Номер 3(4) - март 2010
Джером Дэвид Сэлинджер

Над пропастью во ржи

Перевел с английского*

Яков Лотовский

(продолжение. Начало в №2(3))

9

Как только я сошел с поезда на Пэнн-стэйшн, сразу направился в телефонную будку. Захотелось звякнуть хоть кому-нибудь. Чемоданы я оставил снаружи, чтобы были видны, но, войдя в будку, я понял, что звонить мне некому. Мой брат Д.Б. в Голливуде. Сестренка Фиби ложится баиньки около девяти – сейчас с ней нельзя. Она была бы рада, если б я ее разбудил, но беда в том, что трубку возьмет не она, а кто-нибудь из предков – ей не положено. Значит, и это отпадало. Хотел позвонить Джейн Галлахер, узнать у ее мамаши, когда Джейн приезжает на каникулы, но передумал. Все-таки поздновато для такого звонка. Потом решил звякнуть одной девице, с которой я довольно часто встречался – Сэлли Xэйес. Я знал, что у нее каникулы уже начались – она написала мне письмо, ужасно длинное и понтовое, приглашала прийти к ней в сочельник помочь украсить елку и т. д. и т. п. Но я боялся, что трубку возьмет ее маман. А она знакома с моей матерью, и я представил себе, как она сломя голову бросится звонить моей, что я в Нью-Йорке. К тому же, я не очень жаждал разговаривать с миссис Хэйес. Она как-то сказала Сэлли, что я невоспитанный. Сказала, что я невоспитанный и непутевый. Потом думал позвонить одному чуваку, с которым учился в Xутонской школе, Карлу Люсу, но я его недолюбливал. Короче, никому я так и не позвонил. Минут через двадцать я вышел из будки, взял чемоданы, пошел через туннель к стоянке такси и взял машину.

И до того же, блин, растяпа, что назвал водителю наш обычный адрес. Я же собрался перекантоваться пару дней в отеле и не показываться дома, пока не начнутся каникулы, – совсем вылетело из головы. До меня это дошло, когда мы уже проехали полпути через парк. Я ему говорю:

– Послушайте, если можно, поверните обратно, я вам дал не тот адрес. Мне надо в другую сторону, в центр.

Но водитель попался ушлый.

– Здесь нельзя поворачивать, Мак. Одностороннее движение. Теперь надо ехать аж до Девяностой улицы.

Мне неохота было пререкаться.

– О’кей, – говорю. И тут вспомнил вдруг: – Скажите, вы знаете этих уток, что на озере у Южного выхода Сентрал-парка? Маленькое такое озерко? Вы случайно не в курсе, куда они деваются, эти утки, когда озеро замерзает? Может, знаете случайно?

Я понимал: откуда ему знать, – ну, а вдруг, мало ли.

Он обернулся и посмотрел на меня, как на придурка.

– Ты что, братец, – говорит, – издеваешься, что ли?

– Что вы! – говорю. – Мне просто интересно, и все дела.

Он больше ничего не сказал, и я тоже. Когда мы выехали из парка на 90-ю улицу, он говорит:

– Так, братец, а теперь куда?

– Понимаете, дело в том, что я не хочу селиться в отелях на Ист-Сайде, наткнешься еще на кого-нибудь из знакомых. Я путешествую инкогнито, – говорю. Ненавижу пошлые фразы типа «путешествую инкогнито». Но когда я имею дело с пошлыми людьми, сам веду себя пошло. – Вы, случайно, не в курсе – какой оркестр играет у Тафта или в «Нью-Йоркере»?

– Без понятия, Мак.

– О‘кей, тогда везите меня в «Эдмонтон», – говорю. – А не остановиться ли нам и выпить по коктейлю? Я угощаю. Бабки есть.

– Нельзя, Мак. Извини.

Чувак положительный, ничего не скажешь. Главное, высокоморальный.

Мы приехали в «Эдмонтон», и я снял номер. Еще в машине я надел свою красную охотничью шапку, на кой черт не знаю, но потом сбросил, чтоб не приняли за шизика и все такое. Но весь юмор в том, что в этом отеле оказалось полно всяких шизоидов и извращенцев. Сплошной дурдом.

Они мне дали совсем дерьмовый номер, из окна ничего не видно, одни задворки. Но мне было все равно. Слишком было паршиво на душе, чтобы обращать внимание на вид из окна. Меня провел в номер коридорный – старик лет шестидесяти пяти. Он нагнал на меня еще большую тоску, чем этот номер. Он был из тех лысых, что зачесывают волосы сбоку, чтобы прикрыть плешь. По мне уж лучше ходить лысым. И ничего себе работенка для старика – таскать чьи-то чемоданы на седьмом десятке жизни и ждать, когда тебе подадут на чай? Наверно, он был не шибко грамотный и все такое. В общем, жуткое дело.

Когда он ушел, я долго стоял у окна, не снимая куртки и так далее. А что еще было делать? Вы даже не представляете, что творилось в окнах напротив. Хоть бы потрудились опустить шторы. Один чувак, на вид вроде приличный, седой, в одних трусах отмачивал такое, что трудно поверить. Сначала он положил свой чемодан на кровать. Потом стал доставать оттуда женские шмотки и надевать на себя. Чисто женские шмотки – всякие там шелковые чулки, туфли на каблуках, бюстгальтер, пояс для чулок со свисающими резинками, всякое такое. Потом натянул на себя очень тесное черное вечернее платье. Ей-богу! Потом стал ходить взад-вперед мелкими шажками, как ходят женщины, курить сигарету и наблюдать себя в зеркале. Кроме него в номере никого не было. Разве что кто-нибудь в ванной – мне отсюда не было видно. А в окне прямо над ним мужчина и женщина прыскали друг в друга водой изо рта. Может, не водой, а виски – не знаю, что у них там было в стаканах. Сначала он хлебнет и прыснет на нее, потом она на него, и так по очереди. Клянусь! Вы бы на них посмотрели: хохочут до истерики, будто смешнее ничего в жизни не знали. Гостиница просто кишела уродами, кроме шуток. Я, наверно, был здесь единственный нормальный тип, что не такая уж великая честь. Хоть бери да шли телеграмму старине Стрэдлэйтеру, чтобы первым же поездом выезжал в Нью-Йорк. Он был бы тут королем, в этом отеле.

Хочешь – не хочешь, а будешь следить за такой мурой не отрываясь. А барышня эта, между прочим, которой прыскали воду в лицо, была даже очень ничего. С этим у меня вообще проблема. В душе я наверно самый большой на свете сексуальный маньяк. Представляю себе, какие только пакости я мог бы проделывать, подвернись только случай. Я вполне допускаю, что можно ловить кайф, когда вы оба с подругой пьяны и прочее, и прыскаете друг другу в морду водой или еще чем. Хотя по идее это мне не нравится. Чем-то не тем попахивает. По-моему, если тебе не нравится девчонка, зачем перед ней выдрючиваться; а если нравится она, то нравится и ее лицо, а раз нравится лицо, то зачем делать такую фигню: прыскать ей воду в лицо? Но беда в том, что иногда и от пакостей ловишь кайф. Да и сами они хороши, девчонки – ты стараешься не позволять себе особых гадостей, стараешься не осквернить что-то хорошее, а они... Была у меня одна такая пару лет назад – еще хуже меня. Блин, такая оторва! Мы иногда даже получали кайф от гнусных вещей. Вообще-то секс такая штука, в которой я не очень-то разбираюсь. Никогда не поймешь что там к чему. Я вечно устанавливаю для себя правила сексуального поведения и сам же нарушаю. В прошлом году положил себе за правило, что пора кончать выпендриваться перед девчонками, на которых мне плевать. И сам же нарушил через пару дней – да в тот же вечер нарушил, если честно! Всю ночь обжимался с жуткой кривлякой, звали ее Анна-Луиза Шерман. Нет, секс – это такая штука, в которой я не понимаю что к чему. Ей-богу, не понимаю.

Я все стоял и прикидывал, как бы это звякнуть старушке Джейн по междугородке, прямо к ней в колледж, чем звонить ее мамаше и выспрашивать, когда она приедет. Звонить в школы по ночам, конечно, не положено, но я все продумал. Скажу, что я ее дядя, если кто другой возьмет трубку. Я скажу, что ее тетя только что погибла в аварии, и я должен срочно поговорить с племянницей. Этот номер прошел бы. Не позвонил я только потому, что был не в тонусе. А когда ты не в тонусе, ничего путного не выйдет.

Потом я сел на стул и выкурил пару сигарет. Должен доложить, чувствовал себя препаршивенько. И тут пришла одна идея. Я стал рыться в бумажнике, искать адрес – его дал мне один чувак. Я с ним познакомился летом на вечеринке. Он учился в Принстоне. Наконец нашел этот клочок. Он сильно замызгался там в бумажнике, но разобрать можно было. Это был адрес одной особы, не такой уж и шлюхи и все такое, но этот чувак из Принстона говорил, что она иногда не отказывала. Однажды он привел ее на танцы в Принстон, так его за это чуть не вытурили. Она работала стриптизеркой в кабаре или типа того. Короче, я подошел к телефону и позвонил ей. Звали ее Фэйт Кэвендиш, и жила она в отеле «Стэнфорд Армс», на углу 65-й и Бродвея. Трущоба какая-нибудь.

Сначала я решил, что ее нет дома, типа того. Никто не отвечал. Наконец кто-то взял трубку.

– Алло, – сказал я. Я говорил басом, чтобы она не догадалась о моем возрасте и прочее. У меня и без того голос довольно низкий.

– Алло, – отвечает женский голос не очень-то приветливо.

– Это мисс Фэйт Кэвендиш?

– Кто это? – спрашивает она. – Кто это звонит в такое время, черт возьми?

Я немного струхнул.

– Да, я понимаю, что поздно, – говорю я очень таким взрослым голосом. – Я надеюсь, вы простите, но мне необходимо поговорить с вами.

И все это таким, блин, светским тоном. Что ты!

– Кто это? – спрашивает она.

– Видите ли, вы меня не знаете, но я друг Эдди Бердселла. Он рекомендовал мне, если я окажусь в городе, непременно встретиться с вами на один-два коктейля.

Кто? Вы друг кого?

Блин, прямо какая-то тигра! Рыком рычит на меня.

– Эдмунда Бердселла. Эдди Бердселла, – говорю. Я не помнил, как его точно – Эдмунд, Эдвард. Только раз его и видел на этой идиотской вечеринке.

– Не знаем таких, Джек. И если вы думаете, что мне приятно вскакивать среди ночи...

– Эдди Бердселл? Из Принстона? – втолковываю ей.

Слышно было как она бормочет фамилию, вспоминая.

– Бердселл, Бердселл... из Принстона... Из принстонского колледжа?

– Точно, – говорю.

– Так вы из принстонского колледжа?

– Вроде того.

– О!.. А как там Эдди? – говорит она. – Но, Боже, что за странные манеры звонить в такое время!

– Эдди в порядке. Просил передать вам привет.

– Хорошо. Спасибо. Передайте и ему привет, – говорит она. – Он парень что надо. Как он поживает?

Она вдруг подобрела на глазах.

– Да все так же. Сами знаете, – говорю. Какого беса мне знать, как он там поживает. Я его, в общем, и знать-то не знаю. Не знаю даже учится ли он еще в Принстоне. – Слушайте, – говорю, – может, нам встретиться все же и выпить по коктейлю?

– Да вы представляете себе, который час? – говорит она. – И позвольте узнать, как вас зовут? – Она почему-то вдруг заговорила с английским акцентом. – Голос у вас что-то очень молодой.

Я засмеялся.

– Благодарю за комплимент, – говорю так, будто я самый галантный чувак. – Меня зовут Xолден Колфилд. – Надо было, конечно, назваться иначе, но я не сообразил.

– Видите ли, мистер Коффл, я не привыкла ходить на свидания по ночам. Я ведь девушка трудящаяся.

– Так ведь завтра воскресенье, – говорю.

– Ну и что? Мне хорошенько выспаться надо. Разве не понятно?

– А я думал, что мы с вами выпьем по коктейлю. Не так ведь и поздно.

– Вы очень милы, – говорит она. – Откуда вы звоните? Где вы сейчас?

– Я? Я из автомата, – говорю.

– Ага, - сказала она. Потом была долгая пауза. – Знаете, я буду очень рада встретиться с вами, мистер Коффл. Голос у вас привлекательный. Судя по голосу, вы симпатичный человек. Но теперь очень уж поздно.

– Я могу приехать к вам.

– Что ж, все бы хорошо, и мы бы выпили по коктейлю. Но моя подружка по комнате заболела. Она весь вечер маялась, не могла уснуть. Только-только закрыла глаза, кажется, спит. Вы понимаете?

– Да. Это плохо.

– Где вы остановились? Может, нам завтра с вами выпить коктейль?

– Завтра не могу. Я только сегодня свободен, - сказал я.

Вот болван! Зачем я так сказал.

– Ах, очень жаль!

– Передам от вас привет Эдди.

            - Передадите? Вот спасибо. Надеюсь, вам весело будет в Нью-Йорке. Потрясающий город.

– Я знаю. Спасибо. Доброй ночи, – сказал я ей и повесил трубку.

Блин, все сам испортил. Можно было все же как-то выпить с ней коктейль и все такое.

10

Было еще довольно рано. Не скажу точно, который час, – короче, не так уж поздно. Вот чего я не терплю – так это ложиться спать, когда ни капли не устал. Я открыл чемоданы, достал свежую рубашку, пошел в ванную, помылся и сменил рубашку. Дай, думаю, схожу вниз, погляжу, что за фигня у них там в «Сиреневом зале». Там у них ночной клуб при гостинице, называется «Сиреневый зал».

Пока я менял рубаху, все думал: а не позвонить ли моей сестренке Фиби? Ужас как хотелось поговорить хоть с одним толковым человеком. Но тут был риск, все-таки она еще малышка – спит уже и не подойдет к телефону. Можно было бы, конечно, бросить трубку, если подойдут предки, но этот номер бы мне не прошел. Они все равно узнали бы меня. Мама всегда догадается. Интуиция. Но жуть как хотелось хоть немножко поболтать со старушечкой Фиби.

Вы бы ее видели. Такое хорошее, славное дитя вы наверное в жизни не встречали. Такая умница! Думаю, у нее в школе одни отличные оценки с первого дня. Надо признать, что в семье я один такой тупица. Старший брат у меня писатель и все такое, а мой братишка Алли – он умер, я говорил – тот был вообще чудо. Я один такой тупица. Зато посмотрели бы вы на старушечку Фиби. Волосы у нее рыжеватые, но не такие, как у Алли. Летом у нее короткая стрижка, и она заводит их за уши. Ушки у нее маленькие, чудные. Зимой волосы у нее отрастают. Иногда мама заплетает их, иногда нет, и все равно красиво. Ей всего десять. Худенькая, вроде меня, но очень ладная. Ей бы в фигурное катание. Я как-то смотрел в окно, как она переходит через улицу в парк и подумал: ей бы в фигуристки – ладненькая, легкая. Она бы вам понравилась. Скажешь ей что-нибудь, она тут же схватывает о чем речь. Ее вполне можно брать с собой куда угодно. Например, поведешь ее на дерьмовую картину – она сразу понимает: картина – дерьмо. А сводишь на хорошую, она понимает, что картина – класс. Мы с Д.Б. повели ее как-то на французский фильм «Жена пекаря», там играет Раймю. Она обалдела. Но ее любимый фильм «39 ступеней», с Робертом Донатом. Она эту картину знает наизусть, я ее водил смотреть раз десять. Например, когда старина Донат прячется на шотландской ферме от полиции и т. д. и т. п., Фиби громко произносит вместе с шотландцем этим, который на экране: «Вы едите селедку?» Весь диалог знает назубок. А когда этот профессор, который по фильму немецкий шпион, тычет Роберту Донату обрубок своего мизинца, Фиби вперед него тычет передо мной из темноты свой мизинчик. Умница. Вам бы она понравилась. Иногда, правда, бывает немного возбужденная. Слишком чувствительная для ребенка. Это есть. А еще она все время сочиняет книжки. Только никогда не дописывает. Там все про девочку по имени Хэйзл Уэзерфилд, но старушка Фиби называет ее Хэзл. Хэзл Уэзерфилд – это девочка-сыщик. Она вроде бы сирота, но вдруг возникает как бы отец, короче, какой-то взрослый. Это «высокий привлекательный джентльмен лет двадцати». Обалдеть можно! Фиби есть Фиби. Клянусь, она бы вам понравилась. Она была умницей даже когда была совсем крохой. Когда старушка Фиби была крошкой, мы с Алли брали ее в парк с собой, особенно по воскресеньям. У Алли была парусная лодка, он любил возиться с ней по воскресеньям, и мы всегда брали с собой старушку Фиби. Она надевала белые перчатки и шла между нами, как истинная леди. Когда мы с Алли о чем-либо там говорили, старушечка Фиби всегда вслушивалась. Иногда забудешь, что она здесь, все-таки совсем кроха, но она всегда напомнит. Вечно встревала. Толкнет меня или Алли и спросит: «Кто? Кто это сказал? Бобби или леди?» И приходится объяснять, а она на это: «О!» – и продолжает слушать. Алли тоже от нее балдел. В смысле – он любил ее тоже. Теперь ей уже десять, она не такая уж малышка, но все равно от нее все обалдевают – которые, конечно, понимают толк.

Короче, мне жутко хотелось поговорить с ней по телефону. Но я очень боялся нарваться на предков, и они поймут, что я в Нью-Йорке и что меня поперли из школы и все такое. Так что я надел чистую рубаху, привел себя в порядок и спустился лифтом в холл посмотреть как там и что.

Там почти никого не было, если не считать каких-то типов сутенерского вида и блондинок-потаскушек. Из «Сиреневого зала» доносились звуки оркестра, и я пошел туда. Народу было не густо, но мне все равно дали дерьмовый столик – с самого краю. Эх, надо было сунуть официанту бакс. В Нью-Йорке, блин, все делается через бабки, это всякий знает.

Оркестр был лажовый – Бадди Сингера. Ужасно громкий, слишком много меди – сплошной грохот. Людей моего возраста в зале почти никого. Вообще никого. Все больше какие-то пожилые пижоны со своими дамами. Рядом, правда, за столиком три особы лет где-то под тридцать. Все три довольно страшненькие, по шляпкам видно, что приезжие. Правда, одна из них, блондинка, вроде так ничего, и я начал как бы кидать на нее косяки, но тут подошел ко мне официант. Я заказал скотч-виски с содовой и попросил не разбавлять. Я говорил скороговоркой, а то когда мямлишь, они поймут, что тебе меньше двадцати одного, и спиртного не дадут. Но все равно вышла закавыка.

– Простите, сэр, – говорит. – У вас есть документ, где указан ваш возраст? Водительские права, например?

Я окатил его ледяным взглядом, будто он меня смертельно оскорбил, и говорю:

– Разве я похож на несовершеннолетнего?

– Простите, сэр, но нам не полагается...

– Ладно, ладно, – говорю. А сам думаю, ну вас на фиг, еще вляпаешься. – Принесите мне кока-колы.

Он повернулся уходить, но я его позвал.

– Не могли бы вы добавить туда чуточку рома или чего-нибудь? – попросил я его. Попросил очень вежливо и все такое. – Нельзя же сидеть в таком злачном месте и чтоб ни в одном глазу? Хоть капельку рома или чего-нибудь там?

– Нет. Я очень извиняюсь, сэр, – отрезал он и ушел. И я на него не был в обиде. Он может потерять работу, если принесет выпивку несовершеннолетнему. Я же, черт меня возьми, несовершеннолетний!

Я начал опять бросать косяки на этих трех чучел за соседним столиком. Точнее, на блондинку. Остальные две были страшней войны. Но я не пялился, как дурак. Наоборот, я окинул всех троих равнодушным взором и все такое. В ответ на это они все втроем стали хихикать, как идиотки. Наверно решили, что я слишком молодой, чтобы кидать на женщин косяки. Мне стало противно – не жениться же на них собираюсь. Мне бы в ответ выразить им презрение, но мне ужасно хотелось потанцевать. Иногда мне жутко хочется танцевать, как сейчас, например. Я подвалил к ним, наклонился и говорю:

– Девушки, может кто потанцевать желает? – Причем, спросил не нахально и все такое, а очень даже деликатно. У них, у дур, возник небольшой переполох. Они еще больше захихикали. Кроме шуток, три полные идиотки. – Может, станцуем разок, а? Давайте. – Мне ужасно хотелось потанцевать.

Наконец блондинка встала, видно, поняла, что именно ее я приглашал. Мы вышли на танцевальный паркет. С теми двумя мымрами, чуть ли не истерика случилась. Я бы в их сторону и глазом не повел.

Но игра стоила свеч. Танцевала блондинка – высокий класс. С лучшей партнершей я в жизни не танцевал. Кроме шуток, иногда дура дурой, а как выйдет танцевать – полный отпад. А бывает наоборот, вроде симпатичная, и вдруг начинает тебя вести, или вообще не в зуб ногой, – с такой лучше уж сидеть и выпивать.

– Вы неслабо танцуете, – говорю ей. – Вполне могли бы стать «профи». Запросто. Я как-то танцевал с «профи», было дело. Вы лучше ее в два раза. Может, слыхали таких – Марко и Миранда?

– Что? – Она даже не слушала меня. Все смотрела по сторонам.

– Я говорю: вы слыхали таких – Марко и Миранда?

– Не знаю. Нет. Не слышала.

– Это танцоры. Она танцорка. Но не очень такая уж классная. То есть она танцует – все в порядке, но все-таки не очень классно. Знаете, как понять, что у тебя классная партнерша?

– Вы о чем? – Она совсем меня не слушала. Все внимание по сторонам.

– Я говорю: знаете, как понять что у тебя классная партнерша?

– Ну...

– Когда держишь руку у нее на спине, и не чувствуешь, что у тебя под рукой и ниже: ни ее ног, ни бедер и т. д. и т. п. – значит она классная партнерша.

Но она не слушала. Я решил помолчать. Мы просто танцевали. Бог мой, как эта дура танцевала! Бадди Сингер и его вонючий оркестр играли «Вся штука в этом» – и даже они не могли испортить эту вещь. Обалденная песня. Танцевал я без всяких выкрутасов – ненавижу, когда чуваки выделывают для показухи всякие кренделя во время танца – но я ее вертел по всей площадке, и она всю дорогу четко была при мне. Смешно, но я думал, что она тоже ловит кайф, но вдруг она понесла какую-то чушь:

– Вчера вечером мы с подругами видели Питера Лорре. Киноартиста. Своими глазами видели. Он покупал газету. Он – прелесть.

– Да, вам повезло, – говорю. – Вам крупно повезло. Вы не представляете даже как вам повезло.

Полная идиотка. Но как танцует! Я не мог удержаться и... это самое... чмокнул в глупую ее макушку, прямо в пробор и все такое. А она вдруг обиделась.

– Это еще что такое?

– Ничего. Просто так. Вы не слабо танцуете, – говорю. – У меня есть сестренка. Она только в четвертом классе. Но танцует так, как никто из живых и мертвых. Вы танцуете не хуже, чтоб я сдох.

– Следите, пожалуйста, за своим языком.

Блин, тоже мне леди! Принцесса нашлась.

– Откуда вы приехали? – спрашиваю. Молчит. Пялится по сторонам – видно, ждет, что появится Питер Лорре.

– Откуда вы приехали? – повторяю.

– Что? – говорит она.

– Откуда вы приехали? Можете не отвечать, если не хотите. Я не настаиваю.

– Из Сиэтла, штат Вашингтон, – говорит. Сделала мне великое одолжение.

– Вы замечательная собеседница, – говорю. – Вы это знаете?

– Что?

Я умолк. Все равно – как горохом об стенку.

– Хотите станцевать джиттербаг, если сыграют быстрый танец? Настоящий джиттер, без этих жлобских прыжков и прочее – а легонько и красиво. Если оркестр сбацает быстрый танец, все разойдутся по местам, кроме старичков и толстячков, и нам будет свободней. О'кей?

– Да мне все равно, – говорит. – Кстати, а сколько вам лет?

Тут мне стало скучно.

– Мой бог! И зачем так все портить? – говорю. – Мне уже двенадцать, черт возьми! Я просто крупный мальчик для своих лет.

– Послушайте. Я просила вас следить за своей речью. Мне не нравится, когда разговаривают таким тоном. А то я пойду к своим подругам, поняли?

Я стал дико извиняться, так как оркестр заиграл быстрый танец. Она стала танцевать со мной джиттербаг – очень так легко, красиво и не по-жлобски. То есть высокий класс. Послушная руке – чуть только тронешь. А когда она крутилась, у нее так симпатично вертелась ее небольшая попка и т. д. и т. п. Я прямо балдел. Клянусь. Чуть в нее не втрескался, пока мы танцевали. Вечно у меня так с девчонками. Иногда на нее даже смотреть неохота, видишь – тупица и все, но тут сделает что-нибудь такое, не знаю, милое, и сразу готов в нее влюбиться, и не знаешь уже на каком ты свете. Ох, эти женщины, черт бы их побрал! Кого хочешь, сведут с ума. Честное слово!

Они не пригласили меня к себе за столик – просто невоспитанные, но я все-таки подсел. Блондинку, с которой я танцевал, звали Бернис Крабс или Кребс. А этих уродин звали Марти и Лаверн. Я сказал им, что меня зовут Джим Стил – пошли они на фиг. Я попробовал завязать с ними культурный разговор, но ничего не вышло. Им хоть руки выкручивай – не заговорят. Тупицы все три. И все три вертят головой туда-сюда, будто ждут, что вот-вот появится здесь компания кинозвезд. Думают, что кинозвезды, как только приезжают в Нью-Йорк, только и мечтают пойти сюда, в Сиреневый зал, а не в «Сторк-клуб» или в «Эль-Марокко» и так далее. За полчаса с трудом лишь узнал, где они работают в своем Сиэтле. Оказывается все они из одной страховой компании. Я спросил, нравится ли им их работа, но разве от таких тупиц можно получить вразумительный ответ? Я думал, что эти две уродины, Марта и Лаверн, – сестры, но они жутко обиделись, когда я спросил. Наверно, они не хотели походить друг на дружку, оно и понятно, но очень забавно было видеть.

Я потанцевал со всеми тремя по очереди. Одна мымра, Лаверн, не так уж плохо танцевала, но другая, которая Марти, просто меня убила. Это все равно, что передвигать статую Свободы по паркету. Одно меня немного позабавило, когда я двигал ее туда-сюда. Я сказал ей, что вон там по залу идет Гэри Купер, киноартист.

– Где? – вскрикнула она и страшно заволновалась. – Где он?

– Эх, вы прозевали! Только что вышел. Надо было сразу посмотреть, когда я сказал.

Она даже остановилась и стала смотреть поверх голов, чтобы увидеть его.

– Вот беда! – сказала она. Причем с таким отчаяньем, что, блин, даже жалко ее стало. Не стоило подначивать. Над некоторыми не стоит издеваться, хоть они того заслуживают.

Юмор в том, что когда мы вернулись к столику, Марти сказала подругам, что Гэри Купер только что был здесь. Блин! Лаверн и Бернис, чуть не покончили с собой, когда услышали такое. Разволновались, спрашивают Марти, рассмотрела ли она его и все такое. Марти говорит – еле успела заметить. Сдуреть можно!

Бар закрывался, но я успел заказать для них по паре порций спиртного, а себе две кока-колы. Весь их стол был уставлен стаканами. Одна мымра, Лаверн, все подначивала меня, что пью только кока-колу. Потрясающее чувство юмора! Она и Марти пили «Тома Коллинза», и это в середине декабря! Сдуреть можно. Для них это была вершина. А блондинка Бернис пила «бурбон» с водой. Хлестала, как лошадь. И все втроем всё высматривали кинозвезд. Даже не разговаривали друг с дружкой. Разве только Марти была чуть поразговорчивей. Несла какую-то чушь, дешевую пошлятину, называла уборную «комнатка для девочек», а старого истасканного кларнетиста из оркестра «душкой», когда он пару раз вставал и ляпал какие-то плоские хохмы. Его кларнет она назвала «дудочкой». Жлобиха. Другая уродина, Лаверн, считала, что она жутко остроумная. Она все просила меня, чтобы я позвонил отцу и спросил от ее имени, свободен ли он сегодня вечером. Четыре раза повторила одно и то же, остроумная – дальше некуда! А Бернис, блондинка, все больше помалкивала. Каждый раз, когда я ее о чем-то спрашивал, она отвечала: «Что?» Любому бы действовало на нервы.

Допив свои напитки, вдруг они все разом встали и сказали, что им пора бай-бай. Завтра рано вставать, они идут в Радио-Сити на утреннее шоу. Я попросил их еще побыть немного, но они отказались. Мы попрощались – и все дела. Я сказал, что как-нибудь повидаюсь с ними, когда окажусь в Сиэтле. Прямо-таки! Нужны они мне очень!

За сигареты и прочее подали счет почти на тринадцать баксов. Им бы, конечно, следовало предложить деньги за то, что они выпили до меня. Ясное дело, я бы не позволил им платить, но они должны были предложить. Впрочем, это ерунда. Просто невоспитанные, и эти их жалкие шляпки с финтифлюшками... Не знаю, как-то еще паршивей стало, когда я представил себе, что им рано вставать, чтобы попасть на утреннее шоу в Радио-Сити. Это надо же – приезжают вот такие в Нью-Йорк из какого-то там Сиэтла в страшненьких своих шляпках только для того, чтобы встать пораньше и попасть в мюзик-холл на дурацкое утреннее шоу в Радио-Сити – не знаю, тоска берет жуткая от такого. Я б заказал им по сто коктейлей каждой, лишь бы не говорили мне об этом.

Вскоре и я ушел из Сиреневого зала. Все равно уже закрывали, и оркестр давно уже не играл. Во-первых, в таких местах скучно сидеть, если не с кем потанцевать, а во-вторых, официант не дает что-нибудь приличное, только кока-колу. Нет на свете такого ночного клуба, где можно долго сидеть, если не заказать выпивку и не быть под градусом. Или если с тобой нет подруги, от ко­торой ты без ума.

11

Когда я спустился в холл, опять вдруг вспомнил про Джейн Галлахер. Засело в голове, не мог избавиться. Я уселся в какое-то замызганное кресло и стал думать о том, как она со Стрэдлэйтером была в гнусной этой машине Эда Бэнки, и хотя я был уверен, что старина Стрэдлэйтер ей ни фига не сделал – я-то знаю Джейн, как свои пять пальцев, – и все-таки не шло из головы. Я ее знал, как свои пять пальцев, честное слово! Ведь она не только в шашки играла, она была разносторонней спортсменкой. Когда мы познакомились, мы все лето каждое утро играли в теннис, а после полудня – в гольф. Мы очень близко сошлись. В смысле – не физически, ничего такого не было, просто виделись постоянно. Совсем не обязательно иметь с девчонкой секс, чтобы хорошо ее узнать.

А познакомились мы так: ее доберман-пинчер стал бегать по нужде на наш газон, и мою мать это очень нервировало. Она позвонила матери Джейн и устроила скандал. Моя маман умеет поднять бучу из-за таких дел. Потом вышло так. Пару дней спустя я встретил Джейн, она лежала ничком у бортика клубного бассейна. Привет, говорю ей. Я знал, что она живет в соседнем доме, но я с ней прежде ни разу не разговаривал. К моему привету она отнеслась слишком прохладно. Я из кожи вон лез, доказывал ей, что лично мне наплевать, где ее собака справляет нужду. Пусть даже в гостиной – мне один черт. Короче, мы после этого стали друзьями и все такое. В тот же вечер мы вместе играли в гольф. Она могла восемь раз промазать по мячу. Восемь раз! Я умаялся показывать, пока научил ее хотя бы не закрывать глаза, когда бьешь по мячу свинг. Но я ей здорово поставил руку. Я совсем неслабо играю в гольф. Если я скажу, сколько мне нужно ударов, чтоб пройти весь круг, вы не поверите. Как-то даже меня чуть не сняли для киноролика, но я в последнюю минуту отказался. Наверно, никто на свете так ненавидит кино, как я, и я был бы последним треплом, если бы дал себя снимать.

Забавная она была девчонка, старушка Джейн. Не могу сказать, что она такая уж красавица. Но я от нее балдел. Рот у нее никогда не закрывался. Особенно, когда она была чем-то взволнована и принималась тараторить, она такое выделывала ртом, губами и так далее. Я прямо кайф ловил. Никогда он у нее не был закрытым, ее рот. Хоть слегка, но всегда приоткрыт. Особенно, когда она играла в гольф или читала книгу. Она всегда читала, причем, очень толковые книги. Много читала поэзии, всякое такое. Я ей единственной, не считая нашей семьи, показал бейсбольную рукавицу Алли, исписанную стихами. Она никогда не видела Алли, потому что это было ее первое лето в штате Мэйн – прежде она ездила в Кэйп-Код, – но я много всего ей рассказывал про него. Ее такие вещи интересовали.

Моей маман она не очень нравилась. Не знаю, мама считала, что Джейн и ее мать относятся к ней свысока и не всегда здороваются. Она часто видела их в поселке, так как Джейн бывало ездила со своей мамашей на рынок в ихнем Ла-Салле с откидным верхом. Мать даже не считала Джейн симпатичной. А я считал. Главное, что мне она нравилась.

Запомнился один день. Это был единственный раз, когда у нас со старушкой Джейн были нежности. Была суббота, и лило, как из ведра, а я сидел у них на веранде – у них была большая стеклянная веранда. Мы играли в шашки. Я над ней подшучивал, что она не убирает дамки с последнего ряда. Слегка так подначивал. Никогда не было желания сильно ее дразнить. А вообще я могу доводить девчонок прямо до истерики. Но которую мне очень нравится – как-то не умею. Им, может, даже и хочется иногда, чтоб их подразнили, но как-то трудно решиться, особенно если с нею давно знаком и никогда прежде этого не делал. Короче, я уже говорил, что у нас с Джейн в этот день были нежности. Дождь лил зверский, мы сидели на веранде, и вдруг этот пьяный скот, муж ее матери, вышел на веранду и спросил у Джейн, куда подевались сигареты. Я его знал не очень, но он, похоже, из тех типов, что будут с тобой разговаривать, только если им что-то от тебя надо. Отвратный тип. Короче, Джейн ничего ему не ответила, когда он спросил про сигареты. Он спросил снова, а она опять не ответила. Даже не подняла глаз от доски. Потом он убрался в дом. Когда он ушел, я спросил Джейн, в чем дело. Она и мне не ответила. Сделала вид, что обдумывает ход и все такое. Смотрю, вдруг на доску капнула слеза. Прямо на красный квадратик – блин, как сейчас вижу. И она тут же пальцем стерла ее с доски. Не знаю, меня это сильно взволновало. Я встаю, подхожу к ней и, потеснив ее, сажусь с ней рядом, вплотную, чуть ли ни на ее бедро. И тут она по-настоящему заплакала, а я вдруг стал ее целовать в лицо, куда попало – в глаза, в нос, в лоб, в брови, везде, в уши даже – только не в губы и все такое. Она как-то не давалась в губы. Короче, больше у нас с ней не было нежностей никогда. Потом она встала, пошла в дом, надела этот ее красный с белым свитер, от которого я просто балдел, и мы пошли на какой-то дрянной фильм. По дороге я спросил у нее, не пристает ли к ней мистер Кюдэхи (так звали этого алкаша). Она еще была малолетка, но фигура у нее была – высокий класс, и этот сучий потрох Кюдэхи вполне мог. Но она сказала – нет. Так я и не понял – в чем там было дело. У некоторых девчонок никогда не поймешь в чем дело.

И если мы никогда не целовались и не обнимались, это не значит, что она была какой-то ледышкой или типа того. Ни в коем случае. Мы, между прочим, всегда держались за руки. Вроде бы чепуха, я понимаю, но ее было очень приятно держать за руку. Когда других девчонок держишь за руку, у них рука как дохлая, или, наоборот, трепыхают рукой, будто боятся, что тебе надоест держать, типа того. С Джейн было иначе. Как только начнется фильм или еще что-то там, мы сразу же беремся рука за руку и сидим неподвижно до самого конца. Только держимся и больше ничего. С Джейн я никогда не беспокоился, потеет у меня ладонь или нет. Я просто был счастлив. Это правда.

И еще я вспомнил одно дело. Как-то в кино Джейн проделала странную вещь, я прямо обалдел. Шел киножурнал или типа того, и вдруг я почувствовал, чья-то рука гладит мне шею, оказалось – Джейн. Странно, да? Ведь она малолетка, а обычно так поглаживают шею женщины лет двадцати пяти-тридцати, да и то своему мужу или ребенку – я, например, могу иной раз погладить так свою сестренку Фиби. Но когда совсем молодая девчонка, – ну до того приятно, обалденно.

Короче, про все это я думал, сидя в холле, в занюханном этом кресле. Старушка Джейн. Как представлю себе, что она сидит со Стрэдлэйтером в этом чертовом автомобиле Эда Бэнки, прямо крыша у меня едет. Знаю, что она не позволит ему то да се, но все равно я готов был на стенку лезть. Даже и теперь, честно говоря, вспоминать неохота.

В холле народу уже почти не было. Даже все эти шлюшки-блондинки пропали куда-то. Вдруг и мне захотелось отвалить отсюда на фиг. Скука ужасная. Но усталости никакой. Я поднялся к себе в номер и надел куртку. Взглянул в окно, что там поделывают все эти уроды, но в окнах уже было темно. Я опять спустился лифтом, взял такси и велел везти меня к Эрни. Есть такой ночной клуб на Гринвич-Виллидж, туда довольно часто ходил мой брат Д.Б., пока не продал себя с потрохами и уехал в Голливуд. Бывало и меня брал с собой. Эрни, здоровенный такой, черный толстяк, играет там на фоно. Он жуткий сноб и даже словом тебя не удостоит, если ты не крутой чувак или знаменитость, или типа того, но на фоно играет классно. Играет он классно, но как-то притворно. Не знаю, трудно объяснить. Нет, я люблю его слушать, но иногда вдруг хочется опрокинуть к черту это его фоно. Может, оттого, что иногда в его игре так и слышишь: я вам не какой-нибудь там, я с кем попало водиться не буду.

12

Такси было старое и воняло так, будто здесь кто-то стравил. Вечно мне везет на такие блевотные такси, когда езжу ночью. А если учесть, что вокруг тихо, ни души – и это в субботний вечер! – вообще тоска. Иногда только переходила улицу какая-нибудь пара, обнявшись за талии, или какая-нибудь шпана со своими подругами, – хохочут, как гиены, хотя, уверен, ничего смешного там нет. В Нью-Йорке это ужасно, когда кто-нибудь ржет среди ночи. На всю улицу слышно. И становится тоскливо и одиноко. Жутко захотелось домой, потрепаться со старушкой Фиби. По дороге я понемногу разговорился с водителем. Его звали Горвиц. Этот вроде был получше того, прежнего водилы. Вот я и подумал, может он знает про уток.

– Слушайте, Горвиц, – говорю, – вы когда-нибудь ездили мимо озера в Сентрал-парке? В южной части?

– Мимо чего?

– Озеро. Маленькое такое. Там утки плавают. Знаете?

– Ну знаю. Так что из этого?

– Видели, там утки плавают? Весной и все такое. Вы случайно не знаете, куда они деваются зимой?

– Кто девается?

– Утки. Может, случайно знаете? Может, кто-нибудь там подъезжает, скажем, на грузовике и увозит их? Или они сами улетают на юг или еще куда?

Старина Горвиц обернулся и посмотрел на меня. Очень нервный какой-то чувак. Но в общем парень ничего.

– Откуда мне знать, черт возьми! – говорит. – Какого черта мне знать про всякую чушь собачью?

– Да вы не обижайтесь, – говорю. Видно было, что он почему-то обиделся.

– А кто обижается? Никто тут не обижается.

Я решил больше к нему не обращаться, если это так его задевает. Но он сам продолжил. Обернулся ко мне и говорит:

– Рыбы, например, никуда не деваются. Они там и остаются, рыбы. В этом же озере и остаются, черт возьми.

– Рыбы - это другое дело. Совсем другое. Меня интересуют утки.

– Почему другое? Никакое не другое, – говорит Горвиц. По голосу слышно, что он все-таки обижается. – Да Господи, рыбе куда хуже зимой, чем уткам. Господи, сами подумайте головой.

Я помолчал минуту. Потом говорю:

– Хорошо. А рыбы, что делают, когда все озерко промерзает и люди по нему катаются на коньках и все такое?

Старина Горвиц снова оглянулся на меня.

– Какого беса мне знать, что они там делают! – закричал он на меня. – Сидят себе, где сидели, Господи, Боже мой!

– Не могут же они не чувствовать, что кругом лед. Так же?

– А кто говорит, что не чувствуют? Никто не говорит, что не чувствуют! – сказал Горвиц. Он так разнервничался, что я стал бояться, что он может врезаться в фонарный столб или еще куда. – Они живут прямо во льду. Они такие от природы, черт возьми! Просто полностью вмерзают в лед на всю зиму.

– Вы думаете? А что же они едят? Они же обледенели, плавать не могут. Как им добывать пищу, то да се?

– Да Господи, через поры! Неужели не ясно? Они через поры всасывают вещества из разных там водорослей и прочей чепухи. У них поры всегда открыты. Природа у них такая, черт возьми. Вы поняли мою мысль? – И он снова обернулся на меня.

– Угу. – Я с ним не стал спорить. Я боялся, что он разобьет на фиг такси. Сильно нервный попался, с таким лучше не спорить. – Может, заедем куда-нибудь, выпьем? – говорю ему.

Он даже не ответил. Видно, все еще думал про рыб. Я предложил опять. В общем, неплохой парень. Довольно занятный.

– Некогда мне пить, братец, – сказал он. – Кстати, сколько тебе лет? Что это тебе не спится дома так поздно?

– Пока не хочется.

Когда я вышел у входа к Эрни и расплатился, старина Горвиц снова вернулся к рыбам. Видно, они все сидели у него в голове.

– Слушайте, – сказал он. – Допустим, был бы ты рыбой, разве природа-мать не позаботилась бы о тебе? Так же? Что ж по-твоему, вся рыба дохнет зимой, а?

– Нет, но...

– Вот именно, не дохнет, черт возьми! – сказал Горвиц и дал газу, как угорелый. В жизни не встречал таких нервных. Что ему ни скажешь – обижается.

Несмотря на такой поздний час у Эрни было столпотворение. И больше всего пижоны из частных школ и колледжей. Во всем мире в школах начинаются рождественские каникулы раньше, чем в нашей. В гардеробе номерков не хватало, такая уйма народу. Но было тихо – Эрни как раз играл. Тишина, как в церкви, стоит только ему сесть за фоно. Всем прямо елей на душу. Кроме меня еще три пары ожидали столиков, и все толкались, на цыпочки вставали, чтобы разглядеть, как играет Эрни. У него на фоно было приделано большое зеркало с подсветкой, чтобы все видели его лицо, когда он играет. Руки не видны – только его большое старое лицо. Что ты! Не знаю, какую песню он играл, когда я пришел, но понты он разводил страшные. Всякие там замирания, дешевые трели на верхних нотах и прочий выпендреж, который мне до задницы. Но вы бы послушали, что творилось в зале, когда он закончил. Вас бы стошнило. Все как обезумели. Точь-в-точь как те придурки, что ржут в кино, когда совсем не смешно. Клянусь, был бы я пианистом или актером или еще кем-нибудь таким, и все бы эти болваны мной восхищались, – это не дай Бог! На фига мне их аплодисменты? Люди всегда хлопают не по делу. Был бы я пианистом, я бы играл на фиг в чулане. Короче, когда Эрни закончил и все стали отбивать себе ладони, он крутанулся на стуле и поклонился своим понтовым, скромным поклоном. Будто он не только великий пианист, но еще и скромный такой чувак. Сплошные понты! Он просто редкий сноб – и все дела. Смешно, но мне почему-то было за него неудобно, когда он кончил. Думаю, он и сам не понимает – хорошо он играет или плохо. И тут не во всем его вина. Отчасти виноваты эти болваны что отбивают ладони – они кого хочешь испортят, им только позволь. Короче, от всего этого на меня опять нашла тоска, хоть забирай куртку и уходи к себе в отель. Но было слишком рано, и жуть как не хотелось оставаться одному.

Наконец мне дали какой-то вшивый столик у самой стены, за столбом, – ни фига оттуда не видно. Столик был крохотный, самый крайний, сюда можно было пробраться, если за соседним столиком все встанут и дадут тебе такую возможность, – но разве эти уроды встанут? Я заказал виски с содовой, любимый мой напиток, не считая дайкири со льдом. Здесь, у Эрни, вам подадут спиртное даже если вам шесть лет, здесь темно и никому нет дел до твоего возраста. Пусть даже ты наркоман, всем наплевать.

Вокруг одни придурки. Кроме шуток. Слева, за таким же маленьким столиком, чуть ли ни на мне, сидел один некрасивый чувак с такой же некрасивой подругой. Примерно моего возраста, может, постарше. Прямо комедия! Надо было видеть, как они старались пить свою капельку как можно дольше. Я от нечего делать слушал одним ухом, о чем они болтают. Он рассказывал ей о каком-то отборочном футбольном матче, на котором побывал сегодня. Описывал чуть ли ни каждый момент игры – нет, серьезно. В жизни не слышал такого нудного чувака. Видно было, что его подруге и на фиг не нужна эта дурацкая игра, но она была еще уродливей, чем он, и была вынуждена слушать. Некрасивым приходится терпеть. Иногда их просто жалко. До того жалко, что и видеть не хочется, – особенно, когда вот такой мудила пересказывает весь футбольный матч. Справа от меня разговор был еще хуже. Там сидел такой йейльский пижон, в сером фланелевом костюме и сменной жилетке. Эти пижоны из престижных университетов все на одно лицо. Отец хочет, чтоб и я учился в Йейле или в Принстоне, но, клянусь, меня туда ничем не заманишь, чтоб я сдох. Короче, с этим йейльским пижоном была очень красивая девица. Блин, просто красавица! Но вы бы послушали, о чем они говорили. Во-первых, оба они были слегка под градусом. Он ее щупал под столом и в то же время рассказывал про одного чувака из их общаги, который заглотал всю упаковку аспирина и чуть не загнулся. Его подружка только и приговаривала: «Какой ужас... Не надо, милый... Прошу тебя... Только не здесь». Прикиньте: чувак лапает подругу и в то же время втирает ей про чье-то самоубийство. Сдохнуть можно!

Я уже всю задницу отсидел в одиночестве. Только и оставалось, что пить да курить. И вот что я сделал: я попросил официанта передать старине Эрни, чтобы он выпил со мной. Пусть скажет ему, что я брат Д.Б. Но тот, по-моему, так и не передал ничего. Эти паразиты никогда не передадут, о чем их просят.

И вдруг окликает меня одна девица:

– Xолден Колфилд! – Звали ее Лилиан Симмонс. Мой брат Д.Б. одно время с ней встречался. У нее очень большие буфера.

– Привет, – говорю. Я, конечно, попытался встать, но попробуй встать в такой тесноте. С ней был морской офицер, который выглядел так, будто ему в жопу вставили кочергу. – Как я рада тебя видеть! – сказала Лилиан Симмонс. Врет, конечно. – Как поживает твой старший братец? – Так бы сразу и сказала.

– Нормально. Он в Голливуде.

– В Голливуде! Какая прелесть! А что он там делает?

– Не знаю. Пишет, – говорю. Не хотелось распространяться на эту тему. Видно было, что она считает, что Голливуд для Д.Б. – предел мечтаний. Все так считают. Особенно те, кто не читал его рассказов. Меня это бесит.

– Потрясающе! – говорит Лилиан и знакомит меня со своим морячком. Звали его капитан Блоп или как-то так. Он был из тех, кто думает, что его посчитают слабаком, если он не сломает вам все сорок пальцев при рукопожатии. Блин, не люблю таких. – Ты здесь один, малыш? – спрашивает меня старушка Лилиан. Она загораживала, на фиг, весь проход. Ей явно нравилось стоять поперек. Официант ждал, когда она даст ему пройти, но она его в упор не видела. Просто смешно. Было видно, что официант от нее был не в восторге, более того, и моряк от нее был не в восторге, хоть он ее и привел. Да и мне она не нравилась. Она не нравилась никому. Не знаю, даже стало как-то ее жалко.

– Разве у тебя нет подруги, малыш? – спрашивает она. Я как поднялся, так и стоял. Но она даже не сказала мне, чтобы я сел. Она из таких, что заставят вас стоять часами. – Правда, он славный? – говорит она моряку. – Xолден, ты хорошеешь с каждым днем.

Тут моряк говорит ей, чтобы она проходила. Он сказал, что она перекрыла весь проход.

– Холден, присоединяйся к нам, – говорит старушка Лилиан. – Бери свой стакан.

– Да мне, – говорю, – уже пора уходить. У меня свидание.

Видно было, что она подлизывается ко мне. Хочет, чтобы я рассказал Д.Б. о ней.

– Ах ты такой-сякой! Молодец. Когда увидишь своего великого братца, передай, что я его ненавижу!

Повернулась и пошла. А мы с моряком сказали друг другу, что очень рады были познакомиться. Что меня всегда убивает. Я всегда говорю «очень рад был с вами познакомиться», даже когда ничуть не рад. Но если хочешь жить с людьми, приходится говорить такие вещи.

После того, как я сказал, что у меня свидание, мне оставалось только уйти. Нельзя даже было остаться послушать, как Эрни сыграет что-нибудь более-менее приличное. Не сидеть же вместе с Лилиан и ее морячком и подыхать от скуки. Лучше уйти. Но я ужасно злился, когда получал свою куртку. Обязательно кто-нибудь тебе напортит.

13

Всю дорогу до отеля я шел пешком. Отмахал сорок один квартал. И не потому что хотелось прогуляться или типа того. Просто надоело мотаться в такси. Иногда не то что в такси – в лифте надоедает ездить. Так что пройтись пешком не мешает, даже если далеко или высоко. Когда я был малышом, я часто взбирался пешком до нашей квартиры. На двенадцатый этаж!

Снега не было и в помине. Ни снежинки на тротуарах. Но было очень холодно, я достал из кармана свою красную охотничью шапку и надел ее – мне было наплевать, как я выгляжу. Я даже наушники опустил. Хотел бы знать, кто спер мои перчатки в Пэнси. Теперь руки мерзнут. А и знал бы кто, все равно ничего бы не сделал. Я по натуре трусоватый, хоть стараюсь это не показывать, но это – факт. Допустим, узнал бы я, кто спер перчатки. Я бы пошел в комнату к этому воришке и сказал бы: «Короче. Как бы это получить мои перчатки?» А этот жук скажет самым невинным голосом: «Какие перчатки?» Тогда я открою его шкаф и найду где-то там свои перчатки. Где-нибудь в его галошах или еще где. Я возьму их и ткну ему под нос: «А это что? Эти, блин, перчатки твои?» А этот жучила сделает наивные глаза и скажет: «Впервые в жизни вижу эти перчатки. Если твои, забирай. На фиг мне чужие вещи». Потом я буду торчать перед ним минут пять. С перчатками этими в руках и т. д. и т. п. и думать: хорошо бы набить ему морду или типа того – сломать ему, на фиг, челюсть. Но храбрости мне не хватит. Я просто буду стоять и стараться выглядеть круто. Ну разве что, смогу сказать ему что-то обидное, вывести его из себя – вместо того, чтобы дать ему по челюсти. Если скажу ему что-то обидное, он, скорее всего, встанет, подойдет ко мне и скажет: «Эй, Колфилд, ты, кажется, назвал меня вором?» А я вместо того, чтобы сказать: «Да, назвал, грязная ты скотина!» – скорее всего, скажу: «Я знаю только, что мои, черт возьми, перчатки оказались в твоих чертовых галошах». И чувак сразу поймет, что морду я ему бить не буду и скажет: «Только так – давай начистоту: ты меня обозвал вором?» А я, скорее всего, скажу: «Никто никого здесь вором не обзывал. Я знаю одно: мои, черт возьми, перчатки оказались в твоих чертовых галошах». И разборка будет идти часами. Все кончится тем, что я уйду от него, так и не набью ему морду. После этого спущусь в умывалку, закурю сигарету и буду перед зеркалом напускать на себя крутой вид. Короче, об этих вещах я думал всю дорогу, возвращаясь в отель. Кому охота быть трусом? Может, и я не такой уж трус. Не знаю. Может, мне просто наплевать, когда пропадают перчатки. Водится за мной такое – никогда не убиваюсь, если что потеряю. Это всегда выводило из себя мою маму, когда я был малышом. Другие могут искать целыми днями, когда что-нибудь потеряют. А по мне нет такой вещи, чтоб я за ней убивался. Может отчасти, потому что я трус. Это, конечно, не оправдание. Тут оправданий быть не может. Трусом быть нельзя. Если надо дать кому-то по морде, и ты чувствуешь, что по делу, – надо дать. Но я не могу. Я, скорее, выбросил бы его в окно или отрубил бы ему голову топором, чем дать по морде. Не терплю мордобоя. Мне не так страшно самому получить – хотя, конечно, я от этого не в восторге, – чем ударить человека в лицо. Мне страшно смотреть ему в глаза – вот в чем дело. Было бы проще, если бы нам обоим завязали глаза. Странная трусость, если подумать, но все же это трусость. Это так. Не надо себя обманывать.

Чем больше я думал о своих перчатках и о своей трусости, я все больше расстраивался, и решил зайти по дороге куда-нибудь выпить. У Эрни я выпил всего три порции, причем, последнюю не допил. Что-что, но насчет выпить я не дурак. Могу хоть всю ночь – и ни в одном глазу, особенно, под настроение. Однажды в Хутонской школе, мы с одним чуваком, Реймондом Голдфарбом, купили бутылку виски и выпили ее втихаря в школьной церкви в субботу вечером. Его развезло, а по мне и заметно не было. Разве что стало как-то все побоку. Я, правда, блеванул, когда ложился спать, но это так, от нечего делать, мог бы и удержаться, если б захотел.

Короче, по дороге в отель, я толкнулся в один занюханный бар, но оттуда вывалились мне навстречу двое забулдыг, пьяные в дым, и стали спрашивать, где тут метро. Один из них, на вид кубинец, все дышал мне в лицо вонючим перегаром, пока я им объяснял дорогу. Я так и не вошел в этот вонючий бар. Пошел к себе в гостиницу.

В вестибюле было пусто. Запах такой, как от пятидесяти миллионов сигарных бычков. Спать не хотелось ничуть, но на душе было гадко. Настроение жуткое. Хоть ложись и подыхай.

И тут я влип в одну историю.

Не успел я войти в лифт, как лифтер говорит мне:

– Не угодно ли развлечься, молодой человек? Или для вас уже поздно?

– Вы о чем? – спрашиваю, поскольку не понял куда он клонит.

– Не угодно ли девочку на ночь?

– Кому? Мне? – говорю. Совершенно дурацкий ответ, но попробуй иначе, когда вот так - прямо в лоб.

– Сколько вам лет, шеф? – говорит лифтер.

– Мне? Двадцать два, – говорю.

– Ага. Ну, так как? Не угодно ли? Пять баксов за один заход. Пятнадцать за ночь. – Он взглянул на часы. – До двенадцати дня. Пять баксов за один заход, пятнадцать до полудня.

– О’кей, – говорю. Это против моих правил, но до того тоска заела, что я даже не раздумывал. В том-то и вся штука, что, когда тоска заедает, не думаешь ни о чем.

– Что – о‘кей? Один заход или до полудня? Мне надо знать.

– Один заход.

– О’кей. В каком вы номере?

Я посмотрел на красный номерок, что на моем ключе.

– Двенадцать двадцать два, – говорю. Я уже жалел, что влип в это дело, но было поздно отказываться.

– О’кей. Пришлю девочку минут через пятнадцать.

Он открыл двери, и я вышел.

– Постойте. Она хоть симпатичная? - спросил я у него. - Мне не нужна старая кляча.

– Какая там старая кляча! Об этом не беспокойтесь, шеф.

– А кому платить?

– Ей, – говорит. – Я поехал, шеф.

И он захлопнул дверь прямо перед моим носом.

Я вошел в свой номер и слегка смочил волосы, но мой ежик трудно пригладить. Потом я проверил, воняет ли у меня изо рта после всех этих сигарет и виски с содовой, что я выпил у Эрни. Для этого надо поднести ко рту пригоршню и дохнуть вверх к ноздрям. Вроде бы не очень пахло, но я все же почистил зубы. Потом надел другую, свежую рубаху. Я не знал, стоит ли наряжаться ради проститутки или типа того, но надо было чем-то себя занять. Я немного нервничал. У меня уже началось сексуальное возбуждение и все такое, но я все же и немного нервничал. Скажу честно, я – девственник. Не буду врать. Бывали у меня случаи избавиться от невинности и т. д. и т. п., но все как-то не выходило. Все что-то мешало. Скажем, ты у нее дома, так нет – обязательно вдруг явятся ее предки, а даже и нет, то ты этого боишься. Или сидишь на заднем сиденье чьей-нибудь машины, так непременно сидит впереди еще кто-то и крутит любовь, и передней девчонке обязательно, блин, надо знать, что происходит сзади. Вечно им надо знать, что происходит сзади. Короче, всегда что-то мешает. Но пару раз чуть-чуть не случилось. Ну один раз – точно. Но что-то помешало опять, что именно – не помню, забыл. Дело в том, что когда ты уже близок к цели с девчонкой, если она не проститутка или типа того, она начинает просить не делать этого. Вся беда в том, что я ее слушаюсь. Другие ребята – нет. А я не могу. Всегда непонятно: на самом деле они не хотят этого или просто им страшно, а может, просто так говорят, на тот случай, если это произойдет, то не по ее вине, а по твоей. Короче, я всегда останавливаюсь. Беда в том, что я их жалею. Они же, в большинстве, такие дуры. Начнешь их целовать, и сразу видишь, что они голову теряют. Вы и сами замечали: когда девчонка сильно возбудится – глупеет на глазах. Не знаю. Они говорят «не надо» – я и останавливаюсь. А потом, когда провожу ее домой, всегда корю себя – надо было, но все равно всегда слушаюсь.

Короче, когда я переодевал рубашку, я подумал: это уж точно будет верняк. Раз она проститутка и все такое, то потренируюсь с ней, – может, пригодится, если когда-нибудь женюсь или типа того. Иногда это меня беспокоит. В Хутонской школе я как-то читал одну книжку, там про одного бывалого, утонченного ходока по женской части. Помню, что его звали месье Бланшар. Книжка туфтовая, но этот Бланшар – чувак был крутой. У него был большой замок на Ривьере, в Европе, и главной его заботой было отбиваться от женщин. Он был извращенец и не имел от них отбою, дубиной не отобьешься. Там в одном месте он говорит, что женское тело – это скрипка, и надо быть хорошим музыкантом, чтоб правильно играть на ней. Я понимаю, книжонка дрянная, но никак не могу выбить из головы эту скрипку. Вот мне и захотелось немного потренироваться, на случай, если я женюсь. Колфилд и его волшебная скрипка – во блин! Пошлятина, конечно. А, может, и не совсем. Хотелось быть опытным в этих делах. Если по правде, то я не очень знаю, когда я с девчонкой, где и что там у них расположено – клянусь. Возьмем ту, про которую я говорил, когда я просто прозевал момент. Я битый час возился, чтобы расстегнуть чертов этот лифчик. А когда наконец управился с этим, она готова была плюнуть мне в лицо.

Короче, я все ходил по комнате и ждал, когда явится проститутка. Я все думал – хоть попалась бы симпатичная. А в общем, какая разница. Лишь бы поскорее закончилось. Наконец кто-то постучался в дверь, и когда я пошел открывать, споткнулся о чемодан, который стоял поперек дороги, и так загремел, что чуть, блин, ногу не сломал. Вечно найду момент, чтоб споткнуться о чемодан или еще обо что-то.

Я открыл дверь – она. На ней было пальто из верблюжьей шерсти, без шляпы. Блондинка, но видно, что крашеная. И никакая не старая кляча.

– Добрый вечер, – говорю. Блин, и таким великосветским тоном, что самому противно.

– Вы тот парень, что Морис говорил? – спрашивает она. Вид у нее не очень приветливый.

– Это который лифтер?

– Ну да.

– Я он самый и есть. Заходите, пожалуйста, – говорю. Моя речь становилась все более раскованной. Честное слово.

Она вошла, сразу сняла пальто и кинула на кровать. На ней было зеленое платье. Потом она присела как-то бочком на стул у письменного стола и стала покачивать ногой вверх-вниз. Закинула нога за ногу и покачивала вверх и вниз. Что-то слишком нервная для проститутки. Слишком. Наверно оттого, что очень молодая. Не старше меня. Я сел в кресло рядом с ней и предложил ей сигарету.

– Я не курю, – говорит она. Голосок у нее тонкий и жалостный. И говорит еле слышно. И ни разу не сказала «спасибо», когда я ей что-то предлагал. Просто не приучена.

– Позвольте представиться, – говорю. – Меня зовут Джим Стил.

– Часы у вас есть? – говорит она. На фиг ей мое имя. – Это самое, а сколько вам лет?

– Мне? Двадцать два.

– Не обманывайте.

Странно это у нее вышло. Совсем по-детски. Проститутка сказала бы: «Не вешай мне лапшу на уши!» или «Брось заливать!», а не по-детски: «Не обманывайте».

– А вам сколько? – спрашиваю.

– Сколько есть – все мои, – ответила она. Еще и шутит! – Часы у вас есть? – спрашивает опять. Потом встает и стаскивает через голову платье.

Я, конечно, немного опешил. Не знаю, как-то слишком уж сразу. Когда при тебе вдруг снимают платье через голову, ты должен испытывать прилив желания, но я не испытал. Желание, может, у меня и было. Но смущение было еще сильней.

– Так часы у вас есть?

– Нету. Нет у меня часов, – говорю. Мой бог, до чего мне было неловко! – Как ваше имя? – спрашиваю у нее. На ней осталась лишь розовая рубашонка. Ужасно мне было неловко. Жутко не по себе.

– Санни, – говорит она. – Ну что, начнем?

– А вам не хочется разве сначала поговорить? – спрашиваю у нее. Это, конечно, вышло по-детски, но мне было ужасно неловко. – Что вы так торопитесь?

Она посмотрела на меня, как на придурка:

– Какие могут быть тут разговоры?

– Не знаю. Просто поговорить. Я думал – может, вам хочется поболтать немного.

Она снова села в кресло, что у стола. Похоже, ей это не нравилось. Опять стала качать ногой – блин, до чего нервная!

– Может, вы хотите сигарету? – говорю ей. Я забыл, что она не курит.

– Я не курю. Слушайте, если хотите поговорить – говорите. Мне некогда.

Но я совершенно не знал, о чем говорить. Мне хотелось спросить, отчего она стала проституткой, но постеснялся. Все равно бы не сказала.

– Вы сами не из Нью-Йорка? – наконец спросил я. Это все что пришло мне в голову.

– Из Голливуда, – отвечает. Потом встала и подошла к кровати, куда она скинула свое платье. – У вас есть плечики? Как бы это – чтоб платье не помялось? Оно только что из чистки.

– Конечно, – охотно отвечаю. Я был рад, что нашлось какое-то дело. Отнес ее платье в шкаф и повесил на плечики. Смех да и только. Но мне почему-то стало грустно, когда я его вешал. Я себе представил, как она заходит в магазин и покупает платье, и никто в магазине не знает, что она проститутка и все такое. Продавец думает: обычная девочка покупает себе платье. Не знаю почему, но мне стало от этого ужасно грустно.

Я снова сел и постарался продолжить разговор. Но она была никудышной собеседницей.

– Вы работаете каждый вечер? – спросил я, и тут же до меня дошло, что вопрос я задал жуткий.

– Ну да. – Она уже ходила по комнате. Взяла со стола меню и стала читать.

– А днем что вы делаете?

Она пожала плечами. Худая, как щепка.

– Сплю. Хожу в кино. – Она положила меню и посмотрела на меня. – Так это – давайте начинать. Времени у меня...

– Вот что, – говорю. – Я себя чувствую сегодня не очень. Трудный был денек. Ей-богу. Я вам заплачу и все такое, но вы не обидитесь, если ничего не будет? Не обидитесь? – Как на зло, мне не хотелось всего этого. Честное слово, она вызывала во мне грусть, а не желание. Мне с ней было скучно. И это зеленое платье, что висело в шкафу – и вообще. Даже не знаю, как можно иметь дело с человеком, который целыми днями торчит в идиотском кино. Ну не мог я, не мог.

Она подошла ко мне и посмотрела настороженно, будто не верила.

– А в чем дело? – спрашивает.

– Да ни в чем. – Блин, я вдруг и сам занервничал. – Дело в том, что я перенес операцию.

– Ну! Какую?

– Клавикорда.

– А что это за фигня?

– Клавикорда? – говорю. – Знаете, она, в общем, внутри, в спинномозговом канале. Внутри самого мозга.

– Да? – говорит. – Это плохо. – И садится вдруг мне на колени. – А ты симпатичный.

Я еще больше разнервничался и продолжал врать:

– Я еще не совсем поправился, – говорю.

– Ты похож на киноартиста. На этого... как его? Да ты знаешь его. Как же его зовут?

– Не знаю, – говорю. Она все сидела у меня на коленях.

– Да ты знаешь. Он в этом кине с Мелвином Дугласом? Ну, Мелвина Дугласа младший брат? Ну, который упал с лодки? Да ты знаешь его.

– Не знаю такого. Я в кино хожу очень редко.

Тут она стала баловаться. Грубо так, знаете ли.

– Перестаньте, пожалуйста, – говорю. – У меня нет настроения, я же сказал. Я после операции.

Она с моих колен все не встает и смотрит на меня сальными глазами.

– Слушай, – говорит. – Я спала, когда этот придурок Морис разбудил меня. Если ты дума­ешь, что я...

– Я же сказал: заплачу за визит – и все дела. Сказал – значит заплачу. У меня бабки есть. Просто я еще не оправился после очень серьезной...

– Какого же беса ты сказал этому придурку Морису, что тебе нужна девочка? Если тебе оперировали мозги в спине, зачем ты заказываешь?

– Я думал, буду чувствовать себя получше. Чуть ошибся в своих расчетах. Кроме шуток. Извините. Встаньте на секунду, я достану свой бумажник. Встаньте-ка.

Она была ужасно расстроена, но встала с моих коленей, и я пошел к шифоньеру и взял свой бумажник. Достал пятерку и отдал ей.

– Спасибо большое, – говорю. – Огромное спасибо.

– Почему пять? Такса – десять долларов.

Видно было, что она что-то задумала. Я чувствовал, что влипну в историю. Похоже не напрасно.

– Морис сказал – пять, – говорю. – До утра пятнадцать, а за один заход – пять.

– Десять за один заход.

– Он сказал, что пять. Извините, но больше не могу, честное слово.

Она опять пожала плечами на свой лад и говорит холодно:

– Вам не трудно будет подать мое платье? Или это вам тоже трудно?

С закидоном девочка. Говорит таким тоненьким голоском, но все равно как-то с ней жутковато. Была бы она большая старая проститутка, вся намазанная, было бы не так жутко.

Я подал ей платье. Она его надела, взяла свое верблюжье пальто.

– Ну, пока, лопух, – сказала она.

– Пока, – сказал я. И не стал ее благодарить или типа того. Еще этого не хватало.

14

Когда Санни ушла, я сел на стул и выкурил подряд две сигареты. За окном уже светало. Бог мой, до чего мне было паршиво, тяжело передать. И я стал разговаривать вслух с Алли. Это со мной бывает, когда мне совсем невмоготу. Я ему говорю: бери свой велосипед и жди меня возле дома Бобби Феллона. А Бобби Феллон жил тогда рядом с нами в Мэйне. Короче, как-то мы с Бобби собрались поехать на озеро Седебего на велосипедах. Взяли с собой чего-нибудь перекусить, то да се, а также свои мелкокалиберные ружья – совсем были детьми и все такое, думали, что из наших мелкашек дичи настреляем. Короче, Алли услыхал об этом и захотел с нами, но я его не взял – рано, мол, подрасти. И теперь, когда иной раз становится тошно, я и говорю ему: «О’кей, ступай домой, бери свой велик, и встречаемся возле дома Бобби Феллона. Только по-быстрому». Это не значит, что я его никуда с собой не брал. Брал. Но вот в тот день не взял. Он совсем не обиделся – он никогда не обижался, – но я всегда об этом вспоминаю, когда становится совсем невмоготу.

Наконец я все-таки разделся и лег в постель. И думаю: помолиться, что ли, на сон грядущий? Но не получалось. И так всегда: не могу молиться, даже когда хочется. Во-первых, я как бы атеист. Христос мне нравится и все такое, но мне побоку вся остальная дребедень из Библии. Взять хотя бы апостолов. Если честно, раздражают они меня страшно. Стали правильными, когда Христос умер и т. д. и т. п. А когда был жив, Он им был нужен, как дырка в голове. Всю дорогу Его подставляли. Меньше всего в Библии мне нравятся эти апостолы. Кроме Христа, если честно, больше всех из Библии мне по душе этот чудак, что жил в пещере и резал себя камнями и все такое. По мне этот жалкий бедолага в сто раз лучше, чем апостолы. Я все время это доказывал одному чуваку, что жил на нашем этаже в Хутонской школе, Артуру Чайлдсу. Старина Чайлдс был квакер и все такое, он всегда читал Библию. Он был славный малый, он мне нравился, но мы никогда с ним не ладили насчет Библии, особенно, насчет апостолов. Он говорил, раз ты не любишь апостолов, ты не любишь Христа и т. д. и т. п. Если Христос избрал апостолов, говорит, значит надо их любить. Если бы избирал! – говорил я. – А то брал без разбору. Просто у Него не было времени искать и разбираться с каждым. И нисколько я Его в этом не виню или типа того. Он же не виноват, что у Него не было времени. Помню, я спросил старину Чайлдса, как он думает: Иуда, который предал Христа и т. д. и т. п., попал ли он в ад, когда покончил собой? Конечно, говорит Чайлдс. Вот тут я с ним никак не мог согласиться. Могу спорить на тыщу баксов, что Иисус не отправил бы старину Иуду в ад. Я и сейчас, если бы имел, отдал бы тыщу баксов, если я неправ. Думаю, что любой из апостолов отправил бы Иуду в ад, причем, тут же, но на что хотите могу спорить, что Христос этого не сделал. Старина Чайлдс считал, что моя беда в том, что я не хожу в церковь и все такое. Тут он прав, не спорю. Не хожу я. Во-первых, мои предки – разной веры, и все дети в нашей семье атеисты. По правде говоря, я и священников не терплю. В школах, где я учился, у всех у них до того притворные голоса, когда они заводят свои проповеди. Блин, не терплю этого! Не понимаю, какого черта им не говорить нормальным голосом. Обязательно надо выпендриваться.

Короче, не лезли мне в голову молитвы на сон грядущий. Только начну, тут же представляю себе Санни, как она называет меня лопухом. В конце концов, я сел в постели и опять закурил. Во рту уже было противно от курева. Наверно не меньше двух пачек выкурил после отъезда из Пэнси.

И тут, когда я лежал и курил, кто-то постучал в дверь. Я надеялся, что это не ко мне стучат, но я хорошо знал, что это по мою душу. Даже не знаю почему, но я знал даже, кто это. Телепатия какая-то.

– Кто там? – спрашиваю. Я прилично перепугался. При таких делах меня всегда бьет мандраж.

Опять постучали. Уже громче.

Наконец я встал и в одной пижаме открыл дверь. Можно было не включать свет – за окном уже было утро. Точно – Санни и Морис, этот прыщавый лифтер.

– В чем дело? – говорю. – Что вам надо?

Блин, голос у меня ужасно дрожал!

– Пустяки, - говорит Морис. – Всего пять баксов.

Он говорил за двоих. Санни стояла лишь, разинув рот.

– Я ей уже заплатил, – говорю. – Я дал ей пять баксов. Можете у нее спросить.

Блин, до чего у меня дрожал голос!

– Надо десять, шеф. Я же вам говорил: десять баксов за один заход, пятнадцать до полудня. Я ж говорил вам.

– Вы мне так не говорили. Вы сказали пять баксов за один заход. И пятнадцать до полудня – это правда. Я четко слышал, что...

– Гоните бабки, шеф.

– За что? – спрашиваю. Блин, сердце так колотилось, чуть наружу не выскакивало. Хоть бы одет был. Это ужасно – стоять в одной пижаме при такой ситуации.

– Давайте, шеф, давайте, – говорит Морис. И, значит, толкает меня своей вонючей рукой. Я чуть с катушек не свалился – здоровый, сучий потрох. Дальше помню, что они с Санни оказались в комнате. Расположились, блин, будто у себя дома. Санни пристроилась на подоконнике. А Морис уселся в большое кресло и расстегнул ворот своей лифтерской униформы. Бог мой, как я нервничал!

– Короче, шеф. Выкладывайте по-быстрому. Мне еще на работу.

– Я вам уже сто раз сказал, что не должен вам ни цента. Я отдал ей пять...

– Кончайте трепаться. Деньги на бочку!

– Ради чего я должен ей давать еще пять баксов, – говорю. Мой голос вот-вот сорвется. – Вы хотите облапошить меня.

Морис уже расстегнул свою куртку до конца. Под ней был только фальшивая манишка и никакой рубахи, ничего. Только толстое волосатое пузо.

– Никто никого не хочет облапошить, – говорит он. – Гоните бабки, шеф.

– Не дам.

Когда я сказал это, он встал с кресла и направился ко мне и все такое. Вид у него был такой, будто он страшно устал или ему страшно все надоело. Мой бог, как я струхнул! Помню, что скрестил руки на груди. Самое паршивое, что я был в одной этой чертовой пижаме.

– Бабки, шеф! – Он вплотную подошел ко мне. И все твердит свое: – Гоните бабки, шеф!

Тупой кретин.

– Не дам.

– Шеф, не вынуждайте меня к грубостям. Я этого не хочу, но буду вынужден, – говорит он. – Вы должны нам пять баксов.

– Я не должен вам пять баксов, – говорю. – Если меня тронете, заору со страшной силой. Разбужу всю гостиницу, полицию, и все такое. – Мой голос дрожал, как желе.

– Давай ори. Ори во всю глотку. Давай, – говорит Морис, – если хочешь, чтоб твои предки узнали, что ты провел ночь со шлюхой. Мальчик из порядочного дома!

Ушлый был, сучий потрох. Сильно ушлый!

– Оставьте меня в покое! Если бы вы сказали «десять» – заплатил бы без никаких. Но вы точно сказали...

– Гони бабки!

Он прижал меня к самой двери. Он прямо навалился на меня своим гнусным волосатым пузом и все такое.

– Отстаньте от меня. Убирайтесь из моей комнаты, – говорю. Руки у меня все еще скрещены на груди и все такое. Блин, до чего я слабак!

И тут Санни вдруг отозвалась:

– Эй, Морис. Может взять его бумажник? Где-то он тут.

– Бери!

– Не трожьте мой бумажник!

– Вот он, – говорит Санни и уже помахивает мне пятью баксами. – Видишь? Больше не беру, только долг. Мы не воры.

Тут я вдруг заплакал. Понимал, что не следует, но ничего не мог с собой поделать.

– Как не воры! – говорю. – Украли пять...

– Цыц! – прикрикнул на меня Морис и придавил.

– Брось его, хватит, – говорит Санни. – Пошли. Ну его.

– Иду, – говорит Морис. Но не отходит от меня.

– Слышь, Морис. Пошли. Да брось ты его.

– А кто его трогает? – отвечает он невинным голосом. И тут он как даст щелбана мне по пижаме. Не буду говорить куда, но щелкнул очень больно. Я ему сказал, что он жлоб и мудак.

– Что вы говорите? – сказал он и приставил ладонь к уху, как глухой. – Как-как? Кто я такой?

А я все стою и плачу. Как ненормальный неврастеник и все такое.

– Ты мудак и жлоб! – говорю. – Ты кретин и мошенник, и через два года будешь побираться на улицах и просить мелочь на чашку кофе. Будешь пускать сопли по всей своей грязной, вонючей одежке. Будешь...

Тут он мне врезал под вздох. Я даже не успел увернуться или отскочить – только почувствовал страшный удар в живот.

Но я не был в нокауте или типа того, поскольку помню, что лежу на полу и вижу, как они уходят и прикрывают дверь. Я еще долго лежал на полу, как тогда со Стрэдлэйтером. Но сейчас я думал, что кончусь. Ей-богу. Мне казалось, что я тону или типа того. Дыхания не хватало. Наконец я с трудом встал и поплелся в ванную. Все держался за живот и не мог разогнуться и все такое.

Но я – дурачок. Ей-богу, настоящий придурок. На полпути к ванной я вдруг стал делать вид, что получил пулю в живот, что старина Морис всадил в меня пулю. И теперь я как бы иду в ванную сделать добрый глоток виски или чего-то такого, чтобы успокоить нервы и начать действовать. Я представлял себе, как выйду из ванной, уже одетый, с пушкой в кармане и слегка пошатываясь. Потом спущусь вниз пешком, а не в лифте. И я иду, держусь за перила и все такое, струйка крови из угла рта. Я спускаюсь несколькими этажами ниже, держась за живот – а кровь льется на пол – и затем вызываю лифт. И когда старина Морис открывает дверь, он видит, что это я с пушкой в руке, и начинает дико и трусливо визжать, чтобы я его не трогал. Но я всаживаю в него весь заряд. Все шесть пуль в его жирное, волосатое пузо. Потом бросаю свою пушку в лифтовую шахту – сначала, конечно, стираю отпечатки пальцев и все такое. Потом возвращаюсь в номер, вызываю по телефону Джейн, и она перевязывает мою рану. Я представил себе, как затягиваюсь сигаретой из ее рук, а сам истекаю кровью и так далее.

Чертово кино! Все, что хочешь, сделает с человеком. Нет, серьезно!

Я проторчал в ванной около часу, принял душ и т. д. и т. п. Потом снова лег в постель. Долго не мог заснуть – спать не хотелось. Потом вроде уснул. Но мне больше всего хотелось покончить собой. Выпрыгнуть в окно. Я, может, и выпрыгнул бы, если б знал, что кто-нибудь накроет меня, когда я рухну. Не хотелось, чтобы толпа тупых зевак глазела, как я лежу в крови.

15

Спал я недолго. Было всего лишь часов десять утра, когда я проснулся. Я закурил, хотя страшно хотелось есть. Последний раз я ел, когда мы с Броссаром и Экли ездили в кино в Эгерстаун – съел два хамбургера. Это было так давно. Казалось, что лет пятьдесят назад. Телефон был рядом, я хотел позвонить, чтобы заказать завтрак в номер, но потом побоялся, что они пришлют его с этим Морисом. Если вы думаете, что я до смерти по нему соскучился, то вы сильно ошибаетесь. Я полежал в постели, выкурил еще одну сигарету. Можно было бы позвонить Джейн – узнать то-сё, дома она или нет, но как-то не было настроения.

 

Тогда я позвонил Сэлли Xэйес. Она училась в пансионе Мэри Э. Удрафф, и я знал, что она уже дома, судя по ее письму, которое я получил пару недель назад. Она мне нравилась не так чтобы очень, но мы были давно знакомы. Я почему-то сдуру считал ее очень умной. Она знала всякое про театр, про пьесы, литературу, и т. д. и т. п. Когда человек кое-что знает про такие вещи, сразу не поймешь умный он или нет. Много воды утекло, пока я разобрался в ней. Может, я и понял бы это давно, если бы мы столько не обнимались. Весь юмор в том, что если я обнимаюсь с девчонкой, она всегда мне кажется умной. Тут, конечно, нет ничего общего, но мне все равно так кажется.

Короче, я позвонил. Сначала подошла прислуга. Потом отец. Наконец позвали ее.

– Сэлли? - говорю.

– Да. А кто это? – спрашивает она. Всегда выпендривается. Я же сказал ее отцу, кто звонит

– Это Холден Колфилд. Как поживаешь?

– Холден! Спасибо, хорошо. А ты?

– Чудесно. Послушай, ну как ты там? Как школа?

– Нормально, – говорит. – Школа школой.

– Вот и славно. Послушай. Как насчет сегодня – ты не занята? Хоть и воскресенье, но один-два дневных спектакля найти можно. Типа благотворительных. Может, сходим?

– С удовольствием! Восхитительно!

«Восхитительно». Вот какого слова я не терплю, так это «восхитительно». Такая пошлятина. Чуть было не сказал ей, что никуда уже не пойдем. Но она заговорила мне зубы. У нее и слова не вставишь, когда она треплется. Сначала несла что-то про какого-то чувака из Гарварда – наверно, только поступил, но она, конечно, это скрыла, говорила, что он ради нее в лепешку расшибется. Звонит ей день и ночь. Офигеть можно – «день и ночь»! Потом понесла про другого чувака, какого-то курсанта из Вест-Пойнта, который тоже готов из-за нее горло себе перерезать. Такие страсти! Я сказал, что встретимся под часами у гостиницы «Билтмор» ровно в два, и чур не опаздывать, потому что спектакли начинаются в полтретьего. Она всегда опаздывала. И повесил трубку. Она мне, в общем, до задницы, но, между тем, очень красивая чувиха.

Назначив свидание Сэлли, я встал, оделся, сложил чемодан. Перед тем, как покинуть номер, я взглянул в окно – что там эти уроды вытворяют, но шторы везде были опущены. По утрам они, видно, становятся порядочными. Потом я спустился лифтом и расплатился. Старины Мориса нигде не было видно. Да я и не старался его увидеть, подлеца.

У гостиницы я взял такси, но был без понятия, куда мне ехать. Мне некуда было ехать. Было еще только воскресенье, а домой я мог вернуться не раньше среды или, в крайнем случае, вторника. А идти в другую гостиницу и искать на свою голову приключений – кому охота? Вот я и сказал таксисту, чтоб вез меня на Грэнд Сентрал Стейшн. Это как раз возле «Билтмора», где я назначил свидание Сэлли. Я решил сделать так: сдам вещи в камеру хранения, где вам дают ключик, потом позавтракаю. Вроде как проголодался. В машине я достал свой кошелек и на глазок прикинул наличность. Не помню, сколько там оказалось, но не густо. За последние две недели я истратил кучу бабок. По натуре я не жмот. Не истрачу, так потеряю. Через раз забываю взять сдачу в ресторане или ночном клубе и так далее. Моих предков это приводит в бешенство. И где-то они правы. Хотя отец довольно богатый. Не знаю, сколько он зарабатывает, он на эту тему никогда не распространяется, но, думаю, что прилично. Он работает юристом в корпорации. А эти ребята зашибают прилично. И еще почему я знаю: он всегда вкладывает деньги в постановки на Бродвее. Но постановки все проваливаются, и эти его затеи выводят из себя мою мать. Здоровье у нее и без того не фонтан с тех пор, как умер Алли. Она очень нервная. Я особенно за нее боялся, когда она узнает, что меня снова поперли.

Я сдал чемоданы на хранение на станции и зашел в сэндвич-бар позавтракать. Я заказал солидный завтрак: апельсиновый сок, бекон, яйца, жареный хлеб, кофе. Обычно я пью только апельсиновый сок. Не такой уж я любитель поесть. Это факт. Потому и худой, как скелет. Мне бы питаться мучным да сытным, но я никогда этого не делаю. Когда я где-нибудь бываю, я в основном беру сандвич со швейцарским сыром и стакан сладкого молока. Вроде немного, но зато в этом молоке полно витаминов. Холден Витаминфилд.

Когда я ел яичницу, вошли две монахини с чемоданами – видно, переезжали в другой монастырь или еще куда-то, и ждали поезда. Они сели за стойку рядом со мной. Они не знали куда приткнуть свои чемоданы, и я им помог. Это были дешевые чемоданы, не кожаные, а из какого-нибудь заменителя. Понимаю, что это не имеет значения, но я не терплю, когда плохие чемоданы. Это, конечно, гнусно, но я даже могу возненавидеть человека с плохими чемоданами. Как-то был такой случай. Когда я учился в Элктон-Хиллс, в комнате со мной жил один чувак, Дик Слэгл. У него были очень дешевые чемоданы. Он их держал под кроватью, а не на полке, чтобы никто не видел их рядом с моими чемоданами. Мне от этого было жутко не по себе, и я готов был даже выбросить свои, или махнуться с ним. Мои чемоданы были от фирмы Марк Кросс, натуральная кожа, всякие причиндалы, и стоили черт знает сколько. Но потом вышла смешная история. Мне надоело, и я засунул свои чемоданы к себе под кровать, чтобы старина Слэгл не комплексовал. Как вы думаете, что он сделал? На другой же день берет мои чемоданы и снова ставит на полку. До меня не сразу дошло зачем. А он хотел, чтобы они именно стояли на полке: может, кто подумает, что это его чемоданы. Клянусь! Чувак был странный. Он всегда придирался к ним, то есть к моим чемоданам. То они слишком новые, то слишком буржуазные. Это было его любимое слово. Он его где-то вычитал или услыхал. Все, что было у меня, он называл буржуазным. Даже авторучка у меня была буржуазная. Он вечно брал ее у меня, но все равно она была буржуазная. Мы жили вместе около двух месяцев. Потом оба попросили, чтобы нас расселили. И смешная вещь: когда мы разошлись, мне его стало не хватать, потому что у него было настоящее чувство юмора, и мы бывало веселились не слабо. Вполне может быть, что и он без меня скучал. Сперва он только подначивал меня, называя мои вещи буржуазными, а мне – один черт, даже смешно было. Но потом это перестало походить на юмор. И вообще, трудно жить вместе с человеком, если твои чемоданы намного лучше, чем его, если у тебя хорошие чемоданы, а у него нет. Тебе кажется, что он умный и все такое, что у него с юмором в порядке и ему наплевать у кого какие чемоданы, но это не так. Ему не наплевать. Потому я и жил вместе с этой тупой скотиной Стрэдлэйтером. По крайней мере, его чемоданы были не хуже моих.

Короче, эти две монашки сидели возле меня, и мы понемногу разговорились. У той, что сидела ближе, была соломенная корзинка – в них монашки и девицы из Армии Спасения собирают денежки под Рождество. Они стоят на перекрестках, особенно на Пятой авеню, у больших фирменных магазинов и всего такого. Короче, которая сидела рядом со мной уронила свою корзинку на пол, мне пришлось нагнуться и поднять. Я спросил ее, принимает ли она пожертвования в данный момент и прочее. Она сказала, что нет. Просто корзинка не поместилась в чемодан, приходится носить в руках. Она посмотрела на меня и улыбнулась – очень приветливая улыбка. У нее был длинный нос и какие-то нелепые очки в железной оправе, но лицо, черт возьми, такое доброе.

– Просто хотел узнать: если вы принимаете деньги, я бы мог пожертвовать немножко, - говорю ей. – Возьмите, а когда будете собирать, и эти прибавите.

– О, как вы добры! – говорит она, а ее спутница тоже посмотрела на меня. Та, другая, читала маленькую черную книжку и попивала кофе. Типа Библии, но очень тоненькая. Короче, что-то библейское. Обе взяли на завтрак только тосты и кофе. Мне от этого было не по себе. Противно жрать яичницу с беконом или еще что-то такое, когда кто-то рядом ест только кофе с хлебом.

Они согласились принять от меня десять баксов как пожертвование. И все спрашивали, могу ли я себе такое позволить. Я сказал, что при мне куча денег, но им почему-то не верилось. В конце концов согласились взять. И так благодарили, что мне стало неловко. Я перевел разговор на другую тему и спросил, куда они едут. Они сказали, что они школьные учительницы, только что прибыли из Чикаго, чтобы преподавать в одном интернате на 168-й или на 186-й улице – короче, где-то у черта на куличках. Которая сидела возле меня, с железными очками, сказала, что преподает английский, а ее подруга – американскую историю и обществоведение. Меня так и подмывало задать идиотский вопрос: как она, будучи монашкой, может преподавать английский, если надо проходить разные такие книги, где ну, не то, чтобы про секс, а даже просто про любовь и т. д., и т. п. Взять, например, Юстэшу Вэй из «Возвращения в родные края» Томаса Гарди. Особого секса и всего такого там нет, и все же, что может думать монахиня, когда читает про эту Юстэшу. Я не стал, конечно, спрашивать. Я только сказал, что английский – мой любимый предмет.

– В самом деле? О, как я рада! – сказала которая в железных очках и преподает английский. – Что вы проходили в этом году? Мне это очень интересно.

Она была просто прелесть.

– Не знаю, все больше англосаксов. «Беовульф», Грендел, «Лорд Рэндал мой сын» и все такое. Но нам задавали и внеклассное чтение, кто хочет хороших отметок. Я прочел «Возвращение в род­ные края» Томаса Гарди, «Ромео и Джульетту», «Юлия...»

– Ах, «Ромео и Джульетта»! Какая прелесть! Вам, конечно, очень понравилось?

Не похоже, чтоб так говорила монахиня.

– Да. Кое-что понравилось, кое-что не очень. Но в общем душещипательная вещь.

– Что же вам не понравилось? Вы можете вспомнить?

Честно говоря, мне было как-то неловко обсуждать с ней «Ромео и Джульетту». В некоторых местах, я думаю, эта пьеса довольно сексуальна, а она – монашка и все такое. Но вопрос был задан и пришлось объясняться.

– Знаете, я не в восторге от самих Ромео и Джульетты, – говорю ей. – Они мне нравятся, но, не знаю, они довольно нудные иногда. Мне было гораздо жальче, когда убили старину Меркуцио, чем когда умерли Ромео с Джульеттой. Лично мне Ромео всегда не очень нравился: из-за него этот... как его... который кузен Джульетты... он проткнул Меркуцио шпагой.

– Тибальд.

– Да, Тибальд. – Вечно забываю имя этого чувака. – Это Ромео виноват. Не знаю, мне старина Меркуцио нравится в пьесе больше всех. Все эти Монтекки и Капулетти тоже ничего – особенно Джульетта, – но Меркуцио, он... ну как вам объяснить?.. Он очень славный и веселый, и все такое. Дело в том, что меня бесит, когда убивают, особенно таких славных и веселых, и все такое, да еще по чужой вине. Ромео с Джульеттой – дело другое: они сами, в принципе, виноваты.

– В какую школу вы ходите? – спрашивает она. Наверно, ей надоело говорить о Ромео и Джульетте.

В Пэнси, говорю. О, она знает про нее и говорит, что это хорошая школа. Я не стал спорить. Потом та, другая, что преподавала историю и обществоведение, говорит, что им пора идти. Я взял их счет, но они не позволили мне заплатить. Которая в железных в очках, отняла у меня счет.

– Вы и так слишком щедры, – говорит. – Вы очень славный мальчик. – Она сама была славная. Она чем-то напомнила мне мать старины Эрнеста Морроу, которую я встретил в электричке. Особенно, когда улыбалась. – Очень приятно было с вами поговорить.

Я сказал, что мне тоже было очень приятно. И это без дураков. Было бы еще приятней, если б я не боялся, что они вдруг спросят – не католик ли я? Католики всегда хотят выяснить: католик ты или нет. Со мной это часто бывает, потому что у меня фамилия ирландская, а у кого ирландские корни – в основном, католики. И правда: мой отец раньше был католиком. Но он с этим завязал, когда женился на моей матери. Католикам всегда надо знать: католик ли ты, даже если они не знают твоей фамилии. Я знал одного чувака из католиков, Луиса Шейни, когда учился в Хутонской школе. Он был первым, кого я там встретил. Был первый школьный день. Он и я сидели у медпункта, ожидая осмотра, и стали трепаться про теннис. Он увлекался теннисом, я тоже. Он сказал, что каждое лето ездит в Форест-Хиллс на чемпионат Америки. Я сказал, что тоже там бываю. Потом мы обсудили, кто теперь лучшие теннисисты. Для своих лет он неслабо разбирался в теннисе. Это факт. Потом вдруг, ни с того ни с сего, спрашивает меня: «Ты случайно не знаешь, где католическая церковь в этом городе?» Но по его тону я понял, что он хочет выяснить, не католик ли я. Это точно. И не из-за предрассудков и все такое, просто ему надо было знать. Он рад потрепаться про теннис и все такое, но будь я католиком и все такое, он был бы еще больше рад. Эти дела меня просто бесят. Нельзя сказать, что весь наш разговор пошел насмарку, нет, но все же как-то увял. Поэтому я рад был, что эти две монашки не спросили меня – католик ли я. Может, оно и не помешало бы нашему разговору, но все-таки было бы иначе. Я не обвиняю католиков. Ни в коем разе. Может, я и сам бы спрашивал, если бы был католиком. Кстати, это то же самое, что и с теми чемоданами, что я рассказывал. Я просто хочу сказать, что оно не способствует нормальному общению. Только и всего.

Когда они собрались уходить, эти две монахини, у меня получилось по-дурацки. Я курил и, когда встал попрощаться, случайно пустил им дым прямо в лицо. Я не хотел этого, но так получилось. Я дико извинялся, и они вежливо успокаивали меня, но все равно вышла ужасная лажа.

Когда они ушли, я стал жалеть, что пожертвовал им всего десять баксов. Но дело в том, что мне надо было идти на спектакль с Сэлли Хэйес и мне нужны были бабки на билеты и прочие дела. Но все равно совесть мучила. Проклятые деньги. Ну их на фиг! Вечно с ними морока.

16

Когда я позавтракал, было всего лишь около двенадцати, а мне встречаться с Сэлли в два, и я решил пройтись пешком. Эти две монашки не шли у меня из головы. И эта их старая соломенная корзинка, с которой они ходят собирать деньги в свободное от уроков время. Я все прикидывал в уме свою маман или кого-нибудь еще, мою тетушку, например, или чокнутую мамашу Сэлли Хэйес, как они стоят у какого-нибудь фирменного магазина и собирают деньги для бедняков в старую, потрепанную плетеную корзинку. Даже представить себе такое было трудно. И не столько мою мать, как тех двух. Моя тетя большая благотворительница: Красный Крест, пятое-десятое, – но уж очень любит наряжаться, даже когда этим занимается, всегда вырядится, накрасит губы и так далее. Никак не могу себе представить, как она в черном монашеском платье и с ненакрашенными губами собирает пожертвования. А мамаша Сэлли! Бог мой! Она согласилась бы ходить с корзинкой и собирать деньги только при одном условии, если каждый, кто делает взнос, лез бы к ней без мыла в задницу. А если просто молча бросали бы в корзинку, а на нее ноль внимания, она и часу бы не выдержала. Ей бы быстро надоело. Сдала бы корзинку и пошла бы перекусить в какое-нибудь шикарное место. Оттого мне и понравились монашки. Сразу видно, что они никогда не ели в шикарных местах. Мне стало грустно, когда я подумал, что они никогда не попадут в шикарный ресторан или типа того. Я понимаю, не велика потеря, и все же как-то стало грустно.

От не фиг делать я двинул по Бродвею, сто лет тут не был. К тому же надо было зайти в магазин пластинок, который открыт по воскресеньям. Хотелось купить пластинку для Фиби – «Крошка Ширли Бинз». Ее тяжело достать. Это про малышку, которая стесняется выходить из дому, потому что у нее выпали два передних зуба. Я слушал ее в Пэнси. Она была у одного чувака из соседней комнаты, я хотел у него купить. Фиби была бы в восторге. Но тот не захотел продать. Старая такая, чудесная пластинка, наверно, двадцатилетней давности, поет негритянка Эстелла Флетчер. Поет в стиле «дикси» и даже вульгарно, зато не выглядит слащаво. Пела бы белая певица, постаралась бы спеть красиво, короче, напустила бы соплей. А эта Эстелла Флетчер понимает, что к чему. Это лучшая пластинка из всех, что я слышал. Вот хорошо бы купить ее, если конечно, магазин открыт в воскресенье, куплю и потом пойду в парк. По воскресеньям Фиби часто катается на роликах в парке. Я примерно знаю это место.

Было не так холодно, как вчера, но солнце не показывалось, и идти пешком было не так уж приятно. Зато я получил кайф от одной вещи. Передо мной шла одна семья, наверное, из церкви – отец, мать и мальчонка лет шести. Сразу видно – беднота. На голове отца сидела глянцево-серая шляпа, в которых люди небогатые любят пофорсить. Они с женой шли рядом и разговаривали меж собой и не обращали внимания на сына. А пацанчик был клевый. Он шел не по тротуару, а по обочине мостовой. Он старался идти строго по прямой, как это любят пацаны, и всю дорогу что-то напевал и бормотал. Я подошел поближе, чтобы услышать, что он там поет. Он пел песню: «Если ты ловил кого-то вечером во ржи...» И голосок у него был тихий и приятный. Пел он просто так, для себя. Машины летят мимо, тормоза визжат, родители на него ноль внимания, а он идет по обочине и поет себе: «Если ты ловил кого-то вечером во ржи». И мне стало как-то легче. На душе повеселело.

На Бродвее был шум и толкотня. Воскресенье, еще только полдень, а народу тьма. И все идут в кино – в «Парамаунт», или в «Астор», в «Стрэнд», «Кэпитол» – короче, куда-нибудь в толкотню. Каждый выряжен по случаю воскресенья, что аж противно. И каждый, что еще противнее, стремится в кино. Не могу этого видеть. Я еще могу понять, когда идут туда от нечего делать, но когда все туда так и валят, чуть с ног не падают, это прямо бесит меня. Особенно, когда видишь, как миллион народу в жуткой очереди длиной в квартал терпеливо ждет билета и все такое. Черт! Скорее бы свернуть с этого Бродвея. Но мне повезло. В первом же магазине пластинок я нашел «Крошку Ширли Бинс». Правда, содрали с меня пять баксов за то, что пластинка редкая, но я не жалел. Бог мой! Я был счастлив выше крыши. Прямо не терпелось поскорей добраться до парка, найти мою старушку Фиби и отдать ей пластинку.

Когда я вышел из магазина, тут же мне попалась аптека. Дай, думаю, зайду и звякну Джейн, может, уже вернулась домой на каникулы. Я вошел и позвонил. К сожалению, подошла ее мамаша, и я повесил трубку. Неохота было встревать в длинные разговоры с ней и все такое. Я вообще не большой любитель разговаривать с мамашами по телефону. А все-таки надо было спросить, дома ли Джейн. Это не смертельно. Но что-то не было охоты. Для этого нужно настроение.

Надо было еще доставать эти чертовы билеты в театр, и я купил газету, посмотреть где что идет. Из-за того, что воскресенье, давали всего три шоу. Я пошел и взял два билета в партер на «Я знаю, что люблю». Это был благотворительный спектакль, типа того. Мне не очень хотелось его смотреть, но я знал, что Сэлли, королева понтов, прямо будет писать кипятком, когда я ей скажу, что в пьесе играют Ланты и т. д. и т. п. Сэлли хлебом не корми, а дай посмотреть умную, утонченную пьесу, всякое такое, чтобы участвовали Ланты и всякое такое. А я – нет. Я, по правде говоря, совсем не люблю все эти театры. Это, конечно, лучше, чем кино, но и тут не фонтан. Во-первых, не выношу артистов. Они стараются быть правдивыми, но ничего похожего. А им кажется, что похоже. У кого-то их них получается неплохо, но все-таки не так, чтобы иметь от этого кайф. Даже если кто из артистов по-настоящему хорош, он знает, что он хорош, и это все портит. Возьмем, например, сэра Лоуренса Оливье. Я видел его в «Гамлете». В прошлом году Д.Б. водил нас с Фиби. Сначала повел нас перекусить, а потом – в кино. Он уже смотрел этот фильм и так рассказывал о нем во время завтрака, что прямо не терпелось увидеть. Но мне понравилось как-то не очень. Не нашел я в нем ничего особенного, в сэре Лоуренсе Оливье – ну не нашел. Ну, потрясающий голос, ну очень видный собой, ну приятно смотреть как он ходит, дерется на шпагах, все такое, но это совсем не тот Гамлет, о котором рассказывал Д.Б. Он больше смахивал на какого-то генерала, чем на того чудака, слегка чокнутого. Самое лучшее место в фильме, когда братан этой Офелии – как его, ну, который в самом конце дерется на дуэли с Гамлетом, – уезжает, и отец дает ему разные наставления. И Офелия, пока отец дает ее брату кучу наставлений, все время дурачится, то вытащит у него кинжал из ножен, то его подразнит, а тот все старается делать вид, что слушает эту белиберду. Это было неслабо. Я прямо забалдел. Но таких мест было не много. А Фиби понравилось только, когда Гамлет гладил там собаку по голове. Она сказала, что это самое интересное, и она права. Все-таки полезно бы прочитать эту пьесу. Дело в том, что мне всегда надо прочесть своими глазами. Когда играет актер, я как-то не умею слушать. Все как бы за него боюсь, что он вдруг начнет врать.

Я купил билеты на спектакль с Лантами, потом взял такси и поехал в парк. Надо было, конечно, сесть в метро или еще как-то, потому что бабок оставалось в обрез, но хотелось поскорей убраться на фиг с этого Бродвея.

В парке было паршиво. Не очень холодно, но солнце не показывалось, и никого вокруг – одни только собачьи какашки, плевки и сигарные бычки у скамеек, где сидят старики. Скамейки на вид сырые – не посидишь. От всего этого мне стало совсем не по себе, что даже как-то в дрожь бросало. Совсем не чувствовалось, что наступает Рождество. Казалось, что вообще ничего не наступает. Но я все-таки дошел до площадки, где обычно бывает Фиби, когда идет в парк. Она любит кататься поближе к оркестру. Забавно, что я тоже, когда был малышом, любил кататься возле оркестра.

Когда я пришел туда, нигде вокруг ее не было. Катались какие-то ребятишки, двое пацанов играли в софтбол, а Фиби не было. Я подошел к одной девчушке ее возраста, которая сидела одна на скамеечке и затягивала потуже коньки. Может, она знает Фиби и скажет где она. Я присел рядом и спросил:

 

–Ты случайно не знаешь Фиби Колфилд?

– Кого? – спрашивает она. На ней были джинсы и штук двадцать свитеров. Похоже, что мама связала – очень грубые такие, топорной работы.

– Фиби Колфилд. Она живет на 71-й улице. Она в четвертом классе. Она еще...

– А вы знаете Фиби?

– Да. Я ее брат. Ты не знаешь где она сейчас?

– Она в классе у мисс Кэллон? – спрашивает девчушка.

– Не знаю. Вроде бы да, – говорю.

– Они, кажется, пошли в музей, – говорит она. – Наш класс ходил в субботу.

– В какой музей? – спрашиваю.

Она пожала плечами.

– Не знаю, – говорит. – Просто музей.

– Я понимаю, но там, где картины или где индейцы?

– Там где индейцы.

– Большое спасибо.

Я встал, собрался идти, но вдруг вспомнил, что ведь – воскресенье.

– Сегодня же воскресенье, – говорю этой девчоночке.

Она посмотрела на меня.

– Да? Значит их там нет.

Она все возилась с коньком, никак не могла подтянуть. Рукавичек у нее не было, ручонки красные, окоченели. Я ей помог. Бог мой, я сто лет не держал в руках ключа от коньков. Но это не имеет значения. Дайте мне ключ еще через пятьдесят лет, даже в темноте, и я сразу узнаю, что это ключ от коньков. Она поблагодарила меня и все такое, когда я закрепил конек. Славная такая, воспитанная девочка. Как приятно, когда дитя вот так вежливо тебя поблагодарит, когда ты закрепишь ему конек или типа того. Вообще, все малыши славные. Я ее спросил, не хочет ли она со мной выпить горячего шоколаду или еще чего, но она сказала нет, большое спасибо. Сказала, что должна встретиться со своей подругой. Эти малышки всегда должны встретиться с подругой. Помереть от них можно!

Хоть было и воскресенье, и Фиби со своим классом не могла пойти в музей, и погода была мерзкая, я все равно пошел пешком через парк в Музей Естествознания. Это про него говорила девочка с ключом для коньков. Я этот музей знал, как облупленный. И походы эти. Фиби ходила в ту же школу, что и я мальчишкой, вот так и мы вечно ходили в этот музей. Наша училка, мисс Эйглтингер, таскала нас туда чуть ни каждую субботу. То мы смотрели на животных, то мы смотрели на быт индейцев в старые времена, на их посуду, соломенные корзины и другие причиндалы. Зато приятно вспомнить. Помню, как после осмотра индейских вещей, нам показывали там фильм в большом зале. Про Колумба. Всегда показывали, как он открыл Америку, как он умаялся клянчить бабки на путешествие у Фердинанда с Изабеллой, и как матросы подняли бунт и прочее. Всем нам старина Колумб был на фиг не нужен, но у всех были конфеты, жвачка, то-се, и в зале так приятно пахло. Такой запах, будто на дворе шел дождь, хотя никакого дождя не было, а ты сидишь в самом уютном на свете месте, и тебе хорошо, приятно и над тобою не каплет. Черт его знает, любил я все-таки этот музей. Я помню, чтобы попасть в аудиторию, надо было пройти через индейский зал. Зал был длинный, очень длинный, и можно было говорить только шепотом. Впереди шла училка, а за ней весь класс. Шли строем, парами. Чаще всего я был в паре с одной девочкой по имени Гертруда Левин. Ей всегда хотелось, чтоб мы держались за руку, рука у нее всегда была липкой и потной, типа того. Пол был из каменных плит, и если у вас были в руке шарики и вы роняли их на пол, звук был таким звонким, что возникал переполох, и училка останавливала класс и шла выяснить, что там стряслось. Но она никогда не злилась, мисс Эйглтингер. Потом мы шли мимо длинного-предлинного боевого каноэ, длинней, чем три «кадиллака», с двумя десятками индейцев в нем, одни гребли, другие стояли со свирепым видом, и лица у всех были в боевой окраске. На корме каноэ сидел страшный такой чувак в маске. Это был колдун. У меня от него шел мороз по коже, но он мне все равно нравился. А если тронешь какое-то там весло и прочее, когда идешь по залу, кто-нибудь из смотрителей обязательно скажет: «Дети, ничего нельзя трогать», но голос всегда добрый, не такой, как у полисмена или типа того. Дальше мы шли мимо большой такой стеклянной витрины, там внутри были индейцы, они терли палочки, чтоб добыть огонь, а индианка ткала одеяло. Эта индианка, что ткала одеяло, нагнулась, и виднелась ее грудь. Мы все пялили на нее глаза, даже девчонки, потому что они были еще маленькие и у них грудь ничем не отличалась от нашей. А перед входом в аудиторию, прямо у двери, мы проходили мимо эскимоса. Он сидел над прорубью замерзшего озера и ловил рыбу. Рядом с прорубью лежали две пойманные рыбки. В этом музее стеклянных витрин было до черта. А наверху еще больше! Там олень пил воду из лунки, птицы летели зимовать на юг. Птицы, которые были поближе, были чучелами и висели на нитках, а которые подальше, были нарисованы на стене, и если опрокинуть голову и смотреть на них снизу вверх, кажется, что они прямо-таки несутся на юг. Но самое лучшее в этом музее было то, что все там всегда оставалось на своих местах. Ничто не менялось. Приходи сюда хоть сто тысяч раз, эскимос не выловит больше, чем те две рыбы, птицы будут все лететь на юг, олени все никак не выпьют воду из лунки, и рога их будут такими же красивыми, а ноги тонкими, индианка с голой грудью будет ткать все то же одеяло. Никаких изменений. Единственной вещью, что изменится, будешь ты. И не то, что станешь старше и так далее. Не в этом дело. У тебя хоть какие-нибудь, но будут изменения – вот в чем дело. То на тебе будет новое пальто. Или ты будешь в паре с кем-то другим, потому что твой всегдашний напарник заболел скарлатиной. Или вместо мисс Эйглтингер приведет вас в музей подменная училка. Или ты утром слыхал, как отец с матерью поругались в ванной. Или ты увидел на улице лужу с радужными пятнами от бензина. Короче, ты стал уже чем-то другим – не могу объяснить в чем именно. А может, и смог бы, но как-то неохота.

Я вынул на ходу из кармана мою охотничью шапку и надел ее. Все равно не встречу никого из знакомых, а было очень сыро. Я все шел и думал о том, что вот и старушечка Фиби ходит по субботам в этот музей, как и я ходил. Я представил себе, как она смотрит на те же вещи, что и я смотрел, и как она каждый раз становится другой. От таких мыслей не то, чтобы стало грустно, но и веселее не становилось. Хорошо бы, чтоб некоторые вещи не менялись. Взять бы их под стекло и оставить в покое. Знаю, что такое невозможно. Ну и плохо, что невозможно. Короче, обо всем о таком думалось на ходу.

У детской площадки я остановился и стал глядеть, как двое малышей качались на доске. Один был толстенький, и я придавил доску, чтобы помочь худенькому перевесить, но тут же понял, что только мешаю им, и ушел от них.

Интересное дело. Когда я пришел к музею, вдруг почувствовал, что не вошел бы внутрь даже за миллион баксов. Не тянуло туда – и все, а я ведь пропер на фиг весь парк насквозь – и так стремился! Была бы там Фиби, я бы вошел, конечно. Но ее там не было. Ничего не оставалось, как взять такси и вернуться к отелю «Билтмор». Я мог бы еще погулять, но надо было идти на это дурацкое свидание с Сэлли.

17

Пришел я раньше срока, сел на кожаный диванчик прямо под часами в вестибюле и стал разглядывать девчонок. Во многих школах уже начались каникулы, и куча девчонок торчала вокруг и ожидала, когда появятся их кавалеры. Одни сидели нога на ногу, другие – нет, у одних ноги были клевые, у других – никудышные, одни на вид были шикарные, другие – стервозные, если приглядеться. Очень интересное зрелище, сами понимаете. И не очень веселое, кстати. Потому что все время думаешь: а что с ними со всеми станет? Ну, позаканчивают они школы и колледжи. Ну, выйдут замуж за каких-нибудь олухов, что только и знают рассуждать: сколько миль дает его дурацкая машина на одном галлоне бензина и по-детски обижаться, когда проигрывают в гольф или в какой-нибудь дурацкий пинг-понг. Выйдут они за этих серых парней, которые никогда не читают книг. Или за каких-нибудь зануд. Насчет зануд, правда, нельзя быть категоричным. С занудами я еще не разобрался, и тут не стоит торопиться. Когда я учился в Элктон-хиллс, я два месяца жил в одной комнате с одним чуваком, Харрисом Маклином. Он был очень грамотный и все такое, но зануда – второго такого нет. Даже голос у него был скрипучий, притом трепался он почти без передышки. Никогда не умолкал, и беда в том, что никогда, чтобы о чем-нибудь интересном. Но одну вещь он делал неслабо. Этот паразит так умел свистеть – в жизни такого не слыхал. Застилает кровать или вешает свои шмотки в шкаф – он их всегда держал в шкафу, меня это бесило – и насвистывает, если, конечно, не говорит своим скрипучим голосом. Он даже высвистывал классику, но чаще всего джаз. Он умел сбацать настоящий джаз. Типа «Блюз на жестяной крыше», и делал это так здорово и легко – вешая, скажем, те же шмотки в шкаф – обалдеть можно было. Я, конечно, никогда не говорил ему, что он свистит классно. Не знаю, разве можно говорить человеку в глаза, что он классно свистит? Я прожил с ним целых два месяца, и он достал меня своим занудством, в печенках сидел, но я все ему готов был простить за его свист, в жизни такого не встречал. Вот вам и зануда! И не стоит сильно жалеть красивую девчонку, которая выйдет за такого замуж. Зануды, они, в общем, безобидные, и вполне может оказаться, что они умеют классно свистеть или еще что-нибудь там. Черта с два сразу их поймешь! Я лично не берусь.

Наконец старушка Сэлли появилась на лестнице, и я стал спускаться ей навстречу. Она выглядела классно. Клянусь! Черное пальто, какой-то черный берет. Она редко надевала головные уборы, но этот берет был ей к лицу. Самое смешное, что у меня, дурака, даже мелькнуло – жениться на ней. Я чокнутый. Она мне даже не очень нравилась, но тут я почувствовал будто влюблен и хочу жениться на ней. Ей-богу, я чокнутый! Сам признаюсь.

– Холден, – говорит она. – Как прелестно, что мы встретились! Сто лет не виделись. – У нее громкий такой голос, когда она на людях, даже становится неловко. А ей хоть бы хны, еще бы – такая на фиг раскрасавица.

– И мне приятно, – сказал я, причем, без дураков. – Как поживаешь?

– Прелестно! Я не опоздала?

Я сказал, что – нет, хотя, если честно, она пришла на десять минут позже. Ну и фиг с ним. Вся эта мура, эти комиксы из «Сатердей Ивнинг Пост» и все такое, когда показывают чуваков, что стоят обиженные на углу улицы из-за того, что она опаздывает на свидание – все это лажа. Если подруга выглядит обалденно, пусть даже она опоздала – разве смотришь на время? Никогда.

– Нам надо торопиться, – говорю. – Спектакль начинается в два сорок.

И мы двинулись вниз по лестнице к стоянке такси.

– А что мы идем смотреть? – спрашивает она.

– Не знаю. На Лантов идем. Больше никуда билетов не было.

– Ланты! Так это же прелестно!

Я же говорил, что она с ума сойдет, когда услышит про Лантов.

Мы немного пообжимались в такси по дороге в театр. Сперва она не хотела из-за того, что у нее губы накрашены и все такое, но я вел себя как настоящий соблазнитель, и у нее не было выбора. Два раза, когда машина резко тормозила на красный свет, я чуть не падал. Эти чертовы водилы, клянусь, никогда не видят, куда едут. Потом – это чтоб вы поняли какой я придурок – когда мы отвалились друг от друга, я сказал, что люблю ее и все такое. Конечно, это была неправда, но вся штука в том, что в тот момент я так и думал. Ей-богу, придурок!

– О, дорогой! Я тоже тебя люблю, – сказала она. И тут же на одном дыхании говорит: – Пообещай мне отрастить волосы подлиннее. Короткая стрижка это по-жлобски. А у тебя такие симпатичненькие волосы.

«Симпатичненькие». Уссаться можно!

Спектакль был не из самых худших. Но все равно мура. Про каких-то старых супругов, что прожили вместе, наверно, пятьсот тысяч лет. А начинается, когда они были молодыми и всякое такое, и родители девушки не хотят, чтобы она шла замуж за этого чувака, но они все же поженились. Потом они становятся старше и старше. Муж уходит на войну, а у жены брат – алкаш. Не могу сказать, чтобы мне было интересно. Не знаю, мне было до фонаря, когда там в семье кто-нибудь помирал или типа того. Для меня они были просто группой актеров. Муж с женою, правда, были довольно славные старики – остроумные и все такое – но это меня тоже не волновало. Во-первых, они на протяжении всей пьесы знай только и пили чай или что-то там еще. Только и видишь, как слуга ставит им чай или жена кому-нибудь наливает. И каждый раз кто-то приходит, кто-то уходит, то встают, то садятся – просто голова кругом идет. Альфред Лант и Линн Фонтэнн играли старых супругов, играли неслабо, но что-то мне нравилось не очень. Они выделялись среди других актеров, это – да. Но они вели себя не как в жизни, но и не как актеры. Как бы это сказать? Они играли, как бы помня, что они знаменитые и все такое. Не знаю, они играли хорошо, даже слишком. Не успеет один из них договорить, как другой тут же подхватывает. Это должно было выглядеть, как в жизни, – люди разговаривают, перебивают друг дружку и т. д. и т. п. Но беда в том, что они слишком уж перебивали один другого. Что-то типа Эрни из Гринвич-Виллиджа, когда он играет на фоно. Когда делаешь что-нибудь слишком хорошо, то незаметно для тебя, все это превращается в показуху. А тогда уже не может быть хорошо. Но, что ни говори, а они – я имею в виду Лантов – единственные на сцене выглядели по-божески. Что есть, то есть.

После первого действия мы вместе с другими пижонами вышли покурить. Ну, блин, вообще конец света! В жизни не видел таких позеров. Смолят – прямо дым из ушей, и каждый корчит из себя театрального знатока, причем, громко, чтоб другие слышали. Какой-то занюханный киноактер курил рядом с нами. Не знаю, как там его зовут, он всегда в фильмах про войну изображает чувака, у которого как до дела – всегда очко играет. С ним была офигенная блондинка, и оба они делали вид, что им побоку, что на них все пялятся. Блин, сама скромность! Прямо загляденье! А старушка Сэлли много не разговаривала – если не считать восторгов по поводу Лантов, – она все больше вертела головой и стреляла глазками. Потом вдруг узрела на другом конце фойе какого-то чувака. Он был в темно-сером фланелевом костюме и клетчатом жилете. Особая Университетская Лига. Велика важность! Он стоял у стены, накурился до тошноты и вид имел скучающий. Сэлли все повторяла: «Откуда я его знаю?» Она всегда кого-то знает, куда ее не приведешь. Она столько раз повторяла это, что меня заело на фиг, и я сказал: «Так иди поцелуй его взасос. Он тебе спасибо скажет». Она обиделась. Наконец этот пижон ее заметил и подошел поздороваться. Это надо было видеть, как они здороваются! Со стороны можно подумать, что они не виделись лет двадцать. Будто в детстве купались в одном корыте или типа того. Прямо не-разлей-вода. Смотреть противно. Самое смешное, что они, наверно, виделись однажды на какой-то там пошлой вечеринке. Наконец, когда они насюсюкались вдоволь, старушка Сэлли представила нас друг другу. Его звали Джордж и еще как-то – всегда забываю, – и он учился в Эндовере. А это вам не что-нибудь там! Вы бы посмотрели на него, когда Сэлли спросила, как ему нравится пьеса. Такие понтеры, как он, даже место себе расчищают, чтобы ответить на вопрос. Он сделал шаг назад и наступил при этом на ногу одной даме, что стояла рядом. Отдавил ей наверно все пальцы. Он сказал, что пьеса как таковая далеко не шедевр, но Ланты, безусловно, сущие ангелы. Ангелы! Сдохнуть можно! Потом они с Сэлли начали обсуждать всяких их общих знакомых. Такого понтового разговора я еще в жизни не слышал. От фонаря называли какой-нибудь город и тут же вспоминали, кто там живет из их знакомых. Клянусь, меня на рвоту потянуло, но, слава Богу, закончился антракт. Во втором антракте они снова завели свою тягомотину. Все перечисляли города и своих знакомых, что там живут. Самое противное, что у этого пижона был фальшивый, особо-университетский голос – утомленный такой, снобский. Какой-то даже женский. Причем, скотина, не прочь был отбить у меня подругу. После спектакля мне даже показалось, что он собирается влезть с нами в такси, потому что шел с нами еще два квартала, но потом сказал, что торопится на коктейль к каким-то другим пижонам. Так и вижу, как они сидят в баре в своих клетчатых жилетах и критикуют спектакли, книги, женщин усталыми, снобскими голосами. Сдохнуть можно от этих умников!

Когда мы сели в такси, мне и на старушку Сэлли противно было смотреть после этого хмыря из Эндовера, с которым она трепалась десять часов подряд. Я решил отвезти ее домой и все дела – честное слово! – но она вдруг говорит:

– У меня прелестная идея! – У нее вечно прелестные идеи. – Слушай, – говорит она. – Во сколько тебе надо быть дома к обеду? Я имею в виду: ты не очень торопишься? Тебя не ждут вовремя?

– Меня? Нет, никто меня не ждет, – говорю. Бог мой, это была суровая правда! – А что?

– Поехали на каток в Радио-Сити.

Такие вот у нее прелестные идеи.

– На каток в Радио-Сити? Прямо сейчас?

– На часок, не больше. Или ты не хочешь? Если не хочешь, то...

– Кто сказал, что не хочу, – говорю ей. – Поехали, если так уж тебе охота.

– Нет, ты действительно хочешь? Если не хочешь – не надо. Мне абсолютно все равно – ехать, не ехать.

Что-то непохоже.

– Там дают напрокат такие прелестные коротенькие юбочки, – говорит Сэлли. – Дженнет Калц на прошлой неделе брала.

Ясно отчего ей загорелось туда пойти. Хочет покрасоваться в короткой юбочке, что едва прикрывает попку и т. д. и т. п.

Короче, мы оказались там и нам выдали коньки, а Сэлли – эту коротенькую синюю юбчонку, в которой только задом и вертеть. Она, действительно, выглядела в ней неслабо, доложу я вам. Можете не сомневаться, она сама это понимала. Нарочно шла впереди меня, чтоб я видел какая у нее красивая, круглая попка. И точно – красивая, ничего не скажешь.

Но юмор в том, что на этом чертовом катке мы катались хуже всех. То есть хуже не бывает. Смех один! Сэллины лодыжки так выворачивались, что почти касались льда. Это выглядело не только до чертиков смешно, но, думаю, и до чертиков больно. По себе чувствовал. Я чуть не сдох. Представляю себе, как мы выглядели! И, как на зло, сотни две зевак от нечего делать стояли и глазели, как люди валятся с копыт.

– Может, сходим в бар и закажем пару глотков чего-нибудь? – сказал я ей наконец.

– Это самое прелестное, что ты мог придумать, – сказала она. Она совсем себя замучила. Причем, немилосердно. Мне ее даже стало жалко.

Мы сняли эти проклятые коньки и пошли в бар, где можно посидеть в одних чулках, выпить и посмотреть на конькобежцев. Мы присели, Сэлли сняла перчатки, я дал ей сигарету. Нельзя сказать, чтобы вид у нее был веселый. Подошел официант, и я заказал для нее кока-колы (она непьющая), а себе виски с содовой, но этот сукин сын отказал мне, пришлось и себе заказать коку. Потом я стал жечь спички. Я часто это делаю, когда на меня находит. Даю спичке гореть пока пальцы не обожгу и бросаю в пепельницу. Нервная привычка.

Потом вдруг ни с того ни с сего Сэлли заявляет:

– Послушай. Мне надо знать. Придешь ты или нет в сочельник помогать мне наряжать елку? Мне надо знать точно.

Она была расстроена из-за того, что наломала себе ноги этими коньками.

– Я же тебе написал, что приду. Ты уже спрашивала двадцать раз. Говорю тебе – приду.

– Понимаешь, мне надо знать точно, – говорит она и все озирается по сторонам.

Тут я перестал жечь спички и наклонился к ней через стол. Многое захотелось ей сказать.

– Послушай, Сэлли! – говорю ей.

– Что? – говорит она. А сама рассматривает одну девицу в другом конце зала.

– У тебя бывает, когда ты сыта под завязку? Я имею в виду, когда боишься, что тебе кранты, если не найдешь выхода. И вообще, ты любишь школу и все такое?

– Нет. Там очень скучно.

– Но ты ее ненавидишь? Без тебя знаю, что скучно, но я спрашиваю: ты ненавидишь ее?

– Как тебе сказать? Не то, чтобы ненавижу. Всегда как-то надо...

– А я ненавижу. Бог мой, страшно ненавижу, – говорю. – И не только школу. Все ненавижу. Ненавижу жить в Нью-Йорке и прочее. Все эти такси, автобусы на Медисон-авеню, в которых водила орет тебе, чтоб выходил через заднюю дверь, или когда представляют тебя какому-то позеру, который говорит, что Ланты – это ангелы, ненавижу ездить вверх-вниз в лифтах, примерять штаны у Брукса, или, например...

– Не кричи, пожалуйста! – сказала Сэлли. Чепуха – я вовсе не кричал.

–...эти машины, – сказал я совсем уж тихо. – Здесь все чокнулись на этих машинах. Чуть на ней царапинка – уже повод для беспокойства, или начинаются эти разговоры – на сколько миль хватает галлона горючего, не успеют купить новую машину, а уже в голове: как бы сменить ее на новейшую марку. А я даже старые машины не люблю. Не интересуют меня – и все. Я бы лучше имел лошадку. В лошадях больше человеческого, ей-богу. С лошадью ты можешь...

– Не понимаю, что ты несешь, – говорит Сэлли. – Перескакиваешь с одного на...

– Знаешь, что я тебе скажу? – говорю ей. - Если бы не ты, я бы не торчал сейчас в Нью-Йорке и вообще. Если бы не ты, удрал бы куда-нибудь на фиг. Куда-нибудь в леса или еще черт знает куда. Только из-за тебя торчу здесь.

– Какой ты милый! – говорит она. Но видно, что ей охота переменить тему.

– Ох, поучилась бы ты хоть немного в мужской школе, – говорю. – Хоть немного. Сплошная туфта. Вся учеба только ради того, чтобы стать таким способным, чтобы быть в состоянии купить однажды этот хренов «кадиллак», вечно делать вид, что ты убит, когда проигрывает наша команда, и весь треп только про баб, выпивку и секс, и каждый липнет к своей гнусной тусовке. У баскетболистов – своя, у католиков – своя, у этих драных интеллектуалов – своя, кто играет в бридж – тоже своя. Даже у членов Клуба Ежемесячной книги и то своя тусовка. А захочешь с кем-нибудь потолковать по душам...

– Нет. Ты не прав, – говорит Сэлли. – Многим парням школа больше дает, чем ты считаешь.

– Согласен! Согласен, что школа некоторым дает больше! Но мне она дала только это. Ясно? Это моя точка зрения. Это, черт возьми, моя личная точка зрения, – говорю. –- Мне вообще ничто ничего не дает. Я вообще не в себе. Я вообще в полном ауте.

– Похоже на то.

И тут ко мне пришла одна идея.

– Послушай, – говорю ей. – Есть одна идея. Как ты смотришь, чтоб удрать отсюда на фиг вообще? Чем плохая идея? У меня есть один чувак в Гринвич-Виллидж, можно у него попросить машину на пару недель. Мы одно время учились в одной школе, он мне, кстати, должен десять баксов. Давай завтра утром двинем в Массачусетс или в Вермонт или еще куда-то туда, а? Там красиво, обалденно красиво. Честное слово! – Чем больше я говорил, тем больше заводился, даже схватил ее руку – вроде как крыша у меня поехала, у идиота. – Кроме шуток! – говорю. – У меня сто восемьдесят долларов в банке. Могу снять их утром, как только банк откроют, потом пойду к этому чуваку и возьму машину. Серьезно! Мы поживем на туристских базах или типа того, пока деньги не кончатся. А когда кончатся, я найду какую-нибудь работу, и мы будем жить с тобой где-нибудь у ручья и все такое, а потом поженимся, всякое такое. Я сам буду рубить для нас дрова зимой, то да се. Ей-богу, нам будет здорово вдвоем! Ну как? Поедешь со мной? Давай, а? Ну, пожалуйста!

– Не понимаю. О чем ты говоришь? – говорит Сэлли. Голос у нее злющий.

– Почему нет? Черт возьми, почему нет?

– Не ори на меня, пожалуйста! – говорит. Чушь собачья – ничуть я на нее не орал.

– Почему нельзя? Ну, почему?

– Потому что нельзя – и все. Во-первых, мы с тобой, в общем-то, дети. А подумал ли ты – кончатся деньги и ты не найдешь работу? Мы ведь помрем с голоду. И вообще это такие фантазии, что даже...

– Никакие не фантазии. Я найду работу. Не бойся. Об этом не печалься. Так в чем дело? Не хочешь ехать со мной? Так и скажи, если не хочешь.

– Это не то. Это совсем не то, – говорит Сэлли. И я уже начинал ее ненавидеть. – У нас впереди уйма времени, когда нам можно будет, когда все нам будет можно. То есть когда ты закончишь колледж, и мы с тобой поженимся. И мы сможем побывать во всяких замечательных местах. Ты просто...

– Нет, не сможем, – говорю. – Никаких замечательных мест не будет. Все будет совсем не так.

У меня совсем на фиг испортилось настроение.

– Что? Я не слышу. То ты орешь на меня, то что-то там...

– Я говорю – нет, никаких замечательных мест не будет, когда я окончу колледж, и т. д. и т. п. Пойми ты! Все будет иначе. Все тот же лифт, чемоданы, прочее барахло. Станем звонить всем вокруг, чтобы попрощаться и потом посылать им открытки из всяких отелей, пятое-десятое. Я буду работать в каком-нибудь офисе, буду зашибать большие бабки, ездить на работу в такси и двухъярусных автобусах, читать газеты, вечно играть в бридж, ходить в кино и смотреть дурацкие киноролики, рекламу и хронику. Тоже мне кинохроника! Господи! Непременно какие-нибудь скачки, или кто-то там разбивает бутылку о борт корабля, или какая-нибудь дурацкая шимпанзе в штанах на велосипеде. Все это типичное не то! Но тебе, я вижу, этого не понять.

– Может быть. Но ты и сам не понимаешь, – говорит Сэлли. Мы сейчас ненавидели друг друга до потери пульса. Ясно было, что с ней нельзя толком поговорить. Пожалел, что завел этот разговор.

– Ладно, давай уматывать отсюда, – говорю. – И вообще, если хочешь знать, все мне это до жопы.

Бог мой, она так и взвилась после этих слов. Я понимаю, что не следовало мне так, и обычно я так не выражаюсь, но она совсем уж вывела меня из себя. Обычно я никогда при девчонках не ругаюсь. Блин, но как она взвилась! Я начал безумно извиняться, но она не принимала моих извинений. Даже плакать начала. Я, честно говоря, малость струхнул: пойдет домой и расскажет отцу, что я ей сказал про жопу. У нее отец молчаливый тюфяк, меня на дух, не выносит, гад такой. Он как-то сказал Сэлли, что я какой-то слишком беспокойный.

– Прости ради Бога, – все прошу ее.

– Ты просишь прощения. Мне смешно, – говорит она.

Она все еще плакала, и мне вдруг стало ее как-то жалко, что я ей нагрубил.

– Пойдем, я отвезу тебя домой. Честное слово.

– Спасибо, не надо. Обойдусь без тебя. Если ты думаешь, что я позволю тебе провожать меня, то ты дурак. Ни один мальчик при мне в жизни так не выражался.

Что-то в этом было смешное, если взглянуть со стороны, и я вдруг отмочил такое, чего не стоило делать. Я заржал. А смех у меня ужасно громкий, довольно идиотский. Если бы я, к примеру, сидел в кино позади себя, я бы наклонился и сказал бы себе: заткнись, пожалуйста. И это Сэлли совсем взбесило.

Я уж и так и сяк извинялся перед ней, вертелся вокруг нее, просил прощения, но она ни в какую. Все повторяла, чтоб я убирался прочь и оставил ее в покое. Что я и сделал в конце концов. Я пошел в гардероб, взял свои ботинки и прочие шмотки, и ушел себе. Ее, конечно, бросать не стоило, но я был сыт под завязку – хватит.

По правде говоря, сам не знаю, зачем я вообще вывалил ей все это. Я имею в виду, чтоб удрать куда-нибудь в Массачусетс, в Вермонт, и прочее. Да я бы наверняка не взял бы ее с собой, даже если бы она набивалась. Куда с такими, как она! Но самое противное, что я действительно от души предлагал ей ехать со мной. Вот это самое противное. Нет, я все-таки придурок, ей-богу!

18

Когда я вышел из катка, страшно захотелось есть. Я зашел в аптеку, съел сандвич со швейцарским сыром, попил молока. Потом подумал: может, стоит все-таки позвонить Джейн, вдруг она уже дома – и зашел в телефонную будку. У меня весь вечер свободный, отчего бы не позвонить, и если дома, пригласить на танцы или еще куда-нибудь. Столько знакомы, но ни разу с ней не танцевал. Только видел однажды, когда она танцует. Танцевала она очень даже неслабо. Это было в клубе в День Независимости. Я ее тогда знал не очень хорошо и не был уверен, могу ли я перехватить ее у кавалера. Танцевал с ней один такой хмырь, Эл Пайк, он учился в Чоуте. Я его тоже не очень-то знал. Вечно он ошивался по бассейнам в белых трусах «ластэкс» и прыгал с вышки. Всегда один и тот же несчастный «полувинт» вперед – это единственное, что он умел. Но делал вид, что он великий прыгун. Сплошные мускулы, а мозгов нет. Короче, такой вот партнер был у Джейн в тот вечер. Хоть убейте, мне этого не понять. Потом, когда мы с ней стали встречаться, я спросил ее, как она могла иметь дело с таким треплом, как Эл Пайк. Джейн сказала, что он не трепло. Просто у него комплекс неполноценности. Но было видно, что она его жалеет, вроде того. Причем на полном серьезе. Странный народ – эти девчонки. Стоит только упомянуть какого-нибудь там жлоба, самодовольного и показного до предела, только заикнись о нем, тут же они скажут тебе, что у него просто комплекс неполноценности. Может, оно и так, но это не значит, что надо быть скотиной. Я так понимаю. Ох, эти женщины! Никогда не поймешь, что у них на уме. Один раз я познакомил подругу Роберты Уэлш с моим приятелем. Его звали Боб Робинсон, вот у него точно был комплекс неполноценности. Видно было, что он стесняется своих предков и все такое, потому что они люди бедные и вдобавок говорят «ляж», «бежи», «хочете». Но он не был скотиной. Очень даже приличный чувак. Однако подруге Роберты Уэлш он совсем не понравился. Она сказала Роберте, что он слишком задается, и все потому, что он как-то заикнулся, что он капитан команды дискуссионного клуба. Пустяк вроде, а она всем раззвонила, что он задавака! Фокус в том, что если девчонкам ты нравишься, можешь быть полной скотиной, а они скажут, что просто у тебя комплекс, а если не нравишься, то пусть ты даже клевый чувак, пусть даже с комплексом, они обязательно скажут, что ты задаешься. Даже у толковых девчонок такое бывает.

Короче, я опять позвонил Джейн, но никто не ответил, и я повесил трубку. Потом полез за своим блокнотом – поискать с кем бы провести вечер. Но фокус в том, что в моем блокноте всего три телефона: Джейн, мистера Антолини – он был моим учителем в Элктон-Хиллс – и служебный телефон отца. Всегда забываю записать номер. В конце концов, я позвонил Карлу Люсу. Он окончил Хутонскую школу, когда я уже ушел оттуда. Он был старше меня года на три и нравился мне не так, чтобы очень, но он был сильно грамотный чувак, у него был самый высокий показатель интеллекта во всей школе, и я подумал, почему бы нам с ним вместе где-нибудь не пообедать и потрепаться на умные темы. Иногда он выдает занятные вещи. Я ему и звякнул. Он теперь учился в Колумбийском, и жил на 65-й стрит, по идее он должен быть дома. Когда я дозвонился, он сказал, что пообедать не может, а вот выпить со мной непрочь, в десять, в Уикер-баре, на 54-й. Думаю, что он сильно удивился моему звонку. Как-то я его обозвал толстожопым треплом.

До десяти у меня была куча времени, и я пошел в кино, в Радио-Сити. Хуже не придумаешь, зато совсем близко. Так что, ничего не оставалось, как пойти.

Я вошел, когда началось предэкранное шоу. Группа Рокетт выделывала коленца, как это они умеют, танцуя все в ряд и обхватив друг дружку за талию. Публика дико аплодировала. Один чувак за моей спиной все повторял своей жене: «Вот это четкость! Нет, но ты чувствуешь?» Сдохнуть можно! После Рокеттов выехал на роликах чувак во фраке и стал подныривать на ходу под низкие столики и при этом хохмить. Он, конечно, катался неслабо, но меня это не восхищало: так и видишь, как он целыми днями катается по сцене, чтоб вот так насобачиться. Дурость какая-то. Не знаю, может, я просто был не в духе. Потом пошли эти рождественские дела, которые ставят каждый год в Радио-Сити. Всякие ангелы появляются из своих коробок, какие-то чуваки таскают повсюду распятия, и вся эта компания – целая тыща народу – распевает во всю глотку «Приидите, верующие». Господи-боже! Считалось, что это выглядит религиозно, чертовски красиво и т. д. и т. п., но никакой религии и красоты не было в этой компании ряженых, что таскались по сцене с распятиями. Когда они закончили и потом по-новой пошли эти ангелы и коробки, было видно, что им давно охота отвалить отсюда, или хотя бы перекурить. В прошлом году я смотрел это же с Сэлли Хэйес, и она все повторяла: как красиво, какие костюмы и т. д. и т. п. Я сказал, что старину Христа наверно стошнило бы, если б он мог видеть весь этот маскарад и так далее. Сэлли сказала, что я безбожный атеист. Наверно, так и есть. А вот кто точно понравился бы Христу, так это чувак, что играл на литаврах в оркестре. Я наблюдаю его с моих восьми лет. Мы с братом Алли, когда ходили с родителями, вскакивали со своих мест и подходили поближе, чтобы поглядеть на него. Лучшего ударника я в жизни не встречал. Всего-то и дел у него было – пару раз стукнуть за все время игры, но он и в паузах не скучал. Зато, когда наступало ему время ударить в литавры, он это делал с душой и необыкновенным чувством на лице. Однажды, когда мы ездили с отцом в Вашингтон, Алли даже послал ему оттуда открытку, но могу спорить, что тот ее так и не получил. Мы толком не знали его адрес.

Наконец рождественские дела кончились, и пошла эта мура на экране. Причем, такая дешевка, сдуреть можно. Там было про одного английского чувака, Алека кажись, он воевал на фронте и в госпитале потерял память и так далее. Выходит он из госпиталя с палочкой и ковыляет себе по городу, по Лондону то есть, и ни фига не знает даже, кто он такой. На самом деле он герцог, но он этого не помнит. Потом он встречает одну симпатичную и порядочную женщину, когда она собирается влезть в автобус. У нее слетает шляпка, он подает ей, они подымаются в автобус и заводят разговор о Чарльзе Диккенсе. Они оба любят этого писателя. Причем, он даже таскает с собой «Оливера Твиста», и она тоже. Представляете? Меня чуть не стошнило. Короче, они тут же по уши влюбляются, потому что оба чокнулись на Чарльзе Диккенсе и все такое, и он помогает ей завести издательское дело. А она, эта особа, издательница. Только дела у нее идут туго, потому что брат у нее алкаш и пропивает все бабки: он сильно одичал, он был на войне врачом и теперь оперировать не может – сильно нервы расшатались. Вот он и киряет всю дорогу, хотя в общем он довольно толковый. Короче, Алек пишет книгу, а подруга издает ее, и они зарабатывают на этом кучу бабок. Они уже собрались пожениться, но тут появляется еще одна особа, Марша. А эта Марша была невестой Алека до того, как он потерял память, и она узнает его, когда он в магазине раздает автографы на своей книге. Она сообщает Алеку, что он герцог и т. д. и т. п. Но он не верит ей и не желает с ней идти к своей матери и все такое. Его мать слепая, как крот. Но другая, которая порядочная, заставляет его пойти. Она очень благородная и т д. и т. п. Он идет. Но память к нему не возвращается, даже когда его здоровый датский дог прыгает ему на грудь, а мать ощупывает его лицо и приносит ему плюшевого мишку, которого он слюнявил в детстве. И вот однажды, какие-то пацаны играли в крикет на лужайке и случайно тюкнули его мячом по кумполу. К нему тут же вернулась память, и он пошел к матери и поцеловал ее в лоб и т. д. и т. п. И он снова стал герцогом и напрочь забыл о той, порядочной, что держала издательское дело. Я бы рассказал вам, чем закончилась эта история, но мне самому от нее блевать охота была. И не потому, что я хочу отбить вам охоту или типа того. Ради Бога, там и отбивать не от чего! Ну, короче, в конце Алек и его порядочная подруга женятся, брат-алкаш берет себя в руки и оперирует мамашу Алека, и она снова становится зрячей, а сам алкаш сходится с Маршей. В конце все хохочут до упаду за обеденным столом, потому что дог приносит кучу щенков. Надо понимать, что все считали его кобелем, что ли. Одно могу сказать: если не хотите всего себя облевать, не ходите на этот фильм.

Меня удивила мадам, что сидела рядом и весь этот дурацкий фильм проплакала. И чем больше было туфты, тем сильнее она рыдала. Можно было подумать, что она вся такая из себя сердобольная, но я-то, сидя рядом, видел какая она есть. С ней был ребенок, ему было скучно, и он все ныл, что хочет в туалет, но она его не вела. Все говорила ему – сиди смирно, веди себя прилично. Сердобольная, как серый волк. Из тех, кто проливают слезы на этих туфтовых фильмах, девять из десяти в душе сволочной народ. Нет, серьезно!

Когда сеанс кончился, я двинул в Викер-бар, где я должен был встретиться с Карлом Люсом, и по дороге все думал о войне и так далее. У меня всегда так после фильмов про войну. Не знаю, я бы не выдержал, если бы пришлось идти на войну. Точно, не выдержал бы. Что тебя призовут и даже где-то убьют и все такое – это ладно. А вот черт знает сколько кантоваться в армии – не вынес бы. Только из-за этого. Мой брат Д.Б. отслужил в армии целых четыре года. Причем, воевал, участвовал в высадке в Нормандии и все такое, но, по-моему, он саму армию ненавидел больше, чем войну. Я тогда в общем был пацаном, но помню как он приезжал домой в отпуск и все такое, и в основном только и лежал на кровати. Почти не появлялся в гостиной. Когда он попал на войну в Европу и так далее, его ни разу не ранило, даже стрелять не пришлось Только то и делал, что возил повсюду одного крутого генерала в штабной машине. Он как-то сказал нам с Алли, что если бы пришлось ему стрелять, то он не знал, в чью сторону бы стрелял. Сказал, что в армии полно всякой сволочи, не меньше, чем у нацистов. Помню Алли спросил у него, есть ли ему польза, как писателю, что он участвует в войне, в смысле – будет о чем писать и все такое. Он велел Алли принести его бейсбольную рукавицу и потом спросил у него – кто лучше писал про войну: Руперт Брук или Эмили Дикинсон? Алли сказал, что Эмили Дикинсон. Я не очень понимаю в этом, потому что мало читал стихов, но я бы, точно, чокнулся, если служил бы в армии и каждый день имел бы дело с такими типами, как Экли и Стрэдлэйтер, или этот Морис, маршировать с ними и все такое. Однажды я с неделю побывал в бойскаутах, – мне тошно было видеть затылок впередистоящего. Нам только и твердили: смотреть в затылок впередистоящего. Если случится война, пусть меня лучше выведут и расстреляют, ей-богу. Я бы и не протестовал. Но вот Д.Б., который страшно ненавидит войну, все же прошлым летом велел мне прочесть «Прощай оружие». Потрясающая книга, говорит. Но я так и не понял, почему он считает этого лейтенанта Генри славным парнем. Не понятно, как это Д.Б., который так ненавидит армию и войну, может нравиться этот лейтенант, пижон. Не понимаю, как ему может нравиться эта понтовая книга, если ему нравится Ринг Ларднер и он без ума от «Великого Гэтсби». Д.Б. обиделся, когда я это сказал, ты еще слишком молод, говорит, чтобы разобраться, но я так не считаю. Я сказал ему, что мне же нравится Ринг Ларднер и «Великий Гэтсби» и все такое. Старина Гэтсби! Вот это клевый чувак! Короче, я рад, что они придумали атомную бомбу. Если когда-нибудь начнется война, я сяду прямо на ядерную головку. Добровольно сяду, ей-богу!

19

Если вы не из Нью-Йорка, поясняю, что «Викер-бар» находится в шикарной гостинице – «Сетон-отель». Раньше я довольно часто туда ходил, потом перестал. И постепенно отвык. Этот бар считается очень изысканным и т. д. и т. п., и пижоны туда чуть ли не в окна лезут. Там выступали две французские крошки, Тина и Жанин, играли на фоно и пели раза три за вечер. Одна играла на фоно – страшно лажово, – другая пела всякую пошлятину и французские песенки. Та, что пела, Жанин то есть, всегда выйдет к микрофону и прежде, чем спеть, провякает с придыханием: «А тепер ми испольнимь длья вас ву ле ву Франсэй. Это история про маленки франзуцки девочка, который попала в гранд сити, как Ну-Йорк и влубиляс маленки малчик из Бруклин. Ми надеется, шьто вам будет понравиться». С выпендрёжем выдохнет все это в микрофон, а потом запоет какую-нибудь дурацкую песенку, не то по-английски, не то по-французски, а все эти пижоны прямо кипятком писают. Достаточно побывать там и послушать хотя бы как они безумно аплодируют и все такое, клянусь, тут же возненавидишь весь свет. И бармен там тоже фрукт. Жуткий сноб. Он с тобой и говорить не станет, если ты не крутой чувак, или знаменитость, или типа того. А вот если ты крутой, или знаменитость, или типа того, он готов тебе жопу лизать. Подойдет, улыбнется до ушей – ну, прямо свой в доску! – и спросит: «Ну, как там Коннектикут?» или «Как поживает Флорида?» Жуткое место! Кроме шуток. Я в конце концов бросил туда ходить.

Пришел я сюда рановато. Сел у стойки – народу было прилично –- и взял двойной виски с содовой, не дожидаясь Люса. Я встал на ноги, когда делал заказ, чтоб они видели мой рост и так далее и не подумали, что я малолетка. Потом я стал наблюдать за всеми этими пижонами. Чувак, что сидел рядом, клеил одну девицу, вешал ей лапшу на уши. Все повторял, что у нее аристократические руки. Сдохнуть можно! В другом конце бара собрались гомики. Вид у них был не очень гомосецкий, ни длинных волос, ничего такого, но было ясно, что они гомосеки. Наконец явился Люс.

Старина Люс. Такого чувака надо еще поискать! В Хутонской школе он был моим как бы опекуном как старшеклассник. Но его хлебом не корми, дай только потрепаться о сексе, что он и делал, когда ребята собирались вечерами в его комнате. Он в этом деле знал толк, особенно, про извращения и все такое. Всегда рассказывал про каких-то уродов, которые имеют дело с овцами, или которые зашивают в подкладку шляпы женские трусики и так далее. Гомосеки, лесбиянки – старина Люс знал кто есть кто во всех Соединенных Штатах. Стоит лишь упомянуть кого-нибудь, и Люс тут же скажет вам – гомик он или нет. Иногда даже не веришь, что эти люди, киноактеры или типа того, по его словам гомосеки или лесбиянки и все такое. Некоторые, черт его знает, даже были женаты, хотя и гомики. Бывало, спросишь у него: «Неужто и Джо Блоу гомик? Джо Блоу! Этот амбал, который всегда играет гангстеров и ковбоев». И Люс говорит: «Определенно». Он всегда любил говорить: «Определенно». Он говорил: женат, не женат, не имеет значения. Вообще половина женатиков, говорил он, гомосеки, хотя сами об этом не подозревают. Говорил, что любой в принципе за одну ночь может превратиться в гомика, если это в нем заложено. Это пугало нас не на шутку: вдруг и сам станешь гомиком или типа того. Я подозревал, что в нем самом есть что-то педерастическое. Всегда говорил: «Проверим – твой при тебе?» и притиснет тебя в углу, когда идешь по коридору. И всегда, блин, в умывалке не закрывал дверь туалета – сидит и болтает с тобой, когда ты чистишь зубы или моешься. Точно – что-то от гомика. Я довольно часто встречал по школам разных фруктов с такими же примочками. Люс – того же сорта. Но что он очень грамотный чувак – это факт.

Он никогда не здоровается при встрече. Вот и сейчас: сел и сразу объявил, что забежал на пару минут. У него, мол, свидание. Заказал сухой мартини. Очень сухой и без маслин – так он сказал бармену.

– Слушай, я нашел тебе педика, – говорю ему. – Вон в том конце бара. Только ты не оборачивайся. Я его берег для тебя.

– Ах как смешно! – говорит он. – Я смотрю, ты не изменился, Колфилд. Когда ты повзрослеешь?

Значит, я его достал. Это факт. А мне было смешно. Такие чуваки меня всегда смешат.

– Как твоя половая жизнь? – спрашиваю. Он ненавидел, когда его спрашивали о таком.

– Отвали, - говорит он. – Расслабься, блин, и сиди спокойно.

– А я спокоен, – говорю. – Как Колумбийский? Нравится тебе там?

– Определенно. Не нравилось – не пошел бы. – Он иногда становился страшно нудным.

– Что ты там изучаешь? – спрашиваю его. – Патологию сношений? – Я все продолжал изгаляться.

– Всё изволите шутить?

– Да нет. Просто по-дружески, – говорю. – Слушай, Люс. Ты очень умный и шибко грамотный. Мне нужен твой совет. Я попал в ужасное...

Он громко застонал.

– Слушай, Колфилд. Если хочешь спокойно посидеть, спокойно выпить и спокойно, мирно побеседо...

– Ладно, ладно, – говорю. – Расслабься! – Похоже, ему было неохота вести со мной серьезные разговоры. Беда с этими умниками. Никогда не могут поговорить серьезно с человеком, если им самим неохота. Пришлось трепаться с ним на всякие темы. – Нет, серьезно, как твоя половая жизнь? Ты все еще таскаешься с той же подругой, что и в Хутоне? Ну, у которой вот такенная...

– Да ты что! Давно нет, – говорит он.

– А что так? Где она теперь?

– Это меня слабо интересует. Говорят, стала чем-то вроде нью-хэмпширской блудницы.

– Ай-ай-ай! Нехорошо говоришь. Ведь она всегда тебе позволяла иметь с ней секс, а ты так про нее выражаешься.

– О Боже! – говорит старина Люс. – Опять ты заводишь свою колфилдскую пластинку. Кончай.

– Ничего я не завожу, – говорю ему, – но так говорить о ней нехорошо. Она же тебе всегда позволяла...

– Может, есть смысл перевернуть пластинку?

Я ничего не сказал. Боялся, что он встанет и уйдет, если я не заткнусь. Только то и сделал, что заказал себе выпить повторно. Мне вдруг захотелось набухаться.

– С кем же ты сейчас крутишь? – спрашиваю у него. – Если, конечно, не секрет.

– Ты ее не знаешь.

– Ну кто? А вдруг знаю.

– Она живет в Гринвич-Виллидж. Она скульптор, если тебе так интересно.

– Что ты! Серьезно? И сколько ей лет?

– Бог мой, никогда у нее не спрашивал.

– Ну, а приблизительно?

– Думаю, где-то сильно за тридцать, – говорит старина Люс.

– Сильно за тридцать! Ты что? И тебе нравится это? Тебе нравятся такие старухи?

Я его спрашивал потому, что он неслабо понимает в сексе и т. д. и т. п. Он был из таких. Он потерял невинность в четырнадцать лет, в Нантакете. Это правда.

– Ты хочешь спросить, нравятся ли мне зрелые женщины? Безусловно.

– Интересно! Почему? Нет, правда, с ними лучше делать секс?

– Послушай. Ты что не понял? Ты можешь избавить меня хоть сегодня от своих дурацких, чисто колфилдовских вопросов. Когда ты, черт побери, станешь взрослым?

Я решил слегка умолкнуть. Помолчал. Старина Люс заказал второй мартини и попросил бармена сделать еще суше.

– Слушай. Ты давно с ней имеешь дело, с этой скульпторшей? – спрашиваю у него. Мне было очень интересно. – Ты нашел ее, когда еще был в Xутоне?

– Да нет. Она только несколько месяцев назад приехала в Штаты.

– Да ну! И откуда?

– Представь себе из Шанхая.

– Кроме шуток? Она китаянка?

– Безусловно!

– Серьезно? И тебе она нравится? Китаянка все-таки.

– Определенно!

– Интересно – чем? Просто любопытно.

– Восточная философия, если тебе угодно, меня больше устраивает, чем западная. – Неужели? Что ты называешь «философией»? Секс, что ли? В Китае секс лучше? Ты это имеешь в виду?

– Господи! Не обязательно в Китае. Я сказал «восточная». И зачем вообще продолжать этот нелепый разговор?

– Послушай! Я серьезно. Кроме шуток. Почему на Востоке все это лучше?

– Господи! Тут очень трудно объяснить, – говорит старина Люс. – Просто они считают, что секс включает в себя и физический и духовный опыт. Я не собираюсь тебе...

– Но я тоже так считаю! Я тоже считаю, как ты сказал: и физический, и духовный. Правильно. Но смотря с кем ты имеешь дело. Если с кем-нибудь, кто тебе...

– Да не ори ты так, ради Бога, Колфилд. Если не умеешь говорить тихо, давай лучше прекратим...

– Ладно. Но дай и мне слово сказать, – говорю. Я немного завелся и говорил слишком громко. Иногда я говорю слишком громко, когда завожусь. – Понимаешь, что я хочу сказать. Я считаю, так и должно быть – духовное и физическое, и чтоб красиво было, и все такое. Но я считаю, что такого не может быть с кем попало, с первой встречной, когда с ней тискаешься, – просто не может так быть. А у тебя может?

– Давай оставим эту тему, – говорит старина Люс. – О’кей?

– Хорошо. Но послушай. Возьмем тебя и твою китаянку. В чем у вас хорошо?

– Я сказал – закончим эту тему.

Я, конечно, слишком лез ему в душу. Я понимаю. Но у Люса был один неприятный бзик. Когда мы были в Хутоне, он всегда вынуждал нас описывать всякие интимные вещи, а когда начинаешь его спрашивать о том же, он начинает дуться. Такие умники не любят умных разговоров, они любят, чтоб слушали только ихний треп. И всегда считают, раз он замолк, то и ты заткнись, и если он уходит в свою комнату, то и ты сматывайся. Когда я учился в Xутоне, старина Люс со своим вечным сексуальным трепом, очень не любил, если я или кто-нибудь еще продолжал трепаться на ту же тему после него. Даже если мы продолжали в другой комнате. Старина Люс просто не выносил этого. Он всегда хотел, чтобы мы разошлись каждый к себе и заткнулись, если уж он перестал трепаться. Боялся, что кто-то ляпнет что-нибудь поумней его. Комедия просто!

– Наверно, мне надо в Китай, – говорю. – А то никакой сексуальной жизни.

– Ничего странного. При твоей недоразвитости.

– Это точно. Сам знаю, – говорю. – И знаешь в чем главная моя беда? Я никогда не могу иметь настоящий секс – я имею в виду настоящий, – с чувихой, которая мне не по душе. Не знаю. Мне надо, чтоб она была по душе. А то я просто теряю на фиг всякое желание и т. д. и т. п. Бог мой, вся моя половая жизни из-за этого – сплошной кошмарный случай.

– Господи! Я же говорил тебе в прошлый раз, что тебе надо сделать.

– Ты о чем? Чтобы я пошел к психоаналитику? – спрашиваю. Да, он советовал, было дело. У него отец психоаналитик и все такое.

– Господи! Как хочешь. Это твои проблемы. Мне своих хватает.

Я помолчал. Подумал немного.

– Ну, допустим, пойду я к твоему отцу, пусть меня проанализирует и все такое. Что он мне может сделать? Я имею в виду, чем поможет?

– Да ни черта он тебе не сделает. Просто потолкует с тобой, а ты с ним. Только для того, чтобы выявить образ твоего мышления.

– Что, что?

– Образ твоего мышления. У тебя там что-то закоротило... Бог мой! Зачем мне объяснять тебе элементарные вещи психоанализа. Если ты заинтересован, позвони ему, и он тебе назначит прием. Не хочешь – не звони. Скажу честно, мне это глубоко безразлично.

Я положил руку ему на плечо. Ради смеха.

– Сразу видно, что ты, блин, настоящий друг. Так или нет?

Он взглянул на часы.

– Все! Надо бежать! – говорит он и встает. – Приятно было встретиться.

Он подозвал бармена и попросил принести счет.

– Слушай, – говорю, пока он не рассчитался. – А тебе отец делал психоанализ?

– Мне? А почему ты спрашиваешь?

– Да так просто. Но делал или нет?

– Как сказать. Помог мне приспособиться к реальности, но глубокого анализа не понадобилось. А почему тебя интересует?

– Просто так. Интересно.

– Ладно. Будь здоров! – сказал он, положил на стол чаевые и двинулся уходить.

– Давай еще по одной, – говорю ему. – Ну, пожалуйста. Так грустно на душе. Кроме шуток.

Он сказал, что не может, что опаздывает и ушел.

Старина Люс. Мне, конечно, чихать на него, но словарный запас у него неслабый. У него был самый большой словарный запас в Хутоне, когда я там учился. Нам устраивали такие тесты.

(окончание следует)


 

* Перевод осуществлен с издания J.D. Salinger “The Catcher In The Rye”. Little, Brown & Company. Boston-Toronto-London, 1991.

 

 

***

А теперь несколько слов о новостях экономики и культуры.

 Что такое дом? Без дома нормальный человек жить не может. Ведь если появилось определение «бездомный», то значит, что человек уже не вполне нормальный. В бывшем СССР квартира для семьи была пределом мечтаний для миллионов людей. Ведь большинство населения страны жили в коммуналках, бараках, общежитиях. Своя квартира была мечтой, часто несбыточной. В очереди на квартиру стояли годами и десятилетиями. Работу искали часто с приглядкой на то, дадут ли там жилье или нет. А на какие унижения люди шли, лишь бы их не выкинули из очереди в профкоме или в парткоме! Как шантажировало начальство людей тем, что если кто-то будет подавать свой голос, то ему не дадут квартиру. После войны проблема жилья стала особенно острой. И здесь нужно отдать должное Никите Сергеевичу Хрущеву. Насмотревшись на опыт Запада, который тоже после разрухи мировой войны бросил все силы, чтобы обеспечить жильем своих граждан, Хрущев решил использовать в СССР опыт Италии. И пошли по всем городам стандартные районы типа «Черемушек» в Москве. Стандартные и дешевые пятиэтажки, которые сейчас зовутся «хрущобами», спасли положение. Миллионы людей обрели долгожданные квартиры. Квартиры, как правило, не менялись до самой смерти – обмены были не правилом, а скорее исключением. Ну, если развод там или смерть кого-то, то тогда да, обмен возможен. Но просто купить квартиру, как велосипед, и подумать никто не мог. Были, правда, кооперативы. Но и туда вступить было не просто. И их было мало. Сейчас мы живем в другой стране. Люди стали собственниками своих квартир, жилье можно продать, подарить, наследовать… А можно снять в наем. Это теперь так же просто, как взять на прокат автомашину. Загляните на сайт http://irr.ru/real-estate/out-of-town-rent/ и убедитесь сами.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3204




Convert this page - http://7iskusstv.com/2010/Nomer3/Lotovsky1.php - to PDF file

Комментарии:

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//