюлями-детонаторами (КД) разрешалось провозить в машине другому работнику.

Любопытно, что похожая картина вывоза зарядов на полигон описана в повести одного американского автора под названием “Несчастный случай”, опубликованной в журнале “Новый мир” где-то в 60-х годах. Там рассказывалось о работе другой – Лос-Аламосской лаборатории. Совпадение может служить доказательством того, что не всегда факт появления на разных континентах земного шара одинаковых идей или способов решения той или иной задачи является следствием работы разведывательных органов; в данном случае, как мне кажется, такое толкование было бы неразумным.

Однажды у наших заводских ворот встретились Щёлкин и сотрудница, которую назовём М.И.. Кирилл Иванович поинтересовался содержимым “кошёлки”. К ужасу своему он увидел в ящике, кроме зарядов, ещё и капсюли-детонаторы, что было совершенно недопустимо по требованиям техники безопасности. Нарушительница была лишена права работы с КД. Не помогло и заступничество начальника лаборатории Л.В.Альтшулера: ведь инженеров, имеющих право самостоятельно работать в лаборатории было мало, а надо было проводить многочисленные взрывные опыты. Но Щёлкин был неумолим. Он тогда, помнится, говорил так: если человек грубо нарушил известные правила сознательно, подвергая опасности не только свою жизнь, но и жизни товарищей, то такому человеку доверять нельзя. Слова “известные” и “сознательно” он подчёркивал интонацией.

Кирилл Иванович был непримирим к расхлябанности, недисциплинированности, легкомыслию в работе. Будущее показало правоту Кирилла Ивановича. Вскоре с М.И. произошло другое происшествие. Диодор Михайлович Тарасов случайно зашел в ту комнату, где она плавила взрывчатку на водяной бане в котле Михайлова (в том же старом заводоуправлении - первое и второе окна на левой стороне и вытяжка с торцевой стороны здания). Он с ужасом увидел, что взрывчатка горит, тут же разлил ее по полу, а когда слой стал тонким, затушил песком. Говорили, что М.И. увлеклась чтением интересной книжки. Она была отстранена от работ с ВВ и от работ на второй площадке вообще.

С тех пор заниматься со взрывчаткой в лабораториях было запрещено, все работы проводились на второй площадке, удаленной километра на четыре.

Контроль за отсутствием зарядов в комнатах был постоянный. Однажды, когда мы с Кормером отсутствовали, “контролеры” вскрыли один из сейфов (дубликаты ключей были, естественно, в первом отделе), где нашли два кулька из ватмана. Внутри был белый порошок. На одном кульке рукой написано “крупн”. Ага, это значит крупная фракция взрывчатки, решили “контролеры”. Однако на втором кульке вместо “мелк” было написано “кормер”. Вроде бы, кто-то догадался попробовать содержимое на вкус. Там оказалась мука, недавно выданная нам. Жили мы тогда в гостинице, и хранить ее было негде.

В молве, да и в некоторых воспоминаниях, этот случай имел детективное продолжение. Мол, обнаруженную взрывчатку повезли уничтожать на полигон. Вещество не взрывалось, и вот тогда его попробовали на язык. Скорее всего, автором “детектива” был Вениамин Аронович Цукерман, большой любитель украсить реальные истории.

Как-то мы с Б.Н.Леденёвым работали на внутреннем полигоне во втором каземате. Казематов не хватало, поэтому разные работы совмещали. Он занимался своим делом, я – своим. В процессе подготовки к проведению взрывного опыта дошла очередь до проверки подрывной установки. В ее состав в числе других узлов входил трансформатор ТСП-5 и кенотрон – двухэлектродная лампа, обеспечивающая выдачу одноразового электрического импульса высокого напряжения для подрыва КД.

Включаю тумблер с надписью “накал”, а нить в кенотроне не реагирует, хотя она должна была раскалиться от проходящего тока совсем небольшого напряжения в 9 вольт. Решил проверить наличие напряжения на клеммах трансформатора.

Беру вольтметр, приседаю на корточки около трансформатора. Он был невысоким и стоял на полу каземата. Подношу концы проводов вольтметра к клеммам. Тут я увидел вспышку и больше ничего не мог делать – ни говорить, ни двигаться. Сознание я не терял, но сколько времени так прошло – не представляю. Потом я говорил, что побывал в мире электронов.

Помню, как меня за плечо оторвали от трансформатора и я, все ещё сведенный судорогой, несколько минут скакал, как воробей, на корточках по каземату, не имея возможности разогнуться. Оказалось, что Леденёв случайно обернулся и, поняв ситуацию, за руку оторвал меня от трансформатора.

Для моего здоровья все обошлось без последствий. Правда, в течение нескольких дней было ощущение, как будто всего сильно поколотили.

Когда мы рассказали об этом В.А.Цукерману, то досталось обоим. Мне: “Разве Вы не знаете, что замерять напряжение высоковольтных установок надо после полного выключения всего питания, и низкого, и высокого напряжения? После этого надо присоединить измерительный прибор, отойти, включить напряжение и издали наблюдать за показаниями прибора!”. Знать-то я знал, но не применил знание, обманул себя, поскольку хотел измерить какие-то несколько вольт. Оказалось, что накануне проводилась профилактика оборудования и аппаратуры, и были перепутаны провода между выключателями и клеммами. Думая, что включаю напряжения накала, я подал переменное напряжение в 30 тысяч вольт! Как объяснил Венимамин Аронович, под действием этого напряжения я находился непрерывно, что было намного опаснее, чем подвергнуться одиночному импульсному разряду. В общем, по его словам, мне здорово повезло, сердце могло не выдержать.

Б.Н.Леденёву “влетело” за то, что он оторвал меня рукой, не использовав, как полагается, какой-либо изолирующий предмет, - “вас также могло свести судорогой и для обоих все кончилось бы трагически. Ведь в каземате больше никого не было”.

Правда, в другой раз самого Венимамина Ароновича можно было упрекнуть в пренебрежении правилами безопасности.

Я со своей группой работал во втором каземате, готовил, как обычно, свои опыты. Слева у стены находилась моя аппаратура и подрывная установка, а справа, занимая почти половину помещения, располагалась рентгеновская установка на 500 тысяч вольт. Приехал Цукерман, ознакомился с моей работой, а затем стал нам, как обычно с энтузиазмом, что-то рассказывать, встав вплотную к рентгеновской установке. Увлекшись, он облокотился на одну из ее токоведущих частей и совершенно неожиданно упал на пол, как подкошенный.

Ничего более серьезного не произошло. Он тут же поднялся, отряхивая костюм. Костюмы Вениамин Аронович носил коричневые (как он шутил “чтобы на них не было видно пятен трансформаторного масла”). После этого он обозвал себя “сапожником”. Так он нередко называл тех, кто делал какие-нибудь неразумные поступки. Тут же он объяснил нам, с точки зрения физики, что же произошло.

Рентгеновскую установку выключили накануне, примерно за сутки до этого “ЧП”. Конечно, высоковольтные конденсаторы были разряжены с помощью специальной закоротки, которая работала автоматически при выключении установки: под своим весом падала на шары искрового разрядника и перемыкала их. Скорее всего, после выключения питания закоротка разрядила конденсаторы, но потом немного перекосилась. Между нею и шаром разрядника образовался маленький зазор. Остаточные электрические заряды, которые с течением времени “вылезают” из глубины обкладок высоковольтных конденсаторов, снова зарядили установку. Возникшее таким образом напряжение было слишком мало, чтобы пробить зазор при перекошенной закоротке, но вполне достаточно, чтобы свалить человека с ног.

Леонид Павлович Спасский – высокий, грузный мужчина. Проводит взрывные опыты с регистрацией сжатия металлических сердечников посредством 500-киловольтной рентгеновской установки. После взрыва Спасский выходит из каземата и направляется на испытательное поле, чтобы забрать установленную перед амбразурой каземата бронекассету с рентгенограммой (рентгеновской плёнкой), на которой зафиксированы результаты эксперимента. Через некоторое время из каземата выхожу я. Вижу, что около двери на асфальтовой дорожке рассыпаны КД, причем некоторые из них даже раздавлены.

Оказалось, что в дверце стоящего у выхода из каземата железного шкафа (в котором они хранились) внизу образовалась щель в результате сотрясения от многих взрывов, т.е. “опытов”. От последнего взрыва опаснейшие (с азидом свинца!) капсюли в эту щель вывалились.

Леонид Павлович, не заметив, прошагал по ним. Надо отдать должное его выдержке. Когда я обратил на это его внимание, он с невозмутимым видом сказал, что наступал на них не ногой, а протезом (он был инвалид), поэтому особой опасности не было. Конечно, он пошутил. Все поврежденные КД с большой осторожностью были собраны и уничтожены.

Рискованный случай был 20 мая 1949 года, когда загорелся 170-ти килограммовый заряд. Загорелся он около каземата, на экспериментальной площадке. Сам бетонный каземат имел защиту бронелистом со стороны опытного поля. С задней стороны потом от морозов пристроили бревенчатый тамбур. Снаружи рядом с тамбуром была подставка, где собирали заряд. Сборка его заключалась в кропотливом склеивании (горячей расплавленной смесью церезина и канифоли) небольших деталей (из взрывчатого вещества, естественно). Получалось большое “рогатое” сооружение. Процесс был длительный. Когда работа завершалась, заряд загорелся. Люди из группы Самуила Борисовича Кормера находились вблизи каземата. Кормер не растерялся - поскольку имел опыт работы со взрывчатыми веществами. Он увел сотрудников в дальний конец каземата и сообщил диспетчеру.

В это время я поднимался по лестнице в новом трехэтажном здании лаборатории. Неожиданно навстречу появился бегущий К.И.Щёлкин. Обычно он ходил степенно. Щёлкин увлек меня за собой. На площадке нас встретили рев, подобный реактивному двигателю, и высокий столб огня. Взрыва, к счастью не произошло. С происшествием разбиралась специальная комиссия. Действия Кормера были признаны правильными. В любой момент взрыв мог произойти. Тогда бы разбегавшихся по полю людей точно покалечило, а каземат все-таки служил защитой даже от вплотную стоящего заряда. Хотя и в каземате вряд ли уцелели бы все люди.

Версий было много. Ю.Б.Харитон даже заметил, что в процессе сборки заряда погода изменилась дважды: солнце сменилось кратким дождем, после которого снова засияло. Одна из капель могла сфокусировать солнечные лучи и поджечь заряд. Потом, для “красивости”, Вениамин Аронович Цукерман рассказывал байку, что капля возникла от пролетавшей над зарядом птички.

Как-то во втором каземате мы работали вместе с М.А.Манаковой. Я готовил свой опыт, а она свой. Я вышел из каземата для окончательной проверки моего заряда. Успел только нос высунуть за угол лобовой стены каземата, как моя сборка взорвалась. Пришлось вернуться назад. Потом Мария Алексеевна рассказала, что она пережила, представив меня, сидящим, как обычно, на корточках, перед моей сборкой. А произошло следующее. Готовя свой рентгеновский опыт, Мария Алексеевна ничего не взрывала. Делая предварительный снимок, она включила пульт и выдала высоковольтный рентгеновский импульс. Установленные в моей сборке КД сработали от электрических наводок, и все взорвалось.

Я, в свою очередь, однажды поставил в очень опасное положение М.Я.Васильева. Он работал в первом каземате, я – во втором (оба каземата находились на одном небольшом поле). Михаил Яковлевич в центре поля монтировал свои заряды – большие “элементы”. А я в это время решил проверить исправность кабелей, идущих на поле к моему “Дотришу”. Подключил мегомметр и начал медленно крутить его рукоятку. И вдруг – взрыв! Я был удивлен, казалось, все было предусмотрено. Изучена зависимость напряжения, выдаваемого мегомметром от скорости вращения его рукоятки. Заблаговременно были отобраны капсюли, которые выдержали подачу напряжения до 800 В (не выдержавшие – взорвались). Рукоятку я вращал со скоростью, при которой подаваемое на КД напряжение не могло превысить 300-400 В. И все же… Наглядный пример того, что не все в природе оказывается строго детерминированным.

В каземат влетает Михаил Яковлевич с возгласом: “Почему Вы работаете без сигнала?” Ещё осмысливая происшедшее, я искренне ответил: “А я не работал”. Перед “работой” полагалось железной палкой ударить по рельсу, висевшему на проволоке у входа в каземат. Он зазвенит, и это сигнал о том, что я собираюсь произвести взрыв. В данном случае я совсем не собирался…

Несмотря на такие вот ляпсусы, такие опасные моменты в работе, была и хорошая сторона во всем этом: мы не скрывали того, что произошло ни друг от друга, ни от руководителей. Потом соответствующие пункты вводились в инструкции по технике безопасности. Так, например, был внесен пункт о том, что нельзя работать с высоковольтными установками, когда ведется работа с капсюлями-детонаторами. Ну и, конечно, нельзя никакое напряжение подавать на капсюли, когда на поле работают люди.

О единицах измерения или насколько микрограммы лучше процентов

Как-то я работал на второй площадке, готовясь к проведению взрывных опытов. Связывал проводники капсюлей-детонаторов в единую цепочку. Мне позвонили и сообщили, что ко мне едет высокое начальство, которое нужно ознакомить с выполняемой работой. Поскольку “владимировские” КД были опасны, то пришлось их убрать в железный шкаф, стоящий у каземата.

Вскоре подъехала машина. Из нее вышел среднего роста человек в штатском, подошел ко мне и представился: “Борисов Николай Андреевич”. Попросил рассказать, что я делаю.

Готовился опыт по измерению в урановом образце скорости ударной волны, создаваемой полусферическим зарядом взрывчатого вещества. Он поинтересовался, зачем это нужно, потом попросил подробнее рассказать о методике измерения и используемой аппаратуре.

Результаты таких измерений нужны для определения сжимаемости урана под действием высоких давлений, создаваемых взрывом, и будут использоваться теоретиками при расчетах эффективности “изделия”. Для измерения используется электроконтактная методика с регистрацией времени при помощи осциллографа. На вопрос, кем создана методика и осциллограф (явно было видно, что применяемые узлы и осциллограф не серийного производства), я ответил, что они созданы в нашей лаборатории.

В конце беседы Н.А.Борисов задал вопрос о точности, с которой проводятся измерения. С нескрываемой гордостью я ответил: “Не хуже 2 процентов”. Похоже, что ответ не вполне его удовлетворил, поскольку он заметил: “А вот ваши коллеги определяют свойства веществ, работая всего лишь с микрограммами”.

По-видимому, в разных областях знаний критерии достижения успеха различаются.

Уже потом я узнал, что давал пояснения заместителю начальника Первого Главного Управления при Совете Министров СССР, заместителю председателя Госплана СССР. Кажется, он отвечал за снабжение и организацию работ. За исключительные заслуги в подготовке и проведении первого атомного взрыва ему было присвоено звание Героя Социалистического труда, как и И.В.Курчатову. Этого звания были удостоены всего 33 человека, в том числе шесть руководителей нашего “объекта”: В.И.Алферов, Я.Б.Зельдович, П.М.Зернов, Г.Н.Флеров, Ю.Б.Харитон, К.И.Щёлкин. Седьмым в КБ-11 стал Н.Л.Духов, получивший вторую золотую звезду “Серп и Молот”.

В одном из отделов нашего сектора как-то заказали деревянную коробочку, чтобы взрывник переносил капсюля-детонаторы на внутреннем полигоне из вспомогательного домика непосредственно на рабочее поле. Внутри коробочки были предусмотрены несколько рядов глухих круглых отверстий диаметром около сантиметра, а её дно, крышка и стенки должны быть выстланы бархоткой. Сделали эскиз и отдали его в деревообрабатывающий цех, который находился в пяти минутах ходу от лабораторного корпуса. Вскоре оттуда позвонили и попросили приехать забрать заказ. Слегка удивились слову “приехать”, но всё-таки пошли пешком. Войдя в цех, обомлели, увидев гигантский деревянный сундук. Внутри были солидные гнёзда, устланные войлоком, годные разве что для бутылок марочного вина.

Недоразумение вскоре объяснилось. Эскиз коробочки делали люди с машиностроительным образованием, а исполняли заказ те, кто работал “с деревом”. В машиностроении размеры указывают в миллиметрах, а в деревообрабатывающей отрасли – в сантиметрах. Поэтому привычные для каждого цифры эскиза преобразовались в трагикомическую пародию. Виноватых не было и широкой огласке происшествие не подвергалось.

В другом отделе во время взрывного опыта произошёл несчастный случай: были ранены работники, стоявшие в каземате непосредственно рядом с аппаратурой; не во всех казематах тогда были боковые комнаты. Осколки пролетели в амбразуру и разбили фотохронограф. Чтобы в дальнейшем не рисковать людьми, решили сделать защитные бронеколпаки выше человеческого роста в виде половинок цилиндра. Эскизы срочно сдали на завод. Приехав за готовой продукцией, обнаружили на полу цеха “бронезащиту” диаметром, как и полагалось, чуть больше метра, но высотой всего сантиметров двадцать. Защитить такой конструкцией можно было, пожалуй, мышей. Оказалось, что готовивший эскиз сотрудник не дописал один нуль в размере высоты. Говорили, что в цехе сразу поняли ошибку, но отомстили тому сотруднику, чем-то ранее насолившему заводчанам, тщательно изготовив деталь строго по эскизу.

На одном из совещаний в 1948 году обсуждался план работы на дальнейший период, присутствовал там и я. Начальник объекта Павел Михайлович Зернов заявил, что нашему отделу никакие другие достижения не будут засчитываться, если мы к концу года не получим экспериментальных данных о сжимаемости “продукта” (подразумевалось – урана) при давлении в три миллиона атмосфер. Сжимаемость при таком давлении, по мнению теоретиков, определяла работоспособность разрабатываемого атомного заряда. К этому времени мы достигли полутора миллионов атмосфер, а как получить данные при вдвое большем давлении было неясно. Но мы уже привыкли к решению задач, которые ставились перед нами, и которые не только никто не решал, но даже неясно было, как к ним подступиться.

Тут надо отвлечься и пояснить атмосферу, царившую на работе, в которую ненавязчиво входило так называемое социалистическое соревнование. Трудились все очень много, не обращая внимания на часы. Почти всегда задерживались допоздна, не подсчитывая “переработку”. Можно сказать, что работали весело, хотя действительно полностью выкладывались. Сейчас даже трудно объяснить, что было главным: понимание важности задач или естественный азарт научного познания, нацеленные на совместный созидательный труд?

В середине 80-х годов я проезжал по Минскому шоссе. Мы с сыном остановились у большого монумента к западу от Вязьмы. Тогда из слов, отчеканенных на памятной доске, я узнал, что ранней осенью 41-го на этом рубеже стояли насмерть бауманцы. Думаю, что это были ополченцы бауманского района Москвы. Там же под Вязьмой строили оборонительные укрепления студенты старшего нас на год курса МВТУ им. Баумана. Нам повезло - наш курс летом 41-го попал на рембазу №81 под Наро-Фоминском, где ремонтировали танки Т-26, БТ-2, БТ-5 и БТ-7. Фронт был близко. Помню, как приходили танки, где оба борта были пробиты насквозь. Там мы работали с 3 июля по 10 октября. Когда фронт подошел вплотную, нас, студентов, отпустили в Москву. Весь институт эвакуировали в Ижевск 20-22 октября 1941 года.

Мы работали на оборону страны, только что выигравшей тяжелую войну. Это все было совсем недавно – затемнение, окопы, голод, павшие, раненые, пропавшие без вести, калеки, отступление, оборона, освобождение городов и стран от агрессора. Поэтому на “объекте” в Сарове настроение было, можно сказать, фронтовое, наступательное, одержимое. Хотелось работать ещё лучше не потому, что ожидали награды или сурового наказания, - об этом даже не думали, более нелепых стимулов нам трудно было представить. Во время войны люди трудились и за себя, и за тех, кто на фронте. Такой стиль навсегда остался главной радостью в нашей жизни.

Конечно, был приятен моральный успех, когда в стенной печати или на доске социалистического соревнования, отмечавшей оценку нашей работы, появлялись символы, сообщавшие, что мы в чем-то обогнали наших коллег из других отделов.

Вернемся в 1948 год. Экспериментально совместно с теоретиками мы нашли способ решения поставленной задачи. Были созданы и прокалиброваны специальные “измерительные” заряды. Существенно, что принцип, который был использован в этих зарядах, был положен в основу конструкций и последующих разработок более совершенных и более эффективных атомных зарядов. Сам принцип прост – ведь когда кузнец кует железо, он не давит на заготовку кувалдой, а бьет по ней с размаху.

Уже в первых числах ноября, т.е. досрочно, был получен результат не при трех миллионах атмосфер, а при намного большем давлении – при пяти миллионах атмосфер. В социалистическом соревновании, приуроченном ко дню Октябрьской революции, нашему отделу тогда было присвоено первое место и вручено переходящее красное знамя.

На доске соревнования номер нашего отдела был помещен на самолет. Доска соревнования тогда представляла собой горизонтальный ряд дощечек, на которых были изображены различные символы передвижения, от быстрых - самолет, паровоз, автомобиль, - до медленных -черепахи и улитки. Меня сфотографировали и фотографию повесили на доску почета. Именно эта фотография оказалась потом помещенной в двух книгах 1995 года: “Хочешь мира – будь сильным” и “Советский атомный проект”, а также в журнале “Атом” №10 1999 года.

Ю.Б.Харитон и Ю.Н.Смирнов в докладе “Мифы и реальность советского атомного проекта” подчеркнули: “Приняв решение реализовать для первого взрыва американскую схему, советские учёные временно притормозили разработку своей оригинальной и более эффективной конструкции. Тем не менее, её экспериментальная отработка была начата уже весной 1948 года, а в 1949 году Л.В.Альтшулером, Е.И.Забабахиным, Я.Б.Зельдовичем и К.К.Крупниковым был выпущен “отчет-предложение”, в котором новый и, несомненно, более прогрессивный в сопоставлении с американской схемой вариант ядерного заряда был обоснован уже экспериментально и расчётно. Этот заряд был успешно испытан в 1951 году, и его взрыв представлял собой второе испытание атомного оружия в СССР”. Таким образом, уже в начале работы над первым вариантом ядерного заряда, испытанного 29 августа 1949 года (в котором “кузнец давил на железо”), нами был создана схема ядерного заряда, показавшего при испытании 24 сентября 1951 года в два раза большую мощность по сравнению с первым вариантом.

Что касается исследований динамической сжимаемости конструкционных материалов, то в 1951 году на уране нами были достигнуты давления в 16 миллионов атмосфер, а на железе – 9,6 миллионов. Для этого пришлось создать новые измерительные заряды. Чтобы получить такие давления, пришлось металлу сообщить скорость 15,5 км/сек, т.е. превышающую вторую космическую скорость почти в полтора раза.

Взрывных опытов на “площадке” надо было делать много. Казематов не хватало, несмотря на то, что совмещали работы двух групп одновременно. В 1949 году у кого-то родилась идея приобрести самоходные артиллерийские установки, используя их в качестве дополнительных казематов. Решили послать меня в Киев для выбора самоходок на месте в Дарнице, где был ремонтный завод, чтобы установить, какие переделки нужно было сделать: маску вместе с орудием заменить на бронеплиту и сделать кое-что другое. Выбор пал на меня, т.к. я окончил танковый факультет. Начальник объекта П.М.Зернов посоветовал по пути в Киев зайти к нему посмотреть наставления и другую документацию на самоходки. Он был тогда одновременно заместителем министра транспортного машиностроения (до 1946 года – танковой промышленности).

В Москве в министерстве в своем кабинете Павел Михайлович достал из шкафа несколько томов документов, и я восстановил в памяти то, что во время учебы в МВТУ хорошо знал. В министерстве я случайно встретил двух сокурсников – Гришу (как я однажды узнал - Гавриила) Попова (случайного тезку и однофамильца первого мэра демократической Москвы) и Риту Удрис, которые в числе шестерых выпускников 1945 года были оставлены в Москве. Кстати, Рита была оставлена вместо меня, чему была рада. Проработав около четырех лет, они рассказали, что работа рутинная и неинтересная, причем первые два года пришлось обучаться в каком стиле кому и как составлять разные бумаги: директору завода своего ведомства или чужого, “заму” министра своему или чужому, министрам и т.д. В студенческие времена Гриша Попов был чемпионом Москвы по самбо, участвовал в самодеятельности, пел сначала баритоном, а после занятий в консерватории стал тенором. Он был сильный и крепкий парень, широкоплечий, хотя небольшого роста. Во время эвакуации из Москвы 22 октября 1941 года он непринужденно пронес мимо контролеров на Казанском вокзале 60-ти килограммовый чемодан, полный пшеничной муки. Позже Гриша Попов покинул министерство и окончил Восточное отделение Высшей дипломатической школы. К сожалению, прожил он недолго.

Для организационной поддержки визита в Киев мне придали Виктора Васильевича Чижова. Он был начальником первого отдела нашего подразделения в Сарове, исполнительный и добросовестный работник. Остановились мы в роскошном номере гостиницы “Киев”, которая, видимо, мало пострадала в годы войны либо была уже восстановлена. Главная улица Киева – Крещатик, ещё была сильно разрушена, шла весна 1949 года.

Мы явились в штаб Киевского военного округа. Принял нас заместитель начальника автобронетанкового управления. Я наметил перечень работ и, съездив в Дарницу, сделал от руки эскизы новых деталей. Вернувшись в штаб округа, стали окончательно оформлять документацию по комплектности. Оказалось, что некоторое оборудование (внутренние переговорные устройства, рации и кое-что другое) они нам передавать не желают. Переубедить их я не смог и решил позвонить по ВЧ (правительственной связи) в Москву. Заместитель начальника управления сказал, что это невозможно, т.к. по ВЧ имеет право говорить командующий округа или его заместитель, а их сейчас нет. Даже начальник автобронетанового управления округа не имеет права такого звонка. Было уже около полуночи, и мы пошли в гостиницу.

Положение казалось безвыходным. Вот тут В.В.Чижов предложил мне сходить в министерство внутренних дел. Недалеко от Владимирской горки перешли на другую сторону Крещатика. В первом часу ночи подошли к министерству. Ворота глухого забора охранял часовой с винтовкой. Чижов убедил его связаться с дежурным, тот велел нас впустить. Входим в приемную министра, за столом щегольски одетый капитан проверяет наши документы. Когда он начал смотреть командировочные удостоверения, выписанные от Первого Главного Управления (ПГУ) при Совете Министров СССР, Виктор Васильевич ввернул, что высший начальник у нас общий - имелся в виду Л.П.Берия. Кажется, капитан куда-то позвонил и тут же позволил говорить по ВЧ. Звоню в Москву, отвечает заместитель начальника ПГУ генерал-майор Анатолий Сергеевич Александров. Я объяснил ему ситуацию, он понял и сказал, что все будет выполнено. Когда утром я пришел в штаб военного округа, то никаких возражений более не возникало. Наоборот, все оформили очень быстро. Можно было возвращаться домой.

Через некоторое время три переоборудованные установки СУ-152 были доставлены на объект. Самоходки в какой-то мере “расшили” узкое место в работе. Новые казематы уже строились в ударном порядке. Помню, в частности, в одной из самоходок работал Илья Шулимович Модель, проводя свои фотохронографические опыты. К сожалению, рациями воспользоваться не удалось, т.к. режимные службы запретили их включать. Как вспоминает Николай Степанович Повышев, возникла новая проблема: куда их девать.

Когда мы начинали работать, лаборантов у нас не было. У каждого была своя задача, а при проведении взрывных опытов на второй площадке мы работали лаборантами друг у друга.

Сначала лаборант (тогда они назывались препараторами) появился у Самуила Борисовича – Коля Тенигин, потом у меня – Леша Жиряков (Алексей Александрович).

Оба из близких к Сарову деревень: Коля из Рузаново, Лёша из Осиновки. Молодые, любознательные, старательные. Коля специализировался на фотохронографической методике, Леша – на электроконтактной осциллографической. Обучение шло в процессе работы, к которой они проявляли живой интерес, мы старались им все объяснять. Знания они впитывали как губки, приобретали навыки работы и со временем стали прекрасными специалистами. Уменье хорошо подготовить и провести эксперимент стало предметом их профессиональной гордости. Чтобы понять, как они любят свою работу, достаточно было только увидеть их сияющие лица, когда они узнавали, что собранный ими опыт дал хороший результат. К сожалению, Коля Тенигин рано ушел из жизни.

Появился лаборант и у Бориса Николаевича Леденёва – Сергей Николаевич Покровский. Не по годам удивительно мудрый человек, к мнению которого нередко прислушивались и мы – инженеры и научные работники. Несколько позже пришел к Леденёву после окончания школы и Митя (Дмитрий Андреевич) Балашов.

Сейчас наблюдаешь случаи, когда лаборанты, техники выполняют работу механически, без интереса. Воспитание заинтересованности – дело нужное: и качество работы улучшается, и сами работающие получают от нее удовлетворение.

Говоря о нас, молодых научных работниках и инженерах, нужно отметить, что мы были буквально поглощены работой, постоянно обсуждали полученные результаты, спорили; никаких особых препон в общении не было.

Нередко на второй площадке, где проводились взрывные опыты, отключалась электроэнергия. Падали, как говорили, “очередные” березы и обрывали провода воздушных линий, по которым тогда подавалось электричество на площадку. Были случаи, когда энергию отключала сравнительно маломощная электростанция или резко снижалось подаваемое ею напряжение. Это очень мешало работе, а в тех случаях, когда сборка уже стояла на поле, аппаратура было включена и настроена, и оставалось только провести подрыв, такие неожиданности иногда приводили к потере информации, мы получали “нуль”, как тогда говорили.

Диспетчерской службы на площадке ещё не было. Нам приходилось самим звонить дежурному по объекту. Но не всегда дежурный мог принять необходимые меры. Помнится, не один раз и мне, и Самуилу Борисовичу приходилось звонить непосредственно начальнику объекта П.М.Зернову, что не считалось чем-то зазорным. Павел Михайлович воспринимал это как дело естественное. Неполадки быстро устранялись, и работа продолжалась.

Мы стремились к расширению и углублению наших знаний. Сейчас трудно сказать, как и когда, но мы успевали знакомиться и с учебной, и с научной литературой. Благо заботами руководства объекта и усилиями Руфины Николаевны Алексеевой (заведующей библиотекой) и её сотрудницы, Елены Михайловны Барской, с самого начала создавалась очень хорошая научно-техническая библиотека.

Во многом нашему росту как научных работников способствовало постоянное живое, я бы сказал, неформальное общение с руководителями наших лабораторий – Вениамином Ароновичем Цукерманом и Львом Владимировичем Альтшулером. Важными для нас были также контакты с теоретиками, в первую очередь – с Яковом Борисовичем Зельдовичем.

Все старшие товарищи щедро делились с нами своим опытом и знаниями. Сначала это происходило не в виде специальных занятий, а как бы естественным образом – в процессе текущей работы. Со временем такая форма приобретения знаний была дополнена специально организуемыми семинарами. В связи с этим уместно привести воспоминания А.А.Бриша: «Как мы начинали? С учебы. Все вместе мы начали осваивать новое. Вначале нас учил Вениамин Аронович, затем начались регулярные семинары с выступлением сотрудников лаборатории, и уже в октябре 1947 года мы свободно общались друг с другом, освоив основы газодинамики и основные методики исследования процесса взрыва»[3].

В начале 1948 года электроконтактная методика в основном была разработана, и начальник отдела В.А.Цукерман попросил меня написать отчет. Я это сделал и прочитал ему текст, он внес некоторые исправления и сказал, чтобы окончательно оформленный отчет за его и моей подписями я отнес на утверждение Кириллу Ивановичу Щёлкину. К.И.Щёлкин был начальником НИС – научно-исследовательского сектора.

Отчет имел длинное название: “Методика измерения скоростей движения металла под действием взрыва электроконтактным способом (при помощи осциллографа)”. Кирилл Иванович внимательно прочитал отчет и задал несколько вопросов. Особенно его заинтересовало преждевременное замыкание электрических контактов, регистрирующих движение металла под действием взрыва, и способ, которым нам удалось избавиться от этого вредного для нас явления.

Замыкание происходит за счёт высокой электропроводности воздуха в ударной волне, создаваемой движущимся металлом. Контакты замыкаются на фронте воздушной ударной волны, поскольку он движется быстрее металла, скорость которого мы хотим измерить. Способствовало такому объяснению недавно проведённые А.А.Бришом в нашей же лаборатории опыты, в которых он неожиданно сделал открытие, обнаружив высокую электропроводность продуктов взрыва. Аркадий Адамович после этого начал изучать электропроводность разных диэлектриков в ударных волнах, создаваемых взрывом.

Я рассказал Кириллу Ивановичу и про свой опыт, не помещённый в отчёт, в котором ударной волной были закорочены электрические контакты, отделённые друг от друга, казалось бы, неплохим диэлектриком – стеклянной пластиной толщиной около 10 мм. При этом, правда, я умолчал о происхождении пластины: она была частью стеклянного кувшина, из которого на работе мы пили кипячёную воду. Отломав ручку от крышки кувшина и дошлифовав две её плоскости, мы смогли оперативно провести опыт и убедиться в правоте Бриша: проводниками становятся не только продукты взрыва, но и некоторые диэлектрики.

Одновременно Цукерман попросил меня, как парторга лаборатории, помочь ему составить план научных семинаров лаборатории и, заодно с отчётом, утвердить его у Щёлкина. Отчёт был утверждён, а план семинаров сокращен - Кирилл Иванович вычеркнул из него доклады сотрудников других лабораторий, сказав, что они будут включены в общий семинар сектора.

Для молодых научных сотрудников в дальнейшем была организована аспирантура и последующая сдача экзаменов по кандидатскому минимуму. До экзамена Давид Альбертович Франк-Каменецкий читал нам курс по термодинамике; храню эти тетрадки с его лекциями и задачами. В МВТУ термодинамику нам хорошо преподавал Носов, профессор Военно-химической академии имени К.Е.Ворошилова, ходивший в военной форме, но без знаков различия.

Экзамен по термодинамике я сдавал Андрею Дмитриевичу Сахарову, Франк-Каменецкому и Зельдовичу. Кандидитскую диссертацию я защищал в начале 60-х, поэтому подписи Сахарова не сохранилось. Получил четверку, а у Леденёва, Кормера и, кажется, Цыркова Георгия Александровича экзамен не приняли. На пересдаче им поставили по пятерке.

Занятия по иностранному языку вел Александр Прохорович Шапкин, преподаватель английского. Он замечательно вел уроки, был буквально влюблен в свою профессию, и владел, скорее всего, особой методологией.[4]

Газодинамику принимали Зельдович, Альтшулер и кто-то третий, увы, забыл. Сдали все, у меня была пятерка, да и у многих тоже.

В 1952 году Е.И.Забабахин прочитал прекрасный ёмкий курс по специальной газодинамике. Сейчас этот курс издан отдельной книгой.

Коснусь одного вопроса, связанного с современностью. Как-то в 1991 году по телевидению передавалась пресс-конференция с Семипалатинского полигона. Присутствовали как наши, так и иностранные корреспонденты. Присутствовал популярный высокопоставленный ученый в ранге академика. Одной корреспонденткой был задан вопрос о том, были ли научные достижения при разработке ядерного оружия. Ученый ответил, что нет. Меня это очень удивило. Думаю, что читателей не надо убеждать в обратном. А вот многомиллионную аудиторию нашего телевидения – теперь надо.

Ведь только в области высоких давлений и газовой динамики опубликовано большое количество работ в различных научных изданиях, в том числе – прекрасные обзоры в академическом журнале “Успехи физических наук”, двумя изданиями вышла известная монография по физике ударных волн. И во всех этих работах приведены результаты, полученные разработчиками ядерного оружия.

Семинары в отделе Льва Владимировича были двоякой направленности. Сначала на семинарах, проходивших еженедельно, регулярно обсуждались постановка и результаты проводимых опытов. Спорили, критиковали друг друга, давали советы и предложения. Как-то Альтшулер предложил провести цикл учебных семинаров, чтобы глубже изучить газовую динамику. Составили план, распределили между собой темы, выделили по 2 часа каждую неделю. Решили, что сначала три семинара проведет наш же сотрудник, назовем его Ю.Ф. Он был уже кандидатом наук, поработал преподавателем аэродинамики в одном из ленинградских вузов. Кому, как не ему рассказать доходчиво об основных законах газодинамики.

Близится к концу уже третий семинар. Как и ранее, докладчик пишет на доске формулы, преобразует их, жонглируя операторами. У всех нас – тоска и скука, да в голове туман. Хотя с позиции математики все логично, а не доходит. Вдруг открывается дверь. Тихо входит Зельдович (видимо, кого-то искал) и садится в конце комнаты. Когда докладчик закончил, Яков Борисович, поняв происходящее, попросил нас недолго задержаться. Всего за 30 минут доходчиво, выпукло, минимально используя математический аппарат, он преподнес нам все то, что мы постигали битых шесть часов. В наших головах все стало на свои места, прояснилась физическая сущность явлений, заодно мы поняли, как надо сложный материал подавать слушателям. Я.Б.Зельдович обладал несравненным педагогическим даром.

Вообще говоря, Ю.Ф. был фигурой довольно странной. Похоже, в наш отдел на должность старшего научного сотрудника он попал без особого желания Льва Владимировича. Стиль его работы резко отличался от принятого у нас.

В.П.Крупникова рассказывала, как Ю.Ф. проводил взрывные опыты. Приехав в каземат, он обычно садился на табурет, разворачивал газету и углублялся в чтение. Лаборанты тем временем выполняли подготовительную работу, необходимые навыки которой они получили, работая с другими взрывниками. Только когда очередь доходила до заключительных операций (установить на заряд капсюль-детонатор и дать команду на подрыв заряда), включался он – руководитель работы.

Еще она рассказывала о том, как Ю.Ф. обрабатывал результаты опытов. В эксперименте определялась скорость движения металла. Излюбленным методом Ю.Ф-ча был метод клина с регистрацией явления посредством фотохронографа. На фотоплёнке фиксировалось свечение воздуха в виде наклонной линии, возникающее при движении фронта волны вдоль поверхности клина. По углу наклона линии определялась искомая скорость.

В отделе непреложным условием первичной обработки результатов опыта было проведение измерений на плёнках, как минимум, двумя работниками независимо друг друга. У Ю.Ф-ча обработка велась так: сначала он сам делал измерения угла наклона на плёнке и результат записывал в журнал эксперимента. Затем он предлагал повторить то же Коле С., своему лаборанту. Тот смотрел в окуляр микроскопа и называл величину угла, скажем, 35 градусов и 30 минут. Тут Ю.Ф. удивленно смотрел на него говорил: “Коля, посмотрите внимательнее”. Коля смотрел и называл другую величину, например 36 градусов и 40 минут. Тогда Ю.Ф. с ещё большим удивлением просил посмотреть ещё внимательнее. Коля, поняв, что от него просят, глядел в окуляр и говорил приемлемое значение – 33 градуса 35 минут, что фиксировалось в журнале; Коля был покладистым.

Мы не верили в ту точность измерений, которую называл Ю.Ф. В конце концов, Альтшулер назначил комиссию в составе Леденёва, Кормера и Крупникова, которая должна была заново провести обмеры большого количества фотоплёнок и дать заключение. Выполнив эту трудоёмкую работу, мы не смогли согласиться с доводами Ю.Ф-ча. В отделе он продержался недолго.

В праздничные дни (Первомайские, Октябрьской революции, Новый год) или в связи с достижениями по работе мы собирались у Цукерманов или у Альтшулеров. Было очень весело. Один из постоянных тостов был “перехаритонить Оппенгеймера”. Был у Вениамина Ароновича любимый тост: “За ее величество королеву Науку”. Пели мужественные песни

Запевал ее обычно Миша Тарасов, служивший во время войны радистом на лидере “Баку”, сопровождавшем в войну караваны судов, доставлявших в Советский Союз грузы по ленд-лизу.

Аккомпанировал на своем семейном пианино красного дерева, привезенном из Москвы, Вениамин Аронович, на слух подбирая ноты. В середине песни Вениамин Аронович вполголоса добавлял скороговоркой: “а сейчас будут плохие слова” и продолжал петь:

Иногда на этих вечерах присутствовал Юлий Борисович, рассказывал о своей жизни в Кембридже. Мы узнали, что там он был удостоен, как мне запомнилось, звания магистра философии и у него хранятся соответствующие этому званию мантия и особая квадратная шапочка с кисточкой.

Танцевали танго, фокстроты, вальсы. В.П.Крупникова вспоминала, что на таких вечерах Юлий Борисович танцевал поочередно со всеми женщинами, не отдавая никому предпочтения. Вальсировал он прекрасно.

Работая с большим напряжением, Харитон находил время и для отдыха. Зимой он катался на лыжах, на Маслихе[5] у него был даже излюбленный спуск с горы, названный нами “горкой ЮБ”. Мы же, более молодые, спускались с крутых и длинных склонов. Зато летом картина была другая. Многие из нас играли в теннис. Играл и Юлий Борисович, чаще всего с И.Е.Таммом. Делал он это значительно лучше нас, сравнительно недавно взявших ракетки в руки, правда, похуже, чем Я.Б.Зельдович, и, тем более, чем Г.Н.Флеров. На наш взгляд, они были истинными мастерами в этом виде спорта.

Как-то после игры с Д.И.Блохинцевым (он приезжал в командировку) Юлий Борисович попросил мою жену: “Валентина Петровна, Дмитрий Иванович хотел бы искупаться. Вам все равно по пути, проводите его, пожалуйста, к бассейну”. Незадолго до этого за Боровым поселком, где мы жили, с помощью землечерпалки была углублена мелководная речка Саровка и создано место для купания – бассейн. Об этом мы с женой слышали, но, не зная точно, где он находится, заблаговременно спустились к реке и пошли вверх по течению. И вот перед нами горы золотистого песка и среди них круглый водоем диаметром метров 15-20. Дмитрий Иванович тут же разделся, нырнул в воду и, отфыркиваясь, с удовольствием начал плавать. У нас с собой не было купальных принадлежностей, и мы поджидали его на берегу.

Насладившись, Дмитрий Иванович оделся, и мы пошли дальше вдоль реки. Каково же было наше удивление, когда, пройдя несколько десятков метров, за горами песка мы увидели настоящий бассейн – расширенное и углубленное русло реки, и массу отдыхающих на прекрасном пляже людей. Смущению нашему не было предела, тем более что сами-то мы не купались. Вдобавок мы вспомнили, что в предыдущем “бассейне” и вода была мутноватой, и проходящие мимо люди с некоторым удивлением посматривали на плавающего в нем человека. Но Дмитрий Иванович не подал вида, что он шокирован, снова разделся и с удовольствием опять начал нырять. Теперь уже в настоящем бассейне.

В следующий раз на теннисном корте он рассказывал Юлию Борисовичу, как ему понравилось купание. Смеялся Юлий Борисович, смеялись и мы, невольно окунувшие директора Обнинского “объекта” в котлован, оставшийся после сооружения бассейна.

Вспоминаю другой жаркий выходной в начале 50-х годов. Многие купаются и прогуливаются на обоих берегах речки Сатис. Неподалеку вижу Андрея Дмитриевича Сахарова, кажется, тогда уже Героя Социалистического труда. Он плавает на лодке. С другого берега слышится крик: “Эй, парень, перевези!”. Кричит молоденький лейтенант. “Парень” гребет на тот берег и перевозит служивого с женой и малышом, тот величаво подает три рубля. Сахаров опешил, но “заработок” взял.

А.А.Бриш был профоргом лаборатории и однажды уговорил меня участвовать в легкоатлетических соревнованиях, одних из многих. Я хорошо бегал в студенчестве на короткие дистанции: на приз “Вечерней Москвы” в мае 19 45 года бежал за МВТУ 200 метров на трудном участке Садового кольца в горку от Ульяновской улицы до Таганки. Мне не хотелось бежать без тренировок, а на них не хватало времени. Однако Бриш умел уговаривать, и я стартовал. Посередине дистанции я ощутил сильное жжение в левой ноге. Зрители потом говорили, что у меня нога начала странно подпрыгивать. Оказалось, что я порвал себе мышцу на верхней поверхности бедра, ямка на этом месте у меня сохранилась до сих пор.

После проведения 29 августа 1949 года первого атомного взрыва многих поощрили. О наградах все знали задолго – в ноябре уже фотографировались для наградных документов. Фотографии сотрудников КБ-11, получивших высшие награды государства, приведены в журнале “Атом” №10 1999 года: один человек был награжден второй золотой медалью героя Социалистического труда, шестеро получили звание Героя Социалистического труда с вручением ордена Ленина, и 28 – орден Ленина. Кроме них, орденом Ленина был также награжден Георгий Павлович Ломинский, начальник внутреннего полигона. Жаль, что в этой памятной подборке не все фотографии сохранили лица того времени; примерно четверть относится к куда более поздним годам. Мне кажется, что приведены поздние фотографии В.И.Жучихина, Е.И.Забабахина, С.Б.Кормера, С.Г.Кочарянца, Б.Н.Леденёва, Ю.Б.Харитона, В.А.Цукермана, С.С.Чугунова.

Вызывали индивидуально, возможно, по соображениям секретности. Раздавался звонок и говорили: “Приходите сейчас”. Павел Михайлович Зернов в своем кабинете вручал награжденному конверт с выпиской из постановления Правительства с указанием присвоенных наград и формулировкой “за успешное выполнение специального задания Правительства”. А через несколько месяцев, уже в 1950 году, П.М.Зернов вручил и сами награды.

Совсем недавно в книге “Атомный проект СССР” было опубликовано Постановление Совета Министров СССР от 29 октября 1949 года. Тогда оно имело высочайшую степень секретности “Совершенно секретно (Особая папка)”. Только теперь мы сами смогли прочитать кто и за какие “исключительные заслуги перед Советской Родиной” награжден.

В пункте 72 этого постановления “за разработку новых методов сверхскоростной рентгенографии для исследования центральной части заряда атомной бомбы” были представлены к награждению орденом Ленина. Цукерман В.А. – руководитель работ, Тарасов Д.М., Спасский Л.П. Тем же постановлением В.А.Цукерману было присвоено звание лауреата Сталинской премии первой степени, а его сотрудникам Д.М.Тарасову и Л.П.Спасскому – третьей степени. Они были премированы суммой 125 тысяч рублей.

В пункте 73: Альтшулер Л.В., Леденёв Б.Н., Крупников К.К., Жучихин В.И. (сотрудник лаборатории натурных испытаний) – “за разработку методики и применение её при исследовании плотности и максимальных давлений в центральной части атомной бомбы”, а Кормер С.Б. – “за разработку прибора для указанных исследований”. Всем пятерым было присвоено звание лауреата Сталинской премии второй степени и также выделена сумма 125 тысяч рублей. Они также были представлены к награждению орденом Ленина. Награждение орденами произошло в феврале 1950 года от имени Президиума Верховного Совета СССР по представлению Совета Министров СССР.

Каждому награжденному в обеих группах было предоставлено право на обучение своих детей в любых учебных заведениях СССР за счет государства и право (пожизненно для них и их жен и до совершеннолетия их детей) на бесплатный проезд железнодорожным, водным и воздушным транспортом в пределах СССР; позже удостоверение об этом стало называться “ковер-самолет”.

В начале 1950 года вышло постановление Совета Министров СССР за подписью Сталина о денежном премировании ряда сотрудников, отличившихся при выполнении специального задания Правительства; среди них были отмечены К.А.Алимкина, Л.М.Бриш, В.В.Софьина, А.А.Бриш, Г.В.Зубков, М.А.Канунов, Г.П.Ломинский, Н.С.Повышев, М.С.Тарасов, В.А.Турбинер, Г.А.Цырков, Е.А.Этингоф и другие.

Совершенно искренне весной 1950 года мы устроили банкет для нашего дружного коллектива. Банкет был с лотереей. Для этого накупили много полезных и редких, по тем временам, вещей. Многое покупали в Москве. Свозили все это в “контору” на Цветной бульвар, а потом доставили на объект. Во время банкета коллеги выходили к столу, вытягивали бумажку, на оборотной стороне которой был написан номер, и громко его говорили. Конечно же, это была не настоящая лотерея – все подарки мы заранее распределили. Николай Николаевич Лебедев получил мотоцикл, Илья Шулимович Модель – немецкую “рихтеровскую” готовальню, механик Андрей Захарович Тюренков - радиоприемник. Были ещё велосипеды, радиоприемники, кожаные куртки, а для женщин - чайные и столовые сервизы, ковры.

Наверное, мы учудили нечто странное. Вскоре, встретив нас в столовой, П.М.Зернов отечески пожурил меня и Кормера, сокрушаясь, что мы поставили в неудобное положение другие отделы. А Лев Владимирович вспоминал, что на ближайшем ученом совете заместитель начальника объекта В.И.Алферов его “прорабатывал”, почему-де тот хочет поправлять государство.

Банкет-лотерея был в одноэтажном рубленом доме-коттедже в финском поселке, где жили Альтшулеры, на полгода приютившие молодую семью Крупниковых.

С моей будущей женой – Валентиной Петровной Ковалевской, мы познакомились в октябре 1943, ещё будучи студентами МВТУ. Решили пожениться мы летом 1949 года, но я заболел брюшным тифом. В общем, свадьба состоялась в августе 1950 года. До этого в Сарове я жил в гостинице. Нам, как молодоженам, выделили комнату. В это время у Самуила Борисовича умер отец. Для того, чтобы он привез мать, мы эту комнату отдали Кормерам.

Тогда наш с Валей начальник отдела предложил нам пожить некоторое время в одной из комнат у него в трехкомнатном коттедже. Лев Владимирович Альтшулер и Мария Парфеньевна Сперанская жили дружной крепкой семьей уже с двумя детьми Борисом и Александром. Потом появился третий сын - Миша, а позже –двое внуков Илья и Павел. Конечно же, мы согласились и с конца сентября примерно полгода их “стесняли” до тех пор, пока нам не выделили другую комнату. Мы на радостях попросили родственников купить в Москве мебель. На листке бумаги ее нарисовали и стали “расставлять” гарнитур. Выяснилось, что 14-ти метровая комната просто не вмещает нашу мебель - хорошо, что ее ещё не привезли, пришлось пойти к начальнику объекта, который выделил нам другую комнату, площадью 17 квадратных метров.

Л.В.Альтшулер запомнился как внимательный к людям человек, относящийся к молодым, как к равным. В то же время он умел направить коллектив, в котором каждый был личностью. С самого начала работы Лев Владимирович организовывал учебу и семинары, передавая знания своим сотрудникам.

Дома Лев Владимирович был тихим неприхотливым заботливым отцом семейства. Можно сказать, что чаще всего он был в сосредоточенно-рассеянном состоянии. Поражала его эрудиция. К сожалению, редко встречаются такие универсальные ученые, видящие физическую суть явлений. Его независимость в мышлении и, особенно, в высказываниях несколько раз создавали сложные ситуации для его самого и для начальства.

А вот на работе у Льва Владимировича Альтшулера проявлялся поистине африканский характер. Как-то нас с Кормером встречает Я.Б.Зельдович и спрашивает: “Вы что, своего Льва сырым мясом кормите, что ли?”. Оказалось, что тот только что по какому-то поводу очень горячо объяснялся с ними, с теоретиками.

В.П.Крупникова вспоминала, что за какую-то промашку в работе Альтшулер на нее кричал и даже топал ногами. Надо отметить, что Лев Владимирович был незлобив и отходчив.

В начале 50-х годов в одной из комнат нашего отдела можно было наблюдать такую картину (по рассказу В.П.Крупниковой). В комнате смонтирована установка, представляющая из себя вертикально стоящую трубу прямоугольного сечения. Выполнена она из прозрачного материала – оргстекла. В середине трубы находится заслонка, напоминающая печную вьюшку. Она разделяет трубу на две части – верхнюю и нижнюю, в которые налиты разные жидкости. Верхняя жидкость подкрашена синькой.

Посередине комнаты с секундомером в руке стоит Л.В.Альтшулер. Его целеустремленная фигура излучает энергию и азарт. Рядом с трубой – М.П.Сперанская, напряженная, вдумчивая, внимательная. Она держит в руке веревку, привязанную к заслонке. По команде Льва Владимировича Мария Парфеньевна резко дергает за веревку. Заслонка выдвигается, и жидкости начинают перемешиваться, образуя красивые цветные вихри. Оба исследователя измеряют линейкой толщину слоя перемешивания в зависимости от времени и результаты записывают в журнал. Такая процедура после опорожнения и промывки установки повторяется неоднократно.

Проблема перемешивания на границах разных веществ тогда была весьма актуальна, а сроки, как обычно - весьма сжатыми. Работа дружной семейной пары не всегда проходила в тихой академической атмосфере: сдержанная немногословная Мария Парфеньевна и порывистый темпераментный Лев Владимирович контрастировали, как исходные жидкости в установке.

В связи с секретностью и особыми (тогда называли - режимными) требованиями, нам нельзя было ничего рассказывать не только о работе, но и о том, где мы живем. Возникали курьезные случаи.

В 1949 году мне предстояло исследовать динамическую сжимаемость урана пониженной плотности. Дело в том, что плотность плутония, который предполагалось использовать в разрабатываемом “изделии”, должна была быть ниже плотности урана. Для того, чтобы аккуратно имитировать свойства такого плутония, были заказаны образцы урана пониженной плотности. В начале лета я был командирован за образцами в московский институт (НИИ-9), которым руководил А.А.Бочвар. Принял меня С.Т.Конобеевский. Меня крайне беспокоил вопрос: действительно ли образцы имеют пониженную плотность за счет пористости, а не за счет заполнения пор более легкими соединения урана (особенно нитридами). В последнем случае сама идея имитации плутония потерпела бы фиаско.

Сергей Тихонович успокоил меня, представив снимки металлографических шлифов и результаты химического анализа. Он рассказал о технологии приготовления образцов: процесс шел в атмосфере сухого благородного газа (аргона), а не в атмосфере азота, поэтому нитрид урана заполнить поры не мог.

Оставалось только оформить приемку образцов документально. Прихожу в назначенную комнату, где за столами позади стойки сидели женщины, вроде как в бухгалтерии. Та, которую мне назвали, порылась в бумагах, достала нужную и попросила мой паспорт, чтобы занести в акт необходимые сведения. Пролистав его она посмотрела на меня с неописуемым удивлением и воскликнула: “О, да Вы оказывается мой сосед по лестничной клетке! Почему же я Вас никогда не встречала?” Смущению моему не было предела, я краснел, бледнел и готов был провалиться сквозь землю. Стал “выкручиваться” из неловкого положения, объясняя, что я де часто и подолгу бываю в командировках. Внимательно глянув на меня, она еще раз пролистала мой паспорт, рассмотрела фотографию и, наконец, оформив нужные мне документы, отпустила с миром. Спускаясь по лестнице, я благодарил судьбу за то, что “проживаю” не в квартире той женщины, а лишь на одном этаже.

Дело в том, что на “объекте” мне поставили штамп фиктивной прописки по адресу, насколько помню, Москва, Октябрьская улица, дом 10, квартира 25. Продолжения истории я не знаю, но думаю, что “соседка” все же не сочла меня аферистом.

Вернувшись на “объект”, я рассказал это сослуживцам. Помню, что Вера Викторовна Софьина, не желая попасть впросак, в следующем году в отпуске на пути в Саратов специально заезжала познакомиться с “родным” московским двором. Она все делала основательно.

Что касается взрывных опытов с образцами пористого урана, то они в моей группе прошли успешно. Как и ожидалось, при равных динамических давлениях такой уран (с малой начальной плотностью) после ударного сжатия приобретал меньшую конечную плотность, чем обычный, из-за большего пути деформации и, следовательно, большего нагрева. Полученные результаты были нужны теоретикам для прогнозирования энергии взрыва атомного заряда, который был испытан на внешнем полигоне в том же году.

В 1952 году В.К.Боболев предложил мне с женой поехать на юг, выхлопотав путевку в санаторий, как я потом узнал, по совету К.И.Щёлкина. Мы никогда не отдыхали в санатории и с радостью согласились. Санаторий размещался в здании бывшего Новоафонского монастыря. Погода почти все время была прекрасной. Лишь изредка часов в шесть утра над горами выглядывали безобидные тучки. хотя над морем и побережьем светило яркое солнце. В такие дни уже после завтрака на ослепительно синее южное небо наползала бесконечная серая масса и прямо на глазах продвигалась все дальше к горизонту. Начинался мелкий моросящий дождик. После шести часов вечера небо прояснялось, и вновь светило солнце.

В столовой санатория стояли столики для четверых. Нашими постоянными соседями была тоже молодая пара из Москвы. Очень коммуникабельный приятный мужчина сразу представился: Лёша Ивашов, работает в Госплане СССР. Он подробно рассказывал о своей работе, о начальнике – председателе Госплана Сабурове, какой он хороший руководитель, заботливый к своим сотрудникам, и о многом другом. Жена же его (забыл имя), наоборот, была замкнутая и малообщительная. Казалось, что словоохотливость мужа ее раздражала, иногда она его останавливала. Так или иначе, но они стремились проводить свободное время вместе с нами. Конечно, спросили откуда мы и где работаем. Мы – тоже москвичи, Валя работает инженером в ЦИАМе (она действительно работала там пару лет по окончании МВТУ), а я младшим научным сотрудником в автомобильной лаборатории института машиностроения. Раньше я действительно работал там, но в другой лаборатории. Мне казалось, что более интересными и, с точки зрения секретности, “безопасными” будут мои рассказы о лаборатории, которую я хорошо знал, как и её заведующего (одновременно директора института) академика Евгения Алексеевича Чудакова.

Срок нашего отдыха кончался раньше, и Ивашов предложил для продолжения знакомства обменяться домашними адресами. Мы под разными предлогами отлынивали. Когда пришло время уезжать, то мы схитрили и потихоньку “смылись” на вокзал. Пришлось тащить тяжёлые глиняные горшки с вареньем, которое для наших родных в Москве мы, по совету Ивашовых, наварили в большом количестве. Как раз они собирались помочь нам добраться до поезда.

Через несколько месяцев я, находясь в командировке в нашем Министерстве на Новорязанской улице Москвы и ожидая нужного мне человека из нашего Главка, поднялся выше, кажется, на 4-й этаж. Стою у окна и смотрю во двор. Вдруг кто-то с возгласом “А-а, автомобилист!” хлопает меня по плечу. Оборачиваюсь – Лёша Ивашов. Он тут же пригласил меня в свой кабинет. Долго смеялись, вспоминая “байки”, которые рассказывали друг другу. Объяснилась и скованная нелюдимость его супруги. Узнав, что я на “объекте” другого Главка, больше вопросов о работе не задавал. К сожалению, дальнейших встреч у нас по разным причинам не было.

В 1954 году мы с женой в отличном настроении приехали в дом отдыха “Строитель” в Гудауте.. Погода прекрасная. Но сразу же стало грустно: свободной палаты для семейной пары нет. Обратились к главному врачу дома отдыха – тот же ответ. Особенно удручало то, что другие отдыхающие нам шепнули, что свободные все же есть. Мы отнесли свои вещи в палаты, оказавшиеся в разных концах здания. В ожидании ужина бродим по дорожкам парка. Впереди в белых халатах две женщины, видимо, медсестры или врачи. Слышим, как одна возмущается: “Представьте, какое удивительное совпадение – в один и тот же день одним и тем же поездом приехали однофамильцы и требуют, чтобы их поместили вместе!”.

На другой день снова пошли к главному врачу. Оказалось, что роковую роль в отказе поселить нас вместе сыграли разные адреса в наших паспортах. У меня улица Октябрьское поле, а у Валентины Петровны настоящий адрес: улица Новорогожская, дом 5, квартира 5. Им показалось невероятным такое богтство – у одной молодой семьи две квартиры в Москве. Доказать наше право поселиться вместе удалось лишь после предъявления свидетельства о браке, которое, к счастью, оказалось у нас с собой. В то время за соблюдением нравственности следили строго.

К сожалению, в тот раз не удалось провести весь отпуск на юге. Через 10 дней пришла телеграмма, отзывающая меня на работу. Предстояло ехать на испытание “изделий” на Семипалатинский полигон.

В процессе отработки более совершенных и более эффективных вариантов атомных зарядов (по сравнению с первыми), работа была нацелена на создание первой водородной бомбы – РДС-6, как ее часто называли – “шестерки”. Придя на одно из совещаний у Харитона, посвящённое “шестерке”, я увидел, что рядом со столом, где как всегда в креслах находились Я.Б.Зельдович, И.Е.Тамм и К.И.Щёлкин, сидел незнакомый. Он выглядел безусловно старше нас, солиднее. Бодрый и собранный, словно сгусток энергии. Кажется, он был одет в широкий отглаженный двубортный коричневый костюм. Аккуратная черная борода без намёка на седину, гранёная и ухоженная, словно скульптурно отлитая. “Борода” - на “объекте” слышали многие, и не было сомнений в том, кто это.

Быстрым энергичным взглядом Игорь Васильевич внимательно оглядел присутствующих и задал вопрос: “А где же молодежь?”. Юлий Борисович объявил перерыв, из соседних комнат были принесены стулья, и большой кабинет Харитона в новом здании наполнился молодыми сотрудниками. Надо сказать, что и до этого в кабинете находились не очень старые люди: Ю.Б.Харитону (1904 года рождения) и И.В.Курчатову (1903) ещё не было пятидесяти, нашим начальникам не было сорока (Л.В.Альтшулер и В.А.Цукерман – 1913), не намного старше были и другие начальники отделов, а нам – “немолодым” было всего лишь около тридцати (К.К.Крупников и С.Б.Кормер – 1922, Б.Н.Леденёв – 1919).

В числе других на это совещание была вызвана Валентина Петровна Крупникова, работавшая в отделе Л.В.Альтшулера. Недавно ей было поручено создать тепловую модель “шестёрки”. С присущей ей энергией она взялась за сложную работу. Помогали ей опыт работы над танковым двигателем (типа В-2, ставившегося на легендарный танк Т-34), полученное в МВТУ им. Баумана образование и предыдущая работа в ЦИАМ (Центральном институте авиамоторостроения). Была собрана модель, установлены термопары, подобрана и подключена измерительная аппаратура. В центре всей конструкции горела обычная электрическая лампочка. Она являлась источником, имитировавшим выделение тепла делящимся веществом. Мощность источника задали теоретики. Фиксировались образующиеся температурные поля.

Позже Владимир Федорович Гречишников приходил и знакомился с результатами, приводил с собой конструктора Николая Васильевича Бронникова, чтобы показать ему как, по его словам, оперативно, грамотно и элегантно молодым специалистом решена непростая конструкторская и физическая задача. Кроме того, В.П.Крупникова проводила взрывные опыты по изучению ударной сжимаемости специфического для этого изделия легкого вещества. Работая в группе Б.Н.Леденёва, она принимала также участие в подготовке и проведении взрывных опытов с модельными сборками, воспроизводящими схему и конструкцию заряда реальной водородной бомбы. За вклад в создание первой водородной бомбы В.П.Крупникова была награждена медалью “За трудовую доблесть”.

Вернёмся к памятному совещанию. Игорь Васильевич задал особый, характерный для него тон. Уже после первого выступления он попросил открыто называть вещества и явления своими именами. Дело в том, что из соображений секретности такие материалы как уран, плутоний и другие, специфические для атомной проблемы, а также различные частицы и процессы при их взаимодействии имели условные наименования. Поэтому в повседневной работе, на других совещаниях, а также в секретных отчетах мы всегда использовали условную терминологию. Для нас это было привычно, понятно, я бы даже сказал –естественно. Периодически происходила смена этих условных наименований. Кроме того, на различных “объектах” одни и те же вещества или понятия имели разные наименования. Вряд ли Курчатов, чьи объекты были по известному стихотворению “несчислимы”, мог всё это помнить. Для нас же разговор “открытым текстом” показался совершенно необычным.

С первого взгляда Курчатов располагал к себе. Всех докладчиков, а их было около десяти, он слушал внимательно, глядя прямо на них. Игорь Васильевич просил говорить кратко и по существу. Того, кто говорил длинно или залезал в наукообразные дебри он останавливал и просил изложить сказанное “по-простому, по рабоче-крестьянски”. Эти слова, неоднократно потом описанные, я впервые услышал тогда же. Причем делал он это так, что у прерванного не оставалось чувства обиды. Если говорящий начинал путаться, высокопарно рассуждать, то Игорь Васильевич перебивал его. Делал это он тактично, никак не задевая достоинство говорящего. Чаще всего задавался уточняющий вопрос, а если отвечающий “мутил воду” или снова говорил не по существу, то следовал новый точный вопрос – Курчатов добивался чёткого краткого и ясного ответа. В его словах не слышалось иронии, а только уважение к человеку и желание досконально разобраться в существе проблемы. Можно сказать, что Курчатов проявлял радостное уважение к собеседнику.

Голос у Курчатова был громкий, раскатистый. Речь - культурная и правильная; в ней не было уральского акцента, хотя родился он в городе Сим Челябинской области. Он ценил ясное понимание вопроса и чёткие выводы. Вспоминаю, что смеялся он беззвучно, как-то уважительно и искренне. Одинаково внимательно выслушивал каждого, независимо от должностного положения. Очень быстро схватывал существо вопроса и кратко резюмировал. Обстановка была совершенно непринужденная и в то же время деловая.

Совещание близилось к концу. Формально вёл его Харитон, но явственно ощущалось, как над всеми парит мысль Курчатова. Были видны их взаимопонимание, хорошие деловые и товарищеские отношения. Друг к другу они обращались по имени-отчеству и на “вы”. Не помню, чтобы кому-то сказали “ты”. Оба были глубоко интеллигентны и, похоже, не могли иначе. Они были неуловимо похожи: человек-громада Курчатов и щуплый невысокий Харитон. Они прекрасно понимали и дополняли друг друга, в их отношениях не было подчинённости. Я бы отметил способность Игоря Васильевича тактичного вмешательства в обсуждение общей задачи. В процессе дискуссии они выработали общую позицию и выделили вопросы, требующие увеличения усилий. Были названы выполненные уже темы. После этого совещания у меня возникло общее представление о работах на других направлениях. Это было в то время необычно – нас ознакомили с широким кругом проблем, ввели в обширный и показавшийся сначала лишним (по соображениям секретности) объём вопросов. Думаю, что у работника моральное состояние лучше, если он не просто исполнитель, а понимает своё место в общей деятельности.

Не осталось ощущения встречи с небожителем, трепета, благоговения, не было чувства, что “сподобился” увидеть. За полвека я уже забыл тембр его голоса, цвет глаз (кажется, карие), но осталось впечатление цельности, сохранился неповторимый облик богатыря. Читая воспоминания видных учёных о том времени, теперь понимаю, что у Курчатова был чрезвычайно редкий талант собрать и организовать работу огромного количества людей разных возрастов, характеров, научных и житейских мировоззрений, учёных различных школ с тем, чтобы выполнить единую задачу. Уверен, что работа не могла бы идти такими темпами и с таким энтузиазмом, если вместо Игоря Васильевича был другой человек, даже с мировым именем. Он был выдающимся организатором. Думаю, что возглавив атомный проект, как учёный он себя затормозил и реализовал не полностью.

Потом ещё несколько раз я был на совещаниях в присутствии Курчатова. Ярких впечатлений сейчас уже не осталось. Помню, что при второй встрече отметил седую проседь в его бороде. Он слегка погрузнел, располнел, но оставался такой же живой, энергичный, даже задорный.

Об одной новогодней ночи в книгу “Люди атомной эры” написала Валентина Петровна Крупникова. Передаю её рассказ от первого лица.

Последний день декабря, едем на “площадку”. В этот раз на заводе не успели вовремя изготовить нам сферический заряд, названный “Большая модель” и предназначенный для проведения ответственного измерения давления в сердечнике, воспроизводящего сложную систему “внутренностей” разрабатываемого РДС-6 [6]. Теоретики требовали определить давление как можно ближе к центру заряда. Чтобы провести такие измерения, надо вывести сигналы от контактных датчиков ещё до того, как идущие от них кабели будут повреждены взрыной волной. Сферический заряд из ВВ имел канал, в который помещался так называемый “ввод” с измерительным узлом, контактными датчиками и идущими от них кабелями. Основная задача ввода – защита кабелей.

Сначала разрабатывались два вариант ввода. Мне в группе Б.Н.Леденёва довелось участвовать в отработке конического ввода. Его конструкцией предусматривалась полная защита кабелей от преждевременных повреждений.

Изучавший в то время электропроводность диэлектриков в ударных волнах А.А.Бриш включился в решение задачи по измерению давления вблизи центра заряда. Он выдвинул смелую идею: создать цилиндрический ввод очень малого диаметра, в котором идущие от датчиков кабели хотя и пережимались бы взрывной волной, но полностью не закорачивались. Полость такого ввода заполнялась парафином, который лучше, чем другие диэлектрики, сохранял свои изоляционные свойства при высоком давлении.

На одном из совещаний, посвящённом ходу работ по РДС-6, наряду с другими вопросами Николай Леонидович Духов и Яков Борисович Зельдович обсуждали вопрос, чей ввод лучше – Леденёва или Бриша.

Однако, надёжных результатов с цилиндрическим вводом Аркадию Адамовичу достичь не удалось. В конечном счёте, верх одержал ввод конический, работавший безотказно. Он был очень тяжёлым (свинец, уран, железо). Его вес я ощутила на себе, когда, производя необходимые замеры, уронила с лабораторного стола. К счастью, упал он так, что основной удар пришёлся не на ступню, а на пол, в котором образовалась заметная вмятина. Много дней я ходила хромая: на одной ноге туфля, на другой бинты и тапочка. В таком виде меня увидел на территории завода муж, только прилетевший из командировки, и очень удивился.

На “площадке” подготовительные работы шли быстро. Но Виктор Гусаков, который сопровождал грузовик с зарядами ВВ, всё не появлялся. Решили сделать перекур. Около домика, в котором выполняли вспомогательные работы, было специально отведённое для курения место – деревянная беседка с лавочками. Заядлые курильщики – С.Н.Покровский, Б.Н.Леденёв и А.Т.Завгородний – затянулись и стали рассказывать разные истории.

Сергей Николаевич в войну, будучи ещё подростком, работал токарем на местном заводе – обтачивал корпуса снарядов. Роста тогда он был небольшого, поэтому приходилось работать стоя на ящике перед станком; так он объяснил свою сутулость. Борис Николаевич в войну тоже работал на заводе, но в Перми. Андрей Тимофеевич рассказал историю о том, как случайно забредший на Саровский рынок Л.В.Альтшулер разговорился с его директором и предложил ему работу в своей лаборатории. Тот, конечно, согласился. Впоследствии, при каждом удобном случае, рассказывая об этом, Лев Владимирович озорно и победно озирался: вот, мол, какую выгодную операцию я совершил – переманил не кого-нибудь, а самого директора (рынок, правда, был крошечный). Этим директором рынка был как раз Андрей Тимофеевич.

Я рассказала, как разыграл меня В.А.Цукерман, когда впервые летела на “объект”. Готовилась к длительному полёту, и вдруг – садимся. Посмотрела в иллюминатор – чистое поле. Спросила Вениамина Ароновича, с которым познакомилась ещё в Москве, он ответил: наверное, вынужденная посадка. Расстроилась, но ненадолго – бортмеханик открыл дверь и опустил лесенку. Вскоре на встречавшей Цукермана легковой машине ехали к нему домой, где нас встретила обаятельная Зинаида Матвеевна.

Ещё вспомнила о том, как Андрей Тимофеевич, явно важничая, говорил мне, когда я впервые пришла на работу в группу Леденёва: “Ты можешь проработать всю жизнь, так и не узнав для чего мы это всё делаем”. Однако, по прошествии некоторого времени, Борис Николаевич посвятил меня в конечную цель нашего труда.

Незаметно прошло время, стемнело. Наконец, приехала наша грузовая машина-полуторка. Её бессменный водитель – Фёдор Николаевич Аверков, по национальности мордвин, лет сорока, очень старательный человек, казалось готовый работать круглые сутки. В кузове – долгожданная продукция.

Каждый занялся своим делом. Когда дошла очередь до приклейки к сферическому заряду приставных элементов, “власть” перешла к Сергею Николаевичу. Предметом его особой гордости было безошибочно приклеить более сотни различных элементов трех типов (малые, средние и большие) в нужной последовательности, с предельной точностью и быстротой: разогретая церезино-канифольная мастика почти мгновенно замерзает. Казалось, разбуди его среди ночи и спроси, как нужно выполнить эту работу, и он тут же ответит. По традиции, первый элемент на макушку заряда установил Борис Николаевич, а дальше вступил в свои права Покровский, командуя: “..средний, ... малый, ... большой…”. Тихо, слышно только как от перепада температур трещит взрывчатка.

Всё было хорошо, но в последнюю минуту вышел из строя один из осциллографов. Постукивания по бокам прибора не привели его в “чувство”. Запасного в этот раз не оказалось. Пришлось ждать, пока приедет Н.Н.Лебедев; Леденёв почему-то называл его ласково “Закатаич”. Смотрим, как Николай Николаевич колдует над своим детищем. Прошло немало времени и, о чудо, экран ожил! Всеобщая радость. Удивительно, что когда в таких случаях спрашивали, в чём было дело, Николай Николаевич никогда не объяснял. То ли он сам не знал, отчего прибор начинал работать, то ли считал, что “непосвящённые” всё равно его науку не поймут. Однако, никогда не было случая, когда его творения ему не подчинились бы.

Работа подходит к концу. Подали высокое напряжение – взрыв. Каземат пошевелился и успокоился. Борис Николаевич сидел за прибором, в окуляры тубуса которого была видна промелькнувшая на экране осциллографа картина. Только он, да пожалуй ещё Крупников, мог по появившимся на мгновение синусоидам достаточно надёжно сосчитать, какие времена будут записаны на фотоплёнке. Леденёв молчит, и вдруг его лицо озаряется улыбкой. Низким баском называет два числа. Эти времена даже несколько лучше, чем ожидали.

Позвонил начальник отдела – взрыв заряда весом четверть тонны хорошо был слышен в городе, поздравил с успехом и с Новым годом. Часы недавно показали полночь. Когда входили в квартиру Альтшулеров, где сотрудники встречали Новый год, услышали песню, в которой давался запоздалый совет Копернику, как ему было легко и просто доказать “Земли вращенье”. Песню эту обычно запевала Анна Андреевна Баканова. Новогодняя ночь продолжалась. Какой наступил год? Пятьдесят второй? Третий? Сейчас уже точно не скажешь. Мы были счастливы…

Работы не убавилось и в последующие годы. Наоборот – её стало намного больше. Появились принципиально новые схемы “изделий”. Фронт исследований расширился. Пришли молодые специалисты, подготовленные лучшими высшими учебными заведениями СССР. В 1955 году от Саровского “объекта” отпочковался новый “объект”. Главным конструктором и научным руководителем его стал трижды Герой Социалистического труда (1949, 1951, 1953 гг.), член-корреспондент Академии наук СССР (1953 г.) Кирилл Иванович Щёлкин, а директором – крупный организатор промышленности и инженер Дмитрий Ефимович Васильев. Родившиеся в недрах старого “объекта” коллективы нового института перебазировались на Урал. Вместе с ними в 1958 году уехала и наша семья. Но это уже совсем другая история.

Как прекрасное время вспоминаются далёкие годы рубежа 40-50-х, когда в числе других мне посчастливилось начинать работу над одним из самых великих достижений человечества в ХХ веке – использованием атомной энергии. Наряду с сугубо военной задачей создания атомной, а затем и водородной бомбы, возник новый раздел науки – физика ударных волн и высокотемпературных явлений, - были сделаны научные открытия в областях химии и математики, заработала атомная электростанция, получены несуществующие на Земле вещества – плутоний, искусственные алмазы. Парадоксально, но благодаря ядерному оружию предотвращена третья мировая война. Всю свою жизнь я работаю в этой области, этим и счастлив.

Важно не только высказать идею, но и претворить ее, создать действующее устройство, работающий механизм.

И самые большие ценности, полученные тогда – мои товарищи по работе и жена, с которой мы прошли полвека рука об руку. Валентина Петровна Крупникова провела более пяти тысяч взрывных опытов, участвуя в разработке ядерных зарядов и в работах по поражающему действию ядерных взрывов. Валя не дожила одного месяца до нашей золотой свадьбы. Ей мы с сыном посвящаем свои воспоминания.

1. Человек столетия. Юлий Борисович Харитон. Под ред. В.Н.Михайлова - М.: ИздАТ, 1999. 664 с. - ISBN 5-86656-089-5.

2. Хочешь мира – будь сильным!: Сб. материалов конференции по истории разработок первых образцов атомного оружия. РФЯЦ-ВНИИЭФ, Арзамас-16, 1995, 393 с. – ISBN 5-85165-061-3.

3. Цукерман В.А., Азарх З.М. Люди и взрывы. ВНИИЭФ, Арзамас-16, 1994, 157 с. – ISBN 5-85165-058-3.

4. Советский атомный проект. Конец атомной монополии. Как это было… Изд-во “Нижний Новгород”, Нижний Новгород – Арзамас-16, 1995, 206 с – ISBN 5-88022-037-0.

5. Атомный проект СССР. Документы и материалы. Под общ. ред. Л.Д.Рябева. Том II Атомная бомба 1945-1954, книга 1. Изд-во “Наука Физматлит”; ВНИИЭФ, Москва-Саров, 1999, 719 с. – ISBN 5-85165-402-3 (т. II, кн. 1). ISBN 5-02-015265-X.

6. Научно-популярный журнал “Атом” №10, 1999. РФЯЦ-ВНИИТФ. 48 с. Зарегистрирован Госкомитетом РФ по печати за №12751 от 20.07.94 г.

7.Альтшулер Л. Вся жизнь в Атомграде. “Наука и жизнь”, №2, 1994, с.24-32. ISSN 0028-1263.

8. Харитон Ю.Б., Смирнов Ю.Н. Мифы и реальность советского атомного проекта. ВНИИЭФ, Арзамас-16, 1994. 72 с. ISBN 5-85165-057-5.

Лев Владимирович Альтшулер стал первым начальником моей мамы Крупниковой Валентины Петровны после её приезда в Арзамас-16 в 1950-м году. Первое время после свадьбы (за пять лет до моего рождения) мои родители жили в коттедже Льва Владимировича и Марии Парфеньевны. В 1958 году семья Крупниковых переехала в Снежинск, Альтшулеры до 1969 года оставались в Сарове, а затем обосновались в Москве. Десятки лет наши родители продолжали изредка встречаться, а вот у меня не осталось детских воспоминаний ни о Льве Владимировиче, ни о Марии Парфеньевне. Смутно всплывает краткий визит в московский дом Альтшулеров на Ростовской набережной Москвы, куда довольно долго шли от метро по переулкам, а когда полукруглое огромное здание открылось перед глазами, мальчика поглотил вопрос, кривые ли стены внутри квартир. Запомнились только трубный голос и раскатистые интонации неожиданно скромного, даже чуть стеснительного Льва Владимировича, его слегка опущенная голова и обволакивающее ощущение душевного тепла.

Л.В.Альтшулер, тесно работая с В.А.Цукерманом, в первой стадии атомного проекта стал начальником и моего папы Крупникова Константина Константиновича, начинавшего в отделе у Вениамина Ароновича и примерно через год перешедшего к Льву Владимировичу. Совместная работа с Вениамином Ароновичем продолжалась, и из уст моих родителей довольно долго и часто звучали привычные слова «Леввладимирович» и «Вениаминаронович». Не знаю, откуда повелось, но мама обычно употребляла душевное сокращение «Ви-Аронович», которое постепенно заменило собой полное имя-отчество Цукермана.

Помню странное детское впечатление от услышанного анекдота, как бы сейчас назвали – заказного. «–Ваша фамилия? –Сахаров. –Точнее! –Сахаридзе. –Ещё точнее! –Цукерман». Не будучи знакомым с Андреем Дмитриевичем, но зная Вениамина Ароновича (точнее, зная, что его знают родители), я никак не мог понять, где суть анекдота и при чём тут грузинский неведомый персонаж. Наши головы не были отягощены антисемитизмом и прочей дрянью. Возникало ощущение недоумения и мерзости. Анекдот быстро исчез из обращения, а запашок времени остался.

О Льве Владимировиче (изредка – просто Льве) и Ви-Ароновиче мои родители всегда упоминали уважительно, душевно, были полны приязни и признательности. В словах просвечивал высокий авторитет, виделась большая дружба, какая-то невысказанная благодарность. А мне повезло поближе соприкоснуться со Львом Владимировичем Альтшулером лишь в конце его жизни.

Начну издалека. В февральском номере 1994 года научно-популярного журнала «Наука и жизнь» появилась статья [1], которую предваряли слова о неизвестной многим роли Я.Б.Зельдовича в создании отечественного ядерного оружия. Статья представляла собой воспоминания д.ф.-м.н. Л.В.Альтшулера «Вся жизнь в Атомграде», где на девяти страницах тщательно и аккуратно описывалось то, о чём нельзя было упоминать в открытой печати всего два-три года назад. События 1991 года в СССР, которые радостно приветствовал Лев Владимирович, дали ему также дивную возможность не только рассказать о начале научной истории создания атомного оружия страны, но и сопроводить публикацию в широко известном журнале фотографиями многих живых создателей советского атомного и водородного оружия. Что греха таить, долгое время фамилии и лица людей, чьи заслуги перед Родиной неоспоримы, становились несекретными лишь после их смерти. Наверное, та журнальная густая публикация ещё лет пять оставалась в первых рядах по масштабу аудитории читателей и кругу описываемых в ней лиц. Л.В.Альтшулер прямо указал на приоритет отчёта-предложения четырёх авторов отечественной схемы атомной бомбы, который был написан в начале 1949 года. Просто и рельефно изображалась трудная обстановка научного поиска в условиях постоянного цейтнота, сочными вкраплениями подавалась необычная для послевоенного времени свободная атмосфера общения творческих людей, уважавших друг друга.

Примерно через полтора года Лев Владимирович нашёл меня (к тому времени работавшего в НИИЯФ МГУ) и попросил содействия. Им готовился материал на первую конференцию в Дубне по истории создания атомной бомбы в СССР. Для этого оказался нужен сканер, с помощью которого можно было подготовить для современной публикации некоторые рисунки из научных журналов сорокалетней давности. Тогда зрение Льва Владимировича стало портиться, и, чтобы оставить какую-либо запись (телефона, названия журнала или статьи), полагалось взять жирный фломастер и двух-трёхсантиметровыми буквами написать в толстой (раньше называли – общей) тетради требуемое. Каюсь, я полистал тетрадь назад, разумеется, не вчитываясь в написанное, и с огорчением увидел, что размер букв и цифр неумолимо растёт с течением времени. Естественно, что Альтшулер не мог детально рассмотреть некоторые рисунки на желтеющих страницах «авторских» экземпляров статей. Авторскими назывались необычно тонюсенькие брошюры, где помещалась одна статья, а обложка была настоящей, от толстого журнала. Обычно одному автору давали пять-десять таких брошюр. Однако феноменальная память Льва Владимировича настолько хорошо сохранила давний материал, что уточняющие вопросы задавались редко. Уточнения касались и текста, который он иногда воспроизводил дословно. Несколько вопросов он через меня передал моим родителям, жившим в Снежинске. Сейчас точно не уверен, можно ли было туда звонить по обычной междугородней связи, но звонки оттуда уже были разрешены. Для молодых поясню, что никаких факсов, электронных почт, сотовых телефонов и прочих ныне привычных средств связи не было; только телефон и телеграф. А ну-ка обсудите в таких условиях нелинейный график зависимости довольно абстрактных физических параметров, помещённый на рисунок, который находится на четверти журнального листа, причём один из собеседников имеет весьма смутные представления о сути процесса. Таким образом, к обычным моим бытовым разговорам с родителями (бабушка и дедушка беспокоились о своих двоих внуках) добавились научные, вдобавок лавировавшие между многолетними представлениями о секретности ряда тем. Определённые уточнения, тем не менее, были получены и удовлетворили Льва Владимировича. Думаю, что по его же инициативе в соавторы работы [2] был включён и мой папа как один из пионеров эксперимента исследований физики сверхвысоких давлений.

С того времени меня обуяла тихая зависть к тем, кто долго работал со Львом Владимировичем Альтшулером. Его точность выражения мыслей, чеканность формулировок, память и нестандартный взгляд поразили навсегда. Конечно, мои старания нельзя было назвать ни научной, ни редакторской работой: я просто играл роль глаз, которые читали, смотрели, сравнивали, проверяли, а всеобъемлющим мозгом, заново перерабатывающим разнообразный материал и иначе осмысляющим знания, был, конечно, Л.В.Альтшулер. Наше общение не сводилось к сухому уточнению и перекомпоновке материала, а перемежалось воспоминаниями, вопросами, рассказами, анекдотами, курьёзами и создавало всё более притягательную обстановку. Как-то Лев Владимирович попросил записать ему в тетрадь песню о городе, своеобразный гимн города Снежинска. Мы, выросшие там, конечно, помнили его наизусть с детства, но хорошо знали, что за его публичное исполнение могут серьёзно наказать и нас, и наших родителей. Времена всё-таки изменились и, после некоторых колебаний, я крупными буквами записал в большую потрёпанную общую тетрадь:

Мудрая учительница пения, разучившая с нами эту песню, не сказала нам последние два куплета, за которые можно было серьёзно поплатиться. Не сомневаюсь, что без публикации [1] даже Альтшулер не заставил бы меня записать эти пронзительные стихи, позже полностью опубликованные наряду с неизвестным пластом поэзии ХХ века [3]. Слова песни написаны В.П.Лаушкиным, а музыка, ставшая позывными городского радио Снежинска, – В.Ивановым, недавно ушедшим из жизни.

Грех полагать, что Лев Владимирович начал слегка скучать по мне, скорее он скучал по давним временам конца 40-х годов, когда начиналась работа с другим Костей Крупниковым, моим отцом. При этом Лев Владимирович всегда звал меня по имени-отчеству, несмотря на колоссальную разницу в возрасте, а вот как он обычно называл полвека назад старшего моего тёзку, уже не узнать. Раздавался звонок с просьбой поскорее приехать, я мчался и на месте иногда понимал, что нового вопроса нет, что обсуждённый материал не изменился; скорее всего, Лев Владимирович, нуждаясь в собеседнике с некоторым физическим кругозором, оттачивал на мне будущий доклад. Дорога туда и обратно занимала часа полтора и, будучи загруженным на работе, я про себя изредка досадовал на потерю времени, что не выказывал, дабы не злоупотреблять приязнью.

При первой встрече Лев Владимирович подробно разузнал, чем я занимаюсь, задал дельные вопросы и слегка огорчился, что не слишком разбирается в области математического моделирования радиационной электризации для космического материаловедения. Ещё несколько раз он возвращался к этой теме, интересуясь новой областью физики, но, конечно, основные усилия мы направляли на его доклад. Сначала Лев Владимирович не уставал по многу часов, делая перерывы на чай-кофе и, в середине дня, на обед. Он, уже терявший зрение, уверенно ухаживал не только за собой, но и за мной, отвергая помощь и слегка затрудняясь, когда что-либо из кухонной утвари не стояло на привычном месте.

Во второй половине 1990-х годов мне выпала возможность работать на нескольких широковещательных радиостанциях в качестве ведущего встреч с интересными людьми. Воспользовавшись этим, я взял интервью у Льва Владимировича, записав его на диктофон и, к счастью, оно полностью прошло в эфир. Студия работала в известном многим диапазоне средних волн (бывшая частота радиостанции «Юность»), что позволило донести до слушателей не только ясный и чёткий рассказ очевидца, участника и творца, без преувеличения, одних из самых великих событий страны, но и его раскатистый голос, характерное интеллигентное «что» (а не набившее оскомину невнятное «што»), обрамлённое небольшими паузами, оттенявшими живую мысль. К счастью, эта запись сохранилась, хотя большинство передач тогда уходило в эфир прямо из студии и оседало лишь в памяти. Тогда были редкие бесцензурные времена, и многие студии интересовались личностями.

Осенью 1999 года в Сарове и в Москве прошли торжественные события, посвящённые 50-летию первого испытания атомной бомбы в СССР. Мой папа был приглашён на них и виделся со Львом Владимировичем. Видимо тогда не было речи об издании сборника материалов, поскольку последующие события внезапно потребовали немалых усилий. Вскоре мне снова выпало внимание со стороны Льва Владимировича. Он позвонил и подробно рассказал, что готовится сборник, в первом томе которого объединятся ранние основополагающие научные открытые работы, полученные в процессе исследований физики сверхвысоких давлений. Их разрозненные издания, выходившие с конца 1950-х гг., стали раритетами. По причине секретности атомного оружия публикации тогда задерживались на десяток и более лет, и это обстоятельство, в какой-то степени, умаляет приоритет отечественных разработок. Кроме того, многие советские журналы были «непереводными», т.е. печатались лишь в СССР и вследствие того малоизвестны за рубежом. Истинное положение вещей знакомо лишь узкому кругу специалистов, а в массовом сознании – наоборот – впечатано ложное представление о вторичности отечественной научной школы. Такой взгляд не нов и нередко муссируется поверхностными популяризаторами до сих пор.

Широкому кругу читателей будет интереснее второй том. Там соберутся не научные труды, а рассказы и воспоминания участников отечественного атомного проекта о своей жизни, о быте, об атмосфере, о коллегах и друзьях, словом, «жизнь замечательных людей», но людей совсем неизвестных, надёжно укрытых высшими государственными секретами. Считается, что самыми большими достижениями ХХ века для человечества стали прорыв в космос и освоение атомной энергии. Тогда о людях космоса уже многое становилось известно, а о людях атома – почти ничего, особенно в нашей стране.

Лев Владимирович рассказал, что материалы для первого тома почти собраны и что он готовит обзорную статью, соавтором которой обязан быть мой папа. Мне предстояло снова стать «курьером и почтальоном», чему я обрадовался. Второй том пока имел намного меньше готовых статей. Поэтому Лев Владимирович через меня попросил моего папу написать воспоминания и даже очертил вопросы, на которые ему самому было бы интересно узнать ответ. В качестве примера таких воспоминаний Лев Владимирович передал мне свою рукопись «Затерянного мира Харитона»[7].

Летом 2000 года скоропостижно скончалась моя мама Крупникова Валентина Петровна, которая, к сожалению, почти ничего не рассказывала мне о работе, так же, как большинство наших родителей, связанных с атомной тематикой. Остро переживая потерю, я буквально на коленях уговорил папу написать воспоминания, касающиеся жизни и работы в Сарове. К счастью, небольшие его мемориальные выступления на конференциях уже были изданы, вопросы Альтшулера стали катализатором, и работа закипела. Она шла непросто, о чём Лев Владимирович, безусловно, догадывался. Как-то намного раньше на одной из конференций он шепнул Валентину Фёдоровичу Куропатенко примерно следующее: «Константин Константинович получает прекрасные экспериментальные результаты, но не публикует их, просто у него не выработался гормон писучести». В тот момент речь шла о совместной статье К.К.Крупникова и В.Ф.Куропатенко, которая затем вышла в ДАН СССР. Тщательность и скрупулёзность папы в построении каждой фразы, бесконечные, казалось, уточнения и пояснения, которые вносились и исчезали, иногда доводили меня до белого каления.

Однако вернёмся к Л.В.Альтшулеру. Он дал несколько ценных замечаний по готовому тексту воспоминаний, смягчив некоторые оценки давно прошедших событий и многими забытых людей, проявивших себя не с лучшей стороны. Поразительно, что ему пришлось на слух воспринимать мемуары, состоящие из двух десятков страниц, поскольку зрение уже не позволяло читать самостоятельно машинописный шрифт.

Случившиеся после 2000 года кадровые перестановки привели к тому, что издание двухтомника, курируемого, по словам Л.В.Альтшулера, Л.Д.Рябевым, оказалось невозможным. Думаю, общество не выиграло от того, что сборник уникальных работ и воспоминаний не увидел свет. И тогда снова проявилась способность Альтшулера уважать чужой труд и покорять обстоятельства. Он «протолкнул» воспоминания моего папы в научно-популярный журнал «История науки техники», причём удалось сопроводить их довольно большим количеством фотографий, пусть не лучшего качества. Стоит добрым словом упомянуть заместителя редактора журнала Михаила Павловича Грабовского, благодаря заинтересованности которого состоялась публикация воспоминаний [4] практически без купюр и даже дополнилась новыми фотографиями.

Беда в том, что иметь в 1940-50-х гг. свой фотоаппарат было уделом немногих, ведь секретная работа, мягко говоря, не подталкивала к детальному фиксированию событий. Вдобавок каждый снимок не появлялся сразу после нажатия на кнопку фотоаппарата. Нужно было в полной темноте заправить отснятую плёнку в фотобачок, залить его заранее подготовленным проявителем, выждать строго определённое время, слить и промыть, затем залить фиксаж, снова отмерить положенные минуты, слить, промыть и высушить плёнку-негатив. После того при слабом красном свете особого фонаря печатать снимки, подбирая выдержку и время проявления чуть ли не каждого кадра. Словом, любой снимок тех лет содержит часть труда наших родителей. Доступные фотоателье появились намного позднее. Остались курортные кадры летних отпусков, бытовые снимки с дурачествами на персидские мотивы вокруг купленного ковра, да случайные съёмки после официальных встреч.

Составляя подписи под фотографии в журнал, мой папа горестно произнёс, глядя на один из снимков 1969 года, где восемь человек дружно взялись под руки и улыбаются на солнечном кадре[8]: «Остались в живых только мы со Львом».

Серия ярких и, к сожалению, последних воспоминаний связана с работой над обзорной статьёй “Начало физики мегабарных давлений” [5], вышедшей уже после смерти Льва Владимировича. В них выпукло проявилась личность учёного, объективного исследователя, который под воздействием фактов способен изменить своё представление о действительности.

Обзор истории появления и развития новой науки, выросшей на почве узкой оборонной задачи создания ядерного и водородного оружия, Лев Владимирович Альтшулер готовил еще к тому самому двухтомнику. И теперь он снова пригласил моего папу стать соавтором. Мне опять выпала роль курьера, сканера и мостика связи между Москвой и Снежинском, и, как оказалось, добавилась роль буфера в столкновении мнений.

Сначала Лев Владимирович, вслух рассуждая при мне, довольно долго выбирал название между “Начало физики мегабарных давлений” и “Начала физики мегабарных давлений”. Он пояснил, что первое более относится к тому, как и когда появлялись теория и эксперимент в новой науке, а второе описывает её базовые понятия и внутреннюю логику. Через некоторое время он остановился на первом названии, под которым работа затем и вышла в свет. Затем обсуждения соавторов приняли драматический характер.

Дело в том, что в 2000 году вышла в свет фундаментальная книга [6], где в заглавной статье Л.В.Альтшулера был приведён график изменения конечной плотности пористого вольфрама при ударном нагружении. Этот график взят из работы [7], описывающей эксперимент по ударному сжатию пористого вольфрама, выполненный моими родителями и Милицей Ивановной Бражник, где было впервые продемонстрировано, что вещества с высокой пористостью обладают странным, на первый взгляд, свойством не дожиматься даже до их нормальной плотности, т.е. плотности не пористого, а обычного сплошного состояния при нулевом давлении. Простейший пример пористого вещества – обычная вата; эксперименты по её ударному сжатию были проведены по предложению Я.Б. Зельдовича, о чём К.К.Крупников написал в своих заметках о Е.И.Забабахине[9].

Спор между Крупниковым и Альтшулером возник потому, что сделанный Львом Владимировичем в книге [6] вывод противопоставлял результат работы [7] исследованиям, выполненным после неё для других пористых веществ и опубликованным в работе [8]. Разумеется, в будущей статье [5], написанной в соавторстве Альтшулера и Крупникова, не могло существовать такое разночтение, оказавшееся, как выяснилось, банальной опиской. Однако путь к истине был тернистым.

Эксперименты по ударному сжатию пористых веществ начались в далёком 1949 году; их некоторые первые результаты оказались по условиям секретности опубликованы десятилетием позже [9]. Вряд ли кто-то лучше авторов ощущал тонкие нюансы процессов, происходивших при колоссальных давлениях. Как же мог разрешиться конфликт соратников?

Возникший бурный спор осложнился рядом обстоятельств. Во-первых, соавторов разделяли тысячи километров и часовые пояса. Во-вторых, на тот момент не было иной связи, кроме домашних телефонов. В-третьих, Лев Владимирович уже плохо видел. В-четвёртых, моих знаний недоставало для понимания физики процесса, а разговоры и аргументы шли через меня. Словом, мне с помощью папы пришлось освоить новый материал и понять суть спора.

В частности, папа написал мне про книгу [6]: “Книга издана тиражом 1000 экземпляров. Получается, что от имени авторитетного ученого важный результат отнят у одной группы авторов и передан другой группе. Как это исправить? Может быть, в подстрочном примечании что-нибудь написать? Посоветуйся со Львом Владимировичем”. В разгар спора мы с папой не только переписывались, но и встречались, когда я ненадолго приезжал на Урал и где мне хорошо запомнилось саркастическое “Ха-ха!”, написанное его рукой напротив нелепой фразы на полях книги [6], подаренной ему Львом Владимировичем.

Найденный в [7] новый эффект проявлялся только при очень высоких пористостях вещества и больших давлениях и от того не был даже предсказан теорией. Пропуская подробности, повторю, что с точки зрения физики предмет спора отсутствовал: работа [7] подтверждалась результатами последующей работы [8], а не противоречила им. Вывод о противоречии этих работ в книге [6] был всего лишь опечаткой[10]. Но ведь книга уже есть, и не всякий читатель станет разбираться в сложном графике, содержащем восемь кривых и почти двадцать чисел. Тем труднее было Льву Владимировичу, резко терявшему зрение, ведь подробности того самого графика сорокалетней давности ему понадобилось воспринимать со слуха.

Стоит вспомнить одно качество Л.В.Альтшулера, о котором мне рассказывал папа. Более полувека назад ещё в первых лабораторных опытах в Сарове, когда методики эксперимента создавались буквально на ходу, а некоторые физические явления не были объяснены теорией, свежие результаты исследований появлялись и интерпретировались в понятных условиях цейтнота. Лев Владимирович проявлял определённое упрямство: когда экспериментатор приносил ему данные, не соответствующие предыдущим, Альтшулер спрашивал: “А почему Вы мне вчера другое говорили?”. При этом переубедить его в некорректности вчерашней обработки становилось невероятно сложно. Такой подход, разумеется, совершенно оправдан. Если стоит задача выяснения истины, то абсолютно необходимо найти причины получения разных ответов. Так что “занудство” в хорошем смысле этого слова – важнейшая черта настоящего учёного. Про упрямство моего папы я знаю с детства, и Лев Владимирович, полагаю, ему не уступал.

Л.В.Альтшулер во время подготовки рукописей проявлял изумительные и, в этом смысле, хорошие упрямство и занудство, не отличая своё авторство от чужого. Он одинаково скрупулёзно относился и к совместным научным работам, и к воспоминаниям моего папы, добиваясь прозрачной ясности и корректности формулировок. Поэтому согласиться на то, что в книге [6] допущена неточность, ему было непросто.

К чести Льва Владимировича, в результате многих непростых дискуссий он понял своё заблуждение и дал добро на исправления в совместной статье [5], которые свелись к замене слов “в отличие” на слово “подобно”. С удовлетворением отмечу, что в переводе на английский язык книги [6], вышедшем в 2004 году [10], эти исправления внесены и отмеченного досадного противоречия нет.

Резкий спор между Альтшулером и Крупниковым при написании сугубо научной статьи [5] возник и по поводу “политическому”. Их взгляды на судьбу СССР отличались диаметрально: Константин Константинович считал конец СССР исторической трагедией, точка зрения Льва Владимировича была прямо противоположной, что, впрочем, не мешало им всегда глубоко уважать друг друга. Но в рукописи статьи несколько фраз вызвали конфликт. Суть его была в том, что Лев Владимирович предлагал формулировки, согласно которым исследования при создании атомной бомбы были “российскими”, а мой папа настаивал, что они были “советскими”. Спор дошёл до критической точки, когда оба автора были готовы отказаться от авторства статьи, ведь он задевал мировоззрение, касался внутреннего стержня каждого.

Не знаю, какое озарение на меня снизошло, но внезапное предложение окончательно поставить точку в споре, указав, что исследования проходили в Мордовии (что верно с географической точки зрения), примирили Льва Владимировича со словами “советский” и “в СССР”. Определённым аргументом послужил рассказ о том, как отца известного учёного-геофизика и барда А.М. Городницкого упрекали в советское время когда он писал местом рождения Петербург, а самому Александру Моисеевичу теперь пеняют, что городом своего рождения он называет Ленинград. Я также напирал на то, что Георгиевский крест не изменяется со временем и не становится звездой Героя Советского Союза. Уж если соотечественник был награждён Орденом Андрея Первозванного, то он не становится лауреатом Сталинской премии после революционных бурь.

Относительно политических изменений вспоминаю, как примерно через десять лет после распада СССР Лев Владимирович тонко подметил: “Мы все, независимо от личного желания, попали в эмиграцию, но самую мягкую – с сохранением языковой среды”. Помню также рассказ Льва Владимировича, что когда после смерти Сталина пошёл принудительный обмен Сталинских премий (и медалей, и документов) на Государственные, он утаил одну свою из трёх, самую первую медаль, сославшись на потерю во время переездов. Мой папа припоминал, что они измеряли удельный вес предыдущих и последующих медалей и обнаружили, что режим экономии ценных металлов на наградах возник раньше ликвидации архитектурных излишеств. Почти чистое серебро было заменено на сплав подешевле.

Ещё штрих. Благодаря Л.В.Альтшулеру и М.П.Грабовскому мне удалось познакомиться с Анной Яковлевной Ширяевой, одной из дочерей Якова Борисовича Зельдовича. Подлинная история жизни её матери, О.К.Ширяевой, выдающегося архитектора, к сожалению, до сих пор не издана, хотя прижизненная её рукопись с фотографиями и рисунками существует. Кое-что удалось опубликовать [11][11], но большее ждёт своего часа. Художественное произведение на основе событий того времени [12], изданное малым тиражом, освещает тайные страницы нашей драматической истории. Ольга Константиновна скончалась в ноябре 2000 года. Ещё в апреле того же года Лев Владимирович искренне помогал ей в попытках официально признать узницей сталинских лагерей родившуюся на Колыме её и Якова Борисовича дочь Анну. Но на рубеже XXI века маховик отечественной истории снова провернулся.

Незадолго до кончины Льва Владимировича в декабре 2003 года мой папа, будучи наездом в Москве, зашёл к нему, и они очень долго говорили наедине. На прощанье они поцеловались. Папа рассказывал мне об этой встрече очень тепло. Вскоре они встретились на небесах и вновь соединились с любимыми женами.

2. Л.В.Альтшулер, К.К.Крупников. Экспериментальные исследования Российского федерального ядерного центра “Арзамас-16” (40-50-е годы). История Советского атомного проекта (40-50-е годы). Международный научный симпозиум ИСАП-96, Дубна, М.:1997, т.1, с.184 – 191

3. Антология поэзии закрытых городов. Железногорск, 1999, 368 с., ISBN 5-7889-0020-4.

4. “История науки и техники”, 2003, №8, с. 2-31, св-во о регистрации СМИ ПИ №77-9353.

5.Л.В. Альтшулер, К.К. Крупников, В.Е. Фортов, А.И. Фунтиков, “Начало физики мегабарных давлений” // Вестник РАН. 2004. Т. 74. № 11. 1011-1022.

6. Ударные волны и экстремальные состояния вещества. // Под ред. Академика В.Е. Фортова, Л.В. Альтшулера, Р.Ф. Трунина, А.И. Фунтикова. М. Наука, 2000. 425 с.

7. К.К.Крупников, М.И.Бражник, В.П.Крупникова. Ударное сжатие пористого вольфрама // ЖЭТФ, 1962, т. 42, вып. 3, с. 675-685.

8. С.Б.Кормер, А.И.Фунтиков, В.Д.Урлин, А.Н.Колесникова. Динамическое сжатие пористых металлов и уравнение состояния с переменной теплоемкостью при высоких температурах. // ЖЭТФ, 1962, т. 42, вып. 3, с. 686-702.

9. Л.В.Альтшулер, К.К.Крупников, Б.Н.Леденев, В.И.Жучихин, М.И.Бражник. Динамическая сжимаемость и уравнение состояния железа при высоких давлениях. // ЖЭТФ, 1958, том 34, вып. 4, стр. 874-885.

10. Shock Waves and Extreme States of Matter // V.E.Fortov, L.V.Alt’shuler, R.F.Trunin, A.I.Funtikov editors// Springer, 2004, Springer-Verlag, New York, LLC, 531 pp.

11. О.К. Ширяева. Воспоминания о Сарове. // В сборнике “История советского атомного проекта: документы, воспоминания, исследования”. Выпуск 1. Отв. ред. и сост. В.П. Визгин. Институт истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова РАН. М.: “Янус-К”, 1998. С. 269-273.

12. М.П.Грабовский. Плутониевая зона. М.:, 2002, 160 с.

Примечания

[1] Фото К.К. Крупникова – см. Рис. 53. – Сост.

[2] И даже через полтора года (в ноябре 1950-го) важная комиссия выражает недоумение позицией К.И. Щелкина и «главного конструктора объекта» (т.е. Ю.Б. Харитона), не поддержавших в этом споре К.И. Паневкина и сетует, что «расследование было прекращено в связи с упразднением партийного бюро НИСа». – Сост.

[3] В книге «Аркадий Адамович Бриш. К 90-летию со дня рождения». Ред. Ю.Н. Бармакова, Г.А. Смирнов // ИздАТ. Москва. 2007. Серия «Творцы ядерного века». – Сост.

[4] Пользуясь случаем, не могу не высказать благодарность своим родителям, которые попросили А.П. Шапкина заниматься со мной английским. Заложенную им основу я ощущаю всю жизнь, а в те годы эти уроки побудили меня также к слушанию иностранного радио. Русскоязычные «вражеские голоса» беспощадно глушились, а вот англоязычный «Голос Америки» (новостную программу «Special English») я постепенно начал разбирать. Разумеется, родители договаривались с Александром Прохоровичем об этих уроках не для того, чтобы сделать из меня антисоветчика, но не возражали, когда я подолгу просиживал у радиоприемника, прильнув к нему ухом, стараясь разобрать сквозь шум и треск, что же они там говорят. – Б. Альтшулер.

[5] Район за чертой города, где располагалась «объектовская» больница и были прекрасные лыжные горы. – Б. Альтшулер.

[6] Водородная бомба «слойка-LiDдочка» Сахарова-Гинзбурга, испытанная в августе 1953 г. – Сост.

[7] См. стр. ???. – Сост.

[8] См. Рис. 23 – Сост.

[9] Необходимость измерения ударного сжатия пористых веществ при конструировании атомной бомбы возникла по той причине, что в реальной бомбе 1949 года сжатию подвергался центральный шарик из плутония, которого было очень мало. Поэтому во взрывных экспериментах использовался уран, плотность которого немного больше, чем плотность плутония. А значит для приближения опытов к реальной картине надо было брать пористый уран пониженной плотности. – Сост.

[10] Что явствует также из того, что в обзоре в УФН 1999 г. отсутствует какое-либо указание на противоречие результатов работ [7] и [8], напротив пионерские кривые работы [7] приведены для иллюстрации общего нетривиального поведения сильно пористых веществ при их ударном сжатии. – Сост. , простой

[11] Публикуется в книге – Сост.


	Номер 4(41) - апрель 2013
Борис Альтшулер